Рассказы
03.VII.2007

конец сезона

Когда ничего не щадящая пустота доедала меня, я направился к небольшой часовне, спрятанной за кривыми деревьями на вершине обрывистой горы. Там, тихо помолившись, я вышел из машины и, в ставшей уже привычной для меня тоске, поднялся к златоглавой церквушке, так до конца и, не понимая, зачем?

1.

Освободившись, какое-то время я жил в посёлке недалеко от зоны, на которой сидел. Продолжая нести прежнее служение, (теперь я ездил и по другим колониям), тихими вечерами молил Господа о новом поприще. Стыдно было признаться братьям, что в последнее время, (а это почти восемь лет), тюрьма мне изрядно поднадоела. Стыдно было осознать, что, не смотря на все пламенные проповеди, длительные посты и молитвы, я так и не стал посвященным этому служению человеком. Стыдно было и оттого, что я знал о вопиющей нужде по Евангелию среди заключённых. Нечего скрывать, я старался из всех своих немощных сил, но так и не прилепился сердцем к этому делу. Не скажу, что служение было бесплодным, нет, люди каялись, менялись, церковные группы росли. О нашей миссии даже напечатали несколько статей в разных христианских журналах. Были самые разные отзывы, да, и, слава Богу. Но только, каждый раз, когда я становился на вечернюю молитву, мне всегда приходилось признаваться самому себе и Ему, что это не моё.

Прошло ещё два года, и на заседании Епархии было принято решение отправить меня миссионером на черноморское побережье Кавказа в Джубгу. Я ликовал и славил Бога. Передав дела помощнику и, собрав всё своё небольшое имущество, исполненный Духа и жажды труда на ниве Божией, я оказался на новом месте, где через некоторое время радужные грёзы развеялись. Очевидных сдвигов в зарождении поместной церкви не наблюдалось, а ту небольшую группу, которую получилось собрать за эти три года, постоянно лихорадило всевозможными духовными заболеваниями. Ночью, двадцать второго декабря, в семь минут второго, за девять дней до Нового года, Господь забрал к Себе ту, кого я любил больше жизни . мою Настеньку. Жену и друга.

После тихих и скромных похорон я неделю провел в своей квартире. Вместо истерики, просидел в пропахшей всевозможными лекарствами тишине. Смотрел наши фотографии и старался заплакать. Не получалось даже завыть.

Гуляя, праздно от скорбного безделья вдоль набережной, вместо того чтобы молиться, я всё-таки стал чаще и чаще отвлекать себя искушающими воспоминаниями.

Вспоминал, как закрыли меня прямо после свадьбы. Настя спала дома, а я поехал к ребятам. Мы сидели в кабаке на Большом проспекте, отходя от буйного брачного веселья, и опохмелялись водкой. Было скучно, и я приказал вызвать проституток, чтобы отметить свой первый день семейной жизни. Вместо девочек приехал ОМОН. Нас сдал кто-то из своих. Мне, как одному из организаторов, дали восемь строгого режима, остальных получилось откупить. Она даже на суд не пришла, а я до сих пор не знаю почему. Развели нас заочно.

В тюрьме я уверовал. После покаяния, мне передали от матери письмо, где она писала, что Анастасия заболела. Я стал молиться об её исцелении. Господь милостиво ответил. Не поминая прошлого, мы воссоединились. В день её крещения, через месяц после моего освобождения, на воскресном богослужении нас вновь объявили мужем и женой. Может быть, её здоровье было причиной моего назначения на побережье. Но я этого не понял.

Прошло одиннадцать месяцев. К ноябрю решил съездить в посёлок Тюменский под Туапсе. После похорон, прямо на кладбище, мне позвонил местный православный священник и, высказав соболезнования, предложил встретиться. Сам факт звонка уже мог считаться необычным. Это не было официальным предложением, да и чтобы православный служитель первым проявил инициативу о встрече? Признаюсь, это было неожиданно. Я его никогда не видел, и, в общем-то, ничего не слышал о нем дурного. При жизни, бывало, она захаживала в храм, где он служил, общалась с прихожанами и передавала мне разные сплетни. Я подумывал о нём с какой-то непонятной мне завистью. Его недавно назначили настоятелем нового строящегося храма Успения Пресвятой Богородицы, а пока он служил в той небольшой часовне на прибрежной горе. Я знал, что он моих лет, говорят - красив, и вроде даже умён. Мне, кстати, тоже всегда хотелось быть традиционным русским священником. В детстве, когда я впервые задумался о Боге, я решил, что рано или поздно надену рясу и клобук. Но, к удивлению, Он распорядился иначе. Мечты ребячества быстро забылись, я стал баптистом и никогда об этом, в общем-то, и не жалел. С усердием, изучая доктрины своей церкви, я убедился в правоте и истинности нашего вероучения. Правда, свечи, и красота обрядов в Русских церквах, и благоговейное пение на непонятном языке, и святые лики икон, и щемящие сердце звон колоколов, и запах ладана, и дыхание старины . все это по-прежнему влекло и манило меня. Впрочем, я старался об этом не думать...

Было пасмурно, около одиннадцати утра. Уже второе воскресенье, как мы не проводили богослужений. К этому дню наша церковная группа окончательно распалась.

Возле часовни стояло несколько недорогих машин. Побережье охватывала меланхолия конца курортного сезона. Срывался мелкий дождь...

Немного посомневавшись, я поднялся по высоким ступеням в храм и стал недалеко от двери. По всей вероятности, служба подходила к концу. Все перекрестились, и после непонятных слов скрывшегося в алтаре священника, хор из трёх человек фальшиво запел. Мне это так понравилось, что я, еле улавливая мотив, запел вместе с ними.

"Аллилуия, Аллилуия, Аллилуия," - разнеслось по храму. Внутри не было и восьми человек, и при этом уже ощущалась теснота. Это не мешало. Нет. Всё казалось таким единым целым: и пение, и храм, и крестные поклоны, и тусклые образа, и ладан, нежным туманом развеявшийся вдоль стен. Чаяния детства вновь стали переполнять меня. Все было похоже на сон. Чтобы ничего не нарушить, никого не смутить, я крестился и кланялся вместе со всеми. Казалось, я наконец-то нашёл то, что искал все эти долгие и мрачные месяцы. Долгожданный покой наполнил меня.

"Слава Тебе Боже наш, Слава Тебе Боже наш, Слава Тебе" . я подпевал всё увереннее и громче. Скованность гостя прошла. Теперь я был частичкой этого недоступного целого, и уже ничто не смущало из того, что творилось вокруг. Наконец-то заплакал. Бремя тоски охотно отрывалось и улетало в пучину прошлого.

"Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, по-о-омилу-у-уй нас. Помилуй нас, помилуй" . вторил я голосу невидимого священника. "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессме-е-ртный, помилуй нас. Ами-и-инь," - тянул я за хором. Дух мой проснулся и заговорил: Господи, как я рад, что наконец-то встретился с тобой. Прости меня во Имя Христа Твоего, как же хорошо здесь, но почему Ты мне об этом ничего не говорил? Неужели я действительно еретик, и все мы?...Но это же не так, правда? Ведь Ты же взял её, Настеньку, на Небо Своё? Проговори мне. Я исступленно молился, как никогда ранее. Всё пропало и растворилось. Я был один. В Его присутствии. Наверное, ещё Святые Ангелы были рядом, не помню. И тишина, долгожданная тишина Неба, и пение, и сладчайшее ангельское пение, и молитвы мои на неземном языке. Где-то там за облаком . ОН, как тихий ветер. Я вспомнил, что вот уже десять дней, как я в посте. Кто-то поднимал меня за руки и отрывал от земли. Крылья, крылья, крылья небожителей прятали меня от ЕГО СВЕТЛОГО ЛИКА! Помилуй меня Боже,- шептали губы мои, я терялся в голосах поющих, и было так хорошо! Сознание меня покинуло. Тело рухнуло наземь.

2.

Очнулся я в кровати в темной и небольшой комнатушке. Вокруг, на обклеенных оранжевыми обоями стенах, висело много икон. Мебели было мало. В углах, создавая неуютную тесноту, стояли полные вещами коробки. Внутри меня что-то существенно изменилось. За окном море доедало солнце. Я встал с лёгкостью, хотя двигаться не хотелось, поэтому тут же лег обратно на скрипучую узкую кровать. Открылась дверь. Вошёл священник. Я сразу его узнал, несмотря на красивую густую бороду и длинные волосы. Произошло всё так, как будто мы расстались на прошлой неделе.

- Саша? Как, ты здесь? Это ты? . все было так неестественно. Он улыбался, как всегда хитро прищуривая глаза:

- Слава Богу, что ты вспомнил меня. Дай обнять тебя, ты в порядке?

-         Не знаю, . мы радушно прижались друг к другу.

-         Не прошло и десяти лет, как вновь встретились.. Даже не помышлял, что ты . тоже... новое творение.

-         Так это ты звонил?

-         Я.

-         Почему же ничего не сказал мне?

-         Не знаю. Сомневался, наверное. Как ты себя чувствуешь, бедолага, я даже службу остановил из-за тебя. Ты так напугал моих старушек. Было, подумали, что ты того, туда отправился.

-         Вы не ошиблись. Как же всё это странно, мой обморок, твой звонок, ты, здесь. В рясе. А я ведь даже не узнал твой голос.

-         Я это понял. Может, ты всё-таки ляжешь. Водки выпьешь?

-         Водки?!? Да ты что, я же верующий.

-         А я кто, по-твоему? Сектант ты брат, а не верующий, заблудшая овца. Пей и не выпендривайся!

-         Не буду.

-         Ну, как знаешь, а я выпью. Хоть поешь чего-нибудь?

Так произошла наша встреча. Он перекрестил рюмку и выпил её залпом, также как и прежде. Я заметил накрытый стол, и мой пустой желудок взвыл, в голове помутнело. Взяв кусок колбасы, лёг в кровать. Я ничему не удивлялся. Всё происходило так, как и должно тому быть. Как будто и не было тех лихих лет, когда мы с ним вдвоём, размахивая волынами, трясли на деньги бедолаг-бизнесменов в Выборге. Не было войны с "казанскими". Не было этого застреленного мальчишки-сержанта. Ничего, ничего не было. Даже похорон Насти. Он закурил.

-         Ты куришь?

-         А ты?

-         Конечно нет.

-         Я же говорил тебе, что ты сектант.

-         Но позволь, разве вам можно?

-         Знаешь, всё мне позволительно, но не всё полезно. Помнишь? Что ты смотришь на меня так, не мучайся сомнениями. Я верую. Отвечаю.

-         Да как-то странно это всё, меня бы за такое отлучили.

-         А меня бы отлучили, если бы узнали, что я с тобой, баптистом, за одним столом ем.

-         Правда?

-         Правда, почти. А твои знают, как ты некоторым, особенно очаровательным терпилам, ради гнусной своей наживы, раскаленными утюгами гладил их волосатые и голые животы?

-         Кое-кто знает. А твои?

-         Тоже кое-кто.

Он резко замолчал, и стало очевидным, что он волнуется. Я всегда это замечал. Мы выросли вместе на Черной речке. Вместе тусовались в Сайгоне. Хипповали. Однажды в Москве на Этажерке когда к нам пристало два гопника, да потехи ради захотели нас постричь финским ножом. Мы объединились на всю нашу никчемную жизнь. Саша подрезал одного из них - это стало нашим дебютом. Срочно вернувшись в Питер, мы постриглись на вокзале и на полгода расстались. Я пожил у тётки на Петроградской стороне, он у отца в Купчино. Но через год, мы уже орудовали вдвоём на Витебском. Ещё через пару месяцев у нас была своя бригада. Мы стали авторитетными людьми, купили по новой иномарке и одну на двоих дачу в Сестрорецке. А затем была эта бестолковая пьяная стрельба в Гдове.

Когда мы сопровождали нашу фуру с белорусской водкой в Эстонию, нас остановил гаишник за превышение скорости, и здесь всё началось. Саша ехал на заднем сиденье, по дороге изрядно набрался пива. Когда я вышел, чтобы договориться с сержантом, Саша уже был в стельку пьян. Я сел в милицейскую шестёрку, а этот салага-сержант, надеясь нас раскрутить, как говорится по полной программе, пошёл осмотреть нашу машину. Он попросил Сашу выйти на обочину - в ответ раздался выстрел. Мальчишка рухнул на асфальт. Саша сделал контрольный в голову... Мы сожгли машину в лесу возле Чудского озера. Дождавшись фуры, я уехал в Талин, Шурик пообещал мне отсидеться в Пскове у своих родных. С того дня мы больше не встречались. Через восемь месяцев меня посадили.

-         Так ты всё это время знал, что я здесь, рядом с тобой?

-         Да. Случайно увидел тебя на кладбище, ты прошел мимо меня и даже не заметил. Вначале мне показалось, что я ошибся, но все-таки решил позвонить. Хотя, знаешь, я давно мечтал о нашей встрече и догадывался, что она произойдет где-то при таких вот обстоятельствах. Я крестил тут сына одного мента, он рассказал мне о тебе. Приехал к твоему дому и увидел, как ты куда-то отъезжаешь. Потом, было, засомневался, думаю, стоит ли воротить былое? Но вскоре узнал, что ты потерял жену...

