Илья Буяновский

Ночью творилось страшное. В небе что-то гудело, мерцали и вспыхивали белые огоньки, а затем показалось, будто пошел огненный дождь -- разом вспыхнули дома на той стороне улицы, деревья под самыми окнами, машины вдоль дорог. Потек асфальт и битум. Покосившийся "Жигули" рванул, рассыпая снопы искр, в пламени метались скелеты деревьев. В доме напротив темно-красный пожар опускался, будто перетекая с этажа на этаж. Слышались крики, звенели стекла, гудел огонь -- и так по всему городу, который за одну ночь превратился из "Белого в море зелени" в серое пепелище.

Полгода назад: гагаузы требуют автономии, приднестровцы требуют автономии, видимо, весеннее обострение у политиков, а молодежь -- за присоединение к Румынии.

Четыре месяца назад: приднестровцев удалось унять, но гагаузы оказались куда настойчивее. Им надо было уже не просто автономию, а полную независимость.

Три месяца назад: Кишинев будет вводить войска, которых в стране около пяти тысяч человек, не считая Приднестровья.

Два месяца -- локальные стычки с полицией, а в это время злая рука Мирового Сообщества перерезает кислород -- нету вам больше кредитов.

Месяц -- угрожают бомбежками, а в Комрате уже полноценные военные действия.

Две недели назад -- вдруг появились военные базы в Румынии, да в степях Украины, да в Крыму.

Первые дни они пытались остаться здесь. Вдруг все еще уляжется, вдруг побомбят да перестанут. Обычные люди: высокий, худой, даже костлявый мужчина с сероватым лицом и взглядом трансильванского вампира, высокая и стройная, достаточно красивая светловолосая женщина и мальчик лет десяти. Просто люди.

Но жить в городе, за который взялось Мировое Сообщество -- удел только тех, кто не может уехать, или тех, кто никогда и не при каких условиях не покинет свою страну. Эти люди были не из таких: собрали вещи, какие могли, и отправились к станции.

С опустевшего проспекта в обрамлении обуглившихся аллей открывался странный и страшный вид. Черные окна сгоревших домов смотрели, как пустые глазницы, и от этого взгляда, жуткого, неестественного, по коже пробегал мороз. А дальше, за домами, куда ни посмотри, в небо уходили, смешиваясь с облаками, тусклыми и унылыми, как степное пространство, столбы дымов. Горели заводы. Вон там, где густой черный, раньше стоял резинотехнический. Там, откуда тоже черный, но рваный и разреженный -- станкостроительный, а синий и оранжевый, как два флага, обозначали химический...

С проспекта беженцы свернули -- обычно по нему и било сверху. От колонны других таких же, убегающих, старались держаться подальше. Скрытность -- вот их спасение. Если хищная тварь в воздухе их и высмотрит, то не будет тратить целую ракету на трех человек.

Так, дворами, дворами, они и пробивались к железной дороге, а город вокруг умирал -- разрушенный, обгорелый, пустынный, и дымы казались душами тех, кто не спасся от ракет и пожаров.

А между дымов, словно высматривая добычу -- незнающую, невидящую, бессильную, как полевка или затравленный суслик, кружили истребители. Или только казалось, что кружили?

Нет, они -- звено за звеном, проносились над городом, бороздя землю хищными тенями -- холодные, уверенные в себе, стремительные, безжалостные, и за ними оставались полосы огня. В них не стреляли -- их не достать, ракеты и пули молдавского ПВО не преодолевали и половины пути до них.

Просвистела бомба, раздался хлопок и тяжкий удар, с проспекта раздались вопли боли и страха, из-за дома поднялся дымок. Кажется, угодила в толпу... Но трое уходящих лишь оглянулись, не останавливаясь, и шли дальше -- через сгоревший двор с опаленными деревьями, севшими гаражами, взорванными автомобилями. Дома вокруг напоминали гробницы, и двор тут казался некрополем. По этому некрополю, вздрагивая при шорохах рядом и пугаясь их даже больше, чем свиста самолетов, они пробирались, пригибаясь к земле, охваченные животным страхом.

Впереди, на дороге, лежало что-то похожее на груду тряпья, но кое-где прожженную и обгоревшую, кое-где -- в коричневых пятнах. Мужчина замер, оглянулся, и коротко бросил:

Его спутники в ужасе отпрянули, и мальчик хотел броситься бежать, но женщина схватила его за руку -- нужно было идти.

Они обошли останки и побрели дальше, не оборачиваясь и втянув головы в плечи, будто опасаясь, что мертвец встанет и побежит за ними.

Двор они прошли насквозь, пересекли какой-то закоулок, пошли сквозь руины дома, разрушенного ракетой, к следующему двору. В доме, если это можно было еще назвать домом, было жутко -- крошево, упавшие лестничные марши и площадки громоздились тут друг на друге, образуя ужасное, непроходимое и уродливое месиво с разбитым на части лифтом, обломками мебели, изорванными и обгоревшими клочьями одежды и... Могила... Беженцы действительно чувствовали себя заживо похороненными.

Следующий дом -- обгоревший, насквозь прожженный расплавленным битумом и напалмом, такой же, только черный, обугленный. Следующий -- вроде цел.

А беженцы продолжали идти по бесконечной цепи из дворов и заулков, и здесь, в удаление от проспекта, вдруг наваливалось страшное, холодное, удушающее одиночество -- будто вокруг пустота, будто все люди, кроме тебя, погибли, а ты идешь, без надежды и без мыслей, просто идешь со звериным упорством и отчаяньем фаталиста сквозь серый хаос, пронизанный воем самолетов, которые взлетали в Одессе и уносились в Яссы, чтобы вернуться и добить. А кроме них -- ни звука, жуткая, противоестественная тишина. Мертвая тишина.

И всего за месяц бомбежек пусть и бедный, но зеленый и цветущий город превратился в руины. Тем более -- этот район, индустриальная зона Отоваска-Бык. Американские летчики, не то от равнодушия, не то от косоглазия, не то просто исполняя приказ, уравнивали с землей все в радиусе трех кварталов от завода.

Перейдя по сгоревшему скверу с рассыпавшимися в пыль кустами, люди снова оказались во дворе, а за двором вышли все-таки на проспект. Разбитая вывеска .Av... Otovasca. валялась под ногами. Еще не их ногами, нет -- тут собирались толпы беженцев, так как узкий проход впереди, между двумя заводскими цехами, казался единственным, а опоздать на поезд, что еще проходил через погибающий город раз в две недели, не хотел никто. И люди втягивались туда, медленно, шаг за шагом, а каждый шаг давался с трудом, проталкивались сквозь теснину. Пришлось вливаться в толпу, как в густой и мутный поток, медленно перетекающий по трубе. И как только они коснулись спин впередиидущих, их окружили со всех сторон и втолкнули в теснину, если это сама теснина их сама не втянула.

Они оказались в плотной толпе. Люди их окружали разные, но все одинаковые -- напуганные, зажатые, как будто над ними занесен кулак, озлобленные. Кто-то волок рюкзак, кто-то сумку, а кто-то просто спасал себя или своих близких. Они бросили все, что смогли нажить за многие годы дефицитного Советского Союза и голодной республики, они превращались в нищих. Но они шли, шаг за шагом, без права вернуться назад. Шли единым потоком. Кто-то попытался прорваться вперед, но его сбили с ног, и он потонул в человеческом болоте. А в воздухе над ними, как болотные испарения, висели голоса -- мрачные разговоры, ругань, причитания, плач, даже попытки утешить близкого, и все это многократно умножалось металлическим эхом в теснине, которую медленно заволакивал едкий дым -- что-то чадило на заводе.

А совсем рядом два мужика -- угрюмых, жестких, щетинистых, ругались друг с другом, периодически огрызаясь на окружающих, и один все говорил и говорил об одном и том же -- надо было воссоединиться с Румынией, пока не стало поздно. А сейчас уже поздно.

Женщина с опаской глядела на небо, мужчина смотрел вперед, шел угрюмо и не глядя по сторонам -- опускался по теченью к концу дороги. А мальчик молчал, стараясь не отбиваться от матери.

Вдруг впереди кто-то остановился, вскрикнул, указав пальцем вверх, и все тут же на мгновенье замерли, кто-то развернулся и бросился бежать, толпа пришла в движение, но никто не мог сдвинуться с места. За дымным пологом, на фоне серого неба, летел самолет -- казалось, прямо на них, опускаясь. И с его крыла сорвалась ракета, полетела сначала вместе с ним, но все ниже, ниже, ниже... Сюда, в теснину.

Впереди людей медленно перекатывался грузовик -- огромный .Краз. украинского производства с массивным кузовом, укрытым брезентом. Из каждой щели в брезенте торчала рука или нога -- кузов был забит людьми до отказа.

