Драматургия
31 августа 2012 года

РУССКИЙ ПОЛДЕНЬ

пьеса

Действие происходит летом 1991 года на подмосковной даче.

Застекленная веранда.

За окнами виден старый сад. Утро. Косые полосы солнечного света лежат на полу. На середине веранды стоит круглый, застеленный старомодною вязаной скатертью с кистями стол. На нем - медный, позеленевший от древности самовар, вперемежку стаканы, вилки, ножи, какое-то рукоделье. Вокруг стола - несколько соломенных ветхих стульев. Под окнами - диван. Слева, в межоконном простенке, - трюмо в ржавых пятнах. К нему прикреплена вырезанная из какого-то журнала репродукция с картины Брюллова "Итальянский полдень". Справа небольшой холодильник со стоящими на нем телефоном, громко тикающим будильником. Над столом свисает оранжевый, мохнатый от пыли абажур.

Г о л о с п о ж и л о г о м у ж ч и н ы и з - з а с ц е н ы. Сахалин... Это ж надо, из какой дали вас сюда занесло!

Г о л о с М а ш и (оживленно). Это все муж мой... Всю жизнь его тянет в путешествия. Где мы только не жили... Один порт Ванино чего стоит! Затем - Глазов, Алыгджер, Игарка... (Вздох.) А в Приморье мы жили в Софье-Алексеевской, куда свозят дураков со всего Дальнего Востока.

М у ж с к о й г о л о с. Дураков?

Слева, на ходу надевая рубашку, появляется Т в е р д о х л е б. На цыпочках подкрадывается к окну, прислушивается.

Г о л о с М а ш и. Ну да, психов, ненормальных.

М у ж с к о й г о л о с. Не понимаю... Вы такая красивая женщина. Что за охота была скитаться по подобным местам. Глазов... Подумать только! Ни-ког-да не слыхал.

Г о л о с М а ш и. Эх вы, столичные жители, ничего не видали, кроме своей Москвы... (С ностальгической грустью.) А в Софье-Алексеевской сопки вокруг, собаки на пограничной заставе лают, и психи по улицам гуляют в синих пижамах...

Пауза. Твердохлеб замирает.

М у ж с к о й г о л о с. Ф-фу, духотища... Не припомню такого знойного июля.

Г о л о с М а ш и. Сколько здесь у вас комаров! Прямо как в Глазове.

М у ж с к о й г о л о с. Это где сумасшедшие по улицам в пижамах?..

Г о л о с М а ш и. Нет, по улицам в пижамах это в Софье-Алексеевской. А в Глазове - тюрьма.

Т в е р д о х л е б (неожиданно). Рагно, воды!

Г о л о с М а ш и. Ах... Проснулся...

Пауза. М а ш а входит в стеклянную дверь веранды. В левой руке французский батон, в правой - букет пунцовых, мокрых от росы роз. Шваркнув батон на стол, она с грохотом снимает крышку с самовара, втыкает в него букет. Кровавые розы в тускло блестящем на солнце медном самоваре... Вбивая каблучки босоножек в пол, на ходу расстегивая кофточку, уходит вправо.

Твердохлеб распахивает окно.

М у ж с к о й г о л о с. Э-э... Я тут от жены вашей узнал, что вы Борис Григорьевич Твердохлеб, тот самый... Знаете, я, когда во Владивостоке служил, видел один из ваших спектаклей!

Т в е р д о х л е б. Вот как? (Неуверенно.) Очень приятно.

М у ж с к о й г о л о с. Какие хорошие есть пьесы! Помню, в том же Владике, пошел я как-то в оперетту... Чудная, чудная пьеса была! Буфет там шикарный... Я в парадной офицерской форме... Женщины вокруг в вечерних платьях... Замечательно!

Т в е р д о х л е б. Прошу прощения, у меня репетиция через... (Оглядывается на тикающий на холодильнике будильник.) Ого! Десятый час. А репетиция назначена на двенадцать...

М у ж с к о й г о л о с (умоляюще). Еще одну только минуту. Черт, я вспотел весь на вашем спектакле, Борис Григорьевич, пытаясь хоть что-то понять, но... ничего не понял... Ни-че-го...

Твердохлеб пытается поймать муху.

В каждой пьесе, насколько я знаю, должны быть начало, середина и конец. По крайней мере, они присутствуют во всех знакомых мне произведениях... А у вас?

Т в е р д о х л е б. Что такое?..

М у ж с к о й г о л о с (задушевно). Может быть, вы думаете, я против новых форм? Против аллегорий в стиле этого, как его, не печатался при жизни, австрийца?.. (Пауза.) Ну, Бог с ним.

Т в е р д о х л е б (нетерпеливо). Приятно было с вами побе...

М у ж с к о й г о л о с (живо). Борис Григорьевич, а о нашем брате-танкисте вы не хотите написать, скажем, романчик? Вот я, знаете, двадцать пять лет оттрубил в танковых войсках. Чего там только не насмотрелся! Помню, однажды, перед приездом начальства, комбат поручил мне показать вождение и боевую стрельбу... В армии, знаете, свои порядки, не будешь комбату объяснять, что, мол, у тебя свидание с любимой женщиной и все такое... "Есть!" и - пошел. Ну, однако же, ночью мне, молодому лейтенанту, не спится. Любимая женщина, как живая, стоит перед глазами и баста! Что будешь делать с такой напастью? Рецепт известен. Принял я на грудь... немного, грамм пятьсот... Сон - как рукой сняло. "Надо, - думаю, - танк свой в полную готовность привести" Покрасить его и все такое, чтоб вид у машины был. Начальство очень в армии внешний вид уважает. Оделся я, взял в каптерке краску и потопал в парк. Начкар сначала запускать меня на территорию парка не хотел, но потом пустил. Вот прошел я к своему танку, закурил и начал его неторопливо красить. Ночь. На небе полная луна. А я крашу танк. М-да... (Пауза.)

Т в е р д о х л е б (нетерпеливо дернув плечом). Странная какая-то история. Что же дальше было?

М у ж с к о й г о л о с. Дальше? Было самое интересное... Поутру, еще темно было, сел я в танк и - прямиком на директриссу, это поле такое, специально для танкового вождения и стрельбы... Приехал, останавливаюсь возле наблюдательной вышки, на ней уже всё начальство, все полковники и большезвездные генералы столпились. Вылезаю из башни, отыскиваю взглядом комбата, докладываю: "Товарищ майор, лейтенант Застрельщиков для проведения стрельб прибыл!" Вижу, на комбате лица нет. Все полковники, да и большезвездные генералы, тоже, смотрятся как-то странно. Во все глаза в мою сторону глядят. "Ну, - думаю, - наверное, я поразил их своей великолепной выправкой и четкостью доклада. Наверное, они такого от простого лейтенанта не ожидали..." Грудь еще сильнее колесом выкатил, сдуру-то, а потом скосил глаза вниз... Что такое?! Мать честная! Весь мой танк покрашен в огненный красный цвет, только на башне намалевана пьяная зеленая звездочка... Оказалось, перепутал я краски в темноте-то!

Т в е р д о х л е б. Признайтесь, вы все это выдумали? Ведь не было ничего такого на самом деле...

М у ж с к о й г о л о с (удаляясь). Э-э! Я вам говорю, Борис Григорьевич, приходите ко мне как-нибудь в гости, я вам за рюмкой чая столько историй еще расскажу... И поучительнейших, знаете ли, историй!

Твердохлеб в какой-то задумчивости подходит к столу, не замечая букета, торчащего из самовара, поворачивает краник, тоненькая струйка воды течет из самовара в стакан...

Т в е р д о х л е б. Рагно, воды!

М а ш а появляется справа, в ситцевом сарафане, босиком, не глядя на Твердохлеба, прилаживает на голову с помощью полотенца бытовой вентилятор.

М а ш а. Какая я тебе Рагно?..

Т в е р д о х л е б. Не какая, а какой... Рагно, воды!

М а ш а. Ах, отстань, пожалуйста.

Т в е р д о х л е б. Не видишь? Я репетирую... Пьеса "Мольер" Булгакова.

М а ш а (с каким-то раздражением, не глядя на Твердохлеба). И почему Булгакова не ставят нынче в театрах? (С нажимом.) Вот замечательный был драматург...

Твердохлеб, отойдя к окну, глядя в сад, прихлебывает из стакана.

Т в е р д о х л е б (не замечая раздражения). Что с того? Зато ставят Чехова... Ах, господи боже мой, как же его ставят! С той самой поры, как Станиславский с Немировичем, заполучив его к себе, ставили его так упорно, со свойственными себе вкусами, въедливостью, скрупулезнейшим мастерством...

Маша пробует приладить неподдающийся вентилятор по-другому.

М а ш а (вроде бы ни к селу ни к городу, с ожесточением, которое, впрочем, можно отнести к увертливому вентилятору). Хорошо, что шурин твоего администратора умер, и он улетел в Солт-Лейк-Сити входить в права наследства, предоставив нам в распоряжение свою дачу... То есть, конечно, нехорошо, что умер, но... иначе разве бы нам удалось пожить на такой шикарной даче!

Т в е р д о х л е б (не замечая злой иронии). Шикарной? Вот еще... Ты не видела настоящих дач. Вот в тысяча девятьсот семьдесят девятом году...

Телефонный звонок.

Не бери трубку! Это меня из театра...

Снимает трубку.

Алло? Нет, это не морг... (Кладет трубку.) Какие глупые шутки.

Замечает вентилятор, наконец закрепленный Машей с помощью полотенца на голове.

А это еще что такое?..

М а ш а (как маленькому). Это для того, чтоб отгонять пыль... (Со значением.) Видишь ли, мой дорогой, я прочитала в журнале, что миллиарды тонн пыли носятся в воздухе над землей и забивают людям легкие...

Включив вентилятор в розетку, садится за стол, подняв руку, нажимает на кнопку, вентилятор гудит, гоня струю воздуха на Твердохлеба. Маша берет один из лежащих на столе журналов, начинает его листать.

Пауза.

Твердохлеб садится за стол напротив Маши. Ветер от вентилятора тотчас поднимает дыбом его волосы.

Т в е р д о х л е б (искоса взглянув на будильник). Репетиция в двенадцать, а мне до Москвы добираться еще добрый час... Ну что, готов завтрак, Рагно?

