|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Дуэлянты
Я сидел напротив курчавого, по-арабски, Вадима, смуглого и быстроглазого, и говорившего торопливыми фразами, смысл которых таял тут же, заблудившейся снежинкой в теплой ладони. Нас разделял журнальный столик с бутылкой водки, двумя хрустальными рюмками и несколькими оранжевыми мандаринами в вазочке из толстого чешского стекла, внутри которого будто росли водоросли.
Однажды, на танцах, нас окружили местные ребята. Думаете для того, чтоб пожать нам руки, сказать, что они очень рады нас видеть? Ничего подобного. Совсем в обратном смысле. Нас, унизительно подталкивая коленом в зад, вывели на улицу, дали пару раз по морде и посоветовали больше не приходить. Я такое обращение принял как должное. Но был поражен, что все это издевательство стерпел Вадим. Гордый он был ... А тут ни слова не сказал, зажал носовым платком нос, из которого хлынула кровь, побледнел и молчал всю дорогу. А мне въехали всего лишь в глаз, а нос вот остался нетронутым, и носовой платок не понадобился. Я его, помню, вытащил, убедился, что он свеженький и протянул Вадиму, про запас.
Мандарины горкой напомнили футбольные мячи "Артек", с которыми когда-то приходил в раздевалку тренер. Они также толкались и наезжали друг на друга в спортивной сумке, настежь распахнутой.
Вадим был у нас в команде лучшим. Он умел забивать победные голы. Его обожал тренер, его обожала подвыпившая и горланистая (с матюжком, конечно же) публика на трибунах и мы, друзья, относились к нему с уважительной завистью. Игрок я был заурядный. Таким, как я, долго ищут место в команде и обычно пристраивают крайним защитником, чтоб в случае промаха урон был не столь существенным и кто-нибудь, на подстраховке, успел исправить ошибку.
Цивилизация, та самая, которая развивает мозг и делает слабым тело, оказалась не способной затронуть природную сущность Вадима. Он был связан с природой напрямую, не через вещи, придуманные для комфорта и удобства. Ловкость, сила, выносливость, реакция и еще что-то дополнительно, сверх того, - все это жило в нем естественно и приобретено было без специальных усилий.
Преимущество его над всеми нами было преимуществом богача по наследству, с рождения осознающего собственную исключительность. Оттого относился он к нам снисходительно. Как будто по праву ... Но разве кто-нибудь смирится с правом, позволяющим хоть кому-нибудь обнаруживать свое превосходство?
Мы должны были его недолюбливать.
Потом мы начали ходить по свадьбам, пока сами не оказались женатыми, работающими, занятыми какими-то вечными делами и увлечениями. Потом разъехались в противоположные концы города и потихоньку стали забывать о существовании друг друга.
А в прошлом году столкнулись в баре, что в двух кварталах от моего дома. Он первым приметил меня, стоял, улыбаясь, и смотрел взглядом рыбака, раскинувшего сеть и ожидавшего захода крупной рыбы. Рассчитал он точно, и я выплыл прямо на него.
Оказалось, что Вадька развелся и уже не в первый раз, и после суматошной чехарды разменов поселился здесь, рядом, по соседству.
Но я не спешил сближаться. Не тянуло меня к нему, да и семья, работа ... Одним словом, раз заглянул и того было довольно. Впрочем, и он не рвался восстанавливать прежние отношения. Телефон и тот редко соединял нас, соединял как будто нехотя, отчего разговор выходил натужный, с многочисленными паузами, осторожный. Так говорят, опасаясь прослушивания...
Вадим работал начальником охраны на заводе и носил при себе газовый пистолет. Мне показалось, что ему нравится эта игрушка, так как он постоянно вертел ее, перекладывал или просто касался кончиками пальцев. Мужчина с пистолетом. Вооруженный мужчина.
Что я чувствовал? Одним словом не скажешь ... Ощущений было множество, как людей на барахолке в воскресное утро, с изрядным растяпством проталкивающихся в толпе и замирающих в предчувствии жульничества.
Вадим не просто надеялся, а был уверен, что я на ЭТО не пойду. Он ничуть не сомневался, что я стану его отговаривать и смогу убедить, что все это глупая шутка, ребячество и затея, по нашим временам, невозможная.
Он взглянул так, словно у меня на лбу появились концентрические круги учебной мишени.
Вадим сделался спокойным, улыбнулся печально и натурально.
