* * *

Тих праздник мой. Окончены работы.
Ушли геологи. В распадке горный ключ
Звенит. 
     И сокол для охоты
Самоубийцей падает из туч.

И бурундук пунктирными рывками
Уносится под бревна от него.
А надо мной тайга шумит верхами.
И ничего не надо. Ничего.

Что говорить, любимая моя?
Я забываю все, а значит, все прощаю,
Высокая якутская заря
Янтарным светом сопки освещает.

Я здесь один, и я тебя люблю.
Мне кажется, я счастлив снова.
Я понял, что поэзию мою
Легко отдам за три беззвучных слова,
Рожденных утром в северной стране.

Вот здесь, где никому до незнакомца
Нет дела; где дрожит на вышине
Размытый в облаке неяркий факел солнца,

Где нет ни сожалений, ни обид,
Вот здесь, освобожденная от фальши,
Как в юности, душа моя летит
К вершинам сопок, а оттуда - дальше...


* * *


Непокоя ищу, непокоя...
Все, что нажил, тебе отдаю.
Видно, в мире есть что-то такое,
Что приемлет измену мою.

Я хорошим казаться не буду.
К той, что хуже тебя, побреду.
Буду жечь свою душу, покуда
На себя не накличу беду. 

И она, перелетная птица,
Припадет к моей трудной судьбе.
И случится, ведь это случится.
Что я вспомню опять о тебе.

И тогда возвратится, что было,
Из затерянных в памяти встреч;
Как хотел я назвать тебя милой
И наивность твою не обжечь.

Как любил, как искал непокоя,
Как вернулся на круги своя...
И вздохну, и махну я рукою...
И никто мне ни бог, ни судья...

* * *

Заловлю одинокую душу,
Запримечу доверчивый взгляд.
И заставлю стихи свои слушать
Про любовь, нелюбовь - все подряд.

И уверует глупая баба,
Будто что-то неладно со мной,
Будто впрямь я несчастный и слабый
И какой-то ужасно родной.

И забудет она о поэте
И захочет родное спасти.
Глядь, а нет никого... Только ветер...
Густо в сердце, да пусто в горсти.


* * *

Не всем назначена любовь,
Но всем назначена дорога.
Мужайся, брат.
     В пути от Бога
Не всем назначена любовь.

А если явится к кому
На взлете лет или на склоне,
То слепо, вдруг... на переломе
Из близи в даль, из света в тьму.

И не затем, чтоб скрасить путь
Или судьбу переиначить,
А душу вспышкой обозначить
И мигом вечность обмануть.


* * *

Где море, где волны одна за одной
дремучую песню на берег приносят...
Где рыскают чайки над бездной рябой
ещё и ещё... И хватают, и просят...

Где солнце и звёзды, где ночи и дни 
живут и не знают ни года, ни века,
там вспыхнут огни и погаснут огни...
Там истина рядом. Там нет человека.


* * *

Был вечер...
     Тихо за окном,
вполжизни солнышко светило.
Мне было дорого оно,
как все теряющее силу,
стоящее у рубежа,
где кротость и прощанье слиты,
куда бросается душа
для состраданья и защиты.

Я почему-то вспомнил сад,
и зарастающую тропку,
и долгий материнский взгляд,
как солнце нынешнее, робкий,
и уходящий сквозь года
в страну, где холодно и пусто...

Всего лишь вечер был,
                  когда
щемящее рванулось чувство
и оградило всех крылом...

И целый миг в припадке нежном
никто не думал о былом
и не скорбел о неизбежном.

* * *
         Н.Д.

Здесь нет ни памяти, ни чуда,
ни миражей.
"При худе худо, а без худа
еще хужей". -
Так молвит и размытым взором
глядит окрест
старуха родом из поморов.
Из древних мест.

В избе на столбчатых опорах
одна живет.
Пред нею бурая Печора
стишает ход.
Она давно челнок старухи
прочь унесла...
Лишь тяжко скрещенные руки,
как два весла.