И именно по нему ракета и угодила. Раздались крики, шипение приближающейся смерти, которая опускалась невыносимо долго, страшный удар. На месте грузовика и всех, кто в нем был, взвился столб ярко-желтого пламени в черных клубах, разметав дымную плену, и страшная, сильнее любого шторма, волна, накатила спереди. Волна воздуха, сделавшегося твердым, как камень. Захлестнула по лицам, отбросила, ломая о стены и убивая осколками железа и асфальта, а вслед за ней -- жар и пламя.

Женщина успела присесть и закрыть собой мальчика, а затем навалилась и спала темнота, прокатился жар. Они лежали уже порознь друг от друга, у разных стен прохода. Он успел поднять голову, увидел людей, бегущих прямо на него, как показалось, его захлестнуло потоком, налетела какая-то подвижная и очень болезненная темнота, и снова все померкло.

Когда он очнулся, ему показалось, будто он умер -- как все, кто лежали вокруг. Кого обожгло, кого смело ударной волной и убило о стену, кого затоптали люди. Затоптали и разбежались -- переулок был пуст.

Он, несколько случайных человек, его мать -- вроде выжили. А мужчина, еще более худой и длинный, чем обычно, лежал у стены, и его голова была пробита осколком. Всю левую сторону лица покрывала сплошная темная кровь, ее рассекала широкая трещина. Лежал мертвый.

Но и женщина, и ее сын, понимали, что нельзя сейчас предаваться слезам. Нечего было и думать о том, чтобы его похоронить или вынести отсюда. Забыто было и все, что они несли с собой. Они бросились бежать одновременно, почти не сговариваясь, не думая, зачем -- животный страх перед смертью, перед тем, чтобы стать теми же, кто сейчас лежит в переулке, гнал их. Обогнули воронку, образовавшуюся на месте грузовика, вырвались на проспект, и дальше, а дорога шла под уклон, через еще один завод и чудом сохранившиеся деревья. Вот уже и мост через Бык, странно опустевший...

Кое-как они пробились к станции, и там, у рельсов, собралось несколько тысяч человек -- все они должны были бежать из горящего города. Некоторые ждали прямо на рельсах, и когда раздался гудок, бросились в толпу в надежде спастись, да спасешься тут -- толпу не пробить... Поезд смел их, успев кое-как, со скрипом, остановиться, и люди уже висели на нем гроздьями. Те, кто стоял на станции, полезли на вагоны. Полезли с боем, кто-то отбивался от тех, кто пытался занять его место ножом, кто-то -- железной палкой, а когда поезд вновь тронулся, многие попадали под колеса, но многие еще пытались укрепиться на нем на ходу. На рельсах осталось несколько десятков трупов.

Но женщине и мальчику повезло, вопреки всем законам логики. Товарняк медленно набирал ход, унося их из этого города. И несся сквозь дым, крики, уголь и пепел, стуча и лязгая, и то и дело кто-то срывался с платформы и улетал - не под откос, так под колеса.

Состав гнал, как мог, и скоро за бортом замелькали уже деревни и местечки. Этим досталось куда меньше, во многих сохранились даже деревья, лишь вдоль дороги тянулась полоса выжженной земли и воронки.

Наверху раздался свист. Синий истребитель с белыми концами крыльев заходил поезду вслед, снижаясь, снял с крыла ракету. Люди закричали, прижались к металлу, повинуясь страху или в надежде, что их ракета не заденет, и она правда прошла мимо над самой крышей вагона и ткнулась в чей-то участок, взрыв землю и оставив там темный провал.

Поезд гнал полным ходом, и на горизонте уже заблестела синяя нить Днестра. А небо заволакивали сумерки, и самолеты казались черными призраками в темно-золотой вышине. Тьма поглотила Днестр и холмы на его берегах, но там, дальше, как маяк, горели огни Бендер и Тирасполя -- не пожары, а окна, обычные электрические лампы, которыми человек освещает жилье. Вот уже мимо пролетали здания, какие-то жилые дома, гаражи, заброшенные заводы, а в тусклых отсветах заката и окон виднелся мост. Все ближе, ближе - последние километры казались бесконечными. Вот уже первый вагон заходит, вот уже под платформой. Мост оглушительно гремел и, казалось, покачивался. Но люди видели, что истребитель, сделав круг, снова заходил над поездом, и с его крыла сорвалась вторая ракета. Был виден только огонь, и этот огненный шар летел вдогонку. Но поезд пересек Днестр и ракета ударила в воду, подняв лишь высокий, тонкий бесцветный столб. Самолет последний раз мелькнул над Тирасполем и с крутого виража унесся обратно, как ястреб, упустивший добычу

А они -- спасены? Главное пока -- держаться за поезд. Сейчас нужно лишь бежать из Молдавии, подальше от этого проклятого, объятого огнем города. Скоро Украина, страна, пустившая врага на свою землю. Нет, в Украине они не задержаться. Кто-то, конечно, сойдет в Виннице, а кто-то -- в Киеве, они же пробьются к Москве.

Теперь этой женщине, потерявшей мужа, родина вдруг стала ненавистна. Нет. В Москву, и только в Москву, а уж там -- будь что будет. До Москвы не доберутся ни войны, ни голод, а остальное можно преодолеть.

Так казалось ей в тот момент. Что-то переломилось, треснуло в ее сердце, и горе давило ее и тянуло к земле, и ее сын сейчас тоже не то плакал, не то лежал без чувств, уткнувшись лицом в ржавую платформу, разогревшуюся и трясущуюся, а Молдавию за спиной поглощала ночь -- кровавое зарево над Кишиневом скрылось из виду, да и огней Тирасполя уже не видать...

ЭТНОГРАФ

Комната в приятном полумраке. Настольная лампа тускло освещает стол. Я перебираю страницы своих старых записей -- желтых, засалившихся, как будто сохранивших на себе огонек тусклой лампочки, а то и свечи, при которой были написаны. Мои рукописи насчитывали в сумме около трехсот страниц, и еще около тысячи лежало в компьютере -- в основном рефератов и статей...

"Так, это не то, это не то...". Одно за другим выплывали названия бесчисленных народов, о которых я когда-либо упоминал хоть одной строчкой: татары, испанцы, русские, вепсы, кеты, ульчи, китайцы, алакалуфы и еще множества.

Финно-угоров, своих братьев, я знал всех -- от финна и венгра до ижорца. Тюрков -- почти всех, вплоть до тофалар и ногайбаков. Среди коренных народов России и Европы не было таких, о ком я не мог бы рассказывать хотя бы час. А вот этот народ я почти не знал, кроме самых простых вещей: что они есть, к какой языковой группе относятся, где живут. Впрочем, о языковой группе я даже зря сказал -- именно ее-то я искал, да и вообще, есть ли у меня про них? Надо бы позвонить Илля Кырле в Сыктывкар, да все руки не дойдут...

-Ну и увлечение ты себе выбрал, Вась, - говорили мне.

Но наука это редкая, да и к тому же достаточно сложная. Я -- этнограф. Работаю не с людьми, а с целыми народами, причем, как ни печально, и то в основном теоретически: не хватает средств, а главное, времени.

Мой опыт можно пересчитать по пальцам -- коми, коми-пермяки, удмурты, марийцы, мордва, татары, ханты, манси, ненцы. Но для любого другого человека такой перечень уже велик. Тем более что для каждого народа мало просто пообщаться с местным населением. Никогда не поймет марийца тот, кто не скитался по их лугам, тихим и чистым рекам и не прожил хоть месяца в их деревне, где никто не понимает по-русски, и где поклоняются не только Христу, но и кюси - священным рощам. Никогда не поймет коми москвич, выросший в теплом и благоустроенном городе, не знавший таежной глуши и сурового северного быта. Как не поймет русского тот, кто не видел заросших полей, усеянных звездами, размытых дождями сельских дорог, белых храмов с золотыми куполами, бескрайней еловой тайги и дыма над трубами горно-обогатительных комбинатов. Кто ни разу не видел горящей Масленицы и не слушал русской лексики -- словом, не жил в России.

Правда, и русский -- понятие растяжимое. Взять хотя бы меня -- этнически я с русским и рядом не стою, даже языковая семья другая, а вот душой, мыслями и паспортом...

Рукопись кончилась, и я отложил ее. Придется добавить сюда еще несколько десятков страниц. Я вылез из-за стола, наступил на какую-то карту, наклонился, аккуратно сложил ее, шурша шершавой бумагой, убрал в ящик. Кажется, это была Бурятия или Читинская область - все равно. Отдернул штору, обвел взглядом стены соседних домов, прикинул, сколько еще до утра, и решил пойти сегодня гулять.

