|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Мотыль и Собаки
Отец стоит на
дорожке.
Белый-белый
день.
В цвету серебристый
тополь,
Центифолия, а за ней
-
Вьющиеся
розы,
Молочная
трава.
Никогда я не
был
Счастливей, чем
тогда.
Никогда я не
был
Счастливей, чем
тогда.
Вернуться туда
невозможно
И рассказать
нельзя,
Как был переполнен
блаженством
Этот райский
сад.
Арсений
Тарковский
Глубокая
зима. Мне 12 лет. Я захожу в свою комнату, холодную и просторную, пустую и
блестящую,
с книгой "Подвал" в руке. Там
описаны
странные, жестокие и любвеобильные существа, копошащиеся в сырых подземельях
и
заманившие туда маму с девочкой, чтобы сотворить с ними что-то ужасное, но
заманчивое. Никто не следит за моим чтением, и я перемежаю Горького с
"Бегущим
человеком", Бокаччо
с "Любовником леди Чаттерли", Фрейда с "Неукротимым томлением". Сидя на кровати, я вдруг замечаю,
что
рядом со мной кто-то есть - большое рыхлое насекомое медленно и вяло, как в
страшном сне, кружит у торшера.
Доброе чудовище всегда было моим идеалом. Спасите меня кто-нибудь! Спасите меня от жуткого
мотыля! Нет, они не верят, думают, детские шалости, игра воображения,
девчачьи галлюцинации, они смеются: "Это моль, какие бабочки, на дворе
зима...", мама и какой-то
дядя Сеня, они ужинают
запечённой рыбой, пьют вино. Дядя с интересом глядит
на обложку моей книги. Здесь, в нашей огромной
кухне, странно тепло, мама навеселе, она раскраснелась, она смеётся, просто
заливается смехом, она вспоминает, как я, насмотревшись в кино то ли про Бетховена, то ли
про Лесси, всю ночь, рыдая и куда-то мчась во сне, спасала этих смышлёных и
верных собак... Я беспомощно смотрю на маму, доброе чудовище не приходит на
помощь, медленно кружа, Мотыль захватывает мою комнату,
сковывает её льдом, строит в ней своё холодное зимнее царство...
Дунай
был крупной, лоснящейся собакой в шубе воронова крыла, с двумя скорбными
белёсыми
точками над карими, пёсьими, полными затаенных слез, глазами. У него была
толстая, уютная шея, за которую приятно обнимать, он умел басовито, с
достоинством лаять, и изредка
(однократно, отчаянно), с интонацией: "А ну-ка, взвою!..", глядя на бледно-зеленую, сумасшедшую луну,
взвывал среди ночи, сидя у сарая, и нагонял тоску на наш тихий дом. Когда
мама,
спросонья, в дырявом, уютном
оренбургском платке на плечах, стучала ему в стекло, ласково ругала, Дунай
тут
же начинал юлить и вилять у окна, упрашивая маму выйти на разговор, но мама
грозила пальцем, и он, повздыхав, укладывался к себе в конуру на солому.
Луна сквозь
щели в дощатой будке освещала спящего пса. Утром ему выносили огромную
теплую
кастрюлю, полную жидкой перловой каши с разлезшимися сухарями, в гуще
плавала дырчатая
мозговая кость, Дунай визжал как маленький, бросался на грудь с лобзаниями,
а
потом, фырча, очень неопрятно и вкусно всё это ел, и я так завидовала его
аппетиту, что мне как-то не утерпелось, и я, сунувшись под маму, шедшую с
кастрюлей,
окунула туда палец - соли было маловато. Зимой мы запрягали Дуная в санки
вместе с двумя огрызающимися соседскими лайками, и он радостно и обреченно
бежал
в составе этой тройки, цокая когтями по хорошему, твёрдому снежному насту, и
мы
в санях горланили, как "поедем и помчимся на оленях, на собаках, и
нечаянно
ворвемся прямо в снежную зарю...".
