Рассказы
22 августа 2013 года

Эй! Ганна

Эй! Ганна

Рассказ

Ночную прохладу сменил тёплый, ясный день. Мартовское солнце грело по-весеннему. Тротуары успели обсохнуть. Дворники скалывали лёд и сгребали в кучи. Из водосточных труб текла вода от таявшего на крышах снега. Иногда со страшным шумом спускался по трубам намёрзший лёд. Под влиянием тёплых солнечных лучей он обтаивал, и из труб на тротуар выскакивали огромные ледышки, то скатываясь под ноги пешеходов, то тут же рассыпаясь на мелкие куски.

Ганна Митрофановна сидела у окна и опухшими, раскрасневшимися глазами пялилась на улицу. Соседи, который день могли наблюдать, как её голова подолгу раскачивалась в окне первого этажа, а затем опускалась на руки, чтобы ссутулившаяся спина задрожала новым приступом рыданий. Не дожив одного дня до золотой свадьбы, умер супруг Ганны Митрофановны, Богдан Ильич Ажамчиков. С кладбища вдова вернулась сразу домой, обошла квартиру, оглядывая пустыми глазами, и, наткнувшись на первый попавшийся стул, опустилась на него и не вставала. Несколько раз заходила Зинаида, молодящаяся, предпенсионного возраста соседка. Глаза у неё тоже припухли от слёз, как-никак с Ажамчиковыми прожили дверь в дверь более двадцати лет, а с самим Богданом Ильичём работали на одном заводе ещё дольше. Она пыталась разговорить, успокоить вдову, но ничего не получалось. Раздосадованная молчанием обезумевшей от горя женщины, соседка возвращалась к себе домой, готовила еду, заваривала чай - всё это приносила и выставляла перед Ганной Митрофановной на подоконник. Тихо уходила, чтобы вернуться время спустя и убрать остывшую еду, к которой не притрагивались. К концу третьего дня Зинаида, разглядывая сизую плёнку на холодном чае, равнодушно проговорила:

- Не буду больше готовить, чего продукты переводить, - и, немного помолчав, тихо добавила: - И муж ругается.

Ганна Митрофановна медленно повела головой, и соседка увидела безжизненный взгляд, наполняющийся слезами, и, едва она успела схватить вдову, та повалилась на пол, выбросив из груди рыдающий рык.

- Ну что же это такое? - воскликнула Зинаида. - Разве можно так?! - и, еле-еле справляясь с весом обессиленного тела, усадила Ганну Митрофановну обратно на стул. В отличие от покойного супруга, Ганна Митрофановна была высока ростом, тощая, и с крупными чертами лица, энергическим голосом и большими руками и ногами. Со стороны, создавалось впечатление, что это была нескладная, грубая женщина, но те, кому доводилось близко с нею общаться, отмечали кроткий и приветливый характер и ловкие движения. Вроде никто ничего не заметил, а она уже успела всё сделать и приготовить.

- Он назвал меня - Ганна, - сквозь приступ грудного рыдания одними губами проговорила вдова, обратив на соседку беспомощный взгляд.

- Что? - не поняла Зинаида, но ухватилась за появившуюся надежду разговорить, отвлечь убивающуюся горем женщину. - Говорите, выговоритесь, Ганна Митрофановна, так легче станет.

Губы Ганны Митрофановны продолжали что-то шептать, и чтобы расслышать, Зинаида наклонилась к самому её лицу:

- Что-то хотите, Ганна Митрофановна? Может, водички? Так я мигом?

Зинаида продолжала гладить вдову по спине, убеждаясь, что та сидит крепко и без присмотра не свалится. Ганна Митрофановна с отрешённым взглядом уткнулась лбом на руки, опираясь о подоконник, и раскачивалась в такт всхлипываниям. Удостоверившись, что женщину можно оставить, соседка удалилась за водой. На кухне она внимательно всё осмотрела. Пооткрывала шкафчики, отыскивая чашку или стакан. От зоркого женского взгляда не ускользнули и некоторые детали обихода. Всюду царил порядок. В шкафах стояла посуда, словно только что привезённая из магазина. В холодильнике все продукты упакованы и разложены по полкам. Обстановка никак не выдавала, что совсем недавно в этой квартире были похороны. Соседка даже спохватилась - как же готовили для поминок? Но тут же угомонилась - покойный Богдан Ильич пожелал, чтобы гроб его стоял на заводе, на котором он проработал без малого пятьдесят пять лет. Руководство завода неохотно восприняло последнюю волю усопшего, но и не стало препятствовать, даже организовало поминки, лишь бы быстрее со всем покончить. Так всё и получилось - из морга на завод, а оттуда через день прямиком на кладбище. Собравшихся попрощаться со старейшим мастеровым инструментального цеха ожидал скромный обед в заводской столовой. Все расходы профком завода взял на свой счёт.