Можно было бы ещё многое сказать о том, что происходило и со мной, и с ним в тот вечер. Стоит ли тратить на это время. Главное, что здесь он резко замолчал, и с этой секунды наш разговор стал развиваться по-иному. Над морем почти стемнело. Меня мутило от табачного дыма. Он продолжал курить и продолжал волноваться. С каждой минутой моего молчания, его состояние то ли бреда, то ли истерики постепенно переходило и ко мне. Было душно, хотелось отворить окно, вырваться наружу, где в осенней ночи отпугивая редких насекомых, барабанил дождь. Не успевая за темпом моего сердца, громко тикали настенные часы. Он налил себе водки и продолжил. Я тревожился, но продолжал внимательно вслушиваться в его сбивчивый и дрожащий голос, интуитивно ожидая получить ответы на многие вопросы, так часто отравляющие мои воспоминания в прошлом.

- Господи помилуй, ну что же я лукавлю-то перед тобой. Не знаю, исповедуются ли у вас, но я должен тебе что-то рассказать. Как я ждал нашей встречи. Все эти годы, я ношу это в себе, и вот сейчас, когда ты здесь рядом со мной... Это ведь Он нас привел друг к другу, ты понимаешь это?

Смотря в его бегающие глаза, мне показалось, что я все понимаю. Но он того не замечая, в нетерпении крикнул:

-         Ты слышишь меня?

Мне пришлось кивнуть в знак согласия.

-         Наверное, ты уже понял - это я тебя сдал тогда ментам.

-         Да, я это понял. К радости, только сейчас, . почти шепотом ответил я.

-         Поверь, брат, я не хотел этого. Меня случайно прижали тогда на вокзале, нашли шмаль в кармане. Я думал, что это из-за этого ментенка, знаешь, как там бывает, у страха глаза велики, я представил, что если меня сейчас закроют, то я обязательно пойду по-мокрому, а это уже вышка. Боже, да что же я кручусь перед тобой, как сука. А ты бы, как поступил? Молчишь, ну молчи, готовься, ведь это ещё не всё.

Он выпил свою рюмку, и опять закурил:

-         Вначале я косил, предлагал денег, но, как назло, все бесполезно. Я даже не знаю, когда родилась у меня в голове такая сволочная идея. Короче, я позвал следователя, и предложил ему сделку: я открываю ему крупняк, а он отпускает меня восвояси.

Правда, я просил, чтобы тебя не брали, ну ты же сам понимаешь... В общем, я попал. Я рассказал им про Выборг, и перевел все на Кислого. Поставил условие, что показание в суде давать не буду, да он и не просил, то чего я им наплёл было достаточно. В итоге, я отдал свою тачку, а сверху ещё три штуки зеленью, и они меня отпустили. С этого всё и началось. Прямо, как в кино.

Его лицо вытянулось, руки тряслись, он курил сигарету за сигаретой, отчего мне становилось всё дурнее. Часы показывали полночь, дождь успокоился и я, пошатываясь, подошёл к окну и, после неуместной возни, все-таки отворил прогнившую раму. Шум волн, и соленый запах моря ворвались в комнату.

Видимо уяснив, что мне плохо, Саша стал успокаиваться, и вновь обратился ко мне, пытаясь успокоить теперь и меня:

-         Ты только не говори мне ничего, помолчи немного, я знаю тебе не легко сейчас, но поверь, мне ещё хуже. Сделай это ради Него.

Он ткнул пальцем на тусклую икону. Я не отреагировал. Он, громко отодвинув стол, упал на колени:

- Прошу тебя, будь милостив ко мне...

Я продолжал молчать.

-         Помнишь, когда мы хипповали, называли себя детьми цветов, мечтали поступить в театральный, я пообещал тебе, что буду писателем. Смешно конечно, но мне, по-моему, это удалось. Я вот сейчас прочту тебе кое-что, только ты будь добр, выслушай меня до конца, а после и осудишь. Прости, что все в вот такой форме, я, когда после всего этого оказался в семинарии в Ставрополе, то, вначале дневник завел, затем сжег, испугался. После был у одного старца, там, в Печерах, не далеко от Пскова, ездил туда грехи замаливать, так он благословил меня писать. Пиши, говорит, пусть это будет исповедь твоя перед Богом, тогда я и рассказал ему, как этого сержанта по-пьяни завалил. А он представляешь, опять благословил меня, и говорит: Иди и больше не греши. Я то пошел, но вот не грешить больше почему-то не получается. Перед рукоположением я женился на одной такой кроткой, пела она у моего товарища в приходе под Краснодаром. Три дня назад, она убежала. Не смогла со мной, не выдержала. Думаю, что письмо владыке написала. Погонят меня, у нас с этим строго. Что-то я отвлекаюсь. Может, ты все же выпьешь? Как знаешь, как знаешь. Ну, я, пожалуй, начну?

3.

Не дождавшись ответа, продолжая стоять на коленях, он поднял края своей рясы и достал из кармана брюк сложенную вчетверо тоненькую школьную тетрадь:

КОНЕЦ СЕЗОНА

Вот и вся история. Она допивает свой кофе, вопросительно смотрит на меня. Я деревянной зубочисткой проверяю на прочность накрахмаленную скатерть. Молчу. Ноябрь. Курортный сезон закончился на прошлой неделе. За окном пустого кафе хулиганит дождь. Диким воплем, огрызаясь на вой восточного ветра, чайки, широко размахивая крыльями, парят над осиротевшим берегом. К стоянке напротив гостиницы подъехало такси. Это за ней.

Мы встретились впервые позавчера утром, в этом же пустом кафе. Уже третий год подряд, как я приезжаю сюда в ноябре, чтобы потешить свою меланхолию. Надеть тяжелый свитер и шерстяные перчатки. Побродить вдоль моря, затерявшись в осеннем тумане. Обкрутить шею клетчатым шарфом и угостить приблудившегося дворнягу кусочком адыгейского сыра. Пить горячий чай в уходящих в межсезонную спячку кафе. Уходить в горы, бродить между золотых с черными стволами деревьев, временами делая из карманной серебряной фляги пару глотков теплого "Метакса". Чтобы вернуться в гостиницу и наброситься на заказанный утром ужин. И выпив бутылку терпкого портвейна развалиться на неприбранной кровати, клацая пультом по всем каналам старого телевизора. Дождавшись темноты, выкурить на балконе крепкую сигарету. Посмотреть на черную даль моря. Сосчитать сигналы маяка и уснуть в теплом номере, забыв принять душ. Утром, подарив немолодой, но ещё очень красивой управляющей гостиницей пару комплиментов, пригласить её на ужин в соседнюю Джубгу. По возвращении домой овладеть ей прямо в машине, на заднем сиденье, не выключая фар, и вздрагивать от гудка клаксона, случайно нажатого её ногой. В общем, сделать все то, что показывают в хорошем и незатейливом французском кино середины семидесятых.