М а ш а (не поднимая глаз от журнала). Я не Рагно... Давно готов.

Т в е р д о х л е б. Рагно, завтрак! Ну, не дуйся... Я репетирую...

М а ш а (перелистывает страницу, не глядя на Твердохлеба). Да, знаю... что бы ты хотел сегодня съесть на завтрак, дорогой?

Т в е р д о х л е б (просияв). Хм. Предвкушаю сюрприз... (Потирает руки.) Неужели?.. Но - нет, нет... (Втягивает носом воздух, повернувшись направо.) Маша, помнишь, у Александра Сергеевича? "Ростбиф окровавленный, и трюфли - роскошь юных лет!"

М а ш а (с ожесточением перелистывает страницу). В школе проходили.

М а ш а выдергивает шнур вентилятора из розетки, встает, уходит вправо. Твердохлеб хватает со стола в правую руку нож, в левую вилку, с плотоядным видом начинает точить нож о вилку. М а ш а входит, бухает перед ним тарелку, наполненную едой.

М а ш а. Вот тебе твои окровавленные трюфли!

Т в е р д о х л е б (обескураженно). Но... ведь, кажется... это овсянка?

М а ш а. А ты что думал? Ты что хотел? В доме - ни копейки денег, ни крошки еды!

Включает вентилятор. Волосы Твердохлеба встают дыбом.

Т в е р д о х л е б. А я при чем? Если у нас в театре полгода не платят зарплату... Вот еще, новости! Напиши своим родителям, пусть пришлют копченого кабана.

М а ш а. Откуда у моих родителей копченый кабан?!

Т в е р д о х л е б. Да, но ведь они же колхозники.

М а ш а. Что с того?

Т в е р д о х л е б. У каждого колхозника есть копченый кабан! Напиши, и ты увидишь. Если им жалко целого, то пусть пришлют хотя бы половину...

М а ш а. Мои родители - уже давно не колхозники, а пенсионеры, да будет тебе известно. У них и без того - ты не забыл? - сидит на шее твоя дочь, ведь ты, провожая ее на летний отдых к моим родителям на Кубань, не удосужился дать ей с собой ни копейки...

Т в е р д о х л е б. SOS, SOS, SOS... Тебе прекрасно известно, что в театре полгода не платят...

М а ш а (не слушая). А теперь ты требуешь, чтоб тебе прислали еще и копченого кабана! Я удивляюсь твоей наглости... (Перелистывает журнал.)

Т в е р д о х л е б (встает, направляется к холодильнику). SOS, SOS, SOS... (Открывает холодильник.) А что здесь? Ого! Докторская колбаса... и какой приличный кусок. Чаю, граммов на двести потянет... (Протягивает руку.)

М а ш а (душераздирающим голосом). Не тронь колбасу! Это - последнее, что осталось!..

Т в е р д о х л е б (отдернув руку, словно обжегшись). Что ты... Я и не думал трогать! Эка невидаль - колбаса... Не видал я разве колбасы? Вот в тысяча девятьсот восемьдесят втором году, когда...

Звонит телефон.

Т в е р д о х л е б (сняв трубку). Алло? Да, я... Здравствуйте, Никифорова. (Слушает.) Что-о?.. (Слушает.) Да вы понимаете, о чем говорите?! Нет, нет и нет... Мало ли что вы мечтали об этой роли всю жизнь... Роль Марго, это уже решено, будет играть Валя Алданова! (Слушает.) Да, вы абсолютно правы, Никифорова, Валя, может быть, говорит по-русски с английским акцентом, и вообще, таланту в ней этого самого ноль, однако, уж если она выходит на сцену, под нею доска трещит, из нее сок брызжет, щечки маковым цветом наливаются!.. (Слушает.) Может быть, это немножко жестоко, Никифорова, но несмотря на то, что вы читаете в оригинале Рембо, Аполлинера и еще бог знает кого, на роду вам написано играть роли грустных кривобоких хрычевок... Они у вас замечательно получаются! И не мучайте вы себя... Работайте над образами хрычевок... Их в театре играть - не переиграть... (Кладет трубку.)

М а ш а (опустив журнал на колени, произносит со страшной силой). Господи, как хочется за границу!

Твердохлеб застывает на месте. Пауза.

Т в е р д о х л е б (садясь за стол). В твоих руках, Маша, я постоянно вижу "Мурзилку", серьезную литературу ты в последнее время прекратила читать... И выключи этот свой вентилятор! (Протягивает руку, нажимает кнопку вентилятора, выключив его.)

М а ш а (включив вентилятор). Это не "Мурзилка", а журнал "Космополитен".

Т в е р д о х л е б. Это вредный, никчемный, абсолютно пустой журнал. (Выключает вентилятор.) Какие-то картинки из жизни махровых мещан и сбесившихся с жиру миллионеров...

М а ш а. А мне нравится! (Включает вентилятор.)

Т в е р д о х л е б. Ты Достоевского почитай... (Выключает вентилятор.)

М а ш а. Как денег нет, ты мне Достоевского подсовываешь! Между прочим, он из-за границы не вылезал. (Включает вентилятор.)

Т в е р д о х л е б. Почитай Пушкина... Он никогда не был за границей! (Выключает вентилятор.)

М а ш а. Конечно. Его царь не пускал. А то бы так тут твоего Пушкина и видели... (Включает вентилятор.)

Т в е р д о х л е б. Ну, знаешь, Маша, со своим "Мурзилкой" ты скоро совсем станешь... (Сердито напевает.) Не нужен мне берег Турецкий, и Африка мне не нужна!..

Звонит телефон.

Это меня из театра, не трожь... (Слушает телефонную трубку.) А, Корнеев, привет... (Слушает.) Э-э... Видишь ли, вначале я хотел поставить что-нибудь простенькое, из румынской жизни... Однако - звонок из министерства: "Румыны, - говорят, - в другой театр лыжи навострили, японцев готовься принять!" Мне - что? Японцы, румыны, одна им цена... Вот, видишь ли, японцы мне даже как-то милей. Румыны, те, слышь, мамалыгу постоянно едят. Точно... Как? Да, с деревянных досок. Навалят мамалыги этой самой на длинные доски и, с ложками, столпятся вокруг... Зрелище жуткое. Японцы, хотя и кланяются на каждом шагу со своими кошмарными улыбочками, но никакой тебе мамалыги... (Слушает.) Будь здоров, Корнеев, передавай привет Воскобойникову и Володьке-подлецу! (Кладет трубку.)

М а ш а. Это не "Мурзилка", а журнал "Космополитен". Ты так поёшь потому, что нигде не был.

Т в е р д о х л е б. Не был и не хочу. Они - инопланетяне, меня не интересует фантастика...

М а ш а (мстительно). А Мила Надточий в Барселону уехала.

Т в е р д о х л е б. Какая еще Мила Надточий?

М а ш а. Соседка наша по лестничной клетке. У нее муж слесарем на нефтяных промыслах Севера работает, получает каждый месяц шесть миллионов рублей, вот и купил своей жене путевку в Барселону на две недели...

Т в е р д о х л е б. Ну и что?

М а ш а. Почему ты так нервничаешь?

Т в е р д о х л е б. Я?..

М а ш а. Ты всегда нервничаешь, услыхав о чьих-нибудь достижениях. Ты - завидуешь чужим достижениям.

Т в е р д о х л е б. Помилуй, Маша... Некий слесарь отправил на отдых в Барселону свою жену! Чему тут завидовать?.. Не сегодня-завтра его уволят с нефтяных промыслов по сокращению штатов, и он будет сидеть на рельсах, щи из термоса хлебать... Ну? (Выключает вентилятор.)

М а ш а. Как ты завидуешь... Из зависти ты даже готов уволить с работы мужа Милы Надточий! Признайся, ты завидуешь его большим деньгам?

Т в е р д о х л е б. Ах, вот как ты заговорила... Судьба жены зажиточного слесаря прельщает тебя! (В сильном волнении.) Маша, выходить замуж надо за людей своего круга... (Побледнев.) Я режиссер, художник...

М а ш а (встает, с размаху швырнув на пол журнал). Художник?! (Театрально протянув к Твердохлебу руки.) О, Борис, с той поры, как я впервые увидала тебя по телевизору, сидящего перед телекамерой в каком-то московском дворике, на садовой скамейке, в старенькой болоньевой куртешке, обтерханных джинсах, долдонящего что-то по поводу обуревающих тебя режиссерских идей, я, человек со средним образованием, неопытная и не видавшая видов девушка, влюбленная в ту пору в Харитона, официанта из краснодарского ресторана "Интурист", поняла, окончательно и бесповоротно, что была с Харитоном слишком счастлива, и отныне пришла мне пора, очертя голову, броситься в объятия небритого, нестриженого, совершенно необаятельного и, по всей видимости, абсолютно бездарного режиссера, показанного по телевидению как некий казус, уродливый и в чем-то малосимпатичный персонаж, и, возвращаясь к вышесказанному, я с полной откровенностью объявила своему ненаглядному Харитону: "Отныне между мной и тобой все кончено!" - и... выйдя замуж за Твердохлеба, начала общаться с этим режиссером на почве разговоров о его роли в искусстве, одним словом, упилась этим человеком, таким образом создав из своей жизни дисгармонию, ад или что-либо подобное, настойчиво, день за днем культивируя в себе тщеславие, нервность, эгоизм, упрямство и неуверенность в своих силах!

Т в е р д о х л е б (он поражен). Признайся, это ты в какой-то пьесе вычитала и выучила наизусть, чтоб меня огорошить...

М а ш а. Это все, что тебе может прийти в голову? (Садится на стул, поднимает с пола журнал.)