Хотя на грани погибанья
весь белый свет,
здесь нет ни просьб, ни оправданья,
ни страха нет;
и ни воров - что брать отсюда? -
ни сторожей...
...При худе худо, а без худа
еще хужей...
                             1990

* * *

Август, вечер, дождь, вода...
Вот умру я, что тогда?
Вот умру и не увижу
Никого и никогда.

А из кухни льется свет,
Сидит бабка, сидит дед.
Бабке лет под девяносто,
Деду еще больше лет.

Репродуктор на окне
И кофейник на огне.
И сидят они смеются,
Подливают кофе в блюдца
И подмигивают мне...
* * *

Читаю жизни письмена
И понимаю постепенно,
Что не свобода мне нужна,
А лишь свободный выбор плена.

Вот почему в тиши ночной
Я не страшусь печали зыбкой,
И мне не кажется ошибкой
Звезды молчанье надо мной.

Я сам искал себе удел,
Не усмиряя дух бродячий.
И не слепой я был, а зрячий...
И то нашел, что сам хотел.

* * *

Землею и вскормлен, и взношен,
Я шел по равнине родной;
И думалось мне о хорошем,
И в поле шел дождик грибной.

Потом зашумели деревья,
Потом потянуло рекой;
Какая-то, видно, деревня,
А может быть, город какой...

И добрыми были в тот вечер
Россия и небо над ней.
Я шел в направлении встречи.
Я встретил хороших людей.

Мы вскользь говорили, попутно
О жизни, ее не кляня...
А ночью я спал. А под утро
Они провожали меня.

Три раза обняли, по-русски;
И хлеб принесли, и махру.
И было немножечко грустно,
Что я все беру и беру...

* * *

Все как в древности: ночь да деревня,
Пятистенок, да печь, да окно;
Внучка с бабкою, ветер да время...
Бабка знает: уходит оно.

И не жаль, да расстаться не просто
С буйным ветром в родимом краю,
Что приносит с равнин и погостов
Одичалую песню свою.

Он поет, а она втихомолку,
Прижимая ребенка к себе,
Богу молится...
     - Бабушка, волки!
- Что ты, милая, ветер в трубе...

Все как в древности: дикое пенье,
Ожиданья тягучий застой;
И над всем, словно чудо прозренья, 
Примиренье с любою судьбой.
* * *

Прими скитальческую душу
на покаянье, отчий край.
Прости детей, склонись и слушай
и никогда не умирай!

Увы, мечтательным елеем
не усладить сомнений дым.
О неслучившемся жалеем,
а о содеянном скорбим.

И там, где некогда герои
легли, поправши смертью смерть,
железный клык угрюмо роет
веков слежавшуюся твердь.

Но тайно дышит даль живая,
и связь времен обнажена.
И мнится: жила корневая
не будет выбрана до дна

и белоствольное свеченье
пробьется сквозь сомнений дым -
туда, где есть предназначенье
наивным помыслам моим.

Подслушанный разговор

- Ту мечту на крови замесили,
вот и вышла дурацкая смесь.

- Но скажи, если это Россия,
то тогда, для чего она есть?

- Для души, что идет в бездорожье,
попирая и разум, и плоть...

- Если это веление божье,
то тогда, для чего же Господь?

- Для людей!

- Не смеши... Слишком много
мертвых истин и мертвых картин.
- Для чего же Россия?

- Для Бога.
Только он ей и нужен... 
Один.

* * *

Над страною пафос обличенья,
но вина чужая до небес
не возносит душу.
     Облегченья
нет, и не предвидится чудес.

Господи,
     помилуй человека!
Ведь недаром, вставши в полный рост,
он глядит сквозь обреченность века
в нервные узлы дрожащих звезд,
силится свое предназначенье
разгадать в мерцающей тиши.

Над страною пафос обличенья.

Мысли рыщут поперек души.
                    