- И то верно, - соглашаясь, проговорила соседка вслух, и на её лице появилась горделивая складка за Богдана Ильича. Тут же на память пришёл прошлогодний случай, и от нахлынувшего удовольствия она даже присела на край стула, подперев голову пухлой ладошкой.

Богдана Ильича в очередной раз провожали на пенсию. Зинаида помнила ещё двое таких проводов. Каждый раз их организовывали после появления очередного постановления правительства о реструктуризации производства, и, конечно, главным в этой самой реструктуризации было увольнение работающих пенсионеров. Проводы устроили прямо в цехе. Собрали все смены инструментального, явился профком в полном составе и генеральный директор с замом. Нескольких пенсионеров облачили в костюмы. Богдана Ильича поставили в центр - это было всеми встречено улыбками и шутками. Он же дружелюбно воспринимал иронию коллег, понимая, - и правда выглядит комично - Ажамчиков был невысокого роста и в строю с остальными пенсионерами смотрелся, как седой пятиклассник в кепке. Богдан Ильич никогда не снимал кепки, потому и не любил ходить по начальственным кабинетам.

- Там у них головной прибор надо снимать, - лукаво подмигивая, объяснял он. - А у меня руки мастеровые, всегда грязные, боюсь кепку замарать. - В этом месте он всегда выдерживал паузу и важно добавлял: - Супружница заругает.

Много говорили, вручили всем грамоты и денежные премии. Дали слово и виновникам торжества. В памяти Зинаиды яркой картинкой предстали события того дня - всё как наяву. Она даже умилённо заулыбалась, как тогда. Ведь действительно получилось смешно. Подошла очередь говорить Богдану Ильичу, он выступил на середину, подмигнул коллегам, те тут же передали газетный свёрток.

- Вот и реквизит, - под общий смех объявил Богдан Ильич, разворачивая из газеты поллитровку пшеничной водки и гранёный стакан. - Что тут толковать, товарищ директор. Это моим коллегам впервой провожаться, а я для вас, так сказать, завсегдатай этой церемонии. И снова без подарочного костюма. Ваш профком опять костюм на три размера больше выдал.

Генеральный директор грозно посмотрел в сторону профкома, выискивая глазами председателя, а тот только руками развёл и, чтобы хоть как-то оправдаться, провёл себе по груди, показывая, мол, малый рост пенсионера не учли, виноват.

- Я вам лучше на память подарок сделаю, - продолжал Богдан Ильич.

Не обращая внимания на немое разбирательство руководства, он свинтил пробку и налил полный стакан. Медленно выпил, налил следующий, его так же опорожнил и, смачно вытерев рот рукавом, скомандовал:

- Ну-ка, мужики, расступись!

Важной походкой Богдан Ильич подошёл к токарному станку. Ловко вставил бутылку в патрон и, прежде чем запустить станок, ласково погладил его по станине:

- Давай, дружок, покажем.

- Ильич! Ты ему ещё сахарку дай, - выкрикнул кто-то из толпы и получил поддержку в виде порции одобрительного гоготания.

Пока рабочие обменивались шутками, а чиновники перешёптывались, нетерпеливо топчась на месте, Богдан Ильич орудовал у станка. Зинаида не помнит, сколько прошло времени, но всё закончилось очень быстро. Заглох станок, а старый мастер повернулся к чиновным мужам с двумя половинками бутылки в распростёртых руках. Наступила немая пауза, которую Богдан Ильич выдержал, как настоящий фокусник. Соединив обе половинки, он закрутил их и, подняв над головой, продемонстрировал всем целую бутылку. Окружающие от охватившего их восторга стояли не шелохнувшись. Затем он медленно раскрутил бутылку и повертел в руках две стеклянные половинки. Оглядывая восторженно-удивлённые лица, Богдан Ильич хитро улыбнулся и снова закрутил половинки, собирая их в целую бутылку. В царившей тишине даже был слышен скрежет стеклянной резьбы. И когда мастер повторно поднял бутылку над головой, рабочие громыхнули всеобщим "ура!" Озадачились и руководители. Генеральный директор не смог удержаться, чтобы не почесать затылок, а стоящие рядом с ним рабочие услышали в адрес зама недовольное директорское:

- Ты же убеждал, что этот станок ни на что не годен и надо его менять?!