"Хорошо, что день сегодня выходной" -- думал я. По бесконечным московским окраинам я любил гулять гораздо больше, чем по школьному двору.

А они, окраины... Вроде как бы и другой город -- и напряжение не то, и той суеты и копошения, как в центре, нету, но и нет еще покоя и глуши провинции, заметных только москвичу да петербуржцу. Мне, тут, правда, не повезло -- в столице я всегда опаздываю, а вне ее -- прихожу раньше времени.

Зато я умел перемещаться в пространстве. Закрыть глаза, отойти от проспекта -- и вот уже не город вокруг тебя, а Уральский хребет, или Кваркуш с его водопадами и одинокими елями, голые каменные вершины, нависающие над лесом, как занесенный кулак, зубцы и стены скал Полярного Урала. Уже не машины шипят за домом, а шумит тайга да говорит речка на перекате.

Когда мы жили в Красновишерске, я сумел взять от Урала все, даже самоцвет -- кусочек малахита, по-старательски найденный в тайге, для меня дороже золотого слитка. Я плавал по Вишере в ее зеленых берегах и скалах, торчащих из под шкуры лесов, на моторе поднимался до самого Молебного камня, с которым были связанны десятки легенд моих этнических собратьев -- коми, ходил по тайге, взбирался на плоскую вершину и башни Полюда, похожего на замок, спускался даже в лабиринты затерянной в лесах Дивьей пещеры... Домашние не любили подобных походов, но сделать ничего не могли -- тогда еще не принадлежал я людям. Только природе.

И удивительно было, как я вообще дошел до этнографии -- мне бы быть географом, да биологом, да землепроходцем, но помог мне один человек -- Илля Кырля (по-русски -- Кирилл Ильич) Шаньшеров.

Ему было далеко за семьдесят, но в нем не было и тени старости. Среднего роста, с широкими плечами и крепкими ногами, весь какой-то приземистый, задумчивый, но в то же время быстрый и энергичный, постоянно ходил, покачивая коротко остриженной седой головой и сверкая очками, он действительно выглядел как ученый, но в первую очередь благодаря своему взгляду. А взгляд его -- невероятно проницателен, и в то же время слегка отвлечен, всегда на чем-то сконцентрированный, внимательный, необычайно выразительный и умный. И под стать взгляду была речь -- плавная, неторопливая, но проникновенная, похожая на шум векового леса.

Он знал о народах планеты все, и был в первую очередь практиком. Он свободно говорил на двадцати пяти языках пятнадцати языковых групп восьми языковых семей. Он знал самые темные и заповедные тайны шаманской магии ительменов, сотни ёйк у саамов, всех божеств острова Пасхи. Он сам исходил тысячи дорог во всех уголках света: шагал по вершинам и гребням сияющих Анд, ведя за собой свою ламу, и беседовал с далай-ламой в его мрачном монастыре на вершинах седых Гималаев, взбираясь на их ледники вместе с босоногими шерпами, проходил бесчисленные перевалы Тянь-Шаня, ногами отшагав половину Великого Шелкового пути -- от Бухары до Турфана, жил среди дикарей на Папуа - Новой Гвинее, став там шаманом, охотился на носорога бок о бок с пигмеями Африки, кочевал по барханам вместе с племенем туарегов. Каменные пустыни Монголии, джунгли Индокитая, песчаные моря Сахары, Сибирь, Таймыр, Индия, Полинезия -- все это стало ему родным домом.

Но он вернулся на родину, в Красновишерск, и несколько лет был там моим соседом.

Всех этот человек поражал. Его рукой была написана "Книга Народов" в сорока пяти томах, он мог бы стать всемирно известным и получить Нобелевскую премию, и не одну, быть богатым и сытым, лежать в массажном диване перед домашним кинотеатром, то и дело лениво бросая взгляд на Эйфелеву башню за окном, дожидаясь своего "Лимузина". Но он жил как все -- в скромной квартирке на втором этаже, спал в простой кровати, да и телевизор был у него отечественный девятьсот восемьдесят четвертого года рождения.

Он жил один, в уединении, среди своих рукописей, и каждый день их становилось больше.

Мне тогда было десять, и был я обычным. Бегал с товарищами по двору -- тихому, я бы сказал, заброшенному, лазал на гаражи, разве что только почти не дрался. Единственное, что меня отличало -- я всегда был мечтателен, не сквернословил, и думал, "когда вырасту", уйду в экспедицию на Дальний Восток.

А пока -- играл с приятелями, какие еще не стали преступниками и ни о чем не задумывался. И однажды сидел под лестницей, кого-то ждал, а наверху вдруг что-то зашелестело, зашлепало, и совсем рядом со мной, оглушительно грохнув, по очереди упали три пожелтевшие рукописные книги. Я выскочил, и увидел нашего соседа -- энергично и загадочного старика.

-Мои рукописи из "Книги Народов", -- произнес он загадочно.

-"Книга Народов" -- то, что есть у меня пока -- самый полный сборник о народах мира: фотографии, внешний вид, язык, культура, история, религия, даже черты менталитета. К книге я приложу словари. Работы выйдет на десятки тысяч страниц.

-Расскажите! -- так вот кто он такой, с удивлением и немного разочарованно подумал я - не вампир, не алхимик, не Франкенштейн какой-нибудь, а ученый.

-Иди ко мне. Я мог бы рассказать тебе много, но не здесь -- дома, за чаем. Только рукописи все-таки подними.

Так я с ним и познакомился, а три года спустя был уже настоящим, не получившим лишь квалификацию, этнографом. Шаньшеров работал со мной увлеченно, даже яростно, да я и сам проводил у него не меньше, чем в школе. Но работы эти давали свои результаты. С ним я объездил все Прикамье и весь Урал к северу от Перми, жил в тайге и тундре, дойдя один раз до Ледовитого океана, узнал несколько языков. Я прочел всю "Книгу Народов", и во всем мире, казалось, не было такого, чего я не знаю -- но Шаньшеров каждый раз доказывал мне, что всегда есть, куда расти, и говорил про такие вещи, которых он сам не знает. И особое место среди народов занимали вымирающие. Илля Кырля говорил о них всегда очень скудно и между делом.

А сам все работал и работал над своей "Книгой Народов", и она все подрастала и подрастала, а я, в очередной раз перечитывая ее -- пожелтевшие уже страницы с вклеенными черно-белыми фотографиями, часто написанные пером и чернилами, вдруг понял -- из меня он готовит наследника. Именно мне уготовано закончить ее, поставить на места все народы Земли и спасти то, что еще можно спасти.

А потом мы разъехались. Он -- в Сыктывкар, я -- в Пермь, он продолжил свою работу, а меня судьба занесла в Москву. Два года назад.

В Москву судьба заносила всех -- от узбека до камчадала. Почти за каждым углом можно было услышать нерусскую речь, куда ни глянь -- черные жесткие волосы, карие глаза, смуглая кожа. Особенно таких много в "средней полосе" между окраиной и центром. Москва служила как бы посредником между Россией, СНГ и Западным миром -- редкий эмигрант не проходил Москву, а многие так в ней и оседали. Город пух и раздувался, росли "кавказские" и "вьетнамские" рынки, появлялись понятия "черный" и "русский", разгоралась национальная вражда, и вдруг на стенах возникали свастики, взбесившиеся скины громили азербайджанские ларьки и зверски расправлялись с таджиками, евреи боялись назвать свою фамилию, но меньше людей других народов от этого не становилось.

Куда легче, чем евреям, приходилось таким, как я. Издали ни я сам, ни моя родня не отличались от русских, да и имена наши всегда можно было произносить как на финно-угорский, так на славянский манер. Фамилия, как и внешность, могла выдать меня только опытному этнографу, каких среди националистов не бывает.

Я перешел дорогу, пошел по кварталу, невзначай пристроился к компании армян, начал слушать, до меня доходили отдельные слова, и я с удовольствием отмечал, что много уже понимаю. Потом кто-то глянул на меня, пришлось отойти.

Как я устал от кавказцев... Как этнограф, я знал о них уже все, и даже Москва становилась тесна. Да и не в кавказцах тут дело. Почти не осталось в городе тех, кто действительно не был русским. Они приезжали сюда толпами, передавали москвичам свою кровь, и сами, волей-неволей да становились русскими. Кто окончательно утратил свое самосознание, кто просто забыл его -- а те же армяне от местных почти не отличались. Да, темноволосые и с кошачьими лицами. Да, жгучие и темпераментные. Да, за ними любая девушка пойдет, но как они стали далеки от своих собратьев в Ереване! Подойди к любому из них, спроси: "А как там, в Армении?" - и кто-то промолчит, кто-то вспомнит родину, брошенную на погибель, а кто-то лишь злобно огрызнется -- не любит, когда его армянином называют. А в Москве они все рано или поздно обрусеют, и рано или поздно растворятся в столице СНГ все эмигранты. Растворятся, изменив Москву, так как только самый предприимчивый из них приедет сюда, и приедет снова и снова, один за другим, а кто не сможет -- так там и останется -- в Баку ли, в Ташкенте ли, к северу от Кавказа ли.