                             1986

Родина

Едешь да едешь. Поля да леса.
Нет им начала и нет им конца.
Зимнее солнце глядит на округу,
и, проводами держась друг за друга,
цепи столбов бесконечной полоской
мимо плывут... как ансамбль "Березка".

Едешь да едешь. Да смотришь в окно.
Ох, как известно все это давно!
Слева поселок какой-нибудь сонный,
да в телогрейке вахтер станционный,
пара каких-то печальных собак,
пара каких-то случайных зевак...
Каждый вагон провожают глазами...
"Эй, земляки, далеко ль до Рязани?"

Вновь набегает равнинная тишь.
Милая, добрая, что ты молчишь?
Плохо тебе от московского шума...
Память не память и дума не дума...
Родина... К прошлому нету возврата.
Сердце щемит. На душе мутновато.

Чем ты поможешь мне, сонная Русь?
В бога не верую, смерти боюсь...
В мире сверкающих цифр и металла
прочь из толпы выбираюсь устало,
робкую правду спасаю свою,
в каждом прохожем тебя узнаю,
родина...
     Может быть это не ты?
Горе не горе, мечты не мечты...
Может быть что-то с тобою случилось?
...Снова платформа вблизи появилась.

Подняты лица людей и собак.
Кто там боится? Какой там слабак
в поезде хнычет, махину тревожит?
Что же случится с Россиею может?

Еду. Повсюду поля и леса.
Нет им начала и нет им конца.
Зимнее солнце глядит на округу
и, проводами держась друг за друга,
цепи столбов бесконечной полоской
мимо плывут... как ансамбль "Березка"...
* * *

Наедине с самим собой -
а это с каждым днем все чаще -
я думаю о встрече той,
неумолимо предстоящей,

когда придет незримый Бог
моих раскаяний в приливе.
"Кого ты, - спросит, - уберег?"
"Кого ты, - спросит, - осчастливил?"

А я ответить не смогу
и, распрощавшись с небесами,
начну, старик, по потолку
водить бесцветными глазами.

И, подведя итог судьбе,
сквозь жизни выжженные дыры
с последним содроганьем мира
узнаю правду о себе.


* * *

Октябрьский снег, сырой и слабый,
облек в молчанье двор, и сквер,
и стройку, и фургон прораба,
и развороченный карьер.

Преображен зимою ранней,
окрестный мир сокрыл в себе
неизреченное признанье
за поворот в своей судьбе.

А снег, источник светлой веры,
втянул в обманный, хрупкий сон
и сквер, и черный зев карьера,
и двор, и стройку, и фургон...


* * *

Я знаю: и тогда, вначале,
и нынче, у открытых врат
в моей космической печали
прошедший день не виноват.

Прав Пришвин:
средь мытарств и странствий
живет, презрев чужую власть,
в душе у каждого
     пространства
неоскорбляемая часть.

Неоскорбляемая даже
сейчас,
     когда моя страна
поставлена на распродажу,
разъята и оскорблена.

Но бытия зловещий пир
превозмогая не впервые,
"Счастлив, кто посетил сей мир
в его минуты роковые", -

шепчу в завидном постоянстве
поэта вещие слова
и вижу, что душа жива
в неоскорбляемом пространстве. 


* * *

Гляди в прямоугольник ночи,
но сокрушаться не спеши.
Еврейский ум на русской почве
обрел подобие души

и стал томлением пространства,
тоской, которая сама
всего лишь плод непостоянства
мятежно-праздного ума,

всего лишь тягостный избыток
страны, где тлеет бытие,
где все, что взял - душой забыто,
а все, что отдал - все твое.

* * *

И брат зовет, и шепчет мать:
"Уедем прочь из мглы и ада.
Отказываюсь понимать, -
(и начинает обнимать) -
зачем тебе все это надо?"

А впрямь: не все ли мне равно,
где жить и вечность ледяную
зреть сквозь небесное окно?
Через какое полотно
пересекать юдоль земную?

Чего уж там...
                   Как ни рули
к воображаемому раю -
везде: вблизи или вдали,
на том и сем конце земли
душа трепещет, умирая.