Т в е р д о х л е б (как-то странно глядя). Нет, не всё, не всё... (Закуривает. Отходит к открытому окну, выпускает в него струйку дыма, начинает говорить, стоя к Маше спиной.) Село, где девочка жила, было таким, каковы все наши южные степные села... Зимою здесь стояла непролазная грязь, которую жители месили при помощи литой резины сапог. Весной неистово цвели сады, томились души, щелкали соловьи, наезжали со всей страны седые ветераны - праздновать годовщину Победы и возлагать цветы к памятнику, где лежали в братской могиле сотни русских, эстонцев, украинцев, белорусов, казахов, литовцев, узбеков, латышей, принявших смерть при освобождении села девочки... Летом были пыль, сушь, духота, жара, немного смягченные горячею тенью стоящих неподвижно садов да прикрытыми ставнями, сквозь которые неистово сверкало солнце. По осени повсюду во дворах виднелись горы арбузов; разложенные на брезентах, крышах сараев и просто на земле вялились нарезанные яблоки, груши, а также сливы, абрикосы, вишни, айва; то и дело проезжали тракторы, таща прицепы, доверху наполненные виноградом, истекающим в пыль дороги рубиновым соком; а по дворам ходил известный резатель Яков, пускал в дело австрийский, остро отточенный штык и, нацеживая в свою большую алюминиевую кружку хлеставшую из свиньи кровь, тут же осушал ее до дна...

Маша медленно опускает "Космополитен".

Ступая по вспрыснутой кровью и соком, усеянной арбузными корками, шелухой от жареных семечек земле, отгоняя от лица мух, давясь слюной, шалея от духа вялящихся под солнцем плодов, взбудораженная оглушительной и какой-то первородною музыкой самодеятельного оркестра, девочка, в толпе разнокалиберной детворы, приближалась к месту той или иной свадьбы...

Маша поворачивается, смотрит на стоящего к ней спиной Твердохлеба долгим, пристальным взглядом.

И вот, вся словно облитая кипящим молоком, невеста... Отчего то и дело сыплются наземь гладиолусы из ее букета? Отчего так волочится в пыли подол ее драгоценного платья? Отчего лицо бедняжки испуганно, бледно, а на глазах блестят слезы?.. О, что собираются с нею сделать все эти собравшиеся вокруг, громко хохочущие, кричащие, поющие, пьяные люди?!

Маша, теребя скатерть, слушает.

Потрясенная громом и блеском свадебного разгула, растерянная, недоумевающая, подозревающая какие-то жгучие постыдные тайны девочка после долго не могла заснуть, воображая себя невестой в кипенно-белом длиннейшем платье, туфлях на удивительно тоненьких каблуках, и будто бы это не соседская Танька-закройщица выходила из разукрашенной бумажными цветами "Волги", а она, и не Таньке, а ей, ей одной так гадко улыбался прилизанный, расфранченный, спотыкающийся от волненья жених...

Твердохлеб выбрасывает за окно окурок. Маша, опустив голову, плачет. Тишина. Тикает будильник. Твердохлеб, приблизившись, гладит Машу по вздрагивающим плечам...

Т в е р д о х л е б. Что ты, девочка?.. Успокойся...

Маша вскакивает и, закрыв руками лицо, убегает вправо. Вентилятор (его держит шнур, включенный в розетку) вместе с полотенцем срывается с Машиной головы... Твердохлеб едва успевает подхватить его над самым полом.

Телефонный звонок. Твердохлеб ставит вентилятор на стол, спешит к телефону.

Т в е р д о х л е б (сняв трубку). Алло? А-а, Егор Францевич... (Садится на диван.) Ого! Четыре действия? Многовато... (Слушает.) А что, хорошее название! Русское такое... "Зрелище сельской местности, усеянной трупами громил" По-моему, замечательное название для пьесы. (Слушает.) Да, ты прав, театр - царство условностей... Взбалмошность... Пельмени в буфете... (Смеется.) Откровенно говоря, я больше не хочу пельменей! (Внезапно.) Егор Францевич, я знаю, ты добр, сократи свою пьесу с четырех действий хотя бы до трех... Как? Очень просто... У тебя большая часть действия происходит в тамбовских лесах? Вот и отлично. Пусть там все и закончится... А берег моря и мраморную скалу мы похерим. Ты их так смачно изобразил, что на них у нас никакого бюджета не хватит! Договорились?.. А роль Марго, ты к этому, брат, сразу приготовься, будет играть Валя Алданова. Как? Ты не знаешь Валю? Валю? А-ха-ха-ха... Постой же, я расскажу тебе...

Входит М а ш а.

Впрочем, как-нибудь в другой раз.

Маша в кофточке, юбке, босоножках, с сумочкой через плечо, волосы гладко зачесаны. Она подает Твердохлебу сложенный пополам листок бумаги. Твердохлеб машинально принимает его, слушая то, что ему говорят по телефону. М а ш а выходит в стеклянную дверь.

Слушай, Егор, для Вали произнести такую реплику будет слишком сложно. Лучше напиши так... (Думает несколько секунд.) "Елпидифор, ты в самом деле намерен разрезать мне юбку ножом, вполголоса декламируя Бодлера?" Вот и ладно будет. Да, и перед заключительным монологом, в третьем действии, пусть твой Грустьев кричит: "Гей, кто там!.. Хватит трепаться! Принесите для Марго из буфета говядины жареной и этого, как его... мармеладу, живо!" Записал? Та-ак. А в финале... Финал сделаем следующим. Апостолов подает реплику: "Марго куском говядины подавилась!" Грустьев: "Ну так что?" Апостолов: "Задыхается. По-настоящему, доктора бы надо вызвать..." А, Егор Францевич? Доктора! Вот тут Грустьев и произносит: "О-о, коварная говядина! А как была вкусна..." Ну и так далее, весь свой заключительный монолог. Ну, бывайте. Сегодня у нас вторник, а в пятницу я непременно жду тебя с пьесой... (Кладет трубку.)

Старается что-то вспомнить. Наконец взгляд останавливается на записке в руке... Разворачивает записку. Читает вслух: "Мне надоело. Я ухожу. Прощай". Выпускает записку из рук.

Встает, приближается к зеркалу. Долго глядит на свое отраженье.

А вообще-то я ничего. Живот только... Один голливудский звезда, помнится, когда его спросили, что самое трудное в его профессии, ответил: "Постоянно держать втянутым живот..." (Втягивает живот.) Просто отлично! Уф... (Сгибает руку, щупает бицепс.) Бицепс мягковат... Сейчас мы его... Где моя гантеля? (Оглядывается.) Маша... ее куда-то задевала... (Берет со стола вентилятор, некоторое время "качает" бицепс. Щупает его.) Ого... Мышца-то растет, как на дрожжах! (Резко опускается на диван.) И так... уходят? После почти двадцати лет СОВМЕСТНОЙ ЖИЗНИ... (Пауза.) Колбаса... Она колбасу с собой прихватила! (Вскакивает, бросается к холодильнику, распахивает настежь дверцу.) Колбаса на месте. (Дрогнувшим голосом.) Странно... (Хлопает себя по лбу. ) Какое коварство! Она те сто долларов, отложенные мною на покупку стробоскопа, обнаружила и... уволокла... А с виду всегда такая тихоня. Как же я буду делать этот спектакль без сторобоскопа... И как она нашла? Ведь вроде так надежно спрятал! (Подходит к трюмо, из-за прикрепленной к зеркалу картинки достает стодолларовую банкноту.)

М а ш а входит в полуоткрытую дверь. Пауза.

Ты... разве не ушла от меня?

М а ш а. Обрадовался... Ушла, но... вернулась за любимым журналом и, стоя тут, под дверью, случайно видела и слышала всё...

Пауза.

Т в е р д о х л е б. Маша, я...

М а ш а. Знаю, знаю. Решил, что, уходя навсегда, я прихватила с собой нажитые за двадцать лет супружеской жизни двести граммов докторской колбасы...

Телефонный звонок. Твердохлеб машинально снимает трубку.

Т в е р д о х л е б (протягивая трубку Маше). Тебя... Мужской голос...

Маша берет из рук Твердохлеба трубку, отворачивается от него и, почти тотчас, начинает смеяться (несколько взвинченно), повторяя односложно "да" и "нет". Маша кладет трубку.

Т в е р д о х л е б. Маша!

М а ш а. Маша?.. А давно ли я была Рагно?

Т в е р д о х л е б. С кем ты разговаривала? Вот сейчас, по телефону...

М а ш а. По телефону? Ну, допустим, с Николаем Демьянычем...

Т в е р д о х л е б. И ты так спокойно об этом говоришь?

М а ш а. А что такого?

Т в е р д о х л е б. С каким Николаем Демьянычем?..

М а ш а. С высоким. Красивым. Седым. Впрочем, ты утром с ним уже имел беседу...

Т в е р д о х л е б (стискивая кулаки). Ты хочешь играть мной?!

М а ш а (слегка струхнув). Ах, ну боже мой, это пенсионер, живет неподалеку от нас, я с ним сегодня по дороге в булочную познакомилась. Милейший старик, он всю дорогу мне про танки рассказывал...

Телефонный звонок.

Возьми трубку, это из театра.

Т в е р д о х л е б. Нет, это твой танкист...

Маша под пристальным взглядом Твердохлеба поднимает трубку телефона.

М а ш а. Мила! Ты откуда? Из Барселоны?.. Ах... Ах... Ты загорела? Правда?.. (Слушает.) И как его зовут? Хулио!

Т в е р д о х л е б (стиснув зубы). Бедный слесарь... (Уходит вправо.)

Маша некоторое время слушает, что ей говорят по телефону, улыбаясь и качая головой.

М а ш а. Ну, пока, пока. Молодец, что позвонила... (Кладет трубку. Пауза. Выкрикивает чрезвычайно противным голосом.) Мила там, на празднике жизни, дает гари с Хулио! А я... На зачуханной дачке с неудачником Твердохлебом!

Т в е р д о х л е б выходит справа с ножом. С криком: "А! А!.." - осторожно проводит лезвием по своему предплечью. Падает.

М а ш а (взвизгнув). Ой, Боренька, что ты делаешь! (Бросается к нему.)

Т в е р д о х л е б (в зал). Почему все русские бабы, когда дело доходит до крови, кричат: "Боренька, что ты делаешь?" (Слабым голосом.) Это значит, что я не верю... в твою историю с Николаем Демьянычем... Скажи, ты его очень любишь?

М а ш а (осматривая руку Твердохлеба, спрашивает машинально). Кого?

Т в е р д о х л е б. Этого затянутого в ремни, мускулистого танкиста - мужчину твоих девичьих грез...

М а ш а (с облегчением). На твоей руке нет даже царапины... (Начинает хохотать, несколько истерически.)