Я остановился -- Москва кончилась. Улица Привольная, дом семьдесят семь -- двенадцатиэтажная панельная типовушка, облицованная белой и коричневой плиткой. Под ногами унылый белесый снег, дальше серая, в клочьях раскисшего льда пустынная дорога, цепочка гаражей, зеленые металлические ворота. Правее -- пустая бензоколонка и какой-то ларек. Еще дальше -- скучный, вымерзший лиственный лесок, кажущийся кучей отсыревшего хвороста, а из-за него выглядывали здания и одинокая заводская труба, толстая, как башня, пускающая в тусклое небо рваный беловато-серый дым.

Унылый пейзаж. Как-то даже сложно представить за своей спиной весь этот шум, суету, огни многомиллионной столицы, Кремль и Храм Христа Спасителя, Останкинскую телебашню, которую видно даже отсюда.

Теперь оставалось только развернуться и пойти -- путь закончен. До конца города, а точнее, городов, которыми плотно обросла Москва, я когда-нибудь дойду -- но еще очень, очень нескоро.

Как всегда быстро и размашисто, лишь немного устало, я шагал домой -- километра два по памяти, а далее ориентиры на три новостройки-тридцатиэтажки и полосатую трубу. Срезал через двор -- пустынный, оглашенный гулким эхом, заставленный машинами и заваленный всякой дрянью на грязном снегу. Дома обступали его стеной, в центре, как утес, торчало высокое здание с одним подъездом. У его подножья на краю тротуара стояли какие-то парни, и один из них то и дело поворачивался и хрипло кричал что-то нечленораздельное, напоминая гарпию из греческих мифов.

Дальше -- школа, место небезопасное, а дальше я вновь вышел к автомобильной дороге. До дому еще часа полтора-два, я за раз прохожу километров пятнадцать-двадцать. Но что это мне -- суровому уральцу, исходившему все тропы Вишеры и Полюдья?

Разумеется, люди находили меня странным. Я -- человек дикий, в чем-то даже дремучий, с "благами" подростковой цивилизации незнакомый. Меня изменили Шаньшеров и Вишера. Я привык к трудностям похода, настолько, что со школьным турклубом ходить в Подмосковье мне было неинтересно. Я знал очень много, очень любил размышлять, и часто совмещаю размышление с походом. Зато отдыхать, "оттягиваться", как говорили пару лет назад, я не умею, в компьютерный клуб ни разу не ходил и телевизор смотрю в лучшем случае раз в месяц.

Кто они такие? Люди. Всего лишь люди. Представители южной субэтнической подгруппы народа русских восточной ветви славянской группы индоевропейской языковой семьи, на худой конец. Да мы с ними даже разных народов!

Но... Возможно, кто-то будет удивлен, услышав мои рассуждения. "Подросток", "школьный двор", "школьный турклуб"... Да, конечно же, это поистине удивительно, но я не могу скрыть ни от кого правду. Да, я школьник. Всего лишь школьник. Но в любой школе я выделялся с первого дня

-Толь Вась Канев, - ответил я четко, быстро, отрывисто. Соседи по партам переглянулись.

-Не совсем, - пожал плечами я, но ответил даже немного с гордостью.

На меня посмотрели с удивлением -- что уж тут нерусского? Белая, даже слишком белая кожа, голубые глаза, как у арийца, только темные волосы слегка портили вид. Но ни на еврея, ни на кавказца я явно не тянул.

Меня приняли, но не поняли. Впрочем, я и не особо расстраивался. Мои родители -- люди довольно состоятельные, не зря же сумели два года назад переехать в Москву, и уж с девятого-то класса я вполне мог покинуть экстерн и перейти в платную школу.

Так я и жил -- день за днем. Вставал, завтракал, много часов проводил в школе, смертельно уставший, приходил к себе домой, ужинал, работал, спал, вставал, и все по новой. Дни тянулись, падали рыжие, затем бурые, затем черные листья, дул холодный и промозглый ветер, гоня серые тучи по неприветливому небу, выпадал и снова таял снег, постепенно утверждаясь на бурой высохшей земле. Рядом -- никого, да и зачем? О русских я написал очень много, об армянах, азербайджанцах и грузинах -- сравнимо, а других национальностей рядом со мной не водилось. Дружить бы я стал с кыргызом, бенгальцем, поляком, болгарином, да где их взять? Я скучал, и грелся лишь одной мыслью -- уехать летом в Сибирь, в тайгу на Енисее и посвятить столько времени, сколько смогу, народу кето -- нескольким сотням шаманистов, живущих в глуши таежной, но не входящих ни в одну языковую семью. Надо бы упросить Шаньшерова -- связи у него есть, он вполне мог бы устроить.

Осенние каникулы провел в родном Красновишерске. В это время там уже зима -- сугробы, ели в шубах, скованная Вишера и оледенелые башни Полюда над заиндевевшим лесом... Но зимой там мало что можно сделать -- снег все укроет, все поглотит. Что там, что в Москве, я скучал.

К концу ноября зима докатилась и до Москвы, засыпав город снегом, который быстро стал соленым пюре -- совсем недавно, всего неделю назад. Что же тогда было? Помню, сидел я в помещении пятого класса, беседовал в двумя мелкими. Один -- типичный кавказец -- черноволосый, с острым сухим лицом и огромным, хотя еще далеко не выросшим носом. Его ассироидная внешность не оставляла у меня ни малейших сомнений, да и акцент ясно показывал, что передо мной азербайджанец. А вот его товарища мне и в голову не пришло классифицировать.

Среднего роста, широкоплечий, крепкий, тоже какой-то приземистый -- было видно, что он твердо стоит на ногах. Внешностью его природа не обделила -- он был хорошо сложен, даже большая круглая голова не портила его внешности, а выглядела уместно, и лицом ничего: большие подвижные карие глаза, ярко-красные губы (нижняя чуть-чуть оттопырена), кожа потемнее, чем у обычного русского -- будто немного загоревшая, густые черные волосы облегали верх головы шапкой, и сквозь эту шапку просвечивали как бы отдельным слоем, рыжие пряди, напоминавшие тонкую медную проволоку.

Звали его Ион, или, чаще, Йоан, во всей школе он был известен хулиганом, двоечником и вообще учеником с плохим поведением -- по местным, разумеется, меркам. Знал я и то, что он наглый, немного подлый, а представление о дружбе и верности у него расплывчатое. И его красивые глаза, находившиеся в постоянном движении, казались мне злобными -- однако же очень выразительными. Что-то в этих глазах было, как бы в их глубине, скрытое за озлобленностью и наглостью -- в отличие от пустых, плоских глаз его товарища.

Не помню, чего ради я там сидел и тратил на них свое время, не помню, о чем я с ними говорил, но речь в конце концов зашла обо мне.

-А ты курыш? -- спросил вдруг кавказец, посмотрев на меня с подозрением.

-Не, не курю, - ответил я спокойно, подумав -- а если бы и курил, то что с того? Что мне до их мнения? Но я привык отвечать на вопрос вопросом, -- а вы?

-Нэ-э, азэрбайджанцы нэ курят, - отвечал он с гордостью, проведя перед собой ладонью -- словно отсекая мой вопрос.

-И молдаване не курят... - вздохнул Йоан, и я посмотрел на него. На мгновение он показался мне опечаленным, ослабевшим, горем убитым, что-то изменилось в его лице -- но безвозвратно ушло, и тут же его губы сложились в подленькую ухмылку человека, который затевает недоброе, - а ты пьешь?

Внезапно, я вспомнил, что к западу от Москвы лежит большая часть мира, и где-то в ее уголке спряталась крошечная страна... А что еще я о ней знаю?

Йоан растерянно кивнул, я тут же вспомнил, кто я сам.

-А кто? -- оба подозрительно посмотрели на меня.

-Коми, - ответил я спокойно, но с уверенностью.

-Далеко, на севере. Где Урал, знаете? Вот, между северным Уралом и рекой Печорой, она немного западнее, и живут.

К моему удивлению, они знали. Знали, наверное, и где их родина находится.

-А ты можешь сказать что нибудь по языку коми?

-Нэ, на азэрбайджанский совсэм нэ похожэ, - удивленно проговорил кавказец.

-И тем более на молдавский, - закончил за Йоана я, - коми относятся даже к другой языковой семье. Но республика Коми -- это не государство, а часть России, поэтому меня с тем же успехом можно считать и русским.