Однажды
я обиделась на Дуная. Был морозный, ледяной и стылый день со злым
ветром-"хиусом",
но я всё равно гуляла во дворе с лопаточкой, в компании Дуная, поминутно
вытирая нос варежкой, которая была велика, шапка у меня болталась как
попало,
обнажив левое ухо, в которое немилосердно дуло. В порыве озорства Дунайка
схватил
щёлкающей, слюнявой пастью длинные концы болтающегося за спиной шерстяного
шарфа (мама завязывала его крест-накрест и, пропустив под мышками,
крепко-накрепко
соединяла на груди - для тепла, но весь мой туалет съелозился и распахнулся
от
возни, визга и падений в сугробы) и потащил меня куда-то, смеясь по-пёсьи,
прыгая по-лошадиному, очень довольный своим поступком. Дунай был большим и
сильным псом, и тут, почувствовав, что у меня на шее затягивается петля, я
вдруг по-настоящему испугалась. Он протащил меня, четырехлетнюю, за шарф, до
самой
калитки палисадника (в палисаднике рос волшебный, заманчивый куст с
мясистыми,
продолговатыми, мистически-фиолетовыми снаружи и кровавыми внутри волчьими
ягодами, пробовать которые НЕЛЬЗЯ было ни в коем случае, строжайше
запрещено.
Но всё же, пару раз мне удавалось, укрывшись в пламенных зарослях крапивы,
лизнуть багровый ядовитый сок, таким способом я мечтала перевоплотиться в
королевскую особу - мне рисовались фижмы и локоны, и отражения в дворцовом
пруду, и мохноногие кони в султанах,
и стриженые,
образованные пудельки в помпонах). Я орала ртом, набитым снегом, меня долго
не
слышали, наверное, мама готовила обед, а бабушка Павла на каблуках, в шубке
и гипюровой
чалме уцокала на партсобрание, папа где-то поблизости перекидывался с
соседом
остроумными и мрачными шутками, и все они любили меня, и я не помню, кто
именно
пришёл на помощь. Выскочили, подбежали, спасли, оторвали, подняли, утёрли
слезы,
утешили, всё простили, пообещали весь мир и даже больше. Дунай, виновато
улыбнувшись, выдержал моё "Дурак!!!" и мамин шутливый удар по крупу, и,
деланно взвизгнув, фальшиво поджал хвост, и, якобы убегая в конуру
зализывать
душевные раны, на самом деле протрусил круг по двору и совершенно бесстыдно,
без тени раскаяния, вернулся вылизывать кастрюлю, когда меня, словно
инфанту, на
руках вносили в дом. Сейчас я понимаю, что мама и Дунай разыграли для меня
спектакль: "Получи, плохой пес, будешь знать, как обижать нашу девочку!"
- "О,
сударыня, я больше никогда не посмею!..", а сам наверняка думал: "Будешь
знать, маленькая засранка, как наряжать меня в
шапку
полярника, как возить проклятых котов у меня на спине!..", и я,
наревевшись
вдоволь, изволила кушать суп, играть и читать с мамой "Маленьких
дикарей" Сетона-Томпсона, а потом счастливо уснула под платком, в
его
пуховом плену, сама превратившись в дикарку, в дочку разбойника, в Дюймовочку и Рапунцель...
Через месяц
Дунай заболел чумкой. Он лежал в будке тихий и худой, и молчал, больше не
бегал, не лаял и не резвился, а мне не разрешали к нему подходить. Будка
находилась прямо за игрушечным домиком, который для меня и братьев построил
папа, и я, вскарабкавшись на крышу домика по суковатой берёзе, ложилась на
живот, и, обращаясь к страшной темноте конуры, заливалась такими
безысходными слезами,
какие потом слышала только от своей младшей сестры, когда та ревела по
умершему
мышонку, и от моего задавленного шёпота (пожалуйста пожалуйста, Дунаюшка,
прости меня пожалуйста прости пожалуйста выздоровей пожалуйста пожалуйста),
мне
становилось еще больнее, стыд и страх огненной волной разрастались в горле,
я
выла, не взвидя белого света. Дунаюшка был совсем слабый, и, жалеючи меня,
вторя мне, еле слышно скулил, высунув кусочек носа из будки. Так мы провели
в
совместных рыданиях несколько дней, а потом Дунай умер, и я не смогла
объяснить
ему, что такое собачий рай, что такое череда перевоплощений, не сумела
выразить, как теряю, как жду, как надеюсь на новую встречу. После в этой
будке,
такой же чёрной и большой, как и её хозяин, никто больше не жил. И мы с
братьями, с тайной гордостью показывая табличку с накараканным на ней именем
нашей героической собаки, заявляли всем знакомым, что тут жил Дунай и что он
трагически
погиб от чумки.
