Владимир Хотилов

БЕГ НА МЕСТЕ

БЕГ НА МЕСТЕ

Рассказ

Не страшны дурные вести —

Мы в ответ бежим на месте…

(«Утренняя гимнастика», Владимир Высоцкий)

Теперь Лепёхин философствовал редко, чаще в одиночестве и только мысленно, поскольку все близкие люди, с кем мог бы поделиться сокровенным вслух, уже навечно ушли в мир иной.

Мысли и соображения о смысле жизни и счастье менялись у одинокого Лепёхина то по настроению, то от конкретной жизненной ситуации, но в то, что все здоровые младенцы, появившиеся на божий свет, уже получили кредит на человеческое счастье, он уверовал навсегда. Правда, сумма кредита и процент по нему у рождённых младенцев, как считал Лепёхин, были у всех разные по известным причинам.

«Все котята и щенята рождаются слепыми, — любил он шутить по этому поводу в прошлом, — одни в холодном, сыром и голодном подвале, а другие — этажом выше, в тёплой и сытной мясной лавке... Кому как повезёт в этой жизни!»

А сейчас Лепёхин, пожилой и больной человек, направляясь в лечебное учреждение, лишь прикидывал в уме, на чём ему будет лучше и выгоднее добираться: на такси или городским общественным транспортом.

Выйдя на улицу, он остановился в раздумьях, но заметив трех женщин, сидящих на лавочке, громко поздоровался с ними. И хотя немолодые дамы были в масках, Лепёхин признал в них знакомых ему жильцов их многоквартирного дома, проживающих в разных подъездах.

Чтоб не смущать весьма зрелых дам своим присутствием и не мешать их оживлённой беседе, Лепёхин пожелал им здоровья, а затем прошёл чуть дальше, остановившись у соседнего подъезда.

«Поеду-ка я на такси — час пик минул, пробок на дорогах нет и цены уже не те, что ранним утром», — решил он, хотя особо не спешил.

Во дворе было тихо и до него доносилось, как женщины на лавочке говорили о пандемии нового коронавируса, про далёкий и преуспевающий Китай, мол, какие там живут трудолюбивые и дисциплинированные китайцы, ещё недавно такие нищие и отсталые, а так быстро обставили нас, и совсем скоро обгонят могучую Америку.

— Люди там другие — совсем другие! — недовольно заговорила женщина, самая статная из дам. — У нас сопляк с третьего этажа — главрач больницы скорой медпомощи — в городскую думу попёр, а у него в больничных палатах тараканов тучи!.. Ты сначала у себя в больнице порядок наведи, а уж потом про думу думай!.. И воще, нахрена тебе там задницу просиживать — настоящим делом лучше займись, а не трёпом!.. Эх, нет на вас, как в Китае, этих… как их?.. хун… х...вамбинов, прости господи!

То, что казалось неприличным и лишь просилось на язык у поэта и барда Владимира Высоцкого, у запальчивой женщины сорвалось от негодования с острого бабьего язычка, возможно, непроизвольно, а может нет… Бойкие дамочки разом притихли, но всего лишь на несколько секунд, а затем дружно и непринуждённо расхохотались.

— У меня сестра в Сибири живёт, — уже серьёзно заявила одна из женщин. — Так там наши девки очень охотно за китайцев замуж идут.

— А чему удивляться? — подхватила разговор другая дама. — Они работящие и к тому же непьющие — не чета многим нашим мужикам!

Пожилая и всё ещё статная дама, похоже, самая отчаянная и задорная среди своих подруг, вдруг запела в стиле модного нынче рэпа что-то вроде современной частушки:

Возле города Путянь,

Что в провинции Фуцзянь,

Много Вань и мало Мань.

Приезжай ко мне в Путянь,

Что в провинции Фуцзянь.

Ты ведь Инь, а я твой Ян —

Будем делать больше Мань!

Певунья неожиданно умолкла и через мгновение, будто по неведомой команде, женщины снова стали покатываться со смеху. Солидная дама, что пропела куплет незнакомой Лепёхину частушки, поразила его этим поступком больше, чем своей новостью про молодого главврача-карьериста и «тучи тараканов» в больнице, которой он руководил.

Этим летом Лепёхин лечился именно в этой больнице от коронавируса, которым его «наградили» весной в городской клинической больнице. Там он лежал в стационаре после экстренной полостной операции, поэтому «про тучи тараканов» в больнице скорой медпомощи, которую перепрофилировали под коронавирус, был уже осведомлен, поскольку самолично уничтожал этих мерзких представителей семейства членистоногих в своей палате.

