Сомнения и споры
3 декабря 2011

ПОНЯТЬ ДОВЛАТОВА

Обидеть Довлатова легко, понять трудно

Сергей Довлатов

Один из гибельных парадоксов минувшей эпохи: Сергей Довлатов был моим современником - и не был мне известен. Скажут - мало ли кого из своих современников ты не знал. Да в том-то и дело, что писатель Сергей Довлатов, родившийся в 1941 году, был рожден для того, чтобы в те самые 70-е и 80-е годы минувшего столетия, на которые пришелся расцвет его творчества, я и как читатель, и как филолог активно его познавал. Он-то делился собой со своим потенциальным читателем, а я его не знал...

Вот Чаковского читал, Маркова читал, Иванова и Проскурина, не к ночи будь помянуты - читал. А Довлатова - нет. Эпоха меня ограбила.

Причем сделала это так, что я и не заметил. И даже не узнал. Высший класс щипача-карманника: клиент под ласковой рукой воришки даже не вздрогнет, а пойдет себе дальше своей дорогой, не подозревая, что его уже обчистили. "Продолжайте движение! - Продолжаю".

Пробовать пересказать его биографию - так и не найдешь особо драматических моментов, настолько всё ушло в полутона и нюансы. Время было уже вполне вегетарианским, никого живьем не ели. Да, с самого начала он очутился в зоне риска, потому что был сыном еврея и армянки. Это теперь всё это звучит нейтрально, а для молодого человека, в конце 50-х годов окончившего среднюю школу, вступать на жизненную стезю с пресловутой пятой графой в паспорте, имея при этом определенные интеллектуальные запросы, было всё равно, что идти по канату без страховки.

И с самого начала всё было не слава Богу. Начал учиться в Ленинградском университете - не доучился, пошел в армию. Вроде для мужчины - школа жизни, так нет - попал во внутренние войска. Не Родину защищал, а заключенных охранял. Кто в теме, тот знает, как их звали, охранников, вохровцев. "Вертухай", "лягавый" - это еще самые нейтральные номинации.

Бродский вспоминал, что Сергей Довлатов вернулся из армии "как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломлённостью во взгляде". Он потом из этого свитка сделает повесть - "Зона". Несколько лет будет пытаться ее опубликовать в советских журналах. Ну как же, благородная тема - жизнь заключенных. Все так и думали, что это что-то а-ля Солженицын. А вот и нет: жизнь охранников заключенных. В благословенные 60-е годы это было всё равно, как если бы кто-то написал повесть из жизни гестаповца.

Довлатов не был диссидентом, скажем сразу. Он не отягощал своё сознание борьбой с Советской властью. Да что там, у него есть фраза, что кроме коммунистов он больше всего не терпит антикоммунистов.

И в повести "Зона" его герои - охранники и зэки - практически не различимы меж собой. Это была его принципиальная мировоззренческая и эстетическая позиция. В общем-то любой человек, говорил он, может оказаться и за колючей проволокой, и перед ней. Умные и глупые, добрые и злые, честные и проходимцы - их одинаково по обе стороны колючки. Причем в исправительных лагерях, где служил Довлатов-солдат и о которых писал Довлатов-прозаик, в общем сидели обычные уголовники, никаких тебе борцов за справедливость.

Книга "Зона" уникальна еще и тем, что в ней нет особых лагерных ужасов, есть только особый взгляд автора, особая интонация, особый, парадоксальный довлатовский юмор. Сейчас, когда читателя (а вообще-то в основном - зрителя) трудно чем-либо напугать, эта повесть может показаться серенькой и невзрачной. Ее и пересказать-то нелегко, ее надо читать каждый абзац, каждую фразу отдельно - тогда довлатовская проза начинает затягивать. И уже ищешь, что бы еще Довлатова почитать. И тут в ход идут записные книжки, всякие "Соло на ундервуде" и "Соло на IBM", переписка и воспоминания. А Михаил Веллер целый роман написал - "Ножик Сережи Довлатова".

А жизнь Довлатова продолжалась до глупости банально. Так и не окончив университета, хоть и пытался, он начинает работать журналистом. Журналюгой-подёнщиком, оком и ухом сегодняшнего дня, забытого завтра. Воспетая советскими поэтами и кинематографистами романтика журналистских будней оказалась такой же ложью. "Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете" - то же самое, что "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". Многие будущие писатели прошли через газетную лямку. Жил этой мечтой и Довлатов.

Но видимо - слишком активно жил. Потому что стиль его публикаций на самые обыденные темы все больше начинал превращать эти темы в анекдот. В результате из ленинградских газет его попросили, и он оказался в соседней республике - Эстонии.

В Таллинне сейчас есть мемориальная доска Сергея Довлатова. С точки зрения обыденного миросознания этому поступку эстонцев можно только аплодировать. Потому что в повести "Компромисс", вполне автобиографической (как, впрочем, всего, написанного Довлатовым), атмосфера провинциального интеллигентского быта пропитана такой удушливой ложью, таким циничным "компромиссом", что по внутренней взрывчатости даст сто очков форы той же "Зоне". И всё это, разумеется, в реалиях эстонской этнографии, которая для Довлатова, не знавшего языка, была дополнительной, на уровне анекдота, экзотикой. Проблема только в том, что анекдот про томительно медлительного эстонца - это уже не смешно, а вкрадчиво-саркастичная проза Довлатова, уже вышедшего к тому времени на свои лучшие страницы, до сих пор, двадцать лет спустя после Советской власти, действует на воображение убийственно.