На поворотах рука Кочнева жестко прихватывала поручень, цепляясь за него коротким движением, напоминая движение обезьяньего хвоста, всегда успевающего обвиться крепким колечком вокруг попутного сука или ненадежной с виду веточки. Люди привычно теснились в автобусе. Лица невеселые, сосредоточенные. Хмурые женщины поддерживают на ухабах объемистые сумки, из которых выглядывают серебристые, как гусарские пуговицы, шляпки молочных бутылок, острые стрелки зеленого лука и крутые бока хлебных батонов. У мужиков выражения еще мрачней. Не любят мужики толкаться в автобусах.
Кочнев заставлял себя разглядывать людей, надеялся, что это как-то отвлечет его, и он сумеет хоть на время забыться. Напрасно. Мысли ложились кучно, как пули профессионального стрелка.
Днем к снабженцам заглянул Вадим, просунул голову и небрежно поманил его пальцем. Кочнев вышел.
"Да, похоже, дуэль состоится. И очень хорошо, что состоится. И я его прикончу! Или он меня? В решительности, кажется, Вадиму не откажешь ... Но до чего же все это глупо! Вот взять сейчас и рассказать всем этим людям о причине ссоры ... Так ведь не поверят. И как бы, интересно, выглядел мой рассказ?
Нас, снабженцев, пятеро в одной огромной комнате вместе с начальником, Тимуром Казимировичем, пожилым и болезненным дядькой, у которого в руках чаще оказывался голубенький больничный листок, чем какой-нибудь рабочий документ. Еще Юрка Серегин, незатейливый и безвредный пьяница. И две блондинки (крашеные, конечно), примерно, одинакового возраста - чуть за тридцать. Обе неудовлетворенно замужние, что сделало их почти подругами и сильно повлияло на тему разговоров между ними. Неудовлетворенная женщина далеко не лучший вариант, когда ты вынужден с ней общаться ежедневно. Предпочтительней иметь дело с дамой из стабильной семьи, появляющейся утром с доброжелательной улыбкой.
Любка и Маринка тоже улыбались, но так, что кроме них никто не знал повода, поскольку они прежде жадно и скрытно перешептывались, поглядывая то на меня, то на Серегина. Но мне все же казалось, что на меня чаще ... Что Серегин? Жена, взрослая дочь, смешная заначка, бутылка вина ... Скучно. Я же совсем другая история ... За сорок и ни разу не женат ... Тут есть простор для воображения ... Превосходный объект для насмешек. Я комплексовал и бесился, когда они начинали шушукаться и болезненно ожидал косых взглядов, полных издевки.
Вадим пришел и, как всегда, без натуги завел какую-то болтовню с ними. Есть у него эта завидная манера общения с женщинами - раскрепощенная, ироничная, но в меру.
Любка засмеялась с откровенной многозначительностью.
Вот тогда и прозвучал этот, не случайный и предсказуемый выстрел ...
Тимура Казимировича в тот день не было (очередная хвороба одолела), Серегин был с похмелья и следил за нами равнодушно, Любка и Маринка еле сдерживали смех.
Наверно, Вадим почувствовал, что перегнул палку. Но он из тех, кто никогда в этом не сознается.
Мне казалось, что я схожу с ума. Как будто подлый стрелочник перевел стрелку и я, как голова обреченного состава несся в тупик, гонимый грузовыми вагонами неудачно прожитых лет. И в конце дня сел и составил текст, вставляя почему-то несовременные, вышедшие из употребления слова ... Глупо ... По пути зашел к Вадиму и, ни слова не говоря, бросил письмо прямо перед ним, на стол".
Автобус, кряхтя, приостановился, подхватил кого-то и двинулся дальше. Кочнев запоздало признал свою остановку.
Нелепица эта, меж тем, запала мне основательно, как провалившаяся сквозь дырявый карман и застрявшая в полах пиджака зажигалка. Снова и снова рука ощупывала случайный предмет, занявший не свое место и вносящий дискомфорт. Однако, в конце следующего дня ощущения уплотнились, сошлись в одной точке и выдали вполне усваивающийся вариант. Меня тревожили не слова Вадима, не содержание того, о чем он говорил, а та интонация, которую я уловил при прощании и в которой равномерно распределялись спокойствие, печаль и натуральность. Неужели я неправильно оценил ситуацию? Ошибся? И возможно ли, чтоб этот бред стал реальностью? Чем больше я задумывался, тем сильней поддавался сомнениям. Действительно, а почему бы и нет? Но моя роль тогда в этом деле? Что же, значит, мне следует покорно подчиниться и принять участие во всем этом дерьме? И никак не воспротивиться очевидному безумию? Так кто же я сам в этом случае? Я даже не поинтересовался причиной ссоры, и Вадим ничего пояснять не захотел. А зря. Если бы мне это было известно, то теперь много проще было бы оценить положение.