Про тот период жизни Лепёхину вспоминать не хотелось — слишком всего он натерпелся и намыкался за это время. И теперь, испытав на себе все прелести нашей бесплатной медицины и обязательного медицинского страхования, уже никому не желал похожих злоключений.

Когда Лепёхин ехал в такси, а потом достаточно долгое время пребывал в очереди к нужному врачу, у него назойливо вертелось в голове женское имя Маня, и не просто имя, а пока непонятное ему словочетание «баба Маня». И вслед за этим на него внезапно нахлынула волна воспоминаний о грехах и ошибках своей молодости.

Он вспомнил про мрачный, с тяжёлым тюремным запахом старый следственный изолятор, куда был помещён до суда, свою первую камеру для малолеток и её чудаковатых обитателей… С Лепёхиным их тогда оказалось в ней всего четыре человека.

Среди малолетних уголовников выделялся Ванёк — щуплый, нервный и говорливый мальчишка, самый молодой из них, но уже старожил этой камеры, который всё ещё находился под следствием по делу об убийстве милиционера.

Лёха — черняый паренёк-молчун с вечно блуждающей и хитроватой улыбкой на ещё детском лице — был уже осужден на длительный срок по делу организованной банды, которая занималась грабежом сельских и поселковых магазинов в нескольких районах области, и теперь ожидал этапа в колонию для несовершеннолетних преступников.

Был ещё один осужденный подросток — одногодок Лепёхина, имя которого он подзабыл. Этот разбитной и весёлый здоровяк оказался вором, любил курить болгарские сигареты «Шипка», травил анекдоты и часто, но беззлобно подшучивал над своими более молодыми сокамерниками.

Лепёхину малолетка не светила — через полтора месяца ему исполнялось восемнадцать лет, и его ожидала колония для взрослых, в отличие от любителя сигарет «Шипка», который родился в конце года и ныне, как и Лёха, дожидался этапа в колонию для несовершеннолетних.

У Лепёхина с юных лет и далее по жизни никогда не было кумиров. Да, он уважал людей, но не всех, а тех, кого он считал достойными такого отношения. Конечно, он любил и уважал, как сейчас говорят, по умолчанию, своих родителей, близких ему родственников, друзей и особо не вникал в природу происхождения этих чувств, считая их просто естественными и обязательными для любого нормального человека.

Когда старший брат принёс домой, купленный им подержанный катушечный магнитафон «Чайка» с записями песен Владимира Высоцкого, Галича, Визбора и ещё менеё известных исполнителей, то Лепёхин, разумется, прослушивал их потом много раз. Ему больше нравился Высоцкий, правда, родителям, особенно, матери Лёпёхина песни уже популярного тогда актера и барда были явно не по душе.

— Опять своего хрипатого слушаешь? — удивляясь, спрашивала мать, когда Лепёхин включал магнитафон. — И чего он так надрывается — глотку свою дерёт!.. Душой надо петь, а не глоткой!

Лепёхин не спорил с матерью, но многие песни из репертуара Высоцкого выучил, хотя кумиром он так для него и не стал. Лепёхин восхищался обычными людьми, и это были чаще всего знакомые ему люди, вроде бы незамысловатые и не слишком разговорчивые. Однако они умели, думая своей головой и творя собственными руками, делать замечательные вещи и говорили изредка, казалось бы, очень простые слова, глубокий смысл которых не всегда доходил до него сразу, но рано или поздно они оживали в памяти и поражали его необыкновенной точностью и жизненной правдой.

…Когда любитель сигарет «Шипка» и Лёха-паровоз ушли очередным этапом в колонию для малолеток в городок с названием Ардатов, то Лепёхин и Ванёк остались в камере вдвоём.

— А почему Лёху, этот… — спросил Лепёхин у Ванька, — всё время паровозом обзывал.

— А Лёха всё на себя взял и теперь по делу самый главный — паровозом канает! — пояснял Ванёк. — Не зря же ему девять лет влупили!

— А тебе сколько светит?

— Больше червонца не дадут — я же малолетка! — бодрым голосом отвечал юный убийца.

Вечерами Ванёк немного рассказывал о себе. Он, видимо, уже выговорился за то время, что провёл в следственном изоляторе и поэтому не слишком откровенничал. А Лепёхин неожиданно для себя самого стал петь своему сокамернику песни Высоцкого. Ваньку они были в новинку, и он слушал их с интересом. В какой-то момент Лепёхин рискнул и спел единственную песню собственного сочинения.