И еще один парадокс Довлатова. Он - один из наиболее переведённых на другие языки русских писателей. Исследователи объясняют это простотой стиля, прозрачностью синтаксиса, короче - его удобно и легко переводить. И это в то время, когда самой крутизной было быть постмодернистом, писать так, чтобы сквозь все восемнадцать видимых глазу смыслов абзаца обязательно просвечивало еще двадцать два предполагаемых. Довлатов - сермяжный и посконный реалист. Настолько, что подчас начинаешь подозревать его в фотографичности. То и дело натыкаешься на абзацы с простым перечислением неких банальных подробностей, которые просто видит его герой: дома, заборы, взлетающие галки - черт знает что. Это уже потом, когда из текста в текст просачивается по поводу и без повода Хемингуэй, начинаешь соображать, откуда ноги растут.

И в то же время Довлатов давно уже стал достояньем доцента: о нем пишут курсовые, дипломные, диссертации. Радостные аспиранты по косточкам разбирают его стиль, удовлетворенно обнаруживая, что и сам писатель им охотно помогает в этом. Он много и остроумно писал о писателях, особенно - писателях русского зарубежья. Советские писатели, за редким исключением, удостоены им смертными приговорами, после которых брать в руки их книги как-то даже и жутко. Уж больно под пером Довлатова они мерзки и пакостны в своем человеческом и гражданском быту.

И тут надо сказать о том, как сам Сергей Довлатов стал писателем русского зарубежья. Дело в том, что до 1978 года он был в основном журналистом, иногда - гидом в Пушкиногорье, иногда - безработным. В общем, особых хлопот компетентным органам не доставлял. Период перелома его сознания, перехода к мысли о необходимости отъезда красочно описан им в повести "Заповедник". Кстати, еще одна скабрёзная довлатовская ухмылка над официальными святынями. События происходят в селе Михайловском, в Пушкинском музее-заповеднике. Места там, конечно, замечательные. Как Александру Сергеевичу удавалось в этих курортных местах, в окружении флиртующих барышень чувствовать себя ссыльным - для меня до сих пор загадка. Но тем не менее - одно из культовых мест русского самосознания. И вот герой, альтер эго Довлатова, оказывается здесь потому, что его жена хочет уехать, эмигрировать. А он еще морально не готов. И мятущаяся душа героя устраивает на фоне и в интерьере заповедника такие дебоши, что даже местные алкоголики даются диву.

И видимо этот плевок в вечность стал для него последней каплей. Напутствуемый местным кагебистом, он провожает жену с дочерью, уже понимая, что встречи с ними ему не избежать.

Власть только слегка его подтолкнула, продержав несколько дней в кутузке, после чего Довлатов отряхнул пыль отчизны со своих ног.

И вот теперь он и становится писателем. Самое грустное - что только уйдя от своего читателя. Двенадцать лет, прожитых им в Америке, сделали его благополучным литератором, которого печатали и переводили. Он жил насыщенной культурной и литературной жизнью, издавал популярную газету, общался на различных форумах с известными в мире людьми. В общем, наслаждался свободой, невозможной для него на родине. Но в отличие от, скажем, Набокова и Бродского, американским литератором так и не стал. Он написал о своих родственниках искрометную книгу "Наши", в чем-то лично мне напомнившую Фазиля Искандера. Он написал грустную книгу "Чемодан", главным героем которой стало содержимое его эмигрантского чемодана, удивительным образом превратившееся даже после нескольких лет благополучной американской жизни в единственно заслуживающее памяти. А его рассказ "Иностранка" - о женщине, случайно оказавшейся в эмиграции, которую жители русского американского района так и не признали своей. Маруся Татарович - иностранка в этом фантасмагорическом мирке, где жители говорят на дивном русско-еврейско-английском волапюке, ощущая себя при этом совершенно легитимными американцами.

Сергей Довлатов умер в 1990 году, уже зная о горбачевской перестройке, но так и не узнав о крушении своей родины - Советского Союза. Вряд ли он мечтал о таком исходе. Он не был злопамятен. Прошло два десятилетия, время, которого достаточно, чтобы случайные, конъюнктурные тексты выпали из читательской памяти. Довлатова читают. Он во многом - культовый автор. О нем много, умно и талантливо написано. Но написано людьми, знавшими его вблизи, имевшими к нему личностное отношение. Создается легенда: о нем, о его родственниках. Способствует ли это ПОНИМАНИЮ? А может - и нет особой загадки? Вот если просто понимаешь, без затей улыбнешься шутке или остроте, вздохнешь над бестолковой судьбой просто хорошего человека, узнаешь в довлатовском персонаже своего соседа, блеснешь в разговоре довлатовской цитатой - может, это и есть "Понять Довлатова"?

Copyright (c) "Русский переплет"