Т в е р д о х л е б. Ты не ответила на мой вопрос!

М а ш а. Да ведь ты видел его... Это дедушка - божий одуванчик! Он ходит на костылях! Лысый, как коленка... Во рту - ни одного зуба... На спине - горб... Вот такой!

Т в е р д о х л е б (с улыбкой счастья). Правда? (Тотчас помрачнев.) И, несмотря на это, ты любишь его? (Садится на полу.) Вы встречаетесь давно? Наверное, с самого дня нашего приезда сюда?

М а ш а. Да плевать я на него хотела... (Вздохнув, обнимает Твердохлеба.)

Т в е р д о х л е б (недоверчиво). Неужели он внушает тебе чувство глубокого отвращения? А? Этот сочный, аппетитный старик с лучистым взглядом?

Пауза. Маша и Твердохлеб, обнявшись, слегка покачиваясь, словно баюкая друг друга, сидят на полу.

М а ш а (задумчиво). Я вот думаю, как мы с тобой роскошно жили! Глазов, Находка, Софья... Разве есть на свете такие города?.. И везде, везде ты умудрялся работать режиссером... И я ходила в одном пальто по пять лет...

Т в е р д о х л е б. А шубу ты забыла?

М а ш а (перестает баюкать Твердохлеба). Какую шубу?!

Т в е р д о х л е б. Ту, из серого кролика, что я тебе купил в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, съездив в тайгу с геологической экспедицией...

М а ш а. Вспомнил! Да это была какая-то чепуха, а не шуба... Шкурки, из-за отвратительной выделки, гремели при каждом шаге, как листы жести...

Т в е р д о х л е б. Как что?

М а ш а. Как жестяные листы... К тому же сшита она была совершенно отвратно, в талию, а в том году был моден трапециевидный силуэт... Я ходила в этой шубе и плакала...

Т в е р д о х л е б. Вот как? А мне помнится иное. Когда я купил тебе эту шубу, и ты надела ее, и взглянула на себя в зеркало, то захлопала в ладоши и, бросившись мне на шею, назвала себя самой счастливой на свете...

М а ш а. Я захлопала в ладоши?

Т в е р д о х л е б. Угу.

М а ш а. Ну, может быть, в первый момент и захлопала. А потом, разглядев твою шубу подробней, все равно, ходила и плакала...

Т в е р д о х л е б. Что-то я не видел у тебя слез.

М а ш а. А они были внутри. Это были не видимые миру слезы.

Твердохлеб встает. Начинает в волнении ходить взад-вперед. Маша в красивой свободной позе сидит на полу.

Т в е р д о х л е б. Я тебе поражаюсь... Какие-то постоянные претензии, какое-то постоянное недовольство... Ты, девушка из далекого кубанского захолустья, живешь ныне в столице, могла ли ты об этом мечтать?!

М а ш а. Не в столице, а у черта на куличках...

Т в е р д о х л е б. И неправда, метро "Автозаводская" - это не у черта на куличках...

М а ш а. А что, кто-то из режиссеров живет еще дальше? И у них из окон квартиры одну воду видать?..

Т в е р д о х л е б. Это не вода, а знаменитые Нагатинские пруды, да будет тебе известно!

М а ш а. Да-а? И чем же они знамениты?

Т в е р д о х л е б. Не понимаю... Чем тебе не угодили пруды... Вода в них, правда, не слишком прозрачная, но зато приятно для глаз блестит на солнце, а зимой они замерзают, и можно кататься по льду...

М а ш а. Ага. А лед треснет, и ка-ак бултыхнешься в воду... Поминай, как звали.

Т в е р д о х л е б. Но отчего, отчего ты замечаешь только негативные стороны? Не пойму...

М а ш а. Оттого.

Т в е р д о х л е б. Что?

М а ш а. Оттого, говорю.

Т в е р д о х л е б. Намеками говоришь...

М а ш а. Вот попробуй, отгадай. Ты ведь у нас кто?

Т в е р д о х л е б. Ну, кто я, по-твоему?

М а ш а (с неподражаемым выражением). По-моему, ты режиссер... Чело-веко-вед.

Т в е р д о х л е б. Ах, как ты это сказала! У меня мороз по коже... (С восхищением.) Как же ты меня ненавидишь...

М а ш а. Ненавижу? Я? Тебя? Боренька, да была бы моя воля, вот будь я, допустим, здоровенным волосатым мужиком с этакими, вообразить себе не можешь, квадратными кулаками...

Т в е р д о х л е б (встревоженно). Что?.. Что ж тогда?

М а ш а (медленно выдохнув воздух). Ничего...

Т в е р д о х л е б. Мужиком с кулаками... Ты меня заинтриговала... Но, все-таки, что? Продолжай.

М а ш а. Отстань.

Т в е р д о х л е б. Так... (Пауза.) Маша, скажи мне, кто этот незнакомец, который вчера утром рубил на своем участке дрова, посматривая на наши окна?

М а ш а. Не знаю. Может быть, Леонард Петрович Гиппиус, кандидат биологических наук, я с ним на днях по дороге в булочную познакомилась.

Т в е р д о х л е б. Он что, здесь с семьей?

М а ш а. Представь, один. Его девушка утонула тридцать восемь лет назад, купаясь в пруду, подобном тем, что так милы твоему сердцу, с тех пор Леонард Петрович целиком и полностью посвятил свою жизнь науке...

Т в е р д о х л е б. Это он все тебе по дороге в булочную объяснил?

М а ш а. Представь.

Т в е р д о х л е б. Гм. Мне вот почему-то душу так никто не открывает...

М а ш а. Может быть, тебе стоит задуматься над этим.

Т в е р д о х л е б. Намек? Ах, это уже, в конце концов, действует на нервы... Прекрати! С одной стороны - жена мечтает о больших кулаках, с другой - таинственный Леонард Петрович все утро колет дрова под окнами моего кабинета... Да как! Играючи!.. А топор - бо-ольших размеров... Разве бывают такие топоры?

Маша встает с пола, покачивая бедрами, подходит к столу, отламывает кусок от батона, со стоном наслаждения откусывает от него, жуя, идет, садится на диван (с куском батона в зубах, приподняв и отпустив улегшуюся на диване красивыми складками длинную воздушную юбку).

Т в е р д о х л е б (с пафосом). Я в двенадцать часов приступаю к репетициям... Затем - вечерний спектакль... Я всегда присутствую в зале. Актеры знают об этом и не позволяют себе схалтурить... Зритель, приходя в мой театр, может быть уверен: он увидит красного, потного, сверкающего взорами Актера, играющего на пределе человеческих возможностей, а не беременных славой мэтров, которые, снисходительно выполняя мизансцены, с холодными носами проговаривают текст! (Тоном ниже.) Правда, долго у меня актеры не держатся, не все выдерживают подобные нагрузки...

М а ш а (нежно). И такую зарплату, как ты им платишь...

Т в е р д о х л е б. При чем здесь я? Зарплату платит... вернее, не платит мой директор! Наверное, она ему самому нужна... О! Таких людей поискать... Он наотрез отказывается приобрести для нового спектакля стробоскоп, без которого весь мой замысел летит к черту (и вот, видишь ли, я вынужден покупать стробоскоп на свои деньги, отрывая их от семьи), а у самого кабинет оклеен обоями, и люстра висит... (Оглянувшись.) Он еще, не хотел тебе говорить, у себя на столе постоянно ножницы держит.

Пауза.

М а ш а. Ножницы?..

Т в е р д о х л е б. Вот именно! Это страшный человек... (Без перехода.) Домой я возвращаюсь хорошо, если к часу ночи. Я работаю, как вол! А тебе и Катьке на это плевать...

М а ш а. Чудак ты, ей-богу, Боренька. Твоего директора гнать надо, вместе с его ножницами. (Скрипнув зубами.) Он, гад, наверное, ворует, а с тобою не делится...

Т в е р д о х л е б. Ты так думаешь? То-то я смотрю, вид у него вечно усталый... (Задумчиво.) Вероятно, он ворует не абы как, а напряженно, с огоньком...

М а ш а (рассудительно). Найди спонсора, пусть пойдет и купит тебе стробоскоп. А сто долларов - давай их сюда, я картошки куплю, молока... (Не без ехидства.) Подумать только, и этот человек когда-то клялся мне, что художник всегда заработает на кусок черного хлеба, посыпанный золотым песком!

Т в е р д о х л е б (и не думая давать сто долларов). Но что поделаешь, если постоянно - какой-то душный тупик? Десять лет назад мне не дали б ходу все эти чистоплюи из Министерства культуры, а нынче все упирается в спонсоров... Да, да, спонсор! Постоянно слышишь это словечко... Видишь ли, Маша, я уже попытался один раз найти спонсора и... уже было принялся целовать его в мизинец на левой руке, нежно приговаривая: "Дай сто миллионов рублей, дай сто миллионов..."

Маша, прекратив жевать, прислушивается.

Однако совершенно неожиданно меня стошнило! Оказалось, я совершенно никчемный человек в почтенной компании просителей... Заблевать, как собака, спонсорские импортные башмаки - вот все, на что я оказался способен!

М а ш а (мстительно). А Станиславский, когда ему Савва Морозов сказал: "Хочешь денег на театр - на колени стань", - улыбаясь, воскликнул: "Господи, да я лягу..."

Т в е р д о х л е б (пожимая плечами). Станиславский - великий человек. (Маленькая пауза.) Что с него взять?

Телефонный звонок. Твердохлеб снимает трубку.

Т в е р д о х л е б. Да, я... Простите, с кем имею честь? Никанор Никанорыч Селедкин? Не припоминаю... Ах, мы незнакомы... Вот что! Чем, все-таки обязан? (Слушает.) Что вы... Голубчик! Откуда у меня восемь миллионов... Сколько есть? Да вот, говорю как на духу, лежит в кармане сто долларов, да и те жена хочет отнять, чтоб купить картошки... Нет! Нет, отдать их вам я не могу... Я не жмот... Я не жмот, я вам повторяю. Вы, кажется, пьяны... А вот грубить не обязательно! И попрошу вас сюда больше не звонить... (Бросает трубку.) Дай ему на операцию восемь миллионов, а сам лыка не вяжет... (Морщится.) Черт, кажется, я немножко был груб с человеком...