- Вот вам мой подарок, - довольный произведённым эффектом, Богдан Ильич торжественно преподнес генеральному директору бутылку: - Пусть кто-то из ваших молодых повторит, - и, ширнув за спину кулаком с выставленным большим пальцем, стал среди рабочих.

Закончилось всё тем, что оставили Богдана Ильича на производстве в виде исключения. От воспоминаний у Зинаиды накатились слёзы. Это были слёзы и гордости за соседа, и скорби за то, что такого человека больше нет, а может, оттого, что в следующем году выпроводят её саму на пенсию и не будет никакого исключения. Обтирая слёзы, Зинаида скомкала руками лицо и громко всхлипнула. За окном грохотнул ссыпающийся по трубам водостоков лёд. Послышались голоса возмущённых соседок и мужская ругань в адрес дворников. Зинаида выглянула во двор, и перед глазами встал Богдан Ильич - маленький, высушенный жизнью и мертвенно-жёлтый с закрытыми, не моргающими веками. Он словно приютился в маленьком, совсем детских размеров, ящичке обитом кумачом. Точно так же, как только что грохотнул обсыпающийся из труб лёд, грохотали об крышку мёрзлые комья, сбрасываемые в могилу. Зинаида тоже бросила свою горсть и задержалась у края ямы, немигающим взглядом прощаясь с красным, игрушечных размеров, ящичком - последним пристанищем большого мастера. Громко разговаривающие во дворе женщины заметили соседку в окне и помахали. Она не ответила, а растерянным взглядом обвела двор. Вон, за тем столиком, затерявшись среди мальчишек, Богдан Ильич вечерами, что-то для них мастерил. Его можно было угадать только по кепке. Снова полились у Зинаиды слёзы, ослепляя женщину, и крупными каплями посыпались на пол. Она засуетилась скрыться с глаз долой.

Возвращаясь с кружкой воды, Зинаида заглянула в спальню и задержалась, с тревожным интересом разглядывая утварь. Две кровати, словно близнецы, стояли у противоположных стен напротив друг друга. Рядом с каждой - тумбочка, коврик и пара тапочек. Кровать Ганны Митрофановны можно определить по покрывалу натянутому без единой складки и нескольким фотографиям в деревянных рамках на тумбочке. На них изображены двое маленьких детей: мальчик - чуть больше года и девочка - совсем новорождённая. Фотографии были старенькие, изжелтевшие. Ходили разные слухи о детях Ажамчиковых, но Зинаида знала точно - оба умерли в малолетнем возрасте, были ещё дети, но мёртворождённые. Ни Ганна Митрофановна, ни Богдан Ильич никогда и ни с кем не откровенничали по этому поводу. Посередине второй кровати на покрывале проступали две вмятины - одна широкая, а другая - поменьше, по-видимому, хозяин присел на короткое время и, вставая, опёрся рукой.

- Всё бегом, всё бегом, и умер на бегу. Сердце остановилось, а рядом никого не оказалось, - прошептали губы Зинаиды.

С тяжёлым сердцем закрывала дверь в спальню Зинаида. Только сейчас её вдруг осенило, что за многие годы, а живут они в этом доме и на одной лестничной площадке - вместе получали ордера, как новосёлы - они ни разу не ходили друг к другу в гости. От этой мысли она даже остановилась, припоминая, кто же из соседей дружил семьями с Ажамчиковыми?! И не смогла припомнить. С новым, доселе незнаемым ощущением вошла в зал и как-то по-новому посмотрела на Ганну Митрофановну.