Вторым
был Полкан. Смешной окрас, - белая морда с черным ассиметричным пятном на
толстом, мягком, свинячьем носу, - придавал ему несколько плебейский
вид. Полкан был удалым молодцом, бедовой
головой, озорником,
шляндой, вором, не появлялся дома и, бывало, из никому не ясных побуждений,
столовался на помойках. Все попытки ограничить его передвижения не имели
никакого успеха, он перетирал веревки, грыз ошейники, отмыкал цепи. Вообще,
будучи хулиганом и бестолочью, Полкан напоминал Шарикова
из "Собачьего сердца", именно в уже человеческом виде. У меня две
любимые
фотографии в кошелёчке, с вышитой бисером надписью "мяу", на первой
запечатлён мускулистый, стройный Полкан, возлежащий подобно Сфинксу, будто
застывший у подножия копны сена, молодым и глупым лицом глядящий на папу с
Зенитом в руках. На второй мама и папа тысячелетие назад, у них свадьба, им
по
19 лет (старичьё!), папино жабо повторяет кружевные изгибы маминой Офелиевой
фаты, ровные зубы белеют в ослепительно улыбающихся друг другу ртах, и они
так сладостно
чокаются бокалами, что гости вокруг их сияния все подобны уродливым карлам.
На
охоте Полкан всегда лопал подстреленных гусей, которых должен был принести,
а
если не успевал, то хотя бы трепал и портил птицу, от него не было толку, и
скоро
его перестали брать с собой.
Папа
приносил с охоты нежных, мёртвых лебедей, зайчиков, горестно поджавших
длинные
худые лапы, хитрую, блестящую ондатру с мягким круглым животом. Однажды
появилась рябчатая, пушистая куропаточка. В то время я болела Андерсеновской
историей
о малюсенькой девочке, которая дружила с большой умирающей птицей и
согревала
её своим теплом. Ночью куропатка обнаружилась в моей постели. Все смеялись,
а
мама почти плакала. Птица была вытащена. И улетела в небеса. Вру.
Куропаточка
была мёртвая, и ондатра тоже. Все они умерли. Полкан исчез бесследно.
-
Мамочка, расскажи мне про куропатку,
про
ондатру, про то, как она плывёт.
Как
она ловко перебирает лапками в таких высоких, таких ледяных волнах. Ондатра,
шевели хвостом, плыви через реку, плыви ко мне сюда, мне грустно, грустно
без
тебя...
Третья
собака, Герда - девочка, девушка, женщина, она росла вместе с нами. Помню,
как
она появилась, а ты помнишь? Папа выменял ее на рыболовную сеть (рыба, гуси,
морошка, все эти далекие промыслы...), она была, - все каждый раз путались,
но
произносили породу значительно, - то ли восточноевропейская, то ли
западносибирская лайка, с тонкими, грациозными ногами, с очаровательной,
кокетливой, женской мордой - изящный длинный нос, глубокий и влажный взгляд.
Она имела черную пасть с крапинками на внешней стороне, длинные пушистые
усы, и
когда я пишу это, я почти чувствую шершавость, неровную структуру волосков
собачьей шерсти, ощущаю ее запах, мгновенно заполнявший огромные комнаты
дома,
когда, в особенно лютый день, мы впускали ее погреться. "Фу, Гера, ты
воняешь
собачатиной" - мой брат катался с ней по полу, целовал и обнимал её, и
поднимал на руки, и она, большая и смешная, неловко сидела секунды две, а
потом
вырывалась и спрыгивала. Обнюхивая пол, она стремительно оббегала всё
пространство, сразу же опустошала миску возмущенного кота, который долго
потом
плевался, она шумела, топотала и вносила что-то молодое, небывалое, чудесное
в наш
быстро катящийся мир, она была до того человечной и чувствительной собакой,
что
мы обсуждали её поведение за обедом: как Гера сегодня зевнула, как она
выразительно глянула...