-Да. Русское имя на коми-зырянский манер, - и мне захотелось, вздохнув, произнести "Мне б домой сейчас", но я не рискнул -- что-то задело в моей душе то мимолетное, на секунду овладевшее Йоаном. Я решил остаться тут подольше и поговорить с ними.

Через десять минут я уже и думать забыл о Коми, а они говорили что-то о каратэ и спрашивали меня, почему я не хожу в школьную секцию.

-Да-а, - я махнул рукой, - нужно оно мне? Драться я по жизни не собираюсь, больше силы себе на штанге принесу. Но удар-два я помню.

Я принял стойку -- одна рука перед собой, с раскрытой ладонью, ребром к противнику. Кулак у пояса сжатыми пальцами вверх. Молниеносный выпад, распрямилась и сложилась ударная рука, рубящее движение ладонью...

-Не, ты неправильно делаешь! -- воскликнул Йоан, - смотри!

Мне показалось, что он начал изображать героя боевика какого-нибудь корейского Ли -- взлетал в воздух, нанося достаточно красивые, но очень неточные удары руками и ногами, пронзительно кричал, сложив губы рупором, живо напоминая мне бешеную обезьяну.

Обезьяна-то обезьяной, а между делом я отметил, что бьет-то он правильно, и с каждым ударом в воздух я терял позиции в его глазах. Нужно исправить положение! И подумал я почему-то сейчас не о представителе молдавского субэтноса румынского народа романской группы индоевропейской языковой семьи, испугался упустить не подопытную крысу, а возможного друга.

-Но если со мной драться будешь, каратэ тебя не спасет!

Я знал многих из тех, кто младше меня, кому я таким способом прививал уважение, но с ним этот номер не прошел: пять минут спустя мы уже дрались с порядочным озлоблением, кавказец, неподвижно сидевший на столе, зашевелился и пошел на помощь своему товарищу.

Я не бил, а только валил Йоана на пол -- по другому и не умею, но двоих так победить уже сложно, тем более что кавказцу, по слухам, четырнадцать лет. Два шкета, конечно, но проигрывать им тем более обидно. Я отошел, еще раз свалив Йоана. Тот ответил обзывательствами.

-Что, что, что? -- мне захотелось "проучить наглеца", я подошел ближе.

Йоан по-обезьяньи отскочил на шаг, скорчил рожу, а кавказец многозначительно изрек.

Это было опаснее всего, оставалось только ретироваться. Я взбежал по лестнице, Йоан -- за мной, и действительно плюнул вдогонку, промазал и сбежал обратно, под прикрытие двери класса.

-Бендеровец! -- крикнул я ему вслед и замахал кулаком сверху, на нижний марш, где он проскочил. Ответом был удар захлопнувшейся двери.

Осталось пойти к себе в класс, желательно найти зеркало и убедиться, что он по мне не попал.

Класс у нас был однородного этнического состава, но посадить сюда рядом американца, китайца, чукчу и готтентота -- они объяснились бы лучше. Наш класс был абсолютно неконтролируемым, бездарным и ни к чему не пригодным, все учителя каждый раз жаловались, "как тяжело проводить уроки в десятом классе", и все разводили руками при мысли о том, что в следующем году нам сдавать экзамены и проходить аттестацию, каждый раз говоря, что я единственный, кто понимает.

Кроме того, наш класс считался самым маленьким в старшей школе, и редко приходила даже половина учеников. Сегодня присутствовали только две девушки да мелкий, подвижный и неспособный замолчать Петька.

-Так, этнографией занимался, - отмахнулся я и начал собирать портфель, - а ты, Петька, че сегодня еще не ушел? -- он обычно уходил сразу после уроков и на "дополнительные занятия" (это у нас вместо группы продленного дня) не оставался.

-К какой?! -- эта фраза сорвала мой замысел -- собрать вещи, вроде как уйти, но вернуться и навести у мелких порядок

Сходить мне к ним сегодня так и не удалось, но запомнили они меня хорошо -- в этом можно не сомневаться. Я умел говорить с убеждением, и поговоривший со мной серьезно, особенно из таких, как они, меня запоминал надолго.

Но тут эффект был не тот, которого я ожидал. Следующий день они (вместе с увесистым, разболтанным приятелем Виталиком) приставали ко мне уже втроем -- обзывались, корчили рожи, а стоило мне сделать шаг в их сторону, убегали по коридору. Один раз я позволил подойти им достаточно близко, а там схватил швабру у стены и, в прямом смысле, "поганой метлой" гнал их по всей длине коридора под истеричный смех Петьки. Отомстили они жестоко -- на прогулке меня так закидали снегом, что я до вечера ходил весь мокрый.

И на следующий день было то же самое, и на следующий, и еще около недели. Они меня обзывали, я за ними гонялся, они закидывали меня снежками, я валял их в сугробах, но до победы было почти бесконечно. Они и оснащены были лучше -- в непромокаемых куртках, перчатках и шапках -- против меня в свитере, с голой головой и в кроссовках -- конечно, ходить так зимой странно, но я демонстрировал свою коми-зырянскую закалку. Пока ее хватало.

А самым наглым и злым, уверенным в своей вседозволенности, но в то же время самым слабым из них оказался Виталик. Мне он не нравился никогда, а тут я вдруг почувствовал его своим врагом. Я его возненавидел.

Более того, когда один день он не пришел, внезапно Йоан и кавказец подошли ко мне шагом, без рож и обзывательств, и сказали:

-Дружить мы с тобой хочем, - повторил Йоан, и я заметил, что как-то странно, по другому горят его глаза -- еще больше и выразительнее, чем обычно. И не то это было, что так задело меня недавно -- взгляд был устремлен на меня.

Дальше я гулял вокруг школы с ними, и очень стыдился взглядов окружающих. Это я-то, почти что ученый, отличник -- и с мелкими?! Да еще с мелкими нерусскими -- у нас такое плохо понимают. Я думал, в основном, как бы сбросить их...

Тот день был пятницей, последней в эту неделю. Потом шли выходные, и завтра я должен был вновь идти в школу, бороться с целым выводком контрольных, проверочных, письменных, самостоятельных, диктантов, сочинений, изложений, репетиций экзаменов, самих экзаменов, зачетов -- близилось к концу полугодие.

...Я все ближе подходил к дому, по узкой асфальтовой полосе между потоком автомобилей и сквером, уже внутри МКАД. Свернул, подошел к длинному белому зданию. Набрал код у подъезда, поднялся в квартиру. Обед (или ужин -- смотря что понимать под этим словом) -- всегда приятно получить горячую еду, придя домой. А потом на отдых -- даже у меня, путешественника, ноги могут устать.

Но перед тем, как улечься, я вытащил из шкафа том Большой Советской энциклопедии (как всегда поразившись ее гениальности -- словарю под сорок, а им пользуются), открыл "Молдавская ССР", "Молдаване".

И выяснил, что страна эта, тогда еще часть единого государства с Россией, по размерам меньше Московской области, а по населению уступает Петербургу, что расположена на холмистой равнине (наиболее всхолмленная и лесистая центральная часть -- Кодры) в междуречье Днестра и Прута, что столица ее -- город Кишинев (шестьсот пятьдесят тысяч жителей), а плотность населения превышает сто тридцать восемь человек на квадратный километр, вся земля распахана, засажена зерновыми, кормовыми и виноградом, кроме плавней в низовьях Днестра и дубовых лесов на склонах Кодр, включая две крупные горы -- Кэлэрашь и Баланешты... Да много чего я узнал, и вскоре это все пополнило мои рукописи. Для меня эта страна как будто всплыла на поверхность из кучи лоскутьев мира -- государств.

И засыпая, я вдруг еще раз вспомнил его лицо -- подвижное, с большими глазами. "Кажется, у меня появился друг" -- подумал я пока равнодушно и улыбнулся уже сквозь сон.

В понедельник все в пятом-шестом классах только и говорили что обо мне -- в пятницу за Виталика заступился его папаша -- бизнесмен два на два метра на двести килограмм пытался избить меня. Еще утром я пригрозил Виталику по морде надавать, только он не испугался. Урод распухший!

В середине прогулки на меня напал Йоан, и встав, после короткой драки, орлом глянул мне в глаза:

-Расскажешь, что тебе отец Виталика сделал и я тебе... ничего делать не буду.

На угрозу я усмехнулся, но все в подробностях рассказал. А сам Виталик никак не унимался, говорил что-то глупое, махал руками, как-то обзывал, и вскоре Йоан уже рассказывал, как "этот толстый слабак" его достал.

-И мне он уже просто так надоел... Я его когда-нибудь побью.

-Поддерживаю, - я стоял рядом с ним и ронял по слову в пять минут.