М а ш а. Ему будет трудно, но он это переживет.

Т в е р д о х л е б. Откуда в тебе этот цинизм?.. Временами я тебя перестаю узнавать.

М а ш а. Цинизм вот откуда... Ты знаешь, что в твою дочь влюблен учитель?

Т в е р д о х л е б. Какой учитель? Вечно вы...

М а ш а. Учитель математики Сахно, недавний выпускник университета...

Т в е р д о х л е б. Ну, мимолетный роман. Обычное дело. Что тут такого?

М а ш а. А то, что он хотел жениться на нашей Катьке!

Т в е р д о х л е б. Жениться? Впрочем... Что ей еще остается? В институте кино она и года не проучилась, все, видите ли, там пропахло кислятиной и нафталином... К театру у нее душа не лежит... Пусть отправляется замуж. Будем тетешкать сопливых внучат...

М а ш а. А тебе известно, что Сахно в школе своей, преподавая алгебру, получает около пятисот тысяч рублей в месяц, минус подоходный налог? В двухкомнатной квартире, вместе с ним, проживают мать да брат с семейством, а платит за квартиру он один. Опять же, мать его в прошлом году в больнице месяц лежала. Сахно ей - и колбасы, и шоколадных конфет, и винограду, и яблок, и апельсинов... Как поедет к ней, так, считай, ста тысяч нет. А братец у него пьющий. Семью завел, а работать... душа не лежит. Недавно Сахно с ним халтурил, на даче у кого-то дрова пилил. Что ж ты думаешь? Сунул братец, с пьяных-то глаз, руку под циркулярку, так ему три пальца на руке и отхватило... Теперь ходит с изуродованной рукой. "Я вас подожгу, - говорит он Сахно, матери, ну и конечно, жене своей вместе с сыном, десятилетним Панкратом. - Только выберу подходящий момент, и это самое сдействую..."

Т в е р д о х л е б (он поражен). Какая свирепость... Этот брат Сахно, должно, человек необычайно девственный...

М а ш а. Возможно. И ты не против, чтоб в такую семью вошла твоя дочь?..

Т в е р д о х л е . Постой... Погоди. А она его хоть любит?

М а ш а. Скажем так: он ей небезразличен. Но замуж за него она отказалась идти наотрез.

Т в е р д о х л е б. Почему?

М а ш а. Она ему объяснила. "Любовью, - объяснила она ему, - на холостяцких квартирах я сыта вполне..."

Т в е р д о х л е б. Маша!

М а ш а (не обращая внимания на это восклицание). "Теперь возьмем вас. Что вы можете предложить насквозь прокуренной дочери режиссера?"

Т в е р д о х л е б. Катька прокурена насквозь?! Не замечал...

М а ш а. Что ты вообще замечаешь? (Продолжает.) "Итак, что вы можете предложить? Больную маму, братца, который собирается вас сжечь, и ваши пятьсот тысяч рублей в месяц минус подоходный? О, Сахно, - сказала она ему, - поверьте, ваша любовь трогает меня, но мне НЕ НРАВЯТСЯ БЕДНОСТЬ, БЕДНЯКИ И ВСЕ, ЧТО С НИМИ СВЯЗАНО, - сказала твоя дочь, - ЭТИМ Я СЫТА... Разбогатейте, тогда поговорим".

Т в е р д о х л е б (живо). Что ж Сахно?

М а ш а (передразнивает Сахно). "Разбогатеть... Как, интересно? Ограбить кого-нибудь, украсть? Это сейчас модно..."

Т в е р д о х л е б. А Катька?

М а ш а. Говорит ему: "И УКРАДИТЕ".

Т в е р д о х л е б. Вот дрянь... А Сахно?

М а ш а (передразнивает). "Не могу. Воспитание проклятое не позволяет. Думаешь, Катя, я в воры поступать не пробовал? Да сколько угодно! Однокашники мои по университету сейчас делами в этих, как их... трастовых компаниях ворочают... Как же, звали не раз. Но не могу я, - отвечает Сахно, - чтоб надо мной х о з я е в а были! Чтоб звонили в час ночи, в два... чтоб пеньки на дачах своих корчевать посылали..."

Т в е р д о х л е б (прерывающимся голосом). Благородный Сахно... Встречу, пожму ему руку, скажу: "Беги, парень, как увидишь нашу Катьку... зажмурь глаза и беги... Не поддавайся, брат, гибельному ее очарованью!"

М а ш а. Подумай... О родной дочери говоришь...

Т в е р д о х л е б (не слушая). Наше время многих сбивает с панталыку. НО ТОЛЬКО НЕ САХНО... Нет. Как художник, я чувствую с ним солидарность...

М а ш а. Художник! Как только слышу это слово, у меня волосы дыбом встают... Уж лучше бы ты пил! Искусство гораздо более разрушает человека... Оно тлетворно. По-моему, его вообще следует запретить. А художников...

Т в е р д о х л е б. Что?

М а ш а. Всех, до одного, зашить в мешок с бешеной собакой, кошкой, змеей и бросить...

Т в е р д о х л е б. Куда?

М а ш а. В яму к тигру!

Т в е р д о х л е б. Это в тебе твоя кубанская степь говорит. Лично я другого мнения об искусстве... Оно сделало из меня человека. До этого я, в своем заснеженном сибирском далеке, слоняясь по улицам, мел тротуары клешами и плевал в урны, норовя ударить соперника в переносицу латунным перстнем-печаткой, который украшал безымянный палец моей правой руки...

М а ш а. Сочиняешь?

Т в е р д о х л е б (не слушая). Но вот в морозном моем окостенении сверкнула молния... Посмотрев почти случайно в ТЮЗе спектакль по гайдаровской повести "Р.В.С.", я почувствовал, что рожден лицедеем, комедиантом! Увы, поначалу жажда лицедейства, не находя себе достойного выхода, принимала довольно причудливые формы. Вообрази, я красился, пудрился и, надев мамино платье, ходил по вечерам к Дому офицеров свидания военным назначать... Ты, может быть, удивишься...

М а ш а. Конечно нет.

Т в е р д о х л е б. ...но та молчаливая, опускающая глаза ниц недотепа, которую я играл, пользовалась большим успехом! Особенно почему-то ко мне были неравнодушны пожилые майоры. Помню, как один из них, стискивая мою ладонь в полутьме кинотеатра (мы смотрели "Приключения мистера Питкина в больнице"), искушал меня бежать с ним в гарнизон на юге Хабаровского края... Вообрази, я чуть не бежал! Слава богу, накануне мне пришел вызов из нашего старого доброго ГИТИСа, и, бросив майора на произвол судьбы, я уехал учиться режиссуре...

М а ш а (вдруг). Слушай, Борис, ты знаешь, кто я?

Т в е р д о х л е б (слегка опешив). Кто?..

М а ш а (чрезвычайно серьезно). Разведчик Сулькин.

Т в е р д о х л е б (сбитый с толку). Какой... Сулькин?

М а ш а (сурово). Тот самый, преданный Пидчасюком...

Пауза. Твердохлеб растерянно оглядывается, потом переводит вопросительный взгляд на Машу...

М а ш а. Ам!

Твердохлеб вздрагивает.

Экой ты нервный...

Т в е р д о х л е б (наконец заметив розы, торчащие из самовара). А эт-то что?.. Эт-то кто?.. Эт-то зачем?.. (делает рукой какой-то неопределенный жест.) Вот это...

Маша, не обращая внимания на его жесты, встает, достает из-за трюмо пачку сигарет, спички, закуривает.

Т в е р д о х л е б (потрясенно). Ты... куришь...

М а ш а (мастерски выдыхая струю дыма). Уже года два или три... Но хватит, надоело прятаться. (Без перехода.) Давно хочу спросить: тебе не кажется, что подло - быть художником за счет другого?

Т в е р д о х л е б (зачарованно провожая глазами тающий в воздухе дым). Другого?..

М а ш а. Да, меня, например. Ведь я не художник. Я просто женщина, которая, да, ты совершенно прав, с детских лет мечтала выйти замуж... И вот мне уже... за сорок. Я не могу витать в облаках. Я хочу всего лишь бриллиантовое колье, серьги с изумрудами (они так идут моим глазам), не более тридцати-сорока платьев, ну, пару десятков костюмов, дюжины три, не более, пар обуви, хочу брать уроки верховой езды, плавать в своем бассейне, хочу никогда больше не ездить в метро, хочу жить в загородном большущем доме, желательно белого цвета, хочу, чтоб у меня были повар, прачка, парикмахер и массажист, хочу... в Париж, о, там я так остро смогу ощутить присутствие в этом мире Жан-Поля Бельмондо, Мирей Матье, Алена Делона!.. Твердохлеб, разве я многого хочу? Если ты такой талантливый и умный, дай мне, доставь эти маленькие радости, эти не стоящие твоего внимания пустячки, которые сделают твою жену счастливой. Дай! (Протягивает руку. Пауза. Подносит к глазам, разглядывая, свою пустую руку. Произносит удивленно.) Пусто... Наверное, ты не можешь мне этого дать. Не мо-жешь... Ублюдок. Не обижайся, но ведь ты ублюдок. Это Я тебе говорю. Ты НЕ В СОСТОЯНИИ МАТЕРЬЯЛЬНО ОБЕСПЕЧИТЬ СВОЮ СЕМЬЮ. Даже когда я выходила за тебя замуж, костюм, в котором ты выглядел таким бравым женихом, был куплен на деньги, что прислали мои родители из кубанского захолустья... И свадьба была сыграна на эти деньги! У тебя ведь уже тогда копейки за душой не было... Зато ты мне читал стихи. Как же, как же, и сейчас помню: "Утром цветы цветут, но умирают в ночь. Все, что творится тут, завтра уходит прочь... Молния светит так: вспышка - и снова мрак". (Со слезами в голосе.) Ни черта я в этих стихах не понимала! Но... было приятно слушать. Цветы... Молния... Мрак... Головка у бедной несмышленой девочки кружилась...

Т в е р д о х л е б (перебивает). Это ты-то - несмышленая?! (Возмущенно.) Да тебе было не меньше ста лет, когда я на тебе женился...

