Рассказы
19 декабря 2015

Рисунок Алексея Попова

Догырутаретил

(россказни)

Белиберда

Белиберда форменная, с вечера того самого четверга и завертелась. И было бы с чего, от ерунды натуральной. Дернул черт накарябать на листе с десяток строк из разряда "рвется изнутри, просится наружу". Бумага возьми и загорись, вся дотла и сошла. Жутко стало. А здесь ещё стена от смежной комнаты волнами пошла, и выпал из неё некто вихлястый, и сразу: одолжи папироску, у тебя штаны в полоску. А у самого две папиросы изо рта торчат. Каково? Выплюнул, на меня глядит, изгаляется:

- Бдят достоевские, и мор их не гложет, бдят оптом и в розницу.

Глаза ехидно поблескивают, продолжает:

- Не наскучило журналы морочить?

Я, понятно, вскипел, разбрызгался словами:

- Пшёл вон! Ишь ты, журналам адвокат нашелся. Тут целые народы выморачивают, и ничего.

Незваный гость от удовольствия даже подпрыгнул:

- Всё, свистнуто! Взад не вернешь.

- Какой ещё взад?

- Абырвалг, шанмырык.

- Что за чушь.

- Догырутаретил.

Тут я схватил тапок, и в наглеца. Заскакал каналья на одной ноге, орет:

- Пирамидону! Непременно пирамидону!

Куда бы дело зашло, кто знает. Да тут за окном резковатый баритон скомандовал:

- Фортисимо!

И саданул по ушам кошачий хор. За стеной задребезжало, и хриплый бас окрикнул:

- Бегемот, вот ты у меня отведаешь дубины!

Через короткую паузу уже грудной женский голос, ласково так:

- Коровьюшка-а, и где тебя черти носят.

Пришелец засуетился и обратным кандибобером в стену слинял.

Глянул я, на столе ни бумаги, ни пепла. Зазвонил телефон, хватаю трубку, аллокаю, а в ответ гав-гав только. Какой уж тут сон. Так и промучил ночь.

Утром отряхнул муть, привел себя в некий порядок, и на променад.

А новости сразу за дверью - на стене гвоздем нацарапано: фагот и бегемот братаны навек. Какой из гвоздя инструмент, но расстарался же кто-то. И что скажешь, скидывались ведь, маляр панель серенькую выводил. И на тебе, месяц не продержалась. С кручиной о панели вывалился на улицу, кошки врассыпную, а за спиной в открытое окно уже знакомый голосок:

- Бегемотушка, домой!

Язвительно откликаюсь:

- Пританцовывает подле кошки твой мотушка, не до тебя ему.

Сбавил ход, выровнял дыхание, теперь бы и мысли в нормальное русло. Ан нет. Давний сосед на пути. Старожил сторожил. Пожал руку, интересуется:

- Поговорим о литературе?

Выдаю в ответ скороговоркой:

- А что о ней говорить. Обмелела до дна, на всяких Бланшо и обмелела. И вся её напущенная значительность означает лишь незначительность.

- Знаете, не переношу ни Бланшо, ни Фуко…

Прерываю, привирая:

- Извините, очень спешу.

И благополучно отрываюсь от литературоведа.

Похоже, я тут со временем накуролесил, из прошлого в настоящее перескочил. Ладно, попрыгаю козликом туда-сюда, для белиберды оно и лучше. Продолжим.

Выкатил на любимую аллею. Лепота, солнышко греет, травка желтеет. Деревья обрезанными рогатинами в небо торчат. Старается местная власть. Подтверждая догадку, взвыли бензопилы, в воздухе аромат выхлопа завис. Не станем мешать людям бюджет пилить, сменим дислокацию, и побыстрее. А вдогонку пилы наяривают, подвизгивая: берлиоза по морозу голяком, голяком. Какие к воланду морозы. Хотя, если рассудить, по морозу голяком гуманнее, чем голову резать.

