Письмо тому, кто это поймёт.

Никогда не ругайтесь с людьми, которые могут вас бросить.

Я теперь часто езжу домой кругами, будто ищу случайной встречи. И не потому, что дом опостылел. А потому… Ну, сейчас, дорогой читатель, ты все узнаешь. Дело в том, что много дней назад я, как и многие в нашем городе, потерял нечто очень важное в своей жизни. И не вещь дорогую, и ни животное родное, а нечто гораздо более важное. Да и не только мои сограждане потеряли что-что подобное. Можно сказать, наша область, да что там московская область, вся огромная 1/6 часть суши, все ее население потеряло нечто в этом роде. Я еще задолго до этого понял, что человек состоит не из костей и мяса, как, например революционер или детоубийца, но из своих убеждений. Я это понял много дней назад и часто это повторял всем кому ни попадя, а точнее ему – моему дорогому увальню. Я как знал, что его убеждения важнее моего детства. Видели бы вы его небритую, невыспавшуюся харю, нос лепешкой, поредевший и поседевший ёжик на большой голове, вставленной без шеи в сутулые плечи. Слышали бы вы его отвратительный смех, прокуренный и просоленный, больше похожий на кашель. Не обычный кашель, очищающий и благословенный, утренний, тысячелетний, кашель курильщика. Но кашель, которым он отхаркивал из души всю гадость и злость и скуку и лень, серость и однообразие дней. Когда я шутил, а он смеялся, харкая и плюя в окно моей, как он выражался, консервной банки[i]. С чем это сравнить, думаете, когда теряешь такое чудовище. Домашнее и тёплое, и в то же время глубоко бездомное. Плюя в окно, оно рассуждало о рабском характере соотечественников, об их нечистоплотности, о вечном, беспросветном бескультурии и невежестве. Я обожал его в эти минуты. Мне казалось, что если есть широкость в русском человеке, о которой писал Фёдор Михайлович, то именно она в нём в полной мере и была протянута. Вот именно это отвратительное свойство - не видеть бревна своего ближнего, я любил в нём и ненавидел.

Так с чем это сравнить и чему это уподобить, дорогой мой современник? Милый мой читатель, я бываю ужасно груб и сентиментален. Вот вспомни, если тебя бросала женщина, ну прямо так, внезапно, когда не ждешь. Прямо на вершине счастья, в минуту спокойствия и незыблемости чувств. Бросала, как камень с обрыва, как сбрасывают налипшую слизь болотную с руки, а ты и есть это вещество, вот тогда ты меня поймешь. Узнаешь вкус расставания, которого ты не желал. Не хотел. И не предполагал. Не предчувствовал, что закончатся наши золотые денёчки. Наше сдвоенное уединение в глуши родных просторов. В тех местах, которые он называл своим детством. Где каждая травинка на тропинке, помнила его босую поступь подростка. А вот здесь бывало вот такие лещи попадались… - часто врал он и верил в свое враньё. Я любил именно там бывать в его детстве, потому что моё было далеко - под Киевом. А его здесь под Москвой. Но мне было достаточно его детства, его печалей и радостей отроческих, его откровенного вранья и правды. Ведь братцы, что такое, - думаете, - машина времени и как ее волшебство устроено? Вы думаете, что машина времени устроена из чёрных дыр и кротовых нор[ii]? Ну, пожалуй, кротовые норы там неподалеку всегда располагаются. Но настоящая машина времени состоит из двух удилищ и болтушки. Как я любил эти минутки, когда хитрый мерзавец пытался вовлечь меня в приготовление рыбной приманки – чтобы я не поймал, не дай Бог, первую рыбку на червячка! Он специально совал мне в руки пакет с манкой и ворчливо пинал словами¸ сыпь потихоньку, а то загустеет… Два ворчливых старика на берегу океана. Два старика и одно море. Точнее морьевский карьер под Москвой. А мы словно генералы…* Когда вам за 60 и нужно идти в собес и стоять в очереди за пенсионной карточкой, тут всякая сладкая минутка становится золотой, а машина времени не роскошью, но средством передвижения. Передвижения в прекрасное мерцающее далекое прошлое. Туда, где мы ещё не старики, а еще готовые к пожиранию чудес отрочества и юности, существа. И вдруг всё пропало. Именно, внезапно, как будто лопнула тонкая леска – уж больно тяжелой и сильной была добыча. Я был выброшен одним взмахом руки. Он ушёл, прихватив и своё морьевское и моё киевское детство. Эти два детства – русское и украинское – телепались вослед за его неверной походкой и постепенно исчезли из моей жизни. Собственно, это именно он и утверждал, что никакого Киева на Руси не было, и не было Куликова поля, ни на Руси ни на Украине. И не было моего прадеда из-под Чернигова, ушедшего за Ерофеем Павловичем Хабаровым осваивать будущие земли восточного космодрома. Я же говорил и клялся, что у меня там отец и мать в могилах лежат под Троещиной[iii], и две сосны там, как мачты в синем небе оранжевые стоят на закате. А жил я на Куликовом поле, улица Мелиоративная, дом 55, без квартиры, потому что частный дом-времянка. И кричал ему матом, что мол ты либерал хренов, понятия не имеешь, как шумит осенней ночью тополиная роща, и сосны прямо за рощей тянутся вдаль через Быковню и Бровари[iv] на сотни километров до самого Брянского леса. В милую Русь-матушку. Из одной Руси в другую. И кричал я ему, что нельзя у целого народа красть детство. Ведь Киев – это и есть наше детство. Как Иерусалим для евреев. Так мы и не перешли этот майдан.

