В конце

На той неделе постоянно шёл дождь; всё шёл, шёл, шёл и ничего кроме него не было... За шоссе, за селом расползшийся деревянный дом приютил больного; треском своим, гулом и сыростью оказывая тому внимание.

Опутавшее это место спокойствие вполне устраивало больного - не вертелись кругом знакомые, затихла улица, жужжанье в соседней квартире больше не раздражало. Наконец-то он проник в жилище, в условия, сходные с его внутренним настроем! Враждовавший с человеческой суетой и близорукостью, с наглостью, с глупыми людскими порывами, отвергавший стремление к обществу и компании, сейчас он уединился. Уединился окончательно.

Дом принадлежал его дяде, или сводному брату, а может, и дяде двоюродному - в общем, мало знакомому, отошедшему от семейных дел родственнику, который кем-то упоминался, как необыкновенно сообразительный и до фанатизма целеустремлённый человек. Окрепнув, в коммерческом смысле, здесь, он стал продвигать свой бизнес на международный рынок, превратившись в человека-юлу, человека-календарь; позабыв и последний свой отпуск, и своё последнее посещение родины.

Поначалу больной много спал. Спускался ли влажный вечер или уже стояла тёмная, провалившаяся ночь, чужое утро или освещённый, но холодный полдень, необратимо разочаровавшийся мужчина лежал в длинной, проходной комнате первого этажа на широком диване, накрывшись выцветшим шерстяным пледом. Пробуждаясь, смотрел на одинаково-голые деревья за окном, на ушедший в тину пруд за ними, входил в привычное зудяще-разбуженное состояние, узнавал настойчивую боль в бровях и снова топил голову в щетинистой, грубо накрахмаленной подушке. В мыслях же его бились вопросы, упущения, недовольство всей планетой, самим собой, отведённой ему четвертью века.

Одновременно, этот человек особым лишениям, притеснениям никогда не подвергался и обделённым чем-то его не назовёшь. Если кто-нибудь, для интереса, решит взвесить выпавшие людям удовольствия, их радостные минуты, многие, да почти все уступят ему; его корзинка развлечений окажется тяжелее, полнее. Так уж вертела им судьба. Но тогда, в просторном, всеобъемлющем доме, листая сознаньем свою жизнь, он не слышал цепких ноток отчаяния, в монотонном треске непогоды не различал криков прошлого. Точно смотрел на себя со стороны, или даже сверху.

Как душисто, взбалмошно отражалось в памяти детство! И как жаль, что оно почти затерялось в сегодняшнем дне; пролетело, закупорилось в маленький чехольчик то короткое время, когда он вбирал лёгкими весь аромат свободного зимнего воздуха, растворялся в прохладно вибрирующей атмосфере улыбок, подарков, утешения. Всё постороннее представлялось таким же игрушечным, как солдатики, осаждавшие по его воле Измаил, кубики конструкторов, превращённые в пиратские суда или железные дороги, занимавшие весь пол его комнаты.

В юности его привлекла роль альфонса: затаённая победоносность, с которой эти люди шли навстречу неизвестному, скрытность от остального мира, пусть механические, но безошибочные действия; их вычищенные, искрящиеся лица, покоряющие деньги и женщин - красивая игра, которая заменит жизнь, казалось ему. Пронзающие взгляды, духи, зонтики с лакированной ручкой, скупые комнаты-ночлежки, покидаемые в закатных лучах, и главное, знание чужих натур, умение понравиться, получить выгоду и быть признанным почти за принца - как драгоценным магнитом притягивала его эта мрачная бездна обольщения.

Позже, став эластичным, выученным любовником, персонажем серии сплетен и привыкнув с лёгкостью избавляться от любых сомнений, он встретил, точнее, успел заметить, поймать внутри себя образ мелькающей, игривой, отколотой от земных тревог жемчужной красотки. Пусть ей давно исполнилось тридцать, и ей всё уже виделось изношенным, её порхающие движения, мгновенные голубые глазки, вседозволенность, которой она упивалась, придавали этой женщине оттенок колдовства, шарм величия. Решился с ней заговорить он в антракте одной современной постановки, придя в театр в сопровождении образованнейшего и почтеннейшего господина, напоминавшего какой-нибудь безупречно взросший гриб. Этот почтенный гриб, приподняв рюмку коньяка, кивнул ему за спину и приглушённо сказал: "прелестные нынче повелительницы".