М а ш а. И не сто, а двадцать!

Т в е р д о х л е б. Какая разница? (Жестко.) Ты была девушкой, что называется не первой молодости... Сама ж говорила, что год жила с Харитоном, а он на тебе, из-за бедности твоей, жениться не хотел, мечтая о дочери заведующего универмагом...

М а ш а. Не трожь Харитона, не касайся святого своими грязными лапами!

Т в е р д о х л е б. Должна была понимать, что к чему...

М а ш а (с отчаяньем). Должна! Но... не понимала...

Т в е р д о х л е б (дергая щекой). Девушку не первой молодости понесла пурга любви, сама мне на шею вешалась, а теперь представляет все так, будто я ее охмурил!

М а ш а. А кто позвал девушку в гости к своим друзьям послушать записи Розенбаума и Высоцкого? Она с радостью согласилась. А хитрый жук выпроводил из квартиры всех друзей... (Подходит к рампе и далее говорит в зал.) Не прошло и получаса с той поры, как девушка переступила порог, а она уже сидела, откинув голову на спинку дивана, из магнитофона неслись яростные хриплые вопли Высоцкого - девушка не могла разобрать ни одного слова и, скорее взбудораженная и отуманенная стыдом, чем испытывающая подлинную страсть, отвечала на затяжные поцелуи Бориса...

Т в е р д о х л е б (садится на диван, говорит в зал). Спелая девушка - валкая вещь. "О боже, ну почему бы и нет", - пронеслось в наполненной странным волнующим шумом и шорохами головке. В подернутой августовскими сумерками незабвенной гостиной, где стояли накрытый скатертью стол, сервант с посудой, торшер, диван, пара кресел, крошка старалась себя уверить, что не происходит ничего такого, отчего следует так краснеть... Красные деревянные бусы, которые она надела, отправляясь на это свидание, впивались ей в шею, но девушка не решалась поправить их, предоставляя Борису делать то, что он научился кое-как делать с однокурсницами во время летней практики "на картошке", совместных встреч Нового года, дней рождений, выездов за город на пикник...

М а ш а (в зал). Затем, в течение двух последующих дней, от Бориса не было ни слуху, ни духу. Он не появлялся и не звонил. На то были свои причины. Во-первых, он ума не мог приложить, что делать и о чем разговаривать с данной девушкой, например просто гуляя с ней по проспекту... Приступ лихорадочного волнения, который он испытал, впервые увидев эту в пластмассовом платье, в расстегнутом синем пальтишке красотку, прошел. Истощив весь свой запас анекдотов, любопытных сведений, шуток, обаяв девушку на час, Борис чувствовал, что еще раз выглядеть таким же остроумным и неотразимым ему вряд ли удастся...

Т в е р д о х л е б (в зал). Нет слов, кубанская роза своим появленьем произвела фурор среди московских друзей Бориса. Действительно, что-то чрезвычайно обаятельное в области переносицы и бровей, изысканность и тонкость рисунка губ, какая-то врожденная грация в походке, движениях, повороте головы, даже особенная изящная сутуловатость малышки делали ее облик оригинальным, запоминающимся, ярким...

М а ш а (в зал). Что же девушка? Она, бедняжка, страшно переживала - сперва по поводу своей податливости на диване, затем по поводу молчания Бориса. "Боренька, где ты? - как-то нечувствительно для себя выводила она шариковой ручкой на первом попавшемся календаре. - Позвони мне, позвони, - писала девушка, незадолго перед встречей с Борисом посмотревшая фильм "Карнавал", произведший на нее, саму испытавшую притяженье сцены, колоссальное впечатление. - Если я в твоей судьбе, - машинально выводила девушка на календаре слова, столь созвучные тому, что она теперь чувствовала, - ничего уже не значу, я забуду о тебе, я смогу, я не заплачу!.." (Попытавшись улыбнуться сквозь слезы.) Все же календарь украсился несколькими солеными каплями...

Т в е р д о х л е б (в зал). Наконец звонок Бориса раздался. Сочинив какую-то ложь по поводу своего двухдневного молчания и отсутствия, он вновь звал девушку в гости... Голос девушки был тих и, как обычно, приветлив. Она отвечала, что сегодня не сможет. И завтра. И даже на следующей неделе... Она больше не пойдет в гости к Борису. Зачем? Чтоб скрипели пружины, и под песни Высоцкого молчаливый, грубоватый вчерашний студент, навалившись всей тяжестью, прерывисто дышал ей в ухо, а потом опять не показывался дня два? Девушка не была глупой. Хитрость Бориса не удалась. Отныне и вовеки веков ему предоставлялось ласкать девушку разве что во снах либо в напрасных воспоминаниях...

Твердохлеб встает, подходит к столу, нацеживает их самовара воду в стакан... Смотрит на розы и, пожав плечами, медленно выпивает воду из стакана до дна.

М а ш а. И несмотря на то, что он продолжал настойчиво названивать ей, неприступность девушки нимало не поколебалась. Как многие убежденные сторонники вранья, Борис принялся было разыгрывать из себя влюбленного пингвина и, пустившись во все тяжкие, по телефону расписывал этой вредине и, как казалось ему, недотепе, как он думает о ней, как ее лицо постоянно стоит у него перед глазами - дома, на улице, в театре... Следует отметить, что поначалу девушка довольно благосклонно внимала любовному лепету опального режиссера, может быть потому, что все мы не бываем совсем равнодушны к тем, кто нас любит. Однако чем дальше, тем ощутимее речь Бориса становилась все более аморфной, он начинал повторяться, и девушка получила возможность убедиться, то Борис - это надоедливый, квелый городской прилипала, всего лишь лелеющий мечту опять ее поиметь...

Т в е р д о х л е б (откашлявшись). Наконец она облаяла прилипалу по телефону и бросила трубку. Борис был так потрясен и смят этим выпадом киски, от которой он ничего подобного не ожидал, что не смог себя заставить поднять трубку и еще раз набрать ее номер - рука не поднималась и все... Несколько дней он проходил почерневший от горя. Как бы там ни было, но этот вкрадчивый институтский повеса никогда не предполагал, что у стройнецких дев может быть такой страстный, противный и громкий голос!.. Затем его великая любовь угасла. Вернее, разгорелась с небывалой силой...

Опять нацеживает воду в стакан. Подносит его ко рту... Задерживается взглядом на розах и, встряхнув головой, пьет воду из стакана мелкими глотками.

М а ш а. Девушка приняла предложение Бориса - относительно замужества, конечно. Незадолго до того закончив краснодарское культурно-просветительское училище, она ощущала слабые ветерки, долетавшие до нее из волшебного, как ей казалось, края под названьем Искусство... В самой глубине души, очень робко, девушка воображала себя то стоящей на сцене под лучом наведенного на нее прожектора (и почему - прожектора?), то на экране кинотеатра: на шее переливается колье, и она мчится куда-то в автомобиле, за рулем которого красивый мужчина Ален Делон...

Т в е р д о х л е б (осушив стакан и крякнув). Уже тогда девушка начала испытывать острую неприязнь к судьбе, обманывающей на каждом шагу ее ожидания. Сперва подлец Харитон...

М а ш а (глядя в зал). Кому говорят, не трожь Харитона!

Т в е р д о х л е б (словно не слыша). ...обманул сии ожидания, пленившись карьерой директорского зятя. Затем культурно-просветительское училище выдало девушке направление в родную деревню... Ну разве не понятно фортуне было, что девушка, тянущаяся к прекрасному всей душой, никогда, никогда не сможет быть счастлива там, где гусиный, куриный и прочий помет встречается на каждом шагу? Потом, она не выносит этих покосившихся столбов с провисшими между них проводами - шедевров деревенских электриков... Ей претило и то, что как только на деревню надвигается ночь и вокруг воцаряется темнота, горит лишь единственный фонарь у солдатской могилы в парке, и тишина, и тявкают собаки, и кажется... ах, разумеется, нехорошо даже думать дурными словами, но по-другому девушка о данном предмете не думала - КАЖЕТСЯ, ЧТО НАХОДИШЬСЯ В ЖОПЕ... (Пауза.) Таким образом, предложение руки-сердца было принято, и, издав вопль, выражающий его кретинский восторг, влюбленный Борис, очертя голову, устремился в ту, расположенную на чердаке шикарного кинотеатра затхлую, пыльную, абсолютно пустую каморку, где, в мышеловке на полу, увядал жидкий букетик сирени...

Ставит стакан донышком вверх.

М а ш а (повернувшись к Твердохлебу). Хочешь сказать, что я... (Не доканчивает.)

Т в е р д о х л е б (пожав плечами). Впопыхах ты выскочила замуж за первого встречного модного режиссера, а он, не в состоянии дышать столичной, слишком пасмурной для него атмосферой, ни с того ни с сего уволок тебя в солнечную Игарку... Своего промаха ты не можешь мне простить...

М а ш а. Сука!

Т в е р д о х л е б. Может и так. А ты - крысоловка.

М а ш а. Кто?

Т в е р д о х л е б. Кры-со-лов-ка.

М а ш а. Я?..

Т в е р д о х л е б. А что? Очень похожа.

М а ш а. Падла ты.

Т в е р д о х л е б. Руки о тебя марать не хочется...

М а ш а. А ты замарай. Или слабо? Боишься? Ты - трус...

Т в е р д о х л е б. Чем бы тебя укокошить... (Дико оглядывается по сторонам. взгляд падает на стол, где лежат журналы. Хватает один из журналов, сворачивает его трубкой.) Я изобью тебя до полусмерти "Искусством кино"!

М а ш а (пятясь от Твердохлеба). Но почему именно "Искусством кино"?! Почему?.. Ведь ты театральный режиссер!.. Режи-ссеришка... Возьми журнал "Театр"!

Т в е р д о х л е б (наступает на Машу). Не могу...

М а ш а (отступая). Отчего?..

Т в е р д о х л е б (наступая). Дорог очень. Не по карману режи-ссеришке. Измордую тебя дешевым "Искусством кино". (Замахивается.)

М а ш а. Ай.

Т в е р д о х л е б. Что такое?

М а ш а. Больно...

Т в е р д о х л е б. Так я еще не ударил...

М а ш а. Да знаю. Но если мне уже сейчас так больно, то каково будет, когда ударишь?

