Рассказы
23 декабря 2012

Пигмалион уездного масштаба

Приходит время взвешивать сердца, к Осирису мы обращаем взоры. Строка, пришедшая к нему с утра, крутилась в голове как заезженная пластинка. Набережная была пустынна. Он стоял у перил, откуда взгляду открывался горизонт, и наблюдал за метаморфозами в природе. Случаются в приморской зиме дни, когда солнечное утро обманчиво. Вот и сейчас небо на глазах затянуло мглой, над побережьем нависла низкая облачность. И уже не верилось, что полчаса тому море светилось бирюзой, а на его поверхности весело играли солнечные брызги. День обратился в сумерки, и не разберешь - утро ли, вечер. "Царь Света, одноглазый Гор, прощай", - послал он с усмешкой в небо слова и отбросил привязавшуюся строку.

С моря надвигалась подушка тумана. Открытая взгляду полоса свинцовой воды плескала в береговую гальку. Теперь он смотрел то на полосу воды, то в туман, ёжась от холода. Ко всему ещё мелко-мелко заморосил дождь. Земля затосковала, и тоска эта эхом отозвалась в его душе. Зачатый накануне пейзаж продвигался туго, оставленное на мольберте полотно ждало развития. Он обвел взглядом округу, представил на миг этот вид на полотне и произнес: "Бр-р-р". Для задуманного ему нужна была совершенно иная натура - чередование снежных зарядов и солнца.

- Ну и погодка!

Звонкий голосок справа, буквально под ухом, заставил его вздрогнуть. Он повернул голову - рядом стояло человеческое существо, похоже, женского пола. На существе имелась курточка, а также джинсы и кроссовки. Из-под капюшона, надвинутого на лоб, торчал маленький носик, покрасневший от холода. И всё лицо - маленькое, худое, но миловидное - и глаза на нём большие, серые, бойкие. На вид лет двадцать пять, не больше, и уж точно годится ему в дочери.

- Озябли? - продолжила она и втянула носом.

- Зябко, - равнодушно ответил он и кашлянул.

- Меня зовут Аля, - тут же известила она, обрадовавшись ответу.

Он усмехнулся:

- Надо же, а я думал Лиза Дулитл.

- Какая ещё Дулитл? - на лице её отразилось изумление.

- Ты Шоу читала? - бросил он.

- Шоу смотрят, - нашлась тут же она.

- Ты вообще книгу в глаза видела? - съязвил он.

Она обиделась, но не очень, потому что через небольшую паузу продолжила:

- Могли бы и представиться, если с вами говорит дама.

- Дама? Ну, раз дама, - он ухмыльнулся, расшаркался и представился: - Игорь Петрович.

- Петрович, значит, - отметила она тихо и уже громче добавила: - А меня, представляете, Игоревна. Бывают же совпадения.

Он неожиданно вскипел:

- Не понимаю, вам-то всё это зачем?!

Она внимательно окинула его взглядом и спокойно ответила:

- Разве мы не люди.

- Люди, люди - дальше что?

- Разве не должны проявлять внимание и участие друг к другу?

Этот странный вопрос поставил его неожиданно в тупик.

- Вот так? к каждому встречному и поперечному? - пробурчал он, остывая.

- А разве встречные и поперечные не люди?

- Люди. Только на всех внимания и участия, пожалуй, не хватит. Дай бог, чтобы ближним досталось.

- Бывает так, что и встречно-поперечные оказываются ближними. Да и разве я не ближняя, вон как близко от вас стою, - произнесла она с едва заметной иронией и улыбнулась.

Ему почудился в её иронии слабый отголосок непонятной для него надежды.

- Близко то близко, да не ближняя, - взял он строгую дистанцию.

Она оценивающе посмотрела на него и выдала:

- А ведь вы живете один.

- Как можешь знать?

- Экстрасенс я, - ответила она и усмехнулась.

- Ну да, ясновидящая, - вновь съязвил он.

Она не ответила и перевела разговор на другое:

- Промерзла до чертиков. Пригласили бы куда-нибудь погреться.

- По ресторанам первых встречных не вожу, да и закрыты кабаки, рановато ещё для выпивки.

Лицо её слегка дрогнуло, но ответила спокойно:

- Я не хожу по ресторанам.

- А куда же ты ходишь?