Она стояла в профиль к нему, вклеенная в кольчуго-подобное голубое платье, так, что самая большая и яркая люстра в зале своими огнями как бы возносила её, определяла в ней приму этого фойе. Любой, даже самый скользящий взгляд она бы заметила, смотря при этом вглубь зала и кого-то в нём выискивая. Но какой там скользящий взгляд... тем вечером в нескольких метрах от себя он увидел воплощение всего-всего, что только может достаться человеку от жизни; впервые он почувствовал в ком-то абсолютную, неудержимую власть, соединённую с такой же абсолютной красотой. И, убедил он себя тут же, ей чуждо высокомерие, презрение к подчинившимся льстецам; ему захотелось верить, и он поверил, что она так же справедлива, как и властна; так же неподкупна, сколь и прекрасна. Надо просто оказаться достойным её расположения, и она повернётся к тебе лицом - надеялся он. Подойдя к ней и представившись, как "человек, который ищет добра", он выплеснул на неё столько романтической несусветицы, что без пары удачных замечаний о спектакле и параллелях между героиней и современными дамами, подобный монолог расположить мог лишь к улыбке и к извинениям с просьбой отойти. Тем не менее, заметив господина с коньяком и всё же заинтересованная его речью, она согласилась пройти с ним. В последующем, он действовал осторожнее и более слушал, чем говорил.

По мосту, под ветра шум и звон московской жизни, не раз шли они, обнявшись, куда-то вниз - в её квартиру, либо в одно из тысяч известных им заведений. Мимо проносились авто, завивающиеся пряди её подбрасывало вверх, и цвета белого гранита шея, нежная и нерушимая, оставалась перед ним. Они угощали друг друга признательными взглядами, он мягко клал руку на белую шею, целовал в горячий, пульсирующий висок, и они дальше двигались вниз, к блюдам, к шампанскому, туда, где положено тратить деньги.

Прикосновения густого воздуха, смутный торшер в комнате за спиной, её голос, зовущий обратно, двоякое чувство защищённости и безысходности. Аккуратные ряды берёзок, подметённые тротуары, седой человек в кожаной куртке, выходящий с парковки, тишь и отчуждённость этого места. А на следующий день расставаться, слушать, как она, то ли в шутку, то ли серьёзно старается приободрить, отпустить её вялую ручку, проследить до поворота облегающее вельветовое пальто. Пропадёт недовольство, пренебрежение. Вернутся желание, тягучая нить одиноких часов, пустота коридоров без её запаха, кадры минувшего, когда она сидела напротив. В груди что-то кольнёт, зависимость от этой женщины ударит по самолюбию, но никуда не денется. Пройдёт пара дней, она позвонит - сердце подскочит, миллион представлений о предстоящей встрече внесутся в голову. Он с готовностью прошмыгнёт в ванную: настанет время гигиены, косметики.

Больше года они держались друг друга. И, если для неё загадки этого юноши потихоньку исчезали, то его связь с действительностью стиралась всё сильнее. И окружавшие их расчётливые богачи, чувствовал он, этому только помогали. Он терялся, не разбирал уже, какие намерения этих людей хороши, а какие, наоборот, подлы и преступны.

Оставленный, дышащий сквозняком банкетный зал, грязные тарелки, сонные уборщицы, озадаченные чем-то прохожие за огромными окнами, больной затылок, расстёгнутый рукав. Ей нужно по делам, постарается сегодня вернуться. Тогда вновь не избежать порока, вновь нахлынет веселье... как же остаться с ней, застраховать себя от возможных бед? Ведь всё, чем он пользовался, принадлежало ей и её прихотям. Случись что между ними, он останется выброшенным, останется на обочине. Может, сделать предложение? Не согласилась. Сказала, так быстро не пойдёт, лучше пока "побезобразничать". Сколько ж можно... и так уже давит в груди, голова не проходит, сосуды в глазах лопаются. Получив отказ, он продолжил играть в услужение и притворство, пользуясь прежними уловками, доставая из отвергнутого сердца хорошие манеры. Но потом сник. Спустя несколько месяцев, они уже не общались, ветреной блондинке наскучил его болезненный вид. А он лежал у приятеля: хилый, мокрый, весь прозрачный от истощения. Удивлялся, как тем, богатым людям, хватает сил всю жизнь развлекаться, испытывать себя вином и наркотой. Сколько рядом с ней уже перевелось, сколько слегло? Наверно они, богатые и властные обитатели роскошного мира изначально сильнее, уже изначально созданы для всяческих утех. Тот же, кто свяжется с ними, человек иной судьбы, заранее обречён на гибель, не способен выдержать их темп. Он не злился на неё и не сожалел о том, что не мог себя сдержать. Единственное, не хотел верить, что больше никогда не пройдёт по мосту с какой-нибудь белокурой повелительницей, слушая вместе с сиренами ветра аромат её кожи.