Т в е р д о х л е б (взвесив журнал на руке). Таким журналом человека изувечить - раз плюнуть...

М а ш а. Сам потом не обрадуешься.

Т в е р д о х л е б. Что-что?

М а ш а (делая шаг назад). В тюрьму сядешь...

Т в е р д о х л е б. Ты способна посадить меня в каталажку?

М а ш а (как бы прислушавшись к себе). Кажется, способна...

Т в е р д о х л е б. Ну, что ж. В тюрьме я буду наблюдать тюремный быт, обычаи, нравы и напишу роман.

М а ш а. Вот и хорошо... Напиши. Чтоб его потом большим-пребольшим тиражом напечатали, заплатили тебе кучу бабок... А я, пока ты писать будешь, буду на свиданки сухари с изюмом привозить.

Т в е р д о х л е б. Так-так. А дочь где будет?

М а ш а (отмахивается). Что дочь... Она взрослая, у нее своя, полная интересных событий жизнь!

Т в е р д о х л е б. Не такая уж она взрослая. Ей еще необходима родительская забота...

М а ш а. Да какая ж забота, когда отец в тюряге, а мать к нему на Севера с передачками таскается? Не думай о ней, не бередь душу... Пиши!

Т в е р д о х л е б. Нет, я так не могу. Ты все это серьезно?.. Понимаешь... Вот, видишь ли, ты... пугаешь меня!..

М а ш а. А ты и испугался?..

Т в е р д о х л е б (с видимым облегчением). Ой, Маша... Ты даешь. Я испугался... Я думал...

М а ш а. Что?

Т в е р д о х л е б. Ты с ума сошла.

Внимательно глядя друг на друга, хохочут. Телефонный звонок.

Т в е р д о х л е б (схватив трубку). Да, да... (Взгляд на часы.) Через десять минут выезжаю! Проследите, Федор Ильич, чтоб на репетиции все были как штык! Не прощаюсь... (Кладет трубку.)

Маша и Твердохлеб что-то хотят сказать друг другу... но не успевают... Распахивается дверь, стремительно входят д в о е в черных масках.

С т а р ш и й (направляя на Машу и Твердохлеба пистолет). Ни з миста! Рукы за голову! Кто з вас Максимиллиан Юсупович Бхоер, одэржавший гроши вид свойого шурина, давшего дуба у Солт-Лейк-Сити? (направляет пистолет на Твердохлеба.) Вы?..

Т в е р д о х л е б. Нет, не я...

С т а р ш и й. Ага... значит, вы! (Направляет пистолет на Машу.)

М а ш а (негодующе). По-вашему, я похожа на Бхоера?

М л а д ш и й (двумя руками держа финку наперевес). От москали! Усэ путають...

С т а р ш и й. Вы мэнэ нэ путайтэ! Нэ на таковських напалы...

М л а д ш и й. Мы с дядькой Мыколой, як тильки довидались, що Максимиллиан Юсупович одержав гроши вид шурина-миллионэра, так зразу ж силы на поизд и прыихалы с самого Днепродзержынську!

М а ш а (против воли сочувственно). Духота, наверное, в поезде, жара?

С т а р ш и й. Жара, добродыйку, нэвыносыма. Справжнэ ужасное пекло. Алэ нычого нэ подилаешь! В мэнэ симья, диты, уси исты-питы хотять нэ абы що, а такэ, як у рэсторани "Макдоналдс"! Ось тут й покрутысь. Та щэ плэмяннык мий, Грыцько...

М л а д ш и й. Дозвольтэ, дядько Мыкола, я сам за сэбэ скажу?

С т а р ш и й. Да, нэхай...

М л а д ш и й. Одын мий знайомый, з нашои вулыци хлопэць, поступыв до университэту Патриса Лумумбы. Ось дэ життя! Вин, прыихавши на каникулы до Днепродзержынську, такэ порозповидав... (Прыснув, смолкает.)

С т а р ш и й. Ты нэ смущайся, Грыцько. Ты, я бачу, дуже смущаешься... Що такэ розповив твий знайомый?

М л а д ш и й (хочет продолжать рассказ, но опять прыскает). Ни, ни... (Сдавленным голосом.) Нэ можу... Дужэ соромно...

С т а р ш и й (с изумлением и завистью). Оцэ университэт! (Задумчиво.) Мабуть, багацько грошей трэба, щоб туды поступыть...

М л а д ш и й. А що ж вы думалы! Вчась у цим университэти, я мушу поддэржуваты свий имидж - нюхать кокаин, займатысь любоввю, издиты тильки на иномарках, и нэ дай божэ якый-нэбудь товарищ по университэту побачыть у мэнэ в руках якый-нэбудь учебник...

С т а р ш и й. А що будэ?

М л а д ш и й. Вылэтышь з университэту моментально!

С т а р ш и й (уважительно). Ты дывы, якы строгощщи... (Чешет стволом пистолета затылок.) Ну, добре. Так дэ прячэтэ гроши?

М л а д ш и й. Краще скажить. Бо дядько Микола дуже упэртый... Вин цэй вопрос може вам й щэ раз задать!..

Т в е р д о х л е б. Прошу прощения, итак, я вовсе не Бхоер. И моя жена тоже не Бхоер. Бхоер в настоящее время находится в США и, подозреваю, уезжать оттуда скоро не собирается... А мы с женой просто живем на его даче.

С т а р ш и й. Як цэ "просто"? И як вы нэ Бхоер? Нам його описалы до тонкостей: присадкуватый, чорнявый, на ливой щоке родынка...

Т в е р д о х л е б. Какой же я "присадкуватый-чорнявый"? Я, слава богу, блондин, метр восемьдесят ростом. И родинка... Вы видите у меня на щеке родинку?

С т а р ш и й (сокрушенно качает головой). Ты бач, нэма родынки...

М л а д ш и й. От москали! Усэ путають... (Размахивает финкой.) А ну, Бхоер, кажи, куды ты родынку свою подивав?! Да давай гроши! Мэнэ трэба поступаты до университэту Патриса Лумумбы!..

С т а р ш и й. Да заспокойся ты зо своим университэтом... бач, цэ нэ тий москаль, який нам потрибен.

М л а д ш и й. А який?

С т а р ш и й (посмотрев на свой пистолет). Другый...

М л а д ш и й (хлопнув себя руками по бокам). Ось воно що!..

С т а р ш и й (прислушавшись). Чу...

М л а д ш и й. Що такэ? Менты?..

С т а р ш и й (с блаженной улыбкой). Та Кобзон... Писню про Родину напеваэ... (Твердохлебу.) Добродий, нельзя ли ваше радио зробыть погромче?

Т в е р д о х л е б. Это не у нас. Это, наверное, доносится из репродуктора на территории туберкулезного диспансера...

С т а р ш и й. Ось що? Жаль. (Продолжает прислушиваться.)

М а ш а (тихо, но твердо). А я не люблю Кобзона.

С т а р ш и й. Я-а-ак?..

М а ш а (жестко). Так.

Т в е р д о х л е б. Маша... (Старшему.) Не обращайте внимания... Впрочем... Я тоже не люблю Кобзона.

С т а р ш и й (попятившись от них). Подумать тильки, воны нэ любять Кобзона... (Вываливается в дверь.) Кобзона! Коб-зо-на...

М л а д ш и й , помявшись, вздохнув, направляется за ним следом.

Голос Младшего из-за сцены: "Я, дядько Мыкола, тэж нэ люблю Кобзона".

Удаляющийся голос Старшего из-за сцены: "А ты-то куда?! "Нэ люблю Кобзона"... Молодой щэ, а туда же! Кобзона, кажэ, нэ люблю... А ты полюби-и Кобзона!"

Пауза.

Маша и Твердохлеб стоят, смотрят друг на друга.

М а ш а и Т в е р д о х л е б (произносят одновременно). Что это было?..

Т в е р д о х л е б (мучительно поразмыслив, восклицает с облегчением). Да всего лишь галлюцинация!

М а ш а (эхом). Галлюцинация... Но - какая красивая...

В дверь входит К а т я.

Т в е р д о х л е б и М а ш а (одновременно). Ах...

М а ш а (шепотом). Это тоже галлюцинация?

Т в е р д о х л е б (тоже шепотом). Но ведь Катька - на Кубани... Значит...

М а ш а. Что?

Т в е р д о х л е б. Тоже галлюцинация... (Сипло.) Мы галлюцинируем на бхоеровской даче в июльский зной...

К а т я молча поворачивается, уходит в дверь.

Вот видишь. Никого нет.

Звонит телефон.

Т в е р д о х л е б (хватает трубку). Еду, еду!.. (Бросает трубку.)

Длинный автомобильный гудок. Маша рассеянно выглядывает в окно.

М а ш а (рассеянно). Я уже ничему не верю... Представь, мне мерещится какой-то белый автомобиль...

Т в е р д о х л е б (собираясь). Это Елизавета... Елизавета Кузьминична на "мерседесе"...

М а ш а. А-а... Так ты ее тоже видишь?

Т в е р д о х л е б. Почему ты на меня так смотришь?..

М а ш а. А как я должна на тебя смотреть? Тебе пятьдесят лет, у тебя дочь-невеста, а тебе мерещатся Елизаветы Кузьминичны в мини-юбках и обрезанных выше пупа майках...

Т в е р д о х л е б. Это... мода такая...

М а ш а. Думаешь, я не понимаю? Кто эта соплюшка?

Т в е р д о х л е б. Вовсе не соплюшка. Ей целых...

М а ш а. Только не лги мне!

Т в е р д о х л е б. Да не лгу я...

М а ш а. Вот и не лги!

Т в е р д о х л е б. Не лгу, не видишь? Ну, ей уже около...

М а ш а. Лжешь ведь?

Т в е р д о х л е б. Не лгу, не лгу...

М а ш а. Я по глазам вижу, что лжешь.

Т в е р д о х л е б. А что, что глаза?.. (Невольно смотрит на себя в трюмо.)

М а ш а. Глаза - зеркало души.

Т в е р д о х л е б. Какая ты все же... Я ведь уже опаздываю... Елизавете... свыше... двадцати...

М а ш а. Счас ка-ак дам кулаком по лживой наглой морде...