В тот первый раз, когда я здесь оказался, было все: и одинокие прогулки по пляжу, и приблудившаяся собака. Не было, правда, тяжелого свитера, не говоря о шарфе и перчатках. Как и не было ни серебряной фляги, ни копейки денег за душой, ни машины, ни, тем более, ужина в ресторане. Правда, был кусочек сыра, который я украл на рынке, за что и били меня ногами пять веселых кавказцев. Били долго, не ленились. А я харкал кровью и вспоминал, как же все-таки было хорошо, ещё каких то пару недель назад, в недалеких ста километрах отсюда, в городе-курорте Сочи, где в тесном казино я оставил все свои денежки; и на вечерней набережной познакомилась со мной прелестная блондинка Ира.

Хорошая была Ира девушка, добрая и отзывчивая. Узнав о моих неприятностях, утешила меня лаской, предложила выпить, развеселиться. Благо на водку, да на обратный билет денег хватало. Проснулся я утром там же на пляже, где пили мы с ней вчера теплую водочку. Не было рядом со мной моей прекрасной незнакомки, пропала она, улетела в недоступную мне страну грез, прихватив с собой мой фраерский бумажник, часы, да кое-какие украшения. Иронично оставив на память на моей груди отпечаток сиреневых губ и страшную головную боль от клафелина.

Продав торгующему цветами абхазцу за сотню свои английские туфли, это все что оставалось у меня ценного, я позвонил по междугородке той другой, которая по всей вероятности должна бы меня спасти, но в трубке прозвучало: "Так тебе и надо!" и короткие, противные гудки.

Долго рассказывать, как на перекладных я добирался сюда, как ночевал на спасательной станции с сумасшедшим сторожем йогом Егором, укрываясь полусгнившим парусом. Как смотрел на темные окна вот этой гостиницы и мечтал о немолодой, но очень красивой управляющей... Но нашлись добрые люди! Санек Тимофеев, водитель красного Камаза с государственным регистрационным номером "с 607 23 РУС", если ты когда нибудь прочитаешь эти строки, то знай, я помню тебя, всегда отпеваю твое имя в ектении.

В следующий раз я оказался здесь ровно через год. Были у меня уже и тяжелый свитер, и серебряная фляга, и шерстяные перчатки, и спутница с красивой грудью. Был и уютный номер, тишину которого разрывали на части наши непрерывные ссоры и сцены ревности, да пьяные скандалы...

На сей, уже третий раз, я был экипирован по полной программе. Хорошая машина, свитер, перчатки, томик Бродского и достаточно для беззаботного отдыха количество денег. Только не оказалось на месте немолодой, но красивой управляющей.

Долгими покойными часами гулял я по пустым пляжам и набережной. Отыскивал работающие кафе, согревался там горячим чаем и уходил бродить в горы. Вернувшись в гостиницу, играл в шахматы с Аршаком, молодым болезненно-худощавым управляющим, назначенным вместо той немолодой, но красивой. И слушал старческие глупости его мамы, плохо говорящей по-русски тети Наиры.

Временами становилось невыносимо скучно. Французского кино не получалось. Последние три дня я никуда не выходил, а пил коньяк на спасательной станции, наблюдая, как сумасшедший сторож и йог Егор, раздевшись до трусов и поклонившись заходящему солнцу, лез в ледяную воду, громко провозглашая на незнакомом, и, скорее всего, никогда не существовавшем языке, какие-то мантры, вперемешку с отборной матерной бранью. Но и это занятие мне скоро надоело, и я стал подумывать, а не поехать ли мне в Сочи, хоть и дал я себе клятву никогда туда больше не ездить. Впрочем, что не сделаешь в борьбе со скукой. Помню, ещё по хиповской молодости, своего давнего знакомого, Дворнина Романа, художника из Киева. Так тот боролся с ней (скукой) своим оригинальным, авторским методом. Став напротив зеркала, он накланялся вперед на девяносто градусов и, напрягая косые мышцы живота, выпускал на волю кишечные газы, поднося к тому месту, на котором мы чаще всего сидим, горящую спичку. Вспыхивало гигантское пламя. Метод назывался - памяти Гастелло...

Все началось к концу недели. Я проснулся около десяти. Принял душ. Выпил стакан теплого нарзана и спустился вниз к завтраку. Покончив с ветчиной и убедившись, что дождя не будет, я продумывал маршрут предстоящей прогулки. Официант убирал со стола. Я допивал свой кофе. В этот момент вошла ОНА . вязаный свитер, длинная в мелких цветочках юбка, никак не соединялись с уже прижившимся на молодом здоровом теле загаром. Выгоревшие рыжие волосы падали на плечи, прикрывая своей тяжестью красивую длинную шею с двумя родинками. Темные синие глаза смотрели дерзко и уверенно.

-         У вас есть матэ? . спросила она приятным, слегка низким голосом.

-         Чего?! . недоуменный официант посмотрел на посетительницу но, поймав её строгий взгляд, обратился к бармену. Тот же, невозмутимо выдержав паузу с полминуты, видать, он многое успел повидать на своем веку, вежливо ответил:

-         Нет.

-         Тогда дайте омлет, апельсиновый сок и сто, нет, сто пятьдесят "Столичной".

При слове "Столичной" бармен, жирный с большим животом армянин, иронично посмотрел на часы, но она, не обратив на это внимания, уселась за столик напротив окна.

"Вот тебе и французское кино" . я смотрел, как она при помощи зеркальца и носового платка, справляется с потекшей под правым глазом тушью. Вскоре принесли её заказ. Она тут же выпила рюмку водки, лихо, и даже можно так сказать, умело. Выдохнув после глотка воздух, приступила к яичнице. Видимо поймав мой взгляд, говорящий сам за себя, она, надев в дорогой оправе очки, посмотрела на меня так, как могут смотреть только женщины, из-за которых так много бед происходит в этом и без того беспокойном мире. Ощущая волнение, я попытался встать. Но, не преодолев странную, сковывающую и заставляющую стесняться неловкость, все-таки остался сидеть за столом. Она поняла меня и улыбнулась:

-         Ну и что !? . в её интонации прозвучал уже предопределенный отказ. Мне ничего не оставалось, как, скрывая свое поражение, слегка наигрывая, показаться наиболее безучастным:

-         Просто любопытно видеть красивую девушку, спрашивающую редкий парагвайский чай и так легко заменяющей его водкой . я наконец-то встал из-за стола. Надежда вновь посетила меня, и я направился к её столику.

-         Вот только этого не надо сегодня. Сидите, пожалуйста, на своем месте и не делайте неправильных выводов. Если красивая девушка пьёт утром водку, это ещё совсем не значит, что она разделит свое одиночество с первым встречным. Тем более, заверю вас сразу, вы не в моем вкусе, а я пока ещё не шлюха, чтобы сходиться с теми, кто мне не нравится. Давайте все оставим так, как есть, будьте в этом любезны, вернитесь на свое место, прошу Вас.

-         Не смею Вас беспокоить, но мне кажется, что Вы несколько переоценили себя. Я просто собирался уйти.

-         Вот это разумно, только Вы по-моему ошиблись, выход с другой стороны.