А вот и набережная - физиономия города, так сказать. Всего метров двадцать по этой физиономии не дыша, ещё столько же полудыша, и уже можно полной грудью - позади каналия.

Облегченно выдыхаю: фу-у. Можно и пейзажем наслаждаться.

Не тут-то было. Чую за руку тянут, оборачиваюсь, получаю вопрос в лоб:

- Не узнаёте?

А что узнавать, случайный прохожий. За самоуверенным до нагловатости взглядом кроется одиночество и очевидное стремление высказаться. Глазами изображает, что видит насквозь. Начинает без намеков и сразу выводит на свою дорогу:

- Решили жить вечно?

- С чего взяли? - усмехаюсь слегка.

- Роман "Мастер и Маргарита" читали?

- Да кто ж не читал в наше-то время.

- Ну и о чем он?

- Так сразу и сказать?

- А чё, в трёх словах.

- По слову о каждом сюжете?

- Вижу, ничего в литературе не смыслите.

Здесь он уже прямо быка за рога берет:

- Читали мою статью о Булгакове?

- Как-то не удостоился пока.

- Мало, мало знаете, сразу видно.

Пожимаю плечами, думаю: имени твоего не ведаю, а ты статьей тычешь.

Собеседник продолжает:

- Так вот, к вашему сведению Михаил Афанасьевич оставил завещание. Известно вам его содержание?

- Разве я душеприказчик незабвенного?

- Куда вам. Слушайте. Как только роман вышел, жена сразу на могилу, а там уже молодой человек поджидает, да не просто, с гонораром. Каково, а?

- Вовсе поперек бродячему мифу. Но всё одно мистика.

- При чем здесь мистика. Я про гонорар.

- А я про совпадения.

- В жизни всё случайно.

- Странно.

- Человек непредсказуем.

- Не кажется ли, что вместе с тем и стереотипен чрезвычайно?

Визави перескакивает:

- Не находите, что собака интереснее человека?

- Имеете в виду Шарика и господина профессора со странными опытами?

Испепеляющий взгляд красноречив и без слов. Допускаю оплошность:

- И как распределим роли? Вы Шарик, а я негуманный профессор?

Оппонент вскидывается, округляет глаза и готовится к активным действиям. Спонтанно удерживаю его руку, пытаюсь сгладить:

- Нет, нет. Вы господин Преображенский, а я Шариком побуду.

- Что это вы меня гладите? – и вырывает руку.

- Да, в самом деле. Извините.

- Я, знаете ли, психолог. И ваш жест показывает, что не уверены.

Отмечаю про себя: психолог ты или нет, но псих определенно. Произношу:

- Ну что, пора закругляться?

Взгляд собеседника вдруг меняется, становится мягче, в нём уже просительные оттенки. И слова другие:

- Обязательно прочтите моё.

Суёт в руку бумажку. Ухожу, по дороге разглядываю клочок, что-то вроде визитки. Жирно выведено имя, под ним интернетовская ссылка. Чудное знакомство.

Да, брат, иногда писательство и обирючивает. Наверно каждый день посещаешь ресурс со своими излияниями и в отчаянии жмёшь "лайки". Кто же ещё кроме тебя. И тошно, поди, и покончить бы, да решимости не хватает. И как за подол вечности не цепляйся, всё одно пшик выйдет.

Странный денёк. И сказано ведь: не заговаривай с незнакомцем. На чудачества лимит будто исчерпан. Тем не менее, оглядываюсь по сторонам, не вляпаться бы вновь. И надо же, пока головой вертел навстречу новый булгаковед. Ничего перед собой не видит, под нос бормочет:

- Тася, Люба, Лена.

С этой вот тасялюболеной в меня и въехал. Оттолкнулся руками, глаза вытаращил и вопросом, словно кнутом:

- Как мог?! Как мог оставить ту, что спасла от разложения и смерти, сберегла для литературы?

Отвечаю спешно:

- Простите, я не по этому делу

- А по какому?