Ее,
маленькую, принесли летом, и все облились умилёнными слезами над упитанным
черно-белым зверенышем, медведиком, и начали кипучую деятельность по
благоустройству его жизни. Первым делом требовалось дать щенку имя, и мама
предложила "Герда", и её глаза так и затуманились снегами, и она опять
начала отплывать в кристальную вечность... Впоследствии, когда
литературно-собачье имя исказилось до варианта братьев - Герыч,
и моего, нежно-сюсюкающего - Герася, а папа, уже
во
всём тебе переча, надсмехаясь над твоей "дешевой сентиментальностью",
признавал только греческое "Гера" (и я к 13 годам, подобно детям
прошлого,
сильно увлеклась "Илиадой"), ты упорно звала собаку полным именем Герда
и
говорила, что пёс вам не богиня.
Ты
обижалась на его грубоватые любовные стишки и свое французское прозвище
"Maman", и много еще на что: на гнев, на
ругательства,
на безумные мечты, на невыполнимые планы, на тщеславие, на книги, на
истерично-пьяную
гитару... Грязной, тёплой зимой, во время страшного и уже, казалось,
последнего, бурана, Герду сбила машина, было так скользко и мокро, и
водитель,
устало и скорбно извинившись, вышел, сминая шапку в руках, оставив тёмные
следы
у порога.
Глубокая
зима... Мотыль ползет вокруг лампы, вокруг лампы, вокруг лампы. Папа на
работе
пьёт вино то ли с предателями, то ли с друзьями. Мама на кухне пьёт вино с
кем-то, кого я не знаю. Чудовище тоскует во дворце. От этого мотыля мне так
страшно и безнадежно, и, хотя об этой безнадежности все мы малодушно молчим,
я знаю
внутри, что горе вот-вот захлестнёт меня, и однажды мне в окошко живым
предупреждением, страшной вестницей влетит взъерошенная, бездомная
птица.
Я
вспоминаю себя летом, вспоминаю себя осенью, себя, сидящую за маленьким
кухонным столом, прямо напротив черного окна... Острое, колющее одиночество,
неимоверная, невыразимая сласть одиночества - там, внизу, растёт зеленая
трава,
я могу увидеть её со второго этажа, из моей комнаты, в моём доме детских
лет. Я
думаю о себе, которая думает о траве, которая растет под окном дома, где
живу я
- это мой дом, и в нём я сочиняю стихи. Круг замыкается. Земля плывет в
космосе. Мой дом стоит на Земле. Моя комната укрылась в глубине дома. На
подоконнике, за занавеской, тайно цветёт алая герань.
Я с детства
испытывала страсть к описанию моего дома, я всё время внутренне
проговаривала:
в моей комнате, напротив окна, стоит кухонный
стол (мне предлагали письменный, но я отказалась, я люблю этот);
слева -
тумбочка, и на ней проигрыватель для пластинок, колонки от него
воспроизводят
звук частотой 20 000 герц, и только на эту частоту настроено моё сердце, и
магнитофон, который я слушаю по утрам; я еще маленькая, я слушаю группу
"Король
и шут" (акустический альбом), "Времена года" Вивальди
и "Времена года" Чайковского, старого, затертого и бубнящего Виктора
Цоя, саундтрек к "Ромео и
Джульетте" с Лео ди Каприо, громогласный и
победоносный Dontspeak, две баллады о любви - группы
Scorpions и группы Metallica;
дальше - лакированное трюмо (трюмо и трельяж - чем отличаются?), дальше -
чудная
вещь: папа принес из конторы телефон без диска и без кнопок, я не могу
никому
позвонить, зато мне может звонить кто угодно, и мне звонит мальчик Дима, он
учится в одиннадцатом классе (а я в десятом), мы разговариваем очень долго,
он
интересуется физикой, он рассказывает мне о теории вероятности, чудом
угадывая
количество ступенек на лестнице в моём доме; под телефоном - пуфик, маленький мягкий комодик на колесах, - в нем лежат носки, колготки и
другие
ненужные вещи, я люблю залезать в пуфик и кататься в нём по комнате,
особенно
здорово взять с собой в поездку ни о чём не подозревающего кота. Напротив
окна -
дверь, она закрывается на неудобный крючок.
Я закрываюсь, когда читаю - моя мама этого не любит. Ещё есть платяной шкаф,
в
который можно залезать и стоять там, если играешь в прятки, или если просто
хочется постоять в шкафу. Дальше - диван. Софа. Что-то в этом роде. Её
спинка изгрызена
зубами - это сделала я, когда не могла уснуть. Вкус соли, вязкий лак на
зубах.