Я был готов провалиться сквозь землю. К счастью, официант и бармен не слушали нас, и я, положив чаевые на стол, споткнувшись об ножку стула, чем вызвал её тихий смех, сгорая от стыда, поспешил к выходу.

"Опаньки, опаньки," - повторял я про себя, идя вдоль берега. Как же все-таки неприятно, даже несносно больно, получить отказ от женщины. И чем она красивее, чем доступнее кажется, чем эффектнее выглядит, тем больнее увидеть холод в её глазах,, ощутить эту ледяную бездну безразличия, что удаляет её от тебя. Делает её несбыточной мечтой, а тебя страдающим от своей неполноценности неудачником. Никчемным и ничтожно мелким чувствуешь себя в такие минуты! Хочется поскорее позабыть это. Хочется стать другим, стройным, успешным, тем, кого любят все женщины планеты. Который, снисходя к их нежному, раболепному лепету спускается к ним со своих высот, одаряет некоторых избранных своим вниманием, строгой лаской, властной похотью. О, как же нравится им, когда ими же овладевают с грубой страстью, когда они визжат от собственной беспомощности, когда они бунтуют, но, не смотря на это, любят. Любят преданно, горячо, жарко. Любят так, как способны любить только немногие. Они - наши грезы, ради них мы живем, стараемся чего-то достичь, пытаемся выглядеть так, кем не являемся на самом деле. Думая так, я уже ощущал себя тем, любимым, желанным для любой из женщин. Он широк, его хватит на всех, он доступен и изощрен. Он, зная свою силу, продолжает поражать их своей галантностью, манерами, благородством. Он не делает исключения, любит всех, не разделяя по декоративным, расовым и возрастным признакам. Он позволяет им желать себя, принимает их заботу, дарит обманчивую надежду...

Но вдруг, он резко меняется, замыкается в себе, обрастает густой щетиной. Хиреет на глазах всех женщин планеты. И те, не спят ночами, плачут по утрам. Они лишаются своего единственного и, о горе, они правы! Через некоторое время он объявляет им, что больше не может так, что ему не нужны они все вместе. Что сердце его жаждет прилепиться к одной. К той, которую он ещё не знает, но обязательно найдет и полюбит по-настоящему. Женится на ней. Белыми ночами они прогуляют свой медовый месяц по Летнему саду. В прохладе сестрорецких сосен, разжигая костер на фоне заката, забудутся в тиши балтийского штиля. Будут есть кислые зеленые невызревшие яблоки на столетней даче. Долгими дождливыми вечерами читать Бунина и Пастернака. Слушать Шнитке. Играть в костяные шашки. Выбирать щенка на собачьем рынке. Ссориться из-за недожаренной картошки на поздний ужин. Мириться в душевой комнате, запутываясь в объятиях под еле теплой водой. Звонить по всякой мелочи друг другу в минуты недолгих разлук. Сидеть, крепко сжав свои руки, на Додинском "Братьях и Сестрах". Бродить по Литейному, жить в Коломне. Ездить в Москву на выставки в ЦДХ на Крымском валу. И никогда, никогда не расставаться...

Недоуменные женщины молчат и слушают его.

Но вот, уже одной из них приходит на ум, что это она, его верная и единственная избранница. Она выкрикивает из толпы: "Милый, это я! Я здесь, забери меня!" Её голос не слышен, он теряется, растворяется в океане других, таких же отчаянных голосов. Они не хотят его потерять, тянутся к нему в надежде завладеть его сердцем. Но он неприступен. Он упаковывает свой тяжелый свитер в спортивный рюкзак, бросает его на заднее сиденье своего автомобиля, включает зажигание и исчезает в морском ноябрьском тумане Кавказских гор...

Неожиданная волна, намочив мои джинсы и ботинки, ужалила меня со всей своей соленой и холодной недоброжелательностью. Замечтавшись, я нарушил границу суши и моря, случайно оказавшись на территории последнего. Пристало грязно выругаться, но было поздно, все, что находилось на мне ниже колен, оказалось мокрым насквозь. Пришлось возвращаться в гостиницу. Не смотря на сладкие грезы, настроение было прескверное. Уже не радовала и не вдохновляла межсезонная заброшенность окрестностей. Из-за мокрых ног мерзло все тело. Хотелось поскорее вернуться в номер, залезть под одеяло, включить телевизор и сделать вид, что сегодняшнего дня не существовало. До гостиницы оставалось около километра. Идти было трудно. Замерзшие ноги буквально скрипели в промокших ботинках. Ветер дул прямо в лицо.

Почему-то вспомнилось, как ровно год назад я возвращался в эту же гостиницу, по этому же маршруту. К той, которую я так опрометчиво взял с собой и решил посвятить её в святая святых черноморского межсезонья. Рассказывал, слегка привирая, о своих переживаниях. Читал Бродского. Заставлял полюбить эту осеннюю скуку. Она злилась. Говорила, что теряет меня. Напивалась и бродила нагая по коридору. Утром, страдая похмельем, плакала, уткнувшись в подушку, а я уходил гулять, расстраиваясь от вынужденного одиночества. Вернувшись в номер, среди общего хаоса и отсутствия её вещей, я заметил на заплаканной подушке красноречивую надпись: "КОЗЕЛ!!!" Долго переживал, звонил, писал, мучился и вдруг, неожиданно для самого себя, забыл и до сего дня никогда не вспоминал. Зачем я тогда потащил её с собой сюда? Зачем терпел её всепонимающий взгляд? Зачем обижался на простые и правдивые слова, что король-то, то есть я, в действительности-то голый и ничего из себя достойного не представляет. Что я . сплошная фальшь, обман. И не король-то вовсе, а так, ... Я злился, продолжал блефовать, прикрывался своей непризнанностью. Пускался на хитрые уловки. Ночью, прижав её к своей груди, плакал, фальшиво исповедовался, требовал к себе жалости. Но все напрасно. Она бросила меня в горечи своего разочарования. Я остался один и проводил последние дни в обществе сероглазой буфетчицы Тани из кафе-автобуса, что стоял недалеко от гостиницы. Этой было наплевать на все. Она пила балтийское пиво и с удовольствием ночевала в моем номере, интересуясь моим семейным положением. Я уехал, не попрощавшись с ней, несмотря на то, что обещал взять её с собой. Вопрос: почему не взял? Ведь действительно хотел...

А как восхитительно красиво было вокруг в тот день! Шевелящееся пластилиновое море, цинковые облака, меланхолия волн и революция голодных чаек . составляли в своем единстве одно живописное полотно неизвестного автора. Для полноты передачи ощущений не хватало только музыкального сопровождения. Зазвучал бы какой-нибудь инструмент, вроде виолончели, и все бы сразу стало на свои места, согласно царившей гармонии, заведомо кем-то предопределенной. Как хотелось, там возле будки у пирса посадить симпатичную и желательно обнаженную виолончелистку. Пусть себе играет на здоровье, какая бы красота получилась. Как в кино.