И теперь, через много дней, превратившихся в огрызок пространства и времени без прошлого и будущего, я возвращаюсь домой часто кругами. Теряю время на светофорах, жгу бензин в пробках лишь бы проехаться мимо его дома. Посмотреть не выгорел ли голубой кафель на его многоэтажке. Не вышел ли он на балкон покашлять и сплюнуть на нас, ротозеев. А может быть и случайно переехать ему дорогу, где-нибудь у бывшего дома культуры на задах Мичуринского проспекта. Переехать встать перед его хмельной рожей, выйти из машины, и, не знаю, что-нибудь сказать скучное, не к месту. Но сколько я ни кружил по его кварталам, сколько ни искал случайной встречи – ничего не случалось. А может оно и к лучшему, - думал я, уже оставляя за спиной его дом, с ужасным, загаженным подъездом. Ну, что мы теперь скажем друг другу, враги, разделенные майданом. Не встретились и слава Богу.

Я так много раз делал это. Тысячу раз пересекал его следы на асфальте и никогда во время, то раньше его - то позже. Судьба мудро разводила нас, и я привык желать и не бояться случайной встречи. Я привык и совершенно опешил, когда увидел в лобовом стекле нечто напоминающее его сдохшего пса, с торчащей из под воротника прямой серебристой шерстью. Он мог и пройти, но он отступил на тротуар, пропуская меня. Я же, не чуя педалей, припарковал машину и подошел к нему. И встал молча. И стояли мы несколько минут глядя на друг друга. Но не в глаза, а на пиджак, на брюки на карманы, на башмаки. Одежда спасала нас. Потом, я приподнял руку и нас бросило друг к другу и мы обнялись. И я любил его всего в этот момент. Его тепло, его кости и мясо. Я прижимал его к себе с таким счастьем как будто обнимал родного сына или любимого пса. Каждую его молекулу и каждый его атом. Мы стояли так глупо посреди улицы, а чувства накатывали с такой силой, будто мне в позвоночник впилили обезболивающий укол и кровь хлынула в грудь и сдавило сердце и я зарыдал громко на весь Мичуринский проспект.

[i] Так называл он мой прекрасный лимузин.

[ii] Здесь автор обыгрывает физические термин «кротовые норы», называемые в западной литературе – «червоточинами», которые иногда обсуждаются с возможностью создания машины времени. В следующем предложении кротовые норы - это уже обычные норы порытые кротами, коих полно в Подмосковье.

[iii]Вигуровщина и Троещина - название сел под Киевом, рядом с посёлком Куликово Поле, где протекало детство и отрочество автора. Ни сёл ни посёлка давно уже нет. Названия сёл перешли в названия микрорайонов Киева, а вот название посёлка судя по всему вытерли из памяти, за его русскость, по-видимому.

[iv] Быковня и Бровари, названия небольших посёлков-городков под Киевом по дороге на Москву. Бровари – название очень старое, со времен Киевской /Руси. Образовано от слов Бор и Воры. Проезжая через густой лес-бор под Киевом в гости к князю Владимиру, богатые послы из восточной Руси подвергались часто нападению воров и бандитов, поджидавших путников в чаще. Традиция эта сохранилась в последнее тысячелетие. Автор сам однажды проезжая Бровары был атакован бандой на дороге.

* - автор обыгрывает название мелодрамы "Генералы песчаных карьеров".

Украденное детство.