Наученный свежим опытом уже молчу. Уловив момент, спасаюсь бегством. Нагоняет брошенное вслед, негодующее:

- Всех попользовал господин сочинитель. Ох, как попользовал, по полной схеме.

Сплошной каракуррикулюм. Домой, в конуру, и на улицу три дня ни шагу. На хлебе и воде поститься стану. Даст бог, белиберда и отступит.

Вот и улица моя несадовая, вот и дом приписки, подъезд. Господи, на фоне стены с нацарапанной надписью оголтелая фотосессия. С трудом протискиваюсь по лестнице. Дверь в квартиру нараспашку, оттуда восторженные голоса обожателей. Белиберда в разгаре, полная белиберда.

Глупая история

Земную жизнь пройдя наполовину, я умудрился вляпаться в конфуз.

Ну и стиль взят с первой строки. Впрочем, иначе, пожалуй, и не выразить приключившийся разлад. Как выбрать новую дорогу и к прежнему не возвращаться логу, я не знал.

Как-то угодил на окололитературные подмостки, и весь тут. Хотя подмостки – одно прозвание, хляби сплошные. А вот она, вторая половинка моего рассказа, она уж стилистка. И как только у неё получается, с миру по нитке и наряд готов, и в этом наряде даже ничего смотрится. Но всё по порядку.

Опять-таки, ещё немного о себе. Я вовсе не стремился к тому финалу, что приключился. Я больше мнил себя этаким Караваджо, в кульминации непременно с собственноручно отрезанной головой. Это, согласитесь, покруче разных там желтых дьяволов. Бог знает, как мимо явленного моей фантазией чудовища я полагал проскочить невредимым. Но факт остается фактом, я упорно выстраивал мостки фантомной конструкции.

А теперь уже и о ней, второй половинке. Вначале были фотографии, целый ряд, выставленный для обозрения сообществу в сетях. О, она знала как себя подать. И так головка повернута, и этак, чтобы сгладить впечатление от слегка длинноватого носика, хотя и милого, безусловно. И как только шея её лебединая не замлела. А и замлела б, так что же, она и виду, естественно, не подала бы. Характер проступал фактурой. Но боле всего пришелся мне взгляд – глубокомысленный и слегка томный. Слегка, думаю, чтобы оградить внутреннюю суть от банальности всякой.

И, конечно же, она была патриоткой, православной патриоткой. Кому ж ещё-то приоткроет личико русская истина. Хотя рядом с таким господином как, например, Трамбонов самость её слегка блекла. А кто, скажите, не поблекнет на фоне неуёмной метафоричности, эпичности и патриотической экспрессии. Экспрессии, что представляет собой не пустой выброс энергии, а подводит аудиторию к неизменному выводу: для русского человека родина и государство, если и не синонимы, то вполне родственные понятия, разве что разнокоренные по недоразумению. А если пока не для всех стало нормой, то из-за нашей же и ограниченности.

Я тогда ещё не задавался вопросом, отчего патриоты то и дело залегают в берлогу национализма, а либералы-западники легко и непринужденно скатываются в болото космополитизма с характерным душком. И не потому ведь, что таковыми уродились, а вот утягивает поток, уводит процесс. Но это так, в отступление. Сама же жизнь наша будто ничего нового и не порождала. Поток массового сознания то и дело выталкивал на поверхность "сильную руку". Что до завоеваний цивилизации, западной толерантности вперемешку с педерастией, то поток этот топил их в пучине абсолютного неуважения и голого отрицания.

Но вернемся к ней, второй половинке. Пока её не приглашали ещё на популярные ток-шоу, чтобы представляться и пикироваться с корифеями. Но дело шло к тому, и в журналах патриотических уже помещали рядышком со светилами, страница к странице. И ничего, не глупее казалась, вполне на уровне.