Вновь вброшенный в котёл ничего не значащих людских забот и волнений, он испытывал неимоверную радость, даже зазнавался и мог хвалиться тем, что ему-де осталось недолго. И всякая любовь к жизни, думал он, просто кратковременное заблуждение, приманка, чтобы не опустела наша планета и чтобы всегда нашлись те, кого удастся помучить. Такие мысли посещали его в электричке, среди бессмысленных лиц людей всех возрастов и национальностей. А в окне - возможно единственная тёплая сердцу картина - российская деревня. И тоже умирающая.

Выйдя на дорогу, оставив за спиной гнетущий и трепещущий народ, он попал точно в свой край, ему стало легче думать, идти, смотреть перед собой. Ведь не всегда серое небо, полосы дождя, отходящие краски поздней осени нагоняют смятение, безразличие. Не всякий раз гниющая, похожая на рваную губку земля и тонкие изъеденные веточки приведут за собой жалость о прошедшем, о зелёном и солнечном. Может случиться так, что эти гниль, серость и дождь напомнят обычный, давно понятый и давно сросшийся с простыми русскими людьми сельский мир, мир без обмана, без интриг и, соответственно, без денег. Когда он впервые прилёг на диван в дядином доме, он вспомнил сказочные, считающиеся венцом всех игр и плясок, спальные кровати в квартирах тех людей. Отметил проскользнувшую на старом скрипящем диване уверенность в защите от хитрых, обманчиво-великолепных монстров-искусителей, гоняющих там, в городе, неповинных, хоть и любопытных людей.

За свою жизнь он думал не так много. Лежал и не мог обозначить какой-то важной, стержневой мысли. Ни приходили на ум и чужие такие мысли, следуя которым люди набираются некоторой, что ли, мудрости. Всё какие-то дёрганные, отрывочные завитки, бесполезные фрагменты злобы или отчаяния. Но, по крайней мере, несогласие и насмешку, которые в нём скопились, он мог быстро и точно описать.

"Бесспорно, у каждого есть цели, убеждения. Большинство придаёт им первостепенное значение. Достигнув же цели или оставшись при своём убеждении, это большинство начинает гордиться, подбородок таких людей твердеет и приподнимается. Но иногда, человек так и не выполнит задуманного, не получится у него соответствовать выставленной в разгаре самовосхваления цели. Да и убедиться он ни в чём не сможет. Только одна неприметная, валяющаяся на обочине мысль, которую он всё-таки сумел разобрать, не прекратит им управлять, таскать его за собой. И как же такой плененный человечек напряжётся, зарычит, когда почует рядом нечто его мысль превосходящее! Как бестолково, опрометчиво полетят на окружающих его угрозы и причитания! И как защемит у него в груди от того, что ни он, ни мысль его не могут за себя постоять! Однако на следующий день, если не раньше, он ещё глубже забьётся в узкую, неудобную дырочку своего мировоззрения, с тем, чтобы как-нибудь задать истерику и провокацию посолидней".

И умирающий отвергал людские стремления. Не хотел, завладев чем-нибудь, оказаться к того же не имеющим несправедливым. Опасался, что гонка за идеалом, приобретение чего-либо весомого изменит тот склад ума, ту его натуру, которые позволяли, пусть и не всегда, ощущать в себе рвение к другим, чем-то жертвовать, поступать, как говорил его товарищ, по совести.

Ещё сильнее, он презирал и зарекался от внедрённых насильно, используемых для самообмана иностранных мотивов благополучия.

"Японская еда, фитнес, отрицание спиртного, выставляемое на показ, афишируемая значимость деловых забот, проклятые пляжи - ну правда, неужели это и есть современные ценности, к которым надо стремиться? А как же сбор урожая, заутрени, покаяние, ледяная вода из ржавого крана чтобы проснуться, улыбка без зависти, помощь без тайной корысти? Хорошейте, успеха добивайтесь, ремонтом занимайтесь - никто не возражает. Но суть этой страны, её традиции не оскверняйте; а лучше, и не забывайте".

Болезнь его носила инфекционный характер и пристала к нему, то ли через половой контакт, то ли через наркотический аппарат (что сомнительно, иглой он таки не пользовался), а может, и это, скорее всего, расшатанное гуляньями здоровье прогнулось и начало гаснуть от обычной простуды или возникшей недавно аллергии. Тут и лихорадка, и туберкулёз, и всё, что угодно произойти могло. Когда он совсем перестал спать, он обнаружил в смежных с ним комнатах неряшливые ряды книг, залежи консервов, карты топографические, по отметинам на которых, пытался восстановить произошедшие в этих местах события, и карты игральные, с которыми, пользуясь руководством, разучивал остроумные уличные трюки. Собирался и прогуляться, но за колодец, где он снабжал себя водой, не пошёл - слишком непроходимо-жидкой выглядела почва.