Протяжные и тоскливые ноты, словно мохнатые бабочки, спокойно парят над кипением злых и соленых волн. Приседающий с вытянутыми руками, юродивый йог Егор. Я, идущий среди всего этого с промокшими ногами, и Она, обнаженная и прекрасная, скрывающая свои прелести за каштановой виолончелью. У неё уже синие губы, она почти трясется от холода, но что делать? Красота, как известно, почему-то вечно чего-то требует. Я подхожу к ней, накидываю на её онемевшие плечи свой тяжелый и тёплый свитер...

И вот, мы уже не здесь, а там, на даче, где в густом саду на солнце блестит спелая антоновка. Где фиолетовая тень от оконной рамы четвертует белую накрахмаленную скатерть на дореволюционном столе. Где я, стоя близ окна, допиваю холодное молоко, смотрю на украшенные каплями ночного дождя белые хризантемы, над которыми суетно кружится работяга-пчела. Молчу. В комнате тихо и пахнет свежескошенной травой. На столе, по важности не уступая премьер-министру, красуется розовощекий грейпфрут. Нежатся в лучах полуденного солнца мельхиоровые вилки, недовольно чмокают неточные часы, ворчливо напоминая, что вот-вот наступит полдень. Но Она спит, невинно, как могут спать только красивые и любимые. Ночная бледность ещё не оставила ее лицо, волосы, шелковыми нитями расползлись по неаккуратной подушке, обидчиво слезло на пол легкое одеяло - и все здесь говорит о прошедшей ночи. Сейчас я поставлю глиняную чашку на подоконник, присяду на край дубовой кровати и, нежно поцеловав, сухие и горячие от сна губы, тихо скажу: Доброе утро... Повторится всё. И будет также хорошо, как каких-то несколько часов назад, когда мирная ночь сотрясалась от грохота августовского грома и ярких вспышек грозы. Я делаю все, как задумал. Она улыбается, близоруко щурится, протягивает свои руки к столу, где лежат очки в дорогой оправе...

Очки? В дорогой оправе? Это же её лицо, я узнаю его теперь среди множества других! Ещё несколько часов назад она так безразлично смотрела на меня, там в кафе. Так вот зачем я здесь!? Матэ, сто пятьдесят грамм "столичной", рыжие волосы и красивая с двумя родинками шея. Вот кто мне был нужен? Она, а не какая-то там не молодая, но ещё очень красивая управляющая. Вот для кого я устраиваю все это представление с тяжелым свитером и коньяком в серебряной фляге. Вот для кого я прокатил эти тысячи километров. Вот кого я мечтал так долго встретить и наконец-то полюбить. Нет! Я уже люблю! Уже обожаю, уже отдаю всего себя! Берите! Вот он я весь ваш, только прошу, не отвергайте. Дура, ты просто дура! Как бы все могло замечательно получиться, не поговори ты со мной так грубо сегодня утром. У нас могли бы родиться дети. Я подарил бы тебе бабушкину шаль и приготовил бы мясо по-закарпатски. Мы гуляли бы в Летнем саду и слушали бы у памятника Крылову попрошайку ксилофониста, продающего Моцарта.

Но как же тогда понимать это глупый утренний разговор? Неужели для неё не стало ясным, что это и есть судьба. Шанс, который не так часто предоставляется нам, который мы, нет, я, так и не смог использовать... Кончено все и решено, возвращаюсь в номер, собираю вещи и уезжаю в Сочи. Еду, сегодня же, еду. Перегара нет, с утра не пил. Даже деньги ещё остаются, позвоню Маше, попрошу прощения, скажу, что был в командировке, она поверит. Куплю ей шубу, тогда точно поверит. А может лучше во Львов, к бабушке. Забыл, она же умерла, все никак не могу к этому привыкнуть...

Сторож Егор, как всегда сидел на своем топчане и молчаливо глядел на море. По морщинистым с грубой кожей щекам текли пьяные слёзы. У опустошенной бутылки "Анапы", так же тоскливо и глядя на волны, развалился черный мохнатый пёс. Я, расстроенный от своих мечтаний, присел рядом.

-         Ну, что, Батхи Дхарма, медитируешь?

-         Глупому трудно обрести пути мудрого.

-         О, да ты я вижу уже совсем близок к нирване. Коньяк будешь?

-         У-ух, клятая суета. . он вздохнул и я почувствовал неприятный винно-желудочный запах . Давай сюда свой благородный эль.

-         Слушай, Егор, вот я иногда смотрю на тебя и думаю, что ты никакой ни сумасшедший, а так просто, симулянт- придурок.

Я вылил в его граненый стакан весь оставшийся коньяк, который он выпил незамедлительно, ещё причмокивая, он поднялся и деловито помочился на пса. Пес слегка взвизгнул и, отряхиваясь, встав на свои четыре конечности, отошел от нас на пару метров, после чего опять лег и тут же уснул. После долгого размышления, продолжая смотреть на море, Егор заговорил, медленно и важно:

-         Это тебя враг рода людского клевету на меня шлет. А ты посмотри-присмотрись, я же ангел. А-а-а-нге-е-л. Трепать их прародителей! Понимаешь, ангел. Я летаю по ночам, я их жизни стерегу, а они, из семейства собачьих женского рода, мне "Анапу" по летним ценам продают!

-         И мою?

-         Что, и твою?

-         И мою жизнь стережешь?

-         И твою, гребаный ты простак. Давеча надыся, нонче чем вчерась, давеча надыся нонче чем вчерась, давеча надыся нонче чем вчерась, давеча надыся нонче чем вчерась . он запел свои мантры, сочиненные им же на славянский лад. Затем вскочил, подбежал к морю, вернулся обратно, снова подбежал, словно увидел кого, и громко-громко закричал:

-         Верещагин, не заводи баркас, взорвешься!

Судя по всему, у него начинался очередной приступ. Полон решимости ехать, я направился в гостиницу. Егор догнал меня у пирса и как-то по-родственному обнял:

-         Это я тебе говорю, слышишь? Не заводи баркас, Шурик, взорвешься! Обрети смирение, растворись в стихии великого начала, стань мудрым. Покайся и получи прощение. Узри в тишине своего сердца великий предел. Почти ушедшего Гаутаму минутой молчания и преобразись в новую тварь!

Он плакал по-настоящему. Мне стало жаль старика, и я, достав из кармана пачку "честерфильда", протянул ему. Он же, схватив сигареты, упал на колени и поцеловал мои мокрые ботинки:

-         Не тебе кланяюсь, а всему страданию рода человеческого. Иди, раб греха, ждет тебя твоя геенна огненная.

Я оставил его одиноко рыдающим на мокром песке и поднялся на набережную. Вдали зажегся маяк.