Ох, уж эти журналы. Всё норовят в стаи пишущую братию поджать и каждому свою роль подвести. И никто ведь не вспомнит, что автор самая, может быть, несчастная молекула на свете. Всяк, кому не лень, пнуть может – и издатель, и редактор, и самый нерадивый читатель, а чтобы критик пнул, так до этого ещё дослужиться надо. Сами же и виновны. Много народу если и не воскликнет, то уж подумает так непременно. И правы будут. Только уж не поймут они автора. Как бы тут подоступнее. У вас коли зуд, вы что делаете? Чешете, небось, иногда, может, и до крови. И потом, из пинающих складывается абсолютное большинство заурядных единиц, вот и пинали бы себя.

Она, похоже, всё это знала. Потому свой журнал основала. Доросла. И вот потек к ней ручеек виртуальных масс, большей частью добивающихся публикаций, но также и искренних сторонников, потек с восторгами и откликами. Не одного меня очаровала. И заметил я, что ей это нравится, хотя виду и не подавала, но делала всё, чтобы поток этот полноводней казался.

Имея свой журнал, она всё же держалась определенного писательского круга. В круге этом лирику не привечали. Находили, что литература наша вполне может обходиться и без такого роду-племени. Мол, все эти болики-лёлики мало чего добавляют русской душе, но прямо ведут если не к разврату, то к обмягчению. И коли уж допускать поэзию в литературу, то только из глубин родного приволья. А все эти рефлексивные танцы, все эти экзистенциальные страсти сродни плевку в русскую душу. Таков был их фундаментальный посыл.

Примыкая к такому кругу, она, тем не менее, дерзнула настаивать на праве самовыражения. И так мне понравилась своей независимостью, что пустился читать её без разбору, всё подряд. Слава богу, немного литературы оказалось.

Стиль её, несомненно продуманный, уходил корнями в прошлое и создавал ощущение прочной традиции. То пушкинское проблеснет, то чеховское промелькнет, а то и более древним отзовется. Иногда, правда, словечки подбросит типа идиосинкрация или оксюморон. Но не навязчиво так, как бы между прочим. А вот описание светской тусовки походило совершенно на булгаковский бал у сатаны. О, Булгакова она любила, можно сказать боготворила. Умница, какая умница, думал я.

Познакомившись с ней, я намеревался проявить себя с наилучшей стороны, предлагал помощь в делах журнальных, надеясь на предложение достойное. В ответ она поинтересовалась моими возможностями. Отдельно присутствовал вопрос: имею ли способность монетизировать. Он меня несколько смутил, поскольку плохо представлял себе связь между литературной работой и превращением нечто виртуального в деньги, именно так я растолковал это странное и новое для меня словцо. Ответил честно, что к подобной практике приспособлен плохо, да и опыта не имею.

В результате мне предложили на выбор поработать на страничке журнала в одной из социальных сетей или заняться в тех же сетях поиском и отбором подходящего материала. Я выбрал первое. Боже, как я старался. Я был и остроумцем, и критиком-громовержцем, и аналитиком, и вербовщиком новых друзей журнала. Не скажу, что успехи мои были выдающимися, но количество читателей журнала росло.

Меня дружески на расстоянии похлопывали по плечу и стимулировали к большим успехам. Я ходил на странички ведущих авторов журнала и там проявлял активность. И тогда почувствовал, что меня, если и ценят, то не столь высоко как избранных. Меня могли и одернуть, и поставить на место, вполне интеллигентно, разумеется, но от этого моему самолюбию было не комфортнее. Я всё терпел, и терпение обосновывал необходимостью. Делали ведь общее дело. Как оценивалась моя доля в этом деле, и какова вообще роль отводилась мне, я понял несколько позже. А пока глотал "пилюли" и старался, из кожи лез, так старался.

Она со мной не дискутировала, не спорила, но изредка поучала. Когда я невзначай обронил, возможно и не к месту, слово личность, сарказму её не было предела. Мол, начитался околонаучной дребедени и пудришь мозги, так чего доброго и бомжа наделишь личностью. Бомжей она не любила, описывала преобладающе сбродом, что своим положением себе и обязан. Личность же по её представлениям это то, что оставляет след в истории, или по крайней мере готово оставить. Я уж точно не тянул на след. Ох, я ведь не знал, что она и имя-то моё находила сокращением от слова юродивый.