Она оглянулась вокруг и махнула рукой как-то неопределенно в направлении картинной галереи.

- Неужели ценительница живописи? - спросил он, и едкая усмешка расползлась по его лицу. Она заметила эту усмешку, ему стало стыдно, и он тут же торопливо поправился:

- Ну конечно идем. Я и сам уже лет пять туда не заглядывал.

На входе в галерею красовалась табличка: "В дождь галерея закрыта". Дверь действительно была заперта изнутри. Он дернул её несколько раз на себя, чертыхнулся и проворчал:

- Выходит, ещё пять лет сей храм искусства простоит без меня.

Она молчала, только скукожилась от холода ещё больше, спрятав кулачки под мышки. Ему вдруг стало жаль её, и он отозвался:

- Идем, чаем напою, а то не дай бог пневмонию схватишь.

И двинулся с места. Шагов через десять, не чувствуя её рядом, остановился и оглянулся. Она стояла на том месте, где он её оставил, всё в той же позе замерзающей птички.

- Ну что же ты? Идем, не бойся, я не кусаюсь! - уже выкрикнул он и жестом пригласил следовать за собой.

Теперь он слышал за собой шаги и легкое сопение. Поднялся ветерок, задувая в спину. "Видно быть норд-осту. Он всегда здесь дует в спину, - подумал он: - Вот и хорошо, разгонит морось".

- Будет сракопад, - сказала она.

- Как?

- Сракопад, - повторила она уверенно.

- Ну да, раз снегопад, камнепад, водопад, то почему бы и не сракопад.

В ответ она только прокашлялась.

Дома, увидев, как легко она одета, - под курточкой была только блузка - он тут же налил коньяка и предложил выпить. Она ловко опрокинула стопку, затем, правда, закашлялась. "Однако", - подумал он и принялся готовить чай. Она находилась рядом и с интересом наблюдала. Заварив чай, он поискал чего-нибудь к чаю, нашлась только банка вишневого варенья, чудом уцелевшая с прошлого года.

- Шикарно! - воскликнула она и тут же справилась: - Мука найдется?

Мука нашлась, нашлось и яйцо, и даже масло. Через десять минут на сковороде уже выпекались блины. Отметив её сноровку, он не удержался и прокомментировал. Она пояснила: "Блины - жратва моего детства".

Несмотря на миниатюрность тела, блины она глотала словно дровосек после рабочего дня. "Голодна", - подумал он и спросил:

- Где живешь, с кем? если не секрет.

- Недалеко отсюда, на побережье, в поселке. С матерью живу.

- А в Феодосии что?

- Так, по делам, - ушла она от прямого ответа.

Лицо её раскраснелось, глаза сделались веселыми и чуть закосили. Горячий чай поверх коньяка сделал своё дело. Она перешла без церемоний на "ты" и принялась рассказывать о своих, в общем пустячных, как ему показалось, делах. Среди её щебета у него вдруг зримо возник новый образ переднего плана картины, показавшийся интересным. И он, чтобы не упустить, как это с ним не однажды бывало, поднялся тут же от стола и отправился к мольберту, приговаривая: "Ты ешь, ешь. Не обращай внимания". Через пару минут он уже забыл о присутствии гостьи.

Вернул его к действительности табачный дым. Он обернулся, она стояла у него за спиной и курила сигаретку. Кивнув головой в сторону мольберта, спросила:

- Ты этим заколачиваешь на жизнь?

Он переспросил и в ответ рассмеялся:

- Если бы я этим зарабатывал на жизнь, то давно бы умер с голоду.

- А мы вот с матерью голодали, - произнесла она, сделав упор на последнем слове.

Эта фраза его встряхнула, он отринул работу и спросил:

- Что так?

- Трудно было с деньжатами.

- Отец пил?

- Отец-овец; оставил мать с носом, обрюхатил и бросил.

Он поёжился, стало неловко, будто речь шла о нём. Резко тронулся с места и стал быстро ходить по комнате. Она наблюдала за ним некоторое время, затем с явной насмешкой поинтересовалась:

- Что затанцевал? Может музон врубить?

Сделала несколько шагов к музыкальному центру, добавила:

- Что у тебя здесь? попса, рок?

И нажала клавишу. Зазвучал орган и тут же, нарастая, взлетел к поднебесью женский голос. Этот голос заставил её замолкнуть, она слушала с некоторым удивлением на лице.