Тревожные размышления прервались на третий день. Вечерний звонок застал меня в ванной, пришлось наскоро обтираться и прошлепать мокрыми ногами к телефону. "Спроси, может, перезвонят попозже?" - крикнул я жене предварительно. "Нет, говорят очень срочно!"
На встречу явился человек в военном, в капитанском звании. Невысокого росточка, курносый, светлоглазый, пытающийся напустить на себя строгость. Зашли в кафе, сели за столик.
Я догадался, что капитан из тех людей, которых в музее, например, привлекают яркие картины с понятным сюжетом.
Капитану понравилось, что я перестал задавать несущественные вопросы, а перешел к обсуждению конкретных вещей.
Мне тоже захотелось поскорей покончить с этим делом. Идеально было бы вообще отказаться, но я не находил в себе абсолютно никаких сил для этого. События выстроили ходы и толкали в спину, и ничего другого не оставалось, как только пройти по ним до конца.
Капитан посмотрел на меня с сожаленьем.
Утром я суетился больше обычного, и все время поглядывал на часы. Опаздывать я не люблю, но не считаю за трагедию, когда заявляюсь на работу на десять-пятнадцать минут позже. Изредка такое случается. Быть же не точным сегодня представлялось нарушением всех правил, установлений, традиций, придуманных давным-давно и ставших неписаным мерилом человеческого достоинства и порядочности. Когда я смотрел на происходящее со стороны, то вся эта история вызывала у меня неприятие, издевку, презрение. Но стоило мне переместить узелок сознания из левого полушария в правое, как я превращался из созерцателя в участника и тогда все эти штуковины - правила, установления и традиции начинали давить на меня и вынуждали совершать все те действия, которых требовали события.
На вокзале догадался, что и остальные затеяли возню с узелком. Никто не стал здороваться за руку, ограничиваясь старомодно (и театрально) кивками и отворачивая глаза в сторону, стыдясь, конечно, самой этой церемонности да и всего происходящего, а еще больше, стыдясь очевидного понимания того, что ни один из нас не в силах остановить начавшееся действо. Впрочем, капитан, единственный, не отворачивал глаз ... А вот его спутник, избыточно тяжелый с виду, словно на плечах его застрял невидимый груз, напрягался очевидно, с усилием, будто разворачивал лодку против течения. Полноватое лицо его стало похожим на розовый воздушный шар. "Кочнев", - назвался он. Пятый, доктор видать, поначалу, вообще, не запомнился.
Как было заранее условленно, мы расселись в разных вагонах, но по соседству. Вадим занял место у окна, зафиксировал голову в одном положении, будто это был фотоаппарат на треножнике и в нашу сторону не оборачивался. Я сел рядом, гинеколог напротив.
Гинеколога звали Семеном. Он был из тех мужчин, в которых бесполезно искать хотя бы одну видимую черточку мужественности. Все в его внешности, каждая деталь, наоборот, выполняла противоположную роль. "Метр с кепкой", если говорить о росте, так это точно про него, лучше не скажешь. По редкой тщедушности любой догадывался сразу, что хорошо откормленная овца перевесит его запросто. При большей насыщенности голубого цвета, его глаза могли бы выглядеть, как у молодого Ален Делона - озорно и нахально. Но вместо того, они были сильно разведены бесцветными и невыразительными красками, только подчеркивающими отсутствие всякой воли. И было понятно, что Семену все это хорошо известно, и он давно отказался от напрасных потуг производить другое впечатление.
Он сидел напротив и открыто трусил, вызывая своей правдоподобностью симпатии.
Мне стало очень неловко от этой мысли.
Я дотронулся до Вадима. Мне хотелось, чтоб он принял участие в разговоре. Тогда, появился бы, какой-то шанс что-то еще понять, и, может быть, успеть еще как-то повлиять на события.
Да, поезд нес нас по избранному маршруту, приближая к намеченной цели; да, в соседнем вагоне сидели двое, и у одного из них было совершенно непримиримое выражение лица; да, рядом со мной сидел человек с таким же выражением (налет смущения и у того, и у другого не снижал непримиримости, а наоборот, придавал ей зловещий, почти трагический смысл). Все так! И все же ...
И я опять почувствовал в его словах тоже, что тогда, при прощании - спокойствие, печаль и натуральность. И мне стало также страшно как гинекологу.