Сама же подавала надежды запечатлеться в истории. Во всяком случае, всё связанное с ней об этом как бы свидетельствовало. Она относила себя вне сомнения к элите, к тем отобранным в результате селекции образцам, что предназначены для воспроизведения. Чего уж там не знаю, наверно племенного стада. Да, да, она воспринимала своё предназначение именно так, теперь я в этом уверен.

Дабы лучше уразуметь ситуацию, в которой очутился, принялся я перечитывать её тексты. В них она неизменно зазывала, интриговала, не то чтобы сюжетом, а так, в сценках, будто служившими завязкой и развитием линии, чтобы потом одарить пустячной кульминацией и развязкой. Вникая глубже в написанное, я догадывался: передо мной всего лишь художественная иллюстрация к монографии по психологии. Вот деспот-отец, вот сублимация нереализованного стремления, загнанного в чулан бессознательного, вот комплексы под всевозможной маской, вот либидо, бьющее через край, а вот и иерархия ценностей, как же без неё. И вообще чувствовался профиль её основного образования.

Она расписывала своих героев с упоением, высвечивая их бесконечные пороки. А беспорочных персонажей у неё и не водилось. Телеписатели. Ох, как она их не любила. Её орудием была ирония. И палило орудие это по неприятелю пусть и небольшими по калибру снарядами, но определенно содержащими радиоактивный сарказм, обрекающий недругов на длительную и мучительную смерть. И только для Трамбонова делала она исключение. Уж чем он завоевал её благосклонность, не знаю.

И вот, когда я уже стал терять надежду раскрыть тайну, пришло от неё короткое письмецо: еду, встречай. Как я был рад. Сбылось, думал я, и теперь уж буду вознагражден за все мои старания. Наконец-то всё будет расставлено на свои места и прояснится перспектива.

Какова же была моя оторопь, когда она явилась ко мне на квартиру не одна, а с господином Трамбоновым. Сама она мало отличалась от своих фото, разве что менее яркая, с женщинами так часто бывает. Трамбонов же оказался глубоким стариком с подрагивающими руками и усыпанным всевозможными пятнами телом. Явившись и оглядев обстоятельно квартирку, она, ни капли не смущаясь, предложила обеспечить им ночлег на недельку.

Выдав свежее постельное бельё, я вынужден был ретироваться к родственникам. Казалось бы, роль моя в этом акте исчерпана. Однако в первую же ночь меня поднял телефонный звонок. Она просила как можно быстрее прибыть на квартиру. На ходу натягивая штаны, я бросился в ночь и, разумеется, прибыл. Прибыв, застал удивительную картину. Господин Трамбонов в сикось-накось натянутых трусах корчился в болях на кровати. Всем известно, радикулит случается чрезвычайно болезненным, особо в старческом возрасте. Я хотел, было, вызвать скорую, но идею эту она отвергла с порога. От меня потребовала не проявлять лишней инициативы и добыть среди ночи нужное лекарство. Для этого собственно и призвала. Оббегав с полдюжины аптек, я, наконец, разыскав дежурную, приобрел вожделенное средство, ну, и как полагается шприцы к нему.

Когда подруга всаживала своему спутнику иглу в задницу, я никак не мог избавиться от недоумения: зачем ей всё это – странный вояж, дряхлые чресла.

Придя через неделю, я обнаружил ключ от квартиры под половиком, а в комнате на столе несколько купюр среднего достоинства и записку с пожеланиями успешной работы на благо журнала. И всё стало будто по-прежнему.

Но что за демон вселился в неё, она стремилась теперь судить обо всём. Бесконечным потоком лились на страницы журналов её высказывания о литературе и писателях, о религии и ценностях, об этногенезе и истории, об экономике и политике, и даже о ракетостроении. Ну, скажите бога ради, что она могла понимать в последнем, но вот высказывалась же.