Через полчаса нудной ходьбы я оказался в гостинице. Тетя Наира сидела в холле возле включенного телевизора и что-то вязала. Аршака на месте не оказалось. Самостоятельно взяв ключ от своего номера, я прошел по коридору сквозь холл, поздоровавшись со старой армянкой легким кивком головы. Та окинула меня взглядом заговорщицы и приветливо улыбнулась. Мне пришлось остановиться, чтобы не показаться невежливым.

-         А где Аршак?

-         Пашьла по деэлам, а я тут сижю.

-         Ну, жаль, конечно, что нет его. Хотел попрощаться, уезжаю я сегодня, тетя Наира, так что, до свидания.

Она вновь ничего не ответила и как-то странно, почти с хитрецой, посмотрела на меня.

-         Почему Вы так смотрите на меня, я так смешно выгляжу?

-         Нэт.

-         Хотите чаю?

-         Нэт.

-         Ну нет, так нет.

Непонятно зачем убавив громкость телевизора, я поднялся к себе. В номере было тепло, уже третий день как топили. Свет решил не включать. Кое-как стянув мокрые ботинки и джинсы, я сел на пол, и вся усталость дня обрушилась на меня, весомой мягкой тяжестью. Мне уже ничего не хотелось кроме, как просто так, слегка прижавшись к стене, посидеть в темной комнате на полу. Тянуло ко сну, слипались глаза. Хотелось ещё курить, и я, было, пожалел, что отдал Егору свои сигареты, как вдруг приятная вспышка в памяти неожиданно озарила меня. В темноте на ощупь, я достал из кармана пиджака, висевшего на вешалке, нераспечатанную пачку "честерфильда", купленную пару дней назад в баре. Впервые за день наступил один из немногих приятных моментов жизни, когда получаешь именно то, чего хочешь. Мелочь, казалось бы: хочется покурить, но нет сигарет и ты в аду, - но вот они, сигареты, появились, и рай вновь наполняет тебя, и все у тебя хорошо, как у того самого индейца, которому завсегда все, как в песне поется. Немного порывшись в карманах, я нашел и зажигалку. Не думая ни о чем, я выпускал едкий дым из ноздрей, ощущая приятную леность в теле и сбрасывая пепел прямо на пол. Хотелось бы надолго сохранить в своей памяти эти счастливые секунды, но путаные мысли суетно наполняли мою голову, и сон становился все ближе и роднее. Я закрыл глаза, внимательно изучая звуки текущей где-то внизу воды в узких и наверняка неудобных трубах. Старался не двигаться, ощущая на полу сквозной ветерок из дверной щели. Я засыпал. Мысль о том, что может просквозить, заставила меня подняться. Надо было встать и включить свет, чтобы нормально разместиться в собственной кровати, и я протянул руку к тому месту, где по моим расчетам должен быть выключатель. В этот момент меня вдруг парализовало от страха и неожиданности. Я понял . здесь я не один. Там, в углу кто-то сидит, пристально смотря на меня. Ещё оставалась слабая надежда на то, что это могло показаться, но ко мне обратились тихим шепотом:

-         Не включай свет.

Я онемел, прилипнув рукой к выключателю, но, так и не нажав его. Миллиардные стада холодных колючек пробежали по моей быстро вспотевшей спине. Секунды превращались в часы. Яркой вспышкой возникло в глазах глупое выражение лица молодого сержанта, лежащего на пыльном асфальте в луже крови, вытекающей из простреленной головы. Вместо того чтобы бежать, я почему-то судорожно вспоминал, кто мог узнать, что я здесь. Даже если бы и хотелось побыть героем, все равно бы ничего не получилось бы. Ствол остался в машине, машина на стоянке. Если это менты? То почему женский голос? А если "казанские"? Что делать тогда, все равно вычислили. Включать свет или не надо? Если это конец, то, что я теряю? Может помолиться? Я попытался вспомнить одну молитву, которую знал с самого детства, но так и не вспомнил. Собирая всю свою волю, будучи готовым ко всему, я нажал кнопку выключателя. После чего резкий и яркий свет ослепил меня так, что я от неожиданности закрыл глаза.

-         Ну, зачем же, я же просила!

В углу кровати, поджав под себя ноги и завернувшись одеялом, сидела... как бы это не показалось невероятным, это была она. Тяжелые рыжие волосы, две родинки на длинной красивой шее, вот только взгляд уже не был таким дерзким, как утром в баре. Она щурилась от яркого света, кокетливо улыбалась, словно просила прощения, но выглядело это убого. Мне так стало стыдно за свой панический страх, хотя это никто и не заметил. Я совсем растерялся. Застыв посреди комнаты я провел около минуты не находя что делать дальше. Видимо заметив, что я робею, она потянулась ко мне:

- Почему ты молчишь? - произнесла она почти шепотом. В этой тихой и нежной интонации её слов я почему-то угадал легкую иронию. Нервы мои были на пределе, и я ничего не нашел умнее, как просто заорать на неё не своим голосом:

-         Ах ты, шалава, вон отсюда!!!

Я пришел в себя от собственного крика, но было уже поздно. Она, будто очнувшись, вскочила с кровати:

- Простите, я не эта, я просто хотела...- так и не договорив, она, вся в слезах выбежала в коридор. Мне пришлось посидеть около пяти минут на полу, что бы понять , как поступать дальше. Спокойствие вернулось, когда я увидел возле двери, рядом с моими мокрыми ботинками дорогую дорожную сумку сверху которой лежала темная в мелкий цветок юбка. Расстегнув молнию, я доставал все её содержимое. Значит, вернется, . подумал я и окончательно овладел собой.

В сумке оказались: чулки, полотенце, два недешевых свитера от "Бенетона", несколько стильных платьев, джинсы, кошелек с деньгами, дезодоранты, кеды в целлофановом пакете, маленькая сумочка с косметикой, книга. Иосиф Бродский в черном переплете, первый том из двух. Я очень любил это издание. Между мной и её вещами образовывалась какая-то связь. Я перелистал томик, нашел любимую Элегию Джону Дону: " Джон Дон уснул, уснуло все вокруг..." На самом дне сумки лежал паспорт с её фотографией и питерской пропиской. Улица Школьная дом 3 квартира пять, это где-то в районе Черной речки, - попытался угадать я и тут же застыл от удивления. Из книги, которую я продолжал держать в руках, выпала моя фотография. Я вместе с Гошей на нашей даче в Сестрорецке, мы её только купили, и перед тем как устроить вечеринку по этому поводу, сфотографировались. Далее, что-либо анализировать было невозможно. Схватив куртку, я выбежал из номера и спустился вниз. Тетя Наира сидела на том же месте и как-то неестественно глупо улыбалась. Мне было не до шуток.

-         Где она?!

-         Ущеля... туда, плакаль, сильно плакаль.

-         Кто она такая?

-         Сказаль, что твоя жена. Я даль ключи, она пошла, говорила чтобы я не говориля тебе. Что сюрпириз.