- Водички принесла, Ганночка, - с неожиданной теплотой и нежностью проговорила Зинаида. Ганна Митрофановна как обезумевшая всё раскачивалась и монотонно повторяла:

- Он назвал меня Ганной. Он назвал меня Ганной.

- Конечно, Ганной, - обняв соседку, соглашалась Зинаида, раскачиваясь с той в такт. - Конечно, Ганной. Выпей водички, - и стала помогать Ганне Митрофановне отпить немного.

Сделав глоток, Ганна Митрофановна отстранилась от объятий соседки и пристально посмотрела ей в глаза.

- Ты чего? - насторожилась Зинаида.

- Не понимаешь, - с накатывающимся новым приступом рыданий проговорила Ганна Митрофановна. - Он перед смертью назвал меня Ганной.

- Ну что же тут такого?! - начала сетовать соседка. - Как же он мог назвать тебя, конечно, Ганной?!

- Не по-о-ни-имаешь, - отодвигая руку Зинаиды и едва сдерживая рыдания, а слёзы уже лились ручьями, проговорила кривыми губами Ганна Митрофановна. - Он умер с моим именем - Ганна.

- Боже ты мой! - воскликнула, раздражаясь, Зинаида. - Всю жизнь звал Ганна, а перед смертью возбраняется? - Зинаида подошла к двери, заглядывая на своё отображение, чтобы оправить волосы на голове.

- Не-е-е, не звал, - едва смогла внятно проговорить Ганна Митрофановна и разрыдалась что было мочи.

- Господи! Что же это такое? - воскликнула Зинаида, а во взгляде её появилось напряжение. - Как же он мог звать, если не Ганной? - она попыталась сохранить равнодушный тон, но внимательный взгляд цепко следил за рыдающей вдовой.

Ганна Митрофановна уже успела выплакать всё, что накопилось, и, справляясь с приступами, выдохнула:

- Эй!

Зинаида ожидала услышать всё что угодно и потому с нервной силой скомкала на груди кофту, но к такому не была готова.

- Ка-ак? - удивлённо переспросила она.

- Эй! - совсем справившись с рыданиями и прямо взглянув в глаза соседке, твёрдо повторила Ганна Митрофановна.

Обе женщины смотрели друг на друга, не двигаясь с места и боясь пошевелиться.

- А когда познакомились? - ошарашенная откровением вдовы, едва смогла выговорить Зинаида.

- И познакомились - Эй! - Ганна Митрофановна перевела дыхание и тихо заговорила, теребя складки подола. - В сорок шестом мать отправила меня в Запорожье к родственникам. У нас на Полтавщине был страшный голод. Вспоминать страшно - мор повсюду. Позже мы узнали, что все вымерли. Трупы находили везде - в домах, во дворах, прямо на улицах падали люди. Мор губил всех, не разбирая - стариков, детей. Погубил голод Полтавщину, - Ганна Митрофановна перевела дух и продолжила: - Родственники меня не приняли, тоже голод лютовал. Куда ещё один рот принимать, - Ганна Митрофановна снова тяжело, взахлёб перевела дыхание. - Бреду я по Запорожью в сторону речки. Решила топиться. Молю бога, чтобы дал сил добрести, не свалиться на улице. А тут слышу: "Эй! Эй!" Я сначала думала - чудится. Вокруг никого, а поодаль стоит маленький такой в кепке, на меня смотрит и снова говорит: "Эй! Тебе говорю. Давай поженимся". Я худая была тогда - кости да кожа, смотреть не на что. Иду, не останавливаюсь, боюсь - остановлюсь, сил не хватит идти дальше, а он снова: "Эй! Куда идёшь? Давай поженимся. Кормить буду". От слов, что кормить будет, я и остановилась. Меня качает, а я ноги не могу оторвать, сил нет. Он постоял-постоял, посмотрел-посмотрел, повернулся и пошёл прочь, - Ганна Митрофановна снова умолкла, заливаясь тихими, скупыми слезами.

- И что же вы? - сражённая услышанным, спросила Зинаида с каким-то скрытым чувством уважения, перейдя на "вы" к сидящей перед нею женщине.

- А что я?! - впервые позволив себе мимолётно усмехнуться, задалась вопросом Ганна Митрофановна и оглядела убранство комнаты, как бы давая себе отчёт за прожитые годы:

- Поплелась следом.

Copyright (c) "Русский переплет"