Но почему так тяжко мне
себя представить перед взглядом
чужой звезды в чужой стране?
...............................

...И мать-то по моей вине
страдает... дышит где-то рядом...

И стонет бешеная кровь
под жутким бременем проклятья.
И к матери теку опять я
в кольцо всесильных рук,
     и вновь
высвобождаюсь из объятья...

                       1992


Прощание

              Янику

Ты меня ни в чем не убеждай.
Если хочешь ехать - уезжай.

Мы с тобой почти что старики.
О любви трепаться не с руки.

А и то сказать: у нас в крови
нету генов жертвенной любви.

Так что, если можешь - уезжай.
Только ничего не утверждай.

Стрелка жизни - к перемене мест.
Бог не выдаст и свинья не съест!

Лишь душа, что ведьма на метле.
Ей, подруге, на любой земле
тесно в человеческой тюрьме.

...Вот такое, значит, резюме...

Бедный Яков

                                 Игорю Иванову                                        

Бедный Яков за границей.
А у нас тут рынок в Битце,
пиво с сушками...
                               Однако,
наливаем!
                    Бедный Яков!

С Игоречком у ларечка.
Да еще на поводочке
Ника - лев, а не собака!
Выпиваем!
                    Бедный Яков!

При сегодняшнем доходе.
пиво с сушками проходит             
без креветок и без раков. 
Наливаем! 
                     Бедный Яков!                                

Пива пенистая кружка,
да солененькая сушка,
да в пивко ее со смаком...
Выпиваем! 
                    Бедный Яков!

Да в весеннюю погодку!
Да из бочки! Да в охотку!
Да вдали от бабьих ахов!
Наливаем. 
                    Бедный Яков!

Братство тихое, пивное.
Взгляд подернут пеленою.
Невозможно, не заплакав,
видеть это...
                     Бедный Яков!

Он же Яша, он же Яня.
Доступ  к пиву постоянен.
Вдох и выдох одинаков.
Выпиваем!  
                     Бедный Яков!

В Хайфе

               Алеше, племяннику

На берегу Средиземного моря
то ли от радости, то ли от горя
с братом родным разговор замесили,
он об Израиле, я - о России.

От изобилия рынка балдея,
брат мой, открывший в себе иудея,
грустную память из сердца гоня,
слушал меня и не слышал меня.

Ехать к своим, хрен на все забивая,
звал он, чужое своим называя.
Я же, в чужом не ища своего,
слушал его и не слышал его.

А из-за гор, как из Книги Завета,
солнечный ветер сквозил с Назарета.
Свет через тень проходил и не гас,
словно на Истину пробовал нас.

Каждый был прав.
     Но порой временами
что-то рождалось не в нас, а меж нами
и умирало. И снова росло.
Море волною, на берег ползло.

Что оставалось? Внимать терпеливо
солнцу и ветру над Хайфским заливом,
голосу брата, томительным дням,
свету, текущему с гор по камням...

                       Хайфа,
                       11 марта 1992 года



Капернаум

Храм галилейский. Зной без края.
И мы с тобой, мой младший брат,
на камни вечности взирая,
стоим почти у божьих врат.

Во что мы верили, когда мы
вошли сюда?
                       Секрет какой
открыл дремотный Капернаум,
его медлительный покой,
раскинутый под небом синим
в сплетенье фикусов и роз?

Зачем, разъединенным ныне,
нам иудейские святыни?
и искупленье? и Христос?

Зачем нам древние примеры,
когда есть птицы, смех и зной,
и жизни блеск, что паче веры,
и под рукою брат родной?

                Израиль, 1996


Шабат

В Израиле пятница. Вечер.
Свершается главный обряд.
Высокие нервные свечи
в подсвечниках тихо горят.

Горят две свечи, и работа
кончается. Баста! Замри!
Страна соблюдает субботу.

И, значит, до новой зари
теперь будет таинство длиться.
- Положено, - скажет мне брат, -
сейчас отдыхать и молиться.
Молись, - улыбнется. - Шабат.