Когда музыка затихла, спросила:

- Это кто пел?

- Впечатлило? - задал он вопрос в ответ.

- Сила, настоящее.

- Почему так решила?

- Потому что вечное всегда будто настоящее.

- Почему будто?

- Потому что только вот было, и уже нет. Одна пустота осталась.

Он удивился, услышав подобную сентенцию из её уст, и ответил, наконец, на её вопрос:

- Ольга Басистюк пела. Запись сольного концерта в костёле Святого Николая. Диск купил там же, после концерта.

- Это где?

- В Киеве.

Она подошла к висевшей на стене репродукции, долго рассматривала и поинтересовалась:

- А это кто?

- Один голландский сановник. Вообще это репродукция с Рембрандта. Подлинник в музее, в Амстердаме. Здесь висит как память о музее.

- Я не была ни в Киеве, ни в Амстердаме. Я вообще нигде не была, - проронила она.

- Какие твои годы! Успеешь ещё.

Она, не спеша, принялась ходить по комнате, служившей ему мастерской, и всё разглядывала. Поднимала полотна в подрамниках, сваленные в углу, устанавливала их по очереди на подоконник и подолгу рассматривала. Он заметил, что против света плохо, лучше изменить положение картины. Она оставила полотна в покое и перешла к стеллажу, где на полках в беспорядке пылились результаты его упражнений в лепке. Дотронулась до некоторых статуэток пальцами рук и неожиданно спросила:

- А зачем всё это?

Он рассмеялся:

- Спроси что-нибудь полегче.

- Но всё-таки?

- А зачем едят, дышат?

- Чтобы жить.

- Вот и это, чтобы жить, - пояснил он.

- Серьезно?

- Лишь в той мере, насколько вся моя жизнь может быть воспринята серьезно.

- Кем воспринята?

- Людьми, разумеется.

- Разве не всё равно?

Он задумался, усмехнулся и ответил:

- Ты права. В душе лишь рябь тщеславия или обид от их мнения. А так я сам давно знаю себе цену.

- Если знаешь, то зачем это? - и она обвела рукой вокруг.

- Настырная ты. Наверно для того, чтобы не повеситься, - заострил он и, усмехнувшись, добавил: - Выходит всё-таки, чтобы жить.

Она посмотрела на него по-женски жалостливо и вдруг попросила:

- Нарисуй мой портрет.

- Давай, - и он сдвинул плечами.

- Нет, нет. Если сложно, то не надо, - как бы извиняясь, зачастила она.

- Не мудри, - прервал он её, установил стул и, взяв за руку, усадил.

Затем отставил полотно с пейзажем в сторону и установил на станок доску с листом ватмана. Примеряясь, несколько раз поправлял положение её тела и головы. Затем уверенными движениями принялся набрасывать контуры будущего портрета. Увлекшись работой, пробормотал: "Неплохая натура, черт возьми".

- Это ты про меня?

- Про тебя, про кого же ещё.

- Голой что ли рисуешь? - заерзала она на стуле.

- Для обнаженной ты больно тощая. Не дергайся, смотри в точку, что указал.

Глаза на рисунке выходили странные - за легким туманом скуки проблеск нагловатости. Он попытался подправить и показать ту искорку веселого возбуждения, что промелькнула в них за чаем. Но ничего не получалось, проблеск оставался, разве что менее яркий. "Так тому и быть", - решил он. Минут через сорок, закончив с последними штрихами, он произнес:

- Принимай работу, стрекоза.

Она подошла к мольберту, внимательно посмотрела на рисунок и спросила:

- Это я?

- Ты, ты.

- Не, это не я. Я лучше себя знаю.

- Не спорю. Но я вижу тебя такой.

- Лечить надо зрение. И может быть ещё что-то.

- Ну, знаешь, - вспылил он и отвернулся.

А она, как ни в чем не бывало, принялась рассматривать серию акварелей сложенных на стеллаже. Затем спросила:

- Подаришь одну?

Он откликнулся, подошел и стал перебирать акварели. Она бесцеремонно добавила:

- Только самую лучшую.

Он остановился и произнес:

- Самая лучшая ещё не написана.

- Почему?

- А черт его знает! Так выходит!