Честолюбие её зашкаливало. Я понял, что для иных утехи тщеславия поважнее сексуальных. К тому же она определила себя в Петровскую академию и стала в одном ряду с известным господином Петриком. Я уж и не заикался о том, возможно ли провозглашать свободный полет мысли и связывать себя поименно с академией Петра, плоть от плоти организацией бюрократической. Думаю, основатели оной общественной организации не обременяли себя подобными пустяками.

И неожиданно меня осенило. Да ведь всё, над чем она иронизирует и насмехается, присуще и ей. Потому смеется и над собой. И не настолько ведь глупа, чтобы не понять. Или это вовсе и не смех, а изощренная форма мазохизма.

Мои тексты, небольшие по объему, она продолжала публиковать, но при этом то название выправит, то запятых наставит там, где их ни при какой погоде быть не должно. Когда же я осмелился послать текст более объёмный, то получил обратно журнальный вариант со значительными сокращениями, произведенными её рукой. Здесь я не выдержал и возразил против подобного своеволия. В ответ получил несколько строк по почте, довольно жестких. В них сообщалось, что прозаик из меня никудышный и лучше бы уж я, как и подобает в таком случае, упражнялся в эссе и стишках.

У меня будто пелена с глаз слетела, и я увидел всё как есть. К тому же стало ужасно смешно. Выходит, она предполагала во мне писательские амбиции. Дивное дело, человек озабочен освежением умственных способностей, а его в соискатели лавров определяют.

Да я и в кошмарном сне не мог представить себе писательской участи. Я и не предполагал, что в окололитературной тусовке так высок градус тщеславия. А что собственно стоили мои литературные упражнения. Уж кто-кто, а я то знал им цену.

И вот я решил довести всё до очевидного абсурда. Беспорядочно заимствованные мысли и фразы я переплетал в тексте и нарочито выставлял на обозрение. Справедливости ради отмечу, что и источники заимствования свежестью оригинала не отличались. Но журнал публиковал, а толпа умников, обложивших его, причмокивала и поглаживала моё самолюбие. Я же хохотал. Действительно, ну что я понимал в искусстве, литературе, психологии. Но вот же, поучал к всеобщему одобрению. И меня продолжали относить к соискателям. А это был уже ключ к пониманию сегодняшней литературы.

Удовлетворившись полученным результатом, я перешел к финальной части замысла – замолчал. Молчала и она. Но месяцев через шесть прислала письмо, в котором интересовалась – уж не захворал ли? Сделав паузу в пару недель, я в ответ с прискорбием сообщил, что автор ваш скоропостижно скончался, и выпало это по року судьбы в страстную пятницу, то есть пять месяцев тому, и могила уже поросла полынью, как он того и хотел. И подписал – родственники безвременно усопшего.

Через неделю в журнале её вышел поминальный панегирик в мою честь, если так можно выразиться. Пошленький такой панегирик, к нему приложением парочка моих текстов; да, да, именно из тех.

Бо и Ба

Бо в меру худощав, с проседью височной, профиль античный, симпатяга. Сойдет хоть за артиста, хоть за коммивояжера.

Ба невысок, мешковат, нос картошкой, лысина лоснится от жира. Крепенький мужичок, ему бы в кулаки, а он в интеллигенты прописался.

Бо и Ба кореша, не так чтоб уж очень накоротке, дружки. Бо и Ба нашли друг друга в городке утрат, выпадает и такое. Бо в городишке обитал, а Ба иногда заезжал, там и обзнакомились.

Ба живописно обставлял всякие сценки. Бо поташнивало. Но потом Бо подумал, что у Ба фантазия обильная, и успокоился.

Бо и Ба пописывали в журнальчики, а чем ещё себя занять. Оно, конечно, не самый умный человек найдет и другое занятие; а если умный, то как без писаний. На что жили? Ну, Бо подрабатывал, как мог. А что до Ба, то нам и знать не обязательно. Хорошо жил, добротно, с журнала так не развернешься.