"Этот толстый слабак" продолжал скакать вокруг нас, и мне его присутствие порядоком наскучило.

-Эй, ты, баран! Слышь, ба... - он оговорился, и получилось не "баран", а "баян".

Я хлопнул кулаком о ладонь, сделал шаг в его сторону.

Его как ветром сдуло, я готовился броситься следом, но Йоан тихо и как-то не по-своему неуверенно сказал мне.

-На каком же это языке? -- спросил я машинально, и тут же понял, что задал вопрос, чтобы его проверить.

Йоан отвернулся и грустно, со вздохом, произнес:

Двадцать минут спустя я сидел в классе за конспектами -- готовился к последним контрольным, а сам все думал про него. Понял я, что именно так задело меня в нем. Его тоска. Тоска по по тому, что теперь для него безвозвратно потеряно. И понял сам, как мне все эти годы был нужен друг, и знал, что я за эту дружбу буду бороться не меньше, чем иные -- за любовь.

МОЛДАВАНИН

Йоан шагал по улице вдоль проспекта -- как всегда уверенно и даже нагло. Так он делал все в жизни -- не оглядываясь и не сомневаясь в том, что он лучше кого бы то ни было. Поэтому, а также потому, что его никогда не мучила совесть, никогда не одолевали сомнения, никогда не рушились идеалы -- их не существовало, жить ему было легко, и этим он правда превосходил любого.

Он редко задумывался над чем-либо, а уж над собой -- никогда. Давно уже ничего не боялся, а оскорбить его казалось просто нереально. Ожидать от него можно было чего угодно (не выше, правда, определенной черты), но сам он всегда ко всему оставался готов -- из тех, кому "за все везде ништяк".

Беженец (или, как гордо говорила его мать, "эмигрант"), оказавшийся в чужом городе, в сердце чужой земли, за тысячи километров от тех мест, где родился, он не забыл свою страну, но и не помнил о ней. Эта память лежала где-то в глубинах его подсознания, куда более глубокого, чем казалось снаружи, и всплывала только в очень редких случаях, которых не было давно. А пока -- ждала своего часа, и сейчас национальность Йоана меньше всего его тяготила.

Не была она ему и опасна -- может, издали он и отдаленно напоминал армянина, но говорил он почти без акцента, и сам не знал, сколько раз это его спасало, может быть, даже от смерти. Впрочем, он сам не сомневался в том, что спасали его собственные кулаки, и не сомневался, что в состоянии набить любую морду.

Умение этот тут, на окраинах, было незаменимым, но он реально еще не достиг требуемого мастерства, разве что убеждением в своей крутости.

А пока -- шел, глядя прямо перед собой, дошел до последней улицы, минуту простоял у перехода, а дождавшись "окошка"" бросился на ту сторону, пошел дальше. Шел и думал -- то на русском, то на молдавском, а то и вовсе на обоих языках, вместе с украинским, в несколько слоев.

Странный же ему встретился человек в этой школе, где он учится (или не учится) всего-то третий месяц. Со странным именем, называющий себя нерусским, необычной внешности. Лиц Йоан не запоминал -- зачем? -- но точно помнил, что у этого лицо круглое, хотя и далеко не толстое, с широкими скулами, чуть-чуть скошенными ярко-голубыми глазами, а само бледное в обрамлении густых темных волос, напоминающих заросли. И чего-то говорит всегда непонятное, заумь какую-то несет, и чего-то странно все, то искоса, то исподлобья поглядывает.

Йоан почесал голову, припомнил, как смотрел на него всю осень. Ходит всегда в одной и той же серой одежде -- свитере и полуспортивных штанах, в невероятно изношенной обуви чуть ли не с дырами, гуляет вокруг школы каждый день, и всегда один -- высокая серая фигура, слегка ссутулившая плечи и наклонившая голову.

Так ведь он первый раз и заметил его... Тогда день выдался на редкость серый и сумрачный -- с деревьев облетали листья, облака налились свинцом, и капал холодный, промозглый косой дождь. Под ногами шлепали лужи. Тоску нагоняет... И еще тяжелее было Йоану -- полез к девчонкам, хотел быть похожим на Виталика, да только от него не ожидали -- и раз по башке чем-то тяжелым. Было очень больно, он даже плакал -- никогда себе этого не простит! Помнил свое лицо в зеркале медкабинета -- сжавшееся, покрасневшее, искривленное, и на голове -- кровавое пятно.

Тогда же вдруг навалились бессчетные воспоминания -- то о родной земле, то о родных людях, и осознание, что все оно безвозвратно утеряно. Он плакал и чувствовал, что не может успокоиться: слезы сами появлялись. Почему-то не было у него никакого желания в этот момент говорить со своим другом -- кавказцем или русским. Ему хотелось одиночества -- спрятаться от взглядов, которые словно задевали болевые точки, скрыться подальше от людей, и, может быть, все пройдет...

Он вышел на улицу, не накинув даже куртки и шапки, не побоявшись дождя. И ходил вокруг школы быстро и уже совсем не нагло, а словно пытаясь убежать, то и дело останавливался, сидел у забора, окружавшего газоны, и снова тоска заставляла его бежать. А навстречу ему, так же, по кругу, ходил этот...

Тогда Йоан еще не знал ни его имени, ни его характера, не знал, кто он.

Но их взгляды пересеклись, и на мгновение Йоан увидел, какие у него странные, умные глаза. Постепенно Йоан мало-помалу успокоился, но странное ощущение оставалось с ним несколько дней, пока Виталик снова не сделал его обычным...

А теперь вот другие несколько дней -- как они с этим "коми", Толем Васем, "играли", как он сам же его обзывал, как заметил, что они плавно становятся врагами, и сам пошел на примирение.

Навстречу ему вдоль дороги шел парень -- такой же высокий, худой, слегка потрепанный. "Вась?" -- пронеслось в голове Йоана, но он сразу понял, что это кто-то другой, и шагнул в сторону, уступая дорогу. Но парень сделал шаг туда же. Йоан отошел в другую сторону, и тоже зря.

-Тебе чего? -- спросил он испуганно, но нарочито нагло.

Но он не растерялся -- отскочил назад, ткнув противника кулаком, развернулся, сложив пальцы известным жестом, и бросился бежать. Донесся неприятный смех победителя.

"Чего ему? Что он от меня хочет?" - Йоан уже шел быстрым шагом в сторону двора, пройдя вдоль ряда старых машин и гаражей, подошел к железной двери подъезда, набрал на домофоне номер квартиры

-Кто там? -- донесся красивый, только слишком холодный и усталый, будто немного севший, женский голос.

Дверь отрылась, Йоан вызвал лифт, и через две минуты был дома.

-Ну где ты опять столько мотался? -- возмутился невысокий, узколицый, с длинными прямыми идеально уложенными волосами "крутой" мужчина, прижав его взглядом к двери.

-Так, гулял... - Йоан опустил глаза в пол -- ну не мог он с этим человеком разговаривать, да еще и по-русски.

-Долго же ты гуляешь. Смотри, испортишь своей матери нервы -- их ведь заново не дают -- и пиши пропало, я истеричку в доме не потерплю.

Йоан прослушал эту фразу, но не слышал слова, не вникал в их смысл.

"Ну я язык! Черт ногу или че-нибудь себе сломит!".

-Ладно, - мужчина смягчился, все еще оставаясь до отвращения отталкивающим, - я тебе сказал на обратном пути в магазин зайти. Ну? -- опять погрубел.

-Да, вот... - Йоан вспомнил о белом пакете со всякой едой и упаковками, который нес в руке уже не первый десяток минут, и отдал его, - можно мне идти?

Он разулся, снял верхнюю одежду, удалился в свою комнату -- большую, ярко освещенную, обставленную как надо, ничем не примечательную, но просторную. Лишь огромный стенной ковер с орнаментом над кроватью выглядел темным пятном.

Под этим ковром, напротив телевизора, Йоан и расположился, взял пульт, прошелся по каналам.

На первом -- новости, диктор в пиджаке и галстуке что-то вещал:

-В странах СНГ на юго-западе назревает новый политический кризис, подобный тому, который был два года назад и закончился военным вмешательством США и агрессией западных стран против Молдовы. Независимая Гагаузия со столицей в Кахуле проиграла войну с Румынией и идет теперь на сближение с западным соседом, получившим в последние годы прозвище "Романский тигр" за высокие темпы роста. В Кахул уже прибыло несколько делегаций из Бухареста, оговаривается ряд политических вопросов -- в том числе независимость Гагаузии, так как государство площадью шесть тысяч квадратных километров и населением семьсот тысяч человек не может выжить в окружение агрессивных Румынии и Украины, а так же кризисной Молдовы, от которой можно ожидать любых действий. Возможен отказ Гагаузии от своего суверенитета в пользу Румынии...