Суббота. Шабат. Синагога.
Но сам он до нынешних лет
не верит в незримого Бога,
которому имени нет.

Он практик. Он честно и грубо
реален. Он верит всегда
в жену свою русскую Любу,
с которой приехал сюда.

Мы с ним очень схожие люди
с той разницей, что наяву
я чаще мечтаю о чуде,
поскольку в России живу.

А так как для мысли и духа
она мне одна не тесна
и так как российская мука
еврейскому сердцу ясна,

везде в рассужденье шабата
легко мне мечтать о любви:
в Израиле около брата
и дома от брата вдали.

И верить в наивности глупой,
что всех нас она сбережет,
и русская женщина Люба
субботние свечи зажжет.

* * *

.Россия... Гиблая стезя... -
он усмехнулся кривовато. -
Одновременно в ней нельзя 
прожить и честно, и богато..

Потом, похлопав по плечу,
сказал, что я при всем старанье
здесь только шею сворочу
и обречен на умиранье,
что слитный образ дикаря,
чиновника и идиота
монументален, 
                          что не зря
слинял он, грубо говоря,
и что (на это несмотря)
остался русским патриотом.

Я вспоминал свои года,
друзей, чей образ не дробился...
Жалел, что умер не тогда
или до времени не спился.

Откуда знать, что тот, с кем рос,
шел по одним снегам и травам,
уедет и задаст вопрос,
найдет ответ и будет правым.

Он наливал, а я, поддав,
смеялся, выгибая спину,
и прятал, виду не подав,
в дипломатических глубинах
слезу.
               Та скрытая слеза
жгла душу. 
      Явь лишалась смысла.
И правда, бьющая в глаза,
была мелка и ненавистна.


Брату

А обидно не то, что когда я умру,
мы с тобою, братан, на победном пиру
бытия
            не сойдемся в квартире.
Что жалеть о безжалостном мире?

А обидно другое: на свете ином
зыбкой тенью, неясным дыханием, сном,
отраженьем, фантазией мнимой
наши души, прошедши одна сквозь одну,
не окликнут друг друга и канут во тьму
мимо встречи и радости мимо.

И не солнце и зной над твоею страной,
и не тучи и снег над моею страной
ничего не докажут по сути.
Мы расстались при жизни.
                                           И это, братан,
нам с тобой обернется невстречею там.
Вот - обидно до жути.

Воробьи

Остались воробьи.
От стужи и метелей
все остальные птицы улетели.
Остались верные присяге воробьи.

Недавно видел я стремительные стаи
болотных уток, серых журавлей.
Те были так дружны охотою своей
покинуть местности отеческого края,
что я без грусти проводил гостей.

Все вправе выбирать, где лучше и теплей.

"Не только птицы, люди выбирают", - 
задорно прочирикал воробей.

"А ты, брат, что не в теплые края?" - 
спросил я, улыбнувшись воробья.
"А я, а я... зато...
                   помойка вся моя...
И свалка вся моя...
Мы, воробьи, народ неприхотливый..."
И ускакал, смущенный и счастливый.

Я понял воробья, пернатого солдата.
Всех остальных увижу ли? Бог весть...
Их из души повымело куда-то.
Остались воробьи. Какие есть.

* * *

Невозмутимые снега
на хмурый мир, смердящий яро,
на тусклый город свысока
сошли, дыша его угаром.

Невозмутимые снега
легли на мир людской тревоги,
не умещаясь в берега
одной души.
             Но души многих
завороженные сошлись
пред всеохватною стихией.
И занялось, и взмыло ввысь
неодолимое:
     - Россия,
прости нас всех!
     Она молчит,
снегов обманчивою глубью
глядит,
     и чувствуешь - простит...
Нас всех простит... Но не полюбит...

И как бы там ни дорога 
была любовь в наш век железный,
но все окутали снега...
Невозмутимые снега
над расширяющейся бездной.
                      
1988