Она, по сути, не являлась чисто блатной, но в ней пелось обо всех тех, кто отбывал срок и поэтому был виноват не только перед законом или конкретными людьми, но и перед Россией-матушкой, у которой все они обязаны просить прощение… И по реакции Ванька Лепёхин догадался, что эта песня понравилась ему больше всего, и был несколько удивлён происшедшим. А через какое-то время Ванёк, чуть смущаясь, попросил Лепёхина спеть её ещё разок.

— Устал я, Ваня, — нехотя ответил тот, но заметив, как загрустил мальчишка, спел ему снова два последних куплета своей песни.

Несколько месяцев назад, в начале осени, Лепехин, будучи ещё на воле, случайно прочитал криминальную заметку в областной молодёжной газете. Там сообщалось про убийство милиционера двумя подростками, почти мальчишками, которое случилось в пригородном посёлке, давно примкнувшему к центральной части города. Законопослушные горожане считали этот посёлок дурным местом, а правоохранительные органы — самым кримиогенным районом бурно растущего города.

А теперь Лепёхин находился в тюремной камере с одним из этих юных убийц, напевал ему разные песенки, в том числе собственного сочинения. И в какие-то моменты у него возникали странные, мимолётные ощущения, что на самом деле поёт не он, а неизвестный и пока ещё чужой ему человек, и всё, что здесь происходит, — это не реальность, а какое-то наваждение…

«Да не было никакой бабы Мани... Была просто Маня — какая-то баба с соседней улицы в их посёлке, которая варила самогонку и угощала её этих пацанов, а сама, видать… ещё той ягодкой была и совращала, таким образом, этих мальчишек», — рассуждал Лепёхин в больнице о юном сокамернике-убийце из своей уже такой далёкой молодости.

— Маня их манила... — негромко произнёс он, чтоб окружающие не слышали его голос и, чуть осмелев, даже тихонько пропел. — Ягода-малина нас к себе манила... ах, какою сладкой малина была.

«И этот мент неслучайно захаживал к той Мани, — уже уверенно предположил Лепёхин. — Похоже, не поделили они в тот вечер меж собой ни крепкую Манину самогонку, а её саму грешную... и затоптали пацаны в злобе своей того пьяненького мента-соперника насмерть!»

После приема у врача, уже покидая медучрежление, Лепёхин попытался вспомнить ту свою песню, которую сочинил в далёкой юности и спел всего лишь раз в жизни, да и то в тюрьме своему сокамернику-убийце. Однако память сохранила всего лишь несколько строчек той песенки и Лепёхин, огорчившись, подумал: «Наша жизнь, что песня, только всегда единственная и неповторимая… Правду говорят, что из песни слова не выкинешь… И жизнь никому не дано прожить заново — это уж точно!»

На выходе он заметил породистую собаку с ошейником и поводком, привязанным к высокому железному забору. У пса были тоскливые, но преданные собачьи глаза, которыми он встречал всех выходящих из больницы.

Пока Лепёхин дожидался такси, он внимательно разглядывал пса и успел лишь пошутить, обращаясь к нему, как живому существу, понимающему людей:

— Ныне, чтоб получить косточку, надо лизнуть в нужном месте и вовремя гавкнуть… Чтоб получить косточку с мякотью, уже необходимо иметь спецошейник и облизывать, и гавкать не просто так, а по-научному. Однако, ты, так никогда не сможешь — потому что не хомосапиенс, а всего лишь собака, хоть породистая и с умной мордой!

Домой Лепёхин вернулся расстроенным, даже слегка сердитым, а совсем ещё свежие воспоминания заставляли его рассуждать о нашей жизни критически.

— Чтоб лечиться в России и выжить, надо, как минимум, быть нехилым человеком, — тихо произнёс он и, помолчав немного, добавил с чувством какой-то беспросветной безнадёги: — И ещё иметь стальные нервы, непременно стальные… Крутимся, как белки в колесе, а что толку?!.. То застой, то отстой, то упадок... Ну, вот чуть-чуть привстали и опять... опять бег на месте!.. Сколько можно, а?.. Жизнь проходит, а мы всё топчемся.

Но тут же, словно стряхнув с себя груз мучительно-неприятных ему мыслей, встрепенулся и негромко запел:

Если хилый — сразу в гроб!

Сохранить здоровье чтоб —

Применяйте, люди, обтирания!

Copyright (c) "Русский переплет"