И знакомые пейзажи -- знакомые до боли -- холмы, несколько недель назад зеленые, а сейчас бурые, переливающаяся на них степь, бесконечные села и местечки, связанные паутиной проселок, высокое небо, а на земле -- следы от танковых гусениц, и над наполовину сгоревшей и развороченной деревней нависала сетчатая вышка с серым хоботом пулемета.

Но взгляд Йоана оно остановило на секунды, успев неприятно кольнуть. Он переключил канал.

На втором -- латина, очередная любовь очередного Педро к очередной Люсии. Тоска... Интересно, здесь есть Хуан Карлос и Марко Антонио?

На третьем -- ток-шоу из разряда "Тупое и тупее некуда", где куча людей собралась в ярко раскрашенном зале и с умным видом обсуждала вопросы, которые и для Йоана-то ничего не стоили.

Четвертый -- пустота, пятый -- что-то о культуре в Санкт-Петербурге, наконец, на шестом он нашел хоть что-то для себя -- какой-то псевдовосточный боевичок, в котором мужик в кимоно и красной повязке на голове, оглушительно крича, раскидывал голыми руками взвод охранников какого-то наркобарона с автоматами. Щелкали пистолеты, стрекотал "Калашников", но этого не задевала ни одна пуля, и вот уже десяток парней в пиджаках и черных очках валялись у лестницы.

Йоан с ненавистью вспомнил того парня, который обозвал его шкетом. Ага! Он живо представил: идет он, значит, по улице, думает (а это бывает так редко!), и тут этот урод, значит, встает у него прямо на дороге. И Йоан подскакивает, взлетает в воздух, как будто нарушив закон притяжения, вычерчивает ногой в увесистом ботинке полный круг, с разворота бьет по морде, гад падает, успев опереться руками об асфальт, тягуче сплевывает кровью и зубами, а Йоан стоит над ним. "Ну че, кто здесь шкет!?" -- "Я", -- стонет побежденный, -- "Ну получай!" - и молниеносный удар ногой снизу по лицу, хруст ломаемой шеи... хотя нет, это уже лишнее. Лучше сверху, по той же самой башке, и гад теряет сознание.

Между тем герой в кимоно уже привлекает наркобарона к ответственности, и фильм движется к концу.

Йоан еще полистал каналы, затем погасил экран, откинулся и прикрыл глаза -- а что еще ему сегодня делать?

Но сон его больше напоминал забытье. Какие-то призрачные, тревожные образы. Мрачный, будто остывший после пожара город, в котором он сразу, мгновенно, узнал Кишинев, затянутый холодной дымкой и пылью, танки на улицах, сине-желто-красный флаг без герба на соборе. А он идет, не глядя ни на кого, мимо тенями проплывают военные с автоматами наперевес, и никто словно не видит его, а он все идет и идет по бесконечной пустынной улице, зная, что идет навстречу смерти...

Когда он проснулся, за окном уже вечерело, сероватая темнота заволокла большой, но необычайно бедный для столицы двор, в домах напротив загорались окна, кто-то пробежал внизу, натолкнулся на кого-то, и раздалась оглушительная брань, похожая на обвал.

Йоан плохо соображал со сна, но что во дворе что-то происходит, понял сразу. Выйти бы погулять... Он слез с дивана, вышел в коридор.

-Nu, - ответил все тот же холодный голос, сделавшийся чуть-чуть, только Йоану заметно, строже, - zăcea a căsa.2

Он знал, что с ней лучше не спорить, и вернулся в свою комнату. Что же тогда делать? Еще раз перебрал все каналы -- теперь уже ничего не нашел.

Йоан скучал -- первый раз за долгое время. Не знал, почему, да и было ему даже не грустно, его просто давила скука -- ненавистное ощущение, когда единственная мечта всего дня -- дождаться вечера, лечь спать, и больше уже не просыпаться. Только Вась почему-то то и дело вспоминался, хотелось его встретить, с ним поговорить. А ведь он в пятницу что-то сделал...

Йоан вспомнил папашу Виталика -- огромного, толстого, не то носорога, не то гориллу, вроде как бизнесмена, а на вид -- мужика. Слышал, как этот мужик орал в канцелярии и бил кулаком в стену так, что из под обоев вылетала побелка.

-Я вас предупреждаю, уважаемая, если в этой школе кто-нибудь еще хоть пальцем тронет моего сына! то я вам тут сам все быстренько прикрою! Вы че! Думаете, у меня есть еще десять тонн на новую операцию! Еще раз увижу, что кто-то к нему прикасается, то и с этим кем-то! и с вами, уважаемая, мы встретимся в суде!

Каждый восклицательный знак он отмечал ударом кулака в стену и матом, как на стройке.

"Операция? У Виталика?" -- испугался Йоан, то ли за Вася, у которого десяти тысяч нет тем более, то ли за Виталика, которому будут делать операцию, но забыл об этом сразу, как только занял свое место в школьной "Газели" -- доставке. Он вспомнил, что вчера было родительское собрание, что сразу на месте он избежал наказания только потому, что его мать пришла очень поздно, а уж теперь его ждет такой нагоняй...

И нагоняй правда встретил его, и совсем уже выбил из памяти эту историю -- его сначала ругали, потом били и клялись на улицу его выкинуть, называли его позором, снова били -- за двойки, за плохое поведение, странные замашки и прочее, чего нормальному человеку не понять. Словом, в итоге он все забыл.

А теперь вспомнил, и уже не на шутку забеспокоился. Что с Виталиком? Какая еще операция? Может, он просто это слово понимал неправильно? Может, это не то, чего он испугался, а что-то хорошее? Пошел, спросил -- нет, это именно то самое, и забеспокоился еще больше. Да что этот баран с ним сделал?! Вот завтра придет, разберется, а пока...

На следующий день, как обычно, проснулся в полвосьмого, вскочил, по-армейски заправил постель, быстро и невкусно позавтракал, оделся, снарядил портфель, выбежал на улицу.

В лицо ударил холодный воздух, будто хлестнуло ладонью, скользнули снежинки. Вокруг лежали гладкие сугробы, тонкий слой свежего снега покрывал дорогу -- дворники еще не успели расчистить двор, а крупные хлопья падали сверху. Мороз -- наверное, градусов пятнадцать.

"В Молдавии такого не было", - подумал Йоан, вздохнул, вспомнив вчерашние кадры, запечатлевшие осень в начале декабря, и пошел к проспекту -- мимо опавших деревьев и еще толком не проснувшихся зданий. Да и не хотелось им просыпаться -- холодно. Йоан позавидовал. Но день хороший, морозный, не то, что вчерашняя слякоть.

Ждал не меньше получаса, порядком замерз, потом зазвонил мобильный телефон. Оказалось, школьная "Газель"-развозка сломана, и придется добираться своим ходом. Он пошел к соседней остановке, начал припоминать маршрут. Неудобно придется ехать, с пересадкой -- до школы отсюда напрямую ничего не ходит, и там еще пешком. Да и по времени это все в полтора раза дольше. Главное, про Виталика не думать, а то умереть от нетерпения можно.

За своего приятеля Йоан даже, в общем-то, не беспокоился, скорее ему было просто интересно -- а что это с ним такое?

В школу опоздал минут на десять -- все уже сидели по классам. А в коридоре -- тихо, только из канцелярии какие-то голоса. Ладно, хоть разыскивать Виталика не придется -- если он в школе... А если нет!? Если все таки и правда убил его Вась?

Йоан снял куртку и переобулся так быстро, как не делал этого никогда раньше, спустился к двери класса, открыл, вошел... Где же Виталь?

Виталь сидел где всегда -- за первой партой. Как всегда -- толстый и противный, довольный собой. Сидел как ни в чем не бывало, медленно развернулся, поглядел на Йоана пустыми глазами довольно и высокомерно.

-А ты... А что такое в понедельник с тебя было?

-Этот, лохматый, получил, - он неприятно усмехнулся, и повернул голову -- больше Йоан его не достоин.

-Сядь! -- повысила голос учительница, и Йоан сел, пробормотав "бабка-истеричка", - будет он мне на уроки опаздывать! И так между тройкой и двойкой, ближе к двойке, а еще опаздывает и на уроках разговаривает! Будет он тут мне, понимаешь!

А Йоан почему-то был несказанно зол на Виталя. Он-то думал, этот толстый в реанимации лежит на последнем издыхании, к нему там трубки всякие подведены, искусственное дыхание делают... А он тут! А что же тогда с Васем? Что же тогда этот мужик с ним сделал?

В этот день с приятелями Йоан говорил мало, особенно с Виталем -- он не сомневался, что даже если они поссорятся, Йоан и кавказец Ульви останутся вместе, а уж чего Виталь не сделает -- не останется один, из их сообщества не уйдет.