В этой кровати уютно спать. И славно мечтать о любимых. Слушать папины
сказки.
И даже плакать. В седьмом классе я плакала в этой кровати от уходящего
чувства
любви - и молила: "Не уходи, пожалуйста, любовь моя, пусть ты убита, пусть
над тобою надругались, но я хочу,
хочу
любить". Всё было очень серьёзно, не то, что сейчас.
Вот и всё.
Больше у меня в комнате ничего нет. Вся мебель расставлена по периметру - и
я сохранила
пристрастие к такой расстановке до сих пор. Это хорошо тем, что можно
беспрепятственно делать колесо и кататься в пуфике. Медленно, как во сне,
курсировать с беззвучно открывшим рот котом, откуда спустя вечность
раздается
долгое-долгое "мммяяяууу", тихо проплывать мимо водного, дрожащего
зеркала
и видеть нас двоих там - странных и очень похожих, почти одинаковых.
Посмотри,
Мурка, это не зеркало, это водная гладь, мы с тобой на берегу зеркального
озера, здесь растут маргаритки и кошачья мята - всё, что нужно для нашего с
тобой счастья, посмотри, какие чудные пологие берега, осока и камыши, птички
и
мышки, Мурка, бревенчатый дом на склоне, палисадник, огородик, лилии,
ноготки,
утреннее мычание, металлическое журчание, качающийся музыкальный плеск
молока в
эмалированных вёдрах, вот тут мы и заживём вдвоём, никто больше не нужен - я
буду кормить тебя свежей рыбкой, которую вместе поймаем, ты будешь согревать
меня своим нечеловеческим теплом, твои зелёные злые глаза растают от тишины
и
довольства, твои острые когти превратятся в сладкие ласковые подушечки, я
навсегда останусь девственницей, я не изменю своей кошке, непорочная хозяйка
и
непорочная кошачья девица будут каждый вечер смотреть в глаза друг другу -
чужие и родные, как сёстры...
...Пуфик
делает
опасный вираж - и втемяшивается в трюмо, кошка отпрыгивает, взвизгивает,
просится
наружу, и снизу несется мамин крик: "Ты опять
читаешь??!!".
В зимние, в
осенние ночи рядом с моим домом горит фонарь, и когда падает дождь, когда
сыплется снег, - все знают это чудо, - он искрится как серебряная пыль в
свете
одинокого фонаря. Одинокий дом, одинокая мама, одинокий папа, одинокая я.
Одинокое
чудище в холодном дворце. Одинокий пёс в конуре, тихо урчащий, крепко
спящий,
свой, родной, одинокий до глухоты, одинокий до слепоты, одинокий до полного
безмолвия, я люблю тебя.
2006, 2012
|
Проголосуйте за это произведение |
Решил сегодня снова ╚помотылять╩, только без ╚проэзии╩, а так, по-человечески... Самое главное у Вас есть - это чувственность, Вы - живая... (продолжение следует...)
|
|
-- Сейчас я понимаю(девочка 4-х лет), что мама и Дунай (собака, в смысле,- пёс) разыграли для меня спектакль: - "Получи, плохой пёс, будешь знать, как обижать нашу девочку!" - "О, сударыня, я больше никогда не посмею!..", а сам (пёс, стало быть) наверняка думал: "Будешь знать, маленькая засранка, как наряжать меня в шапку полярника, как возить проклятых котов у меня на спине!" ... --
|
Перечитал несколько раз... Даже очень или очень даже... половину букв не видел, слеза прошибала... правда... Удачи вам! :-* P.S. Уже полно отзывов, там в гостевой, просто ссылка не работала, поэтому эти путешествия во времени...
|
Отзывы с этого IP-адреса [37.193.153.35] поставьте в игнор, или, если вам нужен для какой-нибудь страшилки неумный диалог - тогда читайте... Но всё-таки там кроме ╚недовольства урчащего вздутым животом╩ ничего не найдёте.
|
Ну вот нравится мне когда автор животных очеловечивает, ну хоть тот храбрый утёнок Алёша и тот, что рыбку из кружечки под ёлочкой стащил (Бориса Степановича Житкова), жук Чагевассе (Кервуда), там где потешно и весело получается. И чудная девочка Катя, которой взлететь вздумалось... P.S. Вот и Вы - от сердца и души... Вечно Ваш...
|
|
|
|