В последний день он удостоился вовсе ненужного ему посещения. Он лежал на диване и с трудом вникал в текст найденной книги, которую издали, судя по шрифту, ещё во времена царя. Тут он прислушался - как будто его звал знакомый голос. Он медленно закрыл книгу, старясь разобрать звуки. Повернулся на кровати, затем начал обуваться - кто-то стоял у ворот.

Сошёл с крыльца, завернул за угол и пошёл на крики. Сквозь деревья он увидел силуэт. Подойдя ближе, он уже не мог сомневаться - приехала его мать.

- Сын, пусти, открой! Что с тобой? - надрывалась она у калитки.

Остервенение, ехидство завладели им, - ведь посягали на его уникальность и заброшенность.

- Зачем ты приехала? Что, на меня захотелось посмотреть?!

- Иди сюда, что с тобой? Как ты, дорогой?

Он остановился, противясь идти дальше. Мать же теперь чувствовала его неприязнь, но самого его теперь не видела - он прислонился спиной к дереву и глядел куда-то в сторону погреба.

- Что ж я тебе сделала, почему ты так... так издеваешься?

- Уйди, я тебе говорю! - он метнул озлобленный, яростный взгляд.

Мать начала трясти калитку, сетку на заборе, хотела чуть ли не лезть поверх ограды, - нет, я твоя мать и тебя не оставлю, не оставлю! - голосила она.

Тут сын совсем разошёлся. Вышел из-за дерева, торопясь к забору.

- Если полезешь, я тебя скину, слышишь? Чёрта с два ты мне будешь мешать! Всю жизнь мешала! Ну-ка, давай отсюда, - и он поднял камень.

Этого она не видела, потому что уже начала перехватывать руками прутья забора. Тут раздался звонкий удар камня об один из вкопанных в землю столбов. Мать не удержалась, соскочила вниз.

- Что же ты... - не могла подобрать она слово.

- Дайте мне спокойно умереть! Я хочу умереть без ваших мерзких воплей. Мне уже не нужен никто!

Он подобрал ещё камень и кинул его в то место, где только что стояла его мать. Но она уже шла прочь, тихо что-то говоря.

Он, не выдержав своей подлости и личного своего ничтожества, захныкал. Съехал спиной по дереву и уселся в грязь, в бессилии ударяя локтями и затылком о шершавый ствол...

Вытерпев жуткий, какого раньше не случалось терпеть, приступ, он встал со своей койки, чтобы набрать воды. До рассвета оставалось ещё какое-то время, но в комнатах, через которые он, хватаясь на каждый угол, брёл к входной двери, собрался прочный, доступный свет - звёзды горели белым пламенем, стирая земную пелену и неизвестность.

Он споткнулся обо что-то. Пощупал, постучал по этому предмету: им оказался всеми забытый, в царапинах и пыли проигрыватель. Вспомнилось - в комнатах наверху, на втором этаже, должны валяться пластинки, которые дядя когда-то стащил туда, охваченный благородным умилением после одного фортепианного вечера. Неровной, падающей походкой он подошёл к лестнице, навалился на перила и принялся втягивать своё тело на второй этаж. Устроившись на трухлявом полу, стал перебирать квадратные конверты, силясь прочесть названия. Различив четыре чёрные, потёршиеся буквы "BACH" и ещё какую-то строчку под ними, он решил, что это отлично подойдёт для прощального впечатления, для прощальной мелодии.

Спустился, кое-как защёлкнул диск на проигрывателе, всколыхнул одеяло и, свернувшись улиткой, непрестанно начал забываться. Неистово-добрые, хрустальные голоса ре-минорного концерта уносили его воображение далеко за пределы этого дома, этой болезни. Выверенная, зеркально-ручейная тема медленной части вознесла дыхание его, слёзы его в недосягаемую для зла и суеты крепость умиротворения.

Когда, поднятые матерью, сторож, участковый, пара зевак из соседнего посёлка вынесли забор, пролезли на территорию и зашли в дом, в проходную на первом этаже, они обнаружили умершего с замечательно уверенным, ясным лицом. А рядом лежал лист бумаги и сломанный карандаш.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

295468  2011-03-10 17:29:50 -

295469  2011-03-10 17:30:50 -

Copyright (c) "Русский переплет"