Т в е р д о х л е б. ... вернее... неполных...

Автомобильный гудок - еще более длинный.

Т в е р д о х л е б. ...семнадцать...

М а ш а. Подонок.

Т в е р д о х л е б. Маша. Маша... Я совершенно не при чем! Ты думаешь, я искал с этим ребенком встречи? Ха. Ха-ха. Видишь ли, у этой девочки мечта стать актрисой и, загорая у себя на участке, сквозь щель в заборе она увидела меня, выходящего, кажется, из душа, тотчас признав того самого режиссера, которого боготворит...

М а ш а. Узнаю - пеняй на себя, Твердохлеб. Всю кровь ты из меня выпил...

Т в е р д о х л е б. Ты что вообразила?!

М а ш а. Знаю что.

Т в е р д о х л е б. Да Елизавета Кузьминична мне в матери годится! Вернее, в отцы... О-ох, в дочери я хотел сказать, конечно... Маша, ты меня с ума сводишь. Ребенок подкинет меня до театра на папенькином "мерседесе", ей ничего более не нужно, как послушать некоторых моих советов относительно поступления на сцену... Вот и все. Ну, посмотри на меня... Видишь, мне никакого дела нет ни до длинных, слегка обожженных средиземноморским загаром ног Елизаветы Кузьминичны, ни до тонкой талии, ни до тех футбольных мячей, которым столь тесно в плену ее дьявольской майки... Маша, перед тобою я чист!

Т в е р д о х л е б, оживленный, уходит. За сценой слышен шум отъехавшего автомобиля.

Почти тотчас открывается дверь, входит Н е з н а к о м е ц.

Маша, начавшая было изучать свое отражение в трюмо, да, приподняв подол юбки так, что ноги открылись выше колен, испуганно оглянулась...

М а ш а. Ой... кто вы?

У Незнакомца копна рыжих волос, окладистая борода, нос крест-накрест заклеен пластырем. Он обут в болотные сапоги, из рюкзака за спиной торчат удочка и сачок, руки и грудь его забрызганы свежей кровью...

М а ш а (замечает кровь). Вы...в крови... Вам плохо? Что-то случилось?..

Н е з н а к о м е ц (сиплым шепотом). ...только что, перебегая дорогу... где его, по всей видимости, ждал "мерседес"...

М а ш а. О-ох... Нет... (Ощупью находит стул, опирается на него.)

Н е з н а к о м е ц (откашлявшись, продолжает чуть более звучно). ...переехамши был самосвалом, за рулем которого сидел Витька... Витька с Лесного проулка, умница, книгочей, электрик... Он мне в прошлом годе "Дружбу"-пилу так починил, что... любо-дорого! Однако помер, мамаша, этот ваш режиссер...

М а ш а (опускаясь на стул). Нет...

Н е з н а к о м е ц (сварливо). Как это нет? Помер! (Вытягивает вперед окровавленные руки.) Вот на этих самых руках у меня, случайного прохожего... А напоследок (Маленькая пауза.) ни-че-го не сказал.

Ложится на диван.

Сил-то совсем не осталось. Полежу тут. (Пауза.) Эх, Борька... Помер, недотепа. А какой режиссер был...

М а ш а (хочет встать со стула и не может). Да, да, он режиссер...

Н е з н а к о м е ц. Мастер! Бывало, как выйдет репетировать на сцену, как гаркнет: "Подать мне сюда Марго!.. Подать повидлу! Говядины!.. Жив-ва!" Да-а... А Марго - нет. Подавилась. Изо рта кусок торчит... О-о, коварная говядина! А как была вкусна... Подлец повар не забыл ни посолить, ни поперчить ее, к тому же мастерски изжарил на сливочном масле. (Зевнув.) Подсолнечного-то я терпеть не могу...

Маша слушает Незнакомца с возрастающим изумлением. Незнакомец достает из кармана куртки клизму и струей воды из нее брызгает на Машу.

М а ш а. Ах...

Н е з н а к о м е ц. Экая вы, мамаша, нервная...

М а ш а (вскакивает со стула). Гад! Гад, гад... (оглядывается по сторонам, хватает со стола вентилятор.)

Т в е р д о х л е б (проворно вскочив с дивана). Гад? (Отступая, сбрасывает парик, бороду, окровавленную светлую куртку.) В тысяча девятьсот восемьдесят первом году, незадолго до встречи с тобой, моя кубанская роза, я ходил на свидания с Клавой Нюниной, девушкой, весящей сто кило... Так она, прижимая меня, трепещущего, к своей груди, шептала мне при этом: "С-с-скотина..."

Открывается дверь, с чемоданом в руке входит ослепительная, нарядная, загорелая К а т я.

К а т я (в зал). Я так и знала. Два влюбленных пожилых идиота...

М а ш а (подняв над головой вентилятор, бросается вперед). С-с-скотина!

Твердохлеб, увертываясь от Маши, бегает по веранде. Он хватает со стола самовар с раскачивающимися розами, загораживаясь им от наступающей Маши, размахивающей вентилятором, вскакивает на диван.

М а ш а (вдруг замечает Катю). Доченька! (Смутившись.) А мы с папой... видишь ли... репетируем...

Т в е р д о х л е б (удивленно). Катька! (Строго.) Ты зачем с Кубани приехала?..

Вдруг лицо Кати искажает горестная гримаса. Всхлипнув, она выпускает из руки чемодан, с грохотом упавший на пол.

М а ш а (позабыв расстаться с вентилятором, устремляется к ней). Доченька, что-то случилось?

К а т я (с плачем). Я Алтухова люблю-у!..

Т в е р д о х л е б (стоя с самоваром на диване). Какого Алтухова?

К а т я. Который в деревне живе-ет... ездит на мотоцикле с коля-аской!..

М а ш а (обняв Катю, ведет ее к дивану). Бедная моя девочка влюбилась... Он, конечно, высок, красив?

К а т я (усаживается вместе с Машей на диван, потеснив вынужденного опуститься на спинку дивана, установив самовар на колени, Твердохлеба). Голубые глаза... Рыжий... Мне досюда. (Показывает, что до плеча).

Т в е р д о х л е б (кашлянув). Вероятно, это какой-нибудь тамошний сельский миллионер?

К а т я (помотав головой). Дояр...

Т в е р д о х л е б и М а ш а (одновременно). Кто-о?

К а т я. ...и скотник... (Ее заплаканное лицо озаряется улыбкой счастья.) Отец четверых детей. (Улыбка счастья меркнет.)

Т в е р д о х л е б. Ослепительный Алтухов! А лет ему сколько?..

К а т я. Сорок шесть.

Маша делает порывистый жест, словно стремясь заглушить крик, рвущийся из горла.

Т в е р д о х л е б. Я так и знал... Ну, молодец. (Маленькая пауза.) Впрочем, ничего не понимаю.

Маша, призадумавшись, гладит тихо льющую слезы Катю по плечам. Твердохлеб поправляет в самоваре розы.

Т в е р д о х л е б (вдруг). И за что же ты его полюбила?..

Маша негодующе оглядывается на него.

К а т я (с прерывистым вздохом). Да разве ж, папочка, знаешь, за что любишь человека? Может, за то, что он ходит в вечно измятой рубашке, такой же, как его васильковые глаза... Может, за то, что он беженец из Казахстана... (Мечтательно.) Однажды он посадил меня на свой мотоцикл и увез в степь! Там он носил меня на руках среди подсолнечников... Я обрывала их лепестки, сыпала ему на голову. Алтухов, запыхавшись (я для него тяжеленька), но стараясь не показать виду, шагал и шагал по полю вперед, точно намерен был со мной на руках дошагать до самого моря... От него пахло бензином, землей, вином, дешевыми папиросами. И он мне рассказывал про один их казахстанский обычай: лошадь, прежде чем ее заколоть, привязывают в темном сарае. В темноте, понимаете, лошадь быстрее жиреет... (Маленькая пауза.) Вот и все.

М а ш а (целует ее). Моя маленькая девочка...

Открывается дверь, входят г р а б и т е л и с У к р а и н ы.

С т а р ш и й (стесненно). Звиняйтэ...

М л а д ш и й (еще более стесненно). Звиняйтэ...

С т а р ш и й. Чи нэ моглы бы вы разрешить нам подождать справжнього Бхоера у вашим сараи?

М л а д ш и й. У сараи...

С т а р ш и й. Бо, такэ дило... Збираясь в дорогу, мы с Грыцьком розчитувалы зразу получыть с богача Бхоера гроши, та й повэрнутысь до дому...

М л а д ш и й. До дому... До риднои хаты...

С т а р ш и й. Алэ вон бач, як обэрнулось!

М л а д ш и й. Бач, воно як...

К а т я. Кто это такие?

М а ш а (рассеянно). А? Ты их тоже видишь? Не обращай внимания, это наша с папой галлюцинация...

С т а р ш и й. Так мы, добродии, устроим засаду на Бхоера у вашим сараи?.. Бо мы с Грицьком сунулысь было с дуру у гостыныцю...

М л а д ш и й. У гостыныцю...

С т а р ш и й. Алэ там цены таки...

М л а д ш и й. Таки!..

С т а р ш и й. ...яки нас с Грицьком роблять некредитоспособными...

Твердохлеб делает такой жест, словно отгоняет летающую перед глазами ворону.

С т а р ш и й (радостно). От и добре! Мы у сараи... Мы тыхо... Нам бы тильки Бхоера дождатысь. Та й зразу ж уидым до дому... купымо соби с Грицьком кожани курткы, жинке куплю духи "Пуазон", а дитэй свожу у "Макдоналдс" - цэ сказка будэ, а нэ життя...

М л а д ш и й. В университэти Патриса Лумумбы, поди, заждалысь мэнэ...

Уходят в дверь.

М а ш а. Что ж Алтухов?

К а т я (вытирая слезы). Что... (С запинкой.) Видишь ли, жена у него - татарка, у нее горячая кровь... Она, узнав, что Алтухов ко мне уходит, повесила младших детей на чердаке, а сама облилась бензином и чиркнула спичкой...

Телефонный звонок. Телефон звонит, не переставая.

Автомобильный гудок. Длинный, протяжный. Еще один и еще...

На будильнике - ровно двенадцать.

Немая сцена.

Занавес.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"