Ба был умный, очень; Бо тоже, но не очень.

Бо хотя и не последний при деле (как сторож подле ночи); иной раз может даже и главный, как скоморох на гулянье, но до Ба ему далековато. А Ба если и не самым главным вышел, то непременно среди них, академиков. У него право и критиковать, и отбирать, и награждать.

Бо, понятно, не Ли Бо, о журчащих ручьях под луной не мурлычет. И то правда, намурлыкали – не протиснешься. С водой в кране проще как-то. Бо пусть и глядит изредка в небо да знает - человек ближе к амебе, а до бога ему и умом не достать. Потому не напрягает и не усложняет. У Бо ничего не болит, но его часто покидает желание. Чтобы вернуть желание, Бо смотрит на голую вермишель.

Бо любит свои руки, ими он пишет разные слова. Пишет для добилев, а с них что взять, они и яму вырыть не могут. Вот Бо и роет. Вначале вырыл небольшую. Вырыл, любуется. Не успел налюбоваться, видит, рядом модозвуны большую яму роют - чтобы все поместились, чтобы никому обидно не было и ничего ни у кого не болело. Бо это дело приглянулось, он и присоединился.

Ба пишет не так как Бо - увесистей, размашистей. Ба уверен в себе. Если напишет, к примеру, что-то не так, то зачеркнет и оставит на всеобщее обозрение: что, мол, лучше – как было или как стало. Уверенный мужик - в википедию себя определил, а ещё в академию. Потому высказывается не просто так, а о проблемах культурно-философского осмысления. Ба головастый, у него голова как репа, до того ядрена, разве что поблескивает. Ба любит свою голову. Ещё Ба любит залечь в ванну, а ещё - извлечь удовольствие от своих текстов.

Ба начинает крупными мазками, набрасывает щедро. По ходу, понятно, притомляется, и тогда от скуки закручивает пургу словесную как отпетый набоковец. Ба с иронией относится к персонажам. А как ещё к ним относиться, не любить же.

Бо хоть и насмехается, но не выпячивает, полагает для будущего так краше сладится. Роет, старается. А тут откуда ни возьмись Ба. Заглянул в яму, спрашивает: что за ископаемое ищете? В ответ только сопение. Ба ходит вокруг, прохаживается, посматривает. Видит, на дне ямы что-то зашевелилось - ласты, хвост, и усы при голове. Копатели чуток струхнули, а Ба заявляет: фи, детеныш. Видит Ба, что Бо зря старается, и говорит: брось, идем по округе побродим. Бо согласился - руки повкалывали, пусть и ноги поишачат.

Бродили, бродили и набрели. Смотрят, лежит на пути нечто подобное Ба, только громадное. Лежит, по сторонам поглядывает, ластами по брюху похлопывает, слова всякие вслух проговаривает. Догадались приятели, что пред ними натуральный догырутаретил. И сразу давай себя представлять: и так к нему, и эдак, и сзади, и спереди. А в ответ ноль внимания. Ба тогда куда надо позвонил, переговорил, у догырутаретила колокольчик на шее и забренчал. Ба сразу подскочил и брюхо чешет. А догырутаретил давай с Ба обниматься да лизаться. Признал, выходит.

Бо поглядел на праздничек жизни и воротился к яме. Роет со всеми, а сам мечтает до Гоголя добраться и прикоснуться. Со всеми, а феню свою в уме держит, чтоб с Гоголем объясниться: зачем Тяпкина Ляпкина приметил, а его нет.

Ба Гоголь не нужен, он сам персона. Ба благодарен всем, кто с ним соприкасался, целый список залпом отблагодарил. В списке том те, кто его, большого сочинителя и мыслителя, поил, кормил и гулять по достопримечательностям водил. Великие люди щедры, оставляют и смертным дробинку славы.

Может и Бо смекнет, что незачем Гоголя тревожить, хватит с него и Ба.

Copyright (c) "Русский переплет"
Партнерские программы