На уроках сидел тихо, на переменам к девчонкам не лез, а часто поднимался в коридор, высматривал Вася, но встретить его смог только на прогулке.

Тогда он окончательно удостоверился, что с Виталем все в порядке -- толстый и еще более противный, чем обычно, кажущийся вообще необъятным в желтом пуховике, он говорил какие-то гадости Васю, а тот -- как всегда высокий, чуть склонивший голову и очень легко одетый, отвечал, чем мог, и уже занес руку.

Тут Йоан ничего не смог с собой поделать -- разбежался, прыгнул, вскочил Васю на спину, обхватил его руками вокруг шеи, вцепился, как наездник, издав боевой клич. Но у старшеклассника хватило и сил, и реакции. Развернулся так, что Виталю по роже заехало ботинком, попытался сбросить, потерял равновесие, упал, придавив Йоана к земле и вывернув ему руку, тут же совсем сбросил его с себя, вскочил, и процедил, глядя сверху вниз.

Йоан отряхнулся и мгновенно оказался на ногах, воскликнул, улыбаясь:

-Нет, у меня вот этот напрашивается, - Вась обернулся к Виталю, все еще потиравшему ушибленную щеку, снова занес руку, но Йоан вспомнил, что хотел спросить и встал между ними, глядя в глаза Васю.

-Расскажешь, что тебе отец Виталика сделал и я тебе... ничего делать не буду.

Виталик на секунду замолчал, а Вась усмехнулся.

-Да ты бы мне и так ничего не сделал! Но расскажу -- этот тупой мужик, - он сделал особое ударение на слове "тупой", покосившись на Виталя, - долбанул меня головой о стенку. Типа, я его сыночка избил. Только бил я его, - Вась снова посмотрел на распухшего, - по-бутафорски, то есть чтобы звук был. Честно скажу, я не нанес ни одного удара. А вот меня -- уже на самом, понимаешь, деле. Тоже не больно, но обидно. Бывают на свете придурки!

-Понятно, - как то уже без интереса ответил Йоан, - пойдем? -- он даже не спросил, а позвал, и голос его звучал странно, тревожно.

Скоро прогулка подошла к концу, и Йоан, уходя к себе в класс, все думал. "Зачем Вась спросил, на каком языке? Знает ведь, что я молдаванин. Зачем ему это? А зачем я вообще оттуда? Был бы русским -- и не мучился! Зачем я ему сказал, кто я? Надо бы мне это от него скрыть...Что я говорю! Я же правда по дому скучаю...". Так, сбивчиво и нервно, думал он, поднимаясь по лестнице, и думал не столько о Молдове и о своей памяти о родине, сколько о том, что это для Вася, чем это может помешать их дружбе. Но кто такой Вась Йоан, видимо, знал плохо, и тем более ему было неизвестно, что был бы он сам русским -- и этнограф бы на него даже не посмотрел.

Между тем обида на Виталя постепенно забывалась, и на следующий день они уже были снова друзьями. Вообще, их было трое, и на иерархической лестнице они размещались так: Виталик, Йоан, Ульви. Все трое они вышли из разных стран, и абсолютно противоположны были их характеры. Но во всей школе не было союза прочнее этого, и если встречались они поодиночке, значит, у них что-то случилось.

Вась называл эту компанию "Дружба народов", и был, в общем-то прав -- они происходили даже из разных языковых групп.

Девчонки -- отличницы-зубрилы, этой шумной, агрессивной и абсолютно неконтролируемой компании сторонились, зато сама компания постоянно тянулась к ним, и порой на переменах они творили такое... Не зря же Йоан, наименее посвященный, получил по башке.

Рядом с ними обитал шестой класс, но эти -- старшие, и "Дружба народов" для их вожака -- враги, компания идиотов, которая что-то еще пытается доказать. Такими же врагами для них был и четвертый класс, все чаще заявлявший о своих правах, и старшеклассники, которые постоянно над ними издевались. И все чаще слышалось тут имя -- Вась.

Но и дружба Йоана с Васем оказалась недолговечна -- спасибо Виталю. Уже на следующий день после жалоб Йоана на своего товарища и клятв Васю в верности, он снова, с приятелями, пытался издеваться над ним, а стоило было бросить на Йоана укоризненный взгляд, как Йоан тут же делал невинные глаза и, как будто с искренним угрызением совести (то ли он так изображал, то ли Васю так казалось) говорил, что "это же все шутки".

И постепенно они становились врагами. Вась решил сам переходить в наступление. Северянин, он привык к масштабу своих действий. Наступать -- так уж наступать. Сыграть на больных местах. А какие больные места у Йоана? Он этнограф, а не психолог. А Йоан -- его подопытная тварь, молдаванин по национальности...

И вот все чаще в школьных коридорах зазвучало новое слово, не мат, не жаргон, куда хуже самых страшных ругательств -- национальное оскорбление, за которое полагалось убивать.

Йоан этого слова не знал, и убивать никого не собирался. И пускай дружба катилась под уклон, были пока шансы исправить положение.

Прошла еще неделя, и близилась важная дата Йоана -- день рождения, единственный, пожалуй, праздник, который справляют во всем мире, во всех стран, пусть в разное время -- да то, лишь потому, что люди разные. И уж кто-кто, а Йоан хотел отпраздновать его как следует. За этот год в их классе было уже два дня рождения, но один именинник всеми силами скрывал свой день, другой оказался бездарным организатором. Нет, Йоана они должны запомнить. Тем более что выпадает он на рабочий день - понедельник двадцать первого декабря, и, естественно, избежать Дополнительных Занятий обрадовались бы все.

Утром Йоан привез два пакета еды, передал их классной руководительнице Елизавете Григорьевне, которая спрятала их в кладовку, и стал ждать. В этот день он старался вести себя нормально, но все равно на переменах их класс напоминал клетку с обезьянами. В коридорах он пару раз встречал Вася, но тот проходил мимо -- быстро, в спешке, по каким-то своим делам. Йоан и не догадывался о том, что Вась ждал этого дня уже давно.

В своем классе Йоан был сегодня королем. Все его поздравляли, и встречали его даже как-то с почтением, даже Виталик, отличницы и непримиримые враги из шестого класса -- и те снизошли до поздравлений ему и пожеланий всего, что положено тут желать.

А после уроков в более просторном шестом классе сдвинули парты, накрыли скатерть, девчонки сделали из этого стол. Те самые два пакета еды занимали сладкое и фрукты, а так же две двухлитровки, и все это равномерно распределилось по белой поверхности стола. Накрывали в основном во время прогулки, когда сам Йоан был на улице -- играл с приятелями в снежки, лез к старшеклассникам, которые расправлялись с ним куда грубее Вася и вообще всячески изображал крутого. Но на праздник пришли все, даже его постоянные враги.

И если в пятом классе была только "Дружба народов" да отличницы, которых и друг от друга-то не отличить, то в шестом каждый представлялся личностью, достаточно яркой и заметной, и не в пример пятиклассникам, они существовали сами по себе, не завися друг от друга. Вот Павлик -- низенький, худенький, какой-то все время испуганный -- по словами одной учительницы, "жертва концлагеря". Или вот Серега -- высокий, с квадратной челюстью, и сам весь какой-то квадратный, с огромными руками -- тут и сомнений не возникнет, что это -- крутой. Даже местные двое отличников отличались: Валя -- тоже крутой, энергичный, подвижный, в чем-то даже умный и необычайно сообразительный - такого никто не назовет зубрилой, или Сима -- молчаливый, инертный и заторможенный.

Йоана Валя считал врагом, но на праздник все равно пришел. Не отказала своим общество и Елизавета Григорьевна, и некоторые другие учителя -- не смотря на все его выходки, двойки, распущенность, его любили. А чьему обществу Йоан особенно был рад -- это спортсменки Оли из шестого, куда более взрослой, живой и умной, чем отличницы.

Потом все сели, по очереди поздравили Йоана, кто-то пожелал сохранять чувство юмора, кто-то просто сказал держать в том же духе, учителя едва ли не умоляли его "в новом году жизни, взяться, наконец, за ум", а Валик ограничился пессимистичным "Чтоб ты сдох!". После поздравлений дергали за уши -- по двенадцать раз с каждого (и опять только Валик воздержался), вручили завернутые подарки. Йоан включил музыку, и школьники принялись за еду.

У Йоана застолье действительно получилось -- такого в их классах не видели с прошлого года. Действительно, было шумно, весело, празднично -- непонятно даже почему, скорее всего, Йоан просто своим видом располагал. Он сам сидел во главе стола, слева от него -- Оля, на которую он то и дело как-то формально поглядывал и всеми силами