С чувством бросил картонку на полку и изрёк:

- Пора кончать эту комедию!

И здесь в его голове осязаемо вызрел замысел, и название - творческая комедия. "Вот это и будет последняя", - подумал он и вдруг развеселился, рассмеялся.

- Что, очень смешно? - серьезно спросила она.

- Подрастешь, поймешь. И запомни, смех объединяет людей.

Она задумалась на некоторое время и уточнила:

- Даже злой?

Теперь думал он. Спонтанно возникающее желание поболтать после многих дней одиночества ставило его иногда в неловкое положение.

- Ты права, сморозил ерунду, - поправился он.

Дальше поймал себя на стремлении казаться умнее, мудрее; не удержался и добавил:

- Знаешь, ничто так не разъединяет людей как разные представления о добре и зле.

Она оставила его слова без ответа и подытожила:

- Да, немного ты наработал.

- Хватит и этого.

- Разве?

- Да, о чём не пиши, всё выходит об одном, о своём.

Она вновь оставила его слова без ответа и принялась рассматривать содержимое книжного шкафа. Вдруг спросила:

- А есть здесь эта, как её, Лиза Дулитл?

Он быстро нашел том, раскрыл на нужной странице и подал ей. Глянув, она поинтересовалась:

- А пигмалион, это что?

- Пигмалион не что, а кто.

- А, вспомнила. По телеку видела, это такие коротышки.

- Племя что ли?

- Ага, племя, и без штанов.

- Вынужден тебя разочаровать. Пигмалион - персонаж древнегреческого мифа, скульптор, - сквозь смех пояснил он.

Она восприняла его слова молча, уселась в кресло и тут же взялась за чтение. Читала быстро, видимо с целью ознакомления, пропуская местами текст. Это было заметно и со стороны. Но он не стал мешать и такому прочтению, а отошел в сторону и принялся за свои дела.

Минут через тридцать полного молчания раздался её голос:

- Клёвая история. Только вот не врублюсь, при чем здесь Пигмалион.

Он коротко пересказал ей миф о Пигмалионе и Галатее. Она высказалась:

- Кудряво. Только история эта не про меня.

Подняла голову, посмотрела хитро на него и добавила:

- И не про тебя.

- Пожалуй, - согласился он.

- Ну, мне пора! - неожиданно объявила она.

Бог знает отчего, вдруг захотелось, чтобы она осталась ещё на некоторое время.

- Куда ты, на ночь глядя? И добраться уже нечем в твой поселок. Утром отправишься.

И стал быстро одеваться.

- Подожди. Сбегаю прикупить чего-нибудь к ужину. Я скоро, - произнес он уже на ходу.

Хлопнул дверью и сбежал вниз по лестнице, слегка прихрамывая на левую ногу. В дороге, припомнив её рассказ, подумал, что и в его жизни лет двадцать пять назад могла произойти подобная история. Попытался вспомнить, но без результата. Женщины, конечно, были, но следа в памяти не оставили. И всё-таки ему определенно хотелось пофантазировать, предположить, что дома его ждёт близкий человек. Он даже подумал, что неплохо было бы её немного обтесать, приобщить к культуре, дать образование. Воображение подгоняло, и он, забыв о тромбе в ноге, прибавил ход.

На этаж поднялся уже с отдышкой, открыл дверь и, раздеваясь, крикнул: "Смотри, что принес!" В ответ тишина. Вошел в комнату, от гостьи остался только дым сигарет. На свободном поле портрета, что стоял на мольберте, выделялись размашисто набросанные слова: "Прощай, пигмалион. Я твоё лучшее творение. Остальное так себе, скука. Портрет тебе на память".

Волна отчаяния захлестнула его. Оставив за спиной без внимания "ловлю кайф, подкалывая старых ослов", - набросанное той же рукой поверх Рембрандта - он бросился вдогонку. Выбежал на улицу, огляделся растеряно по сторонам и, задыхаясь, неизвестно зачем поспешил к набережной.

Норд-ост набирал силу, раскачивая деревья и громыхая кровлей; норд-ост дул в лицо, сбивая и без того неровное дыхание. Набережная была пустынна. Сквозь сумерки светили, мигая, дальние огоньки мыса. А губы как заклинание бормотали слова: приходит время взвешивать сердца.

Copyright (c) "Русский переплет"
Партнерские программы