Место действительно капитан выбрал с умом. Это стало ясно еще на станции. Кроме нашей пятерки на перроне не оказалось никого. Капитан с Кочневым пошли впереди, а мы, отстав так, чтоб не слышать их разговора, двинулись следом. Шли около часа. Сначала долго по открытому полю, потом вдоль какой-то извилистой речушки, недоступной из-за разросшейся осоки и, наконец, свернули на тропинку, уводящую в буреломный неуютный лес с канавами, с запахом сырой глины.
На поляне капитан остановился и дожидался нашего приближения. Кочнев ежился и озирался по сторонам.
Он отмерил пятнадцать шагов, о которых мы успели договориться. Делал это тщательно, стараясь подвести шаг под условный метр. Исходные позиции стрелков обозначил колышками.
Гинеколог отошел настолько, насколько это не могло показаться бегством, и стоял тихо и смирно, как перед расстрелом.
Я заставил себя посмотреть прямо в глаза Вадиму, но он не дал мне этого шанса, успев отвернуться.
Вадим и Кочнев сблизились и нерешительно затоптались перед открытой коробкой, зависшей неподвижно в уверенных руках. Капитан торжественно молчал, осознавая, что сделал все, что мог и сделал от души, честно, ответственно, как и подобает человеку военному, привыкшему к дисциплине и исполнению своего долга.
Вадим и Кочнев, однако, продолжали переминаться с ноги на ногу, словно жених с невестой перед алтарем.
Я стоял поблизости - лишний, ненужный, посторонний, испытывая огромное желание отойти к гинекологу, поговорить с ним о чем-нибудь, хоть о его работе, хоть о чем, но никуда не шел, а неотрывно наблюдал за каждым движением двух человек. Все происходящее до сих пор и нерешительность тоже, все это не вызывало отторжения и легко объяснялось. Поэтому я моментально ощутил противоестественность жеста, когда увидел, что Кочнев сунул руку за пазуху и неожиданно вытащил книгу. Я изумленно смотрел на него. Жаль, что не приметил выражения лица капитана. Предполагаю, что это было из ряда вон выходящее зрелище. Кочнев, ни на кого не обращая внимания, перелистывал страницы.
Он тыкал раскрытой книгой в физиономию Вадима.
Вадим инстинктивно отступил на шаг и, вдруг, размахнувшись, двинул Кочнева в челюсть. Книжка кувырнулась подбитой уткой и завалилась под ноги. Кулаки словно ожидали сигнала. Удары сыпались с такой скоростью, что ни один из них не мог стать решающим. Сила расходовалась в быстроте. Зато эти удары эффективно видоизменяли внешность, будто кто-то спешно решил загримировать их под клоунов. Через пять минут дерущихся было трудно узнать - глаза тонули в опухлостях, как в болотной трясине; носы и губы обильно выделяли кровь, заляпав лица, руки, локти, пиджаки и даже, оставляя отметины на брюках.
К тому времени капитан очухался, и тогда только я увидел его лицо. Он повернулся ко мне, не опуская картонную коробку, и закричал:
Вадим и Кочнев выдыхались. Удары стали редкими, неточными и бессильными, ноги заплетались. Они начали приостанавливаться, отплевываясь и переводя дух. Книжка, которая имела какое-то непонятное для нас значение во всей этой истории, лежала растерзанной, безжалостно втоптанной в грязь, вместе с тем тайным смыслом, который в ней, вероятно, заключался и который ставил под сомнению нашу с капитаном версию о женщине ...
Несчастные, они, видать, давно ждали этой команды, потому что сразу же опустили перетрудившиеся руки. Капитан стоял в той же позе.
С некоторым усилием, но мои слова дошли до него. Он присел и аккуратно сложил боевые принадлежности.
Противники стояли в нескольких метрах друг от друга, ощупывали раны и боролись с кровотечением. Вадим закидывал голову, прикладывая платок, превратившийся в окровавленный комочек.
Я вытащил свой, убедился, что он свеженький и предложил Вадиму, про запас.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
"Таким, как я, долго ищут место в команде и обычно пристраивают крайним защитником, чтоб в случае промаха урон был не столь существенным и кто-нибудь, на подстраховке, успел исправить ошибку" - нет ли тут некоторых противуречий с элементарной грамматикой? Господа! Не буду дальше читать, стыдно, ей-богу, для людей, продолжающих высокие традиции Прошу возражать по существу, не отвлекаясь на мои политические взгляды.
|
|
|
- Согласен, Зельда, пишет Суси хорошо, но идеологически он не подкован, экзамен на русского патриота не выдержал. К тому, что делает Суси, слово "пишет" не имеет касательства. А вот идеологически он как раз подкован и звание русского "патриота" успешно зарабатывает в краях, славных более изощренной агрессивностью, чем РП.
|
|