-         Какой на ... сюрприз, какая жена!?! Что вы из меня дыбила делаете. Где Аршак? Аршак, твою мать...- Я вновь кричал и волновался.

-         Аршак плохё, болель, ара, я сидел вместо него. Никому говорит нельзя, что я ключ дал, Аршака вигонят, копейка нет, денег нет...

Я, не дослушав её рыдания, вышел на свежий воздух. Ну и денек, обхохочешься. Я пошел по тому же маршруту, что и утром. Вокруг окончательно стемнело, на набережной зажгли фонари. Инстинктивное ощущение опасности пропало. На смену ему пришло другое, странное непонятное чувство, одновременно грустное и приятное. Где там, в глубине души я понимал, что все, о чем я так долго мечтал, уже свершилось. Французское кино состоялось.

Мы встретились, он и она, причем я . это он, а она . это она. Сейчас я иду по набережной, камера отъезжает, берет крупный план, по экрану побежали многочисленные красно-оранжевые титры. Звучит одинокая виолончель.

Не напрасна была вся эта затея с теплым свитером и одинокими прогулками. И не важно, что я не знал, чего хотел. Важно то, что я это получил. Вывод один . жизнь прекрасна. Я доказал это хотя бы себе самому, потому что просто поверил в это. Я уже ни о чем не беспокоился, а просто шел, зная, что где-то там она ждет меня. И что это не мое, но сейчас принадлежит мне, и, что это ... конец.

Мы встретились на пляже, на том самом месте, где я сидел с Егором. Она курила и что-то пила из фляги очень похожей на мою. Я сел рядом, прижав её к себе и вдохнув вместе с запахом моря весь аромат её волос. Она положила голову на моё плечо.

-         Будешь водку?

-         Нет, у меня от клофелина голова болит.

-         Дурак!

-         Ладно, прости, дай глотну.

-         Тьфу, что это за дрянь?

-         "Столичная" с апельсиновым соком.

-         Как тебя зовут, милая ты моя?

-         Ты разве в паспорте не прочитал?

-         Нет, не догадался.

-         Настя.

-         А фотография моя у тебя откуда, Настя?

-         А что если больше не задавать вопросов, просто сидеть и наслаждаться жизнью, ты же за этим сюда приехал?

-         А ты?

-         Будь последователен. Откажись от вопросов, то, что мы имеем так хрупко, что любая неверно принятая информация может так легко все разрушить. В конце-то концов, разве не об этом ты мечтал, когда ехал сюда?

-         Пойдем, становится холодно.

-         Не знаю, там эта армянка, я её обманула.

-         Ничего страшного, уладим...

Утром мы не обмолвились ни единым словом. Она собирала разбросанные мною вещи, я читал Бродского, остановился на стихотворении "Дебют". Она вызвала такси, я заказал два кофе.

Вот и вся история. Она допивает кофе, открывает свою сумочку и достает оттуда тоненькое обручальное кольцо, одевает его на безымянный палец правой руки. Я деревянной зубочисткой проверяю на прочность накрахмаленную скатерть. Молчу. Ноябрь. Курортный сезон закончился на прошлой неделе. За окном пустого кафе хулиганит дождь. Грязные волны завоевывают брошенный пляж. Чайки, диким воплем огрызаясь на вой восточного ветра и широко размахивая крыльями, парят над осиротевшим берегом. К стоянке напротив гостиницы подъехала такси. Это за ней. Она подошла ко мне и молча поцеловала. Раздался автомобильный сигнал. Мы расстались.

Через два дня, я уехал в Сочи. Выиграл в казино двенадцать тысяч.

4.

Он закончил читать. Я продолжал лежать на кровати. В том, что все это было правдой, я не сомневался. Молился. Тихо, про себя, закрыв при этом глаза: " Господи, зачем ты испытываешь меня? Зачем ты привел меня сюда? Что повелишь делать мне, рабу твоему? Помилуй меня, Милый Бог, от мерзости греха, что лежит у моих ног. Ты же видишь, я ненавижу их, прости меня, но я не смогу простить их. Я же просто человек, но дай же мне силы уйти отсюда! Где Ты? Ты же обещал быть рядом. Почему молчишь? Где Твои ангелы? Может, Ты велишь, чтобы я и его полюбил? Боже, Я же не смогу. Помоги мне, во имя Иисуса, прошу тебя!"

Я лежал, не открывая глаз. Понимал, что он ждет моей реакции.

Ожидает моего прощения.

"Кто знает," - Неожиданно вспомнил я слова Мардохея к Есфири . "не для этого ли тебя избрал Господь?". Это были ЕГО слова. Как же тяжело мне это давалось. Но я все-таки встал и подошел к нему. Он, видимо ожидая этого, прижался ко мне как ребенок и горько заплакал. Мне пришлось его обнять:

-         Скажи мне, ты действительно любил её?

-         Нет.

-         Я знаю, она ходила к тебе в храм..., у вас что-то было?

-         Она исповедовалась мне.

-         О чем?

-         Я не могу об этом говорить. Тайна исповеди . священна.

-         От меня чего добиваешься?

- Ничего. Просто отпусти мне грехи Христа ради и убей меня. Вот волына. . Только теперь я заметил, что в его руках был пистолет. Я взял его и положил на стол.

-         Ну, что же ты такое говоришь. Ты и здесь норовишь меня подставить, мало тебе, что ты отнял мою свободу, спал с моей женой, так теперь в Ад меня подталкиваешь. Тебе не стыдно? Мы же братья...

-         Неужели ты веришь во все это?

-         А как по-другому объяснить, что мы здесь..., я прощаю тебя...

Я вернулся в свой поселок на Севере и стал продолжать то служение, которое так опрометчиво когда-то оставил. Миссионер, выехавший на побережье вместо меня, написал мне в ответ на мое письмо, что местный православный священник после завершения строительства храма оставил свой приход и ушел в монастырь где-то под Майкопом в горах. Восстановить с ним связь не возможно.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

272857  2007-04-10 22:24:15 В. Эйснер - Уважаемый Даниил! Давно не читал я таких глубоких, психологически верных текстов. И Вам спасибо, и В. Никитину спасибо, что поместил. Желаю дальнейших успехов. Я - за.

275486  2007-07-03 23:56:40 В. Эйснер - Уважаемый Даниил! "Конец Сезона" - образец великолепной психологической прозы. Произведение горячего душой и сердцем человека. Как-то не верится, что столь сильная вешь сделана дебютантом Ведь это всего второй размещённая в РП Ваш рассказ, если не ошибаюсь? Мне уже тогда, в апреле, очень глянулся ваш рассказ "Иное" и рад видеть, что Вы создали ещё более сильную вещь, чем первая. Первая мысль была как в детстве: "Что, уже конец Жаль..." И жаль, что наши переплётовцы не прочитали. Но "Иное" набрал хороший рейтинг. Надеюсь, и "Конец сезона" тоже не останется незамеченным читателем.

Copyright (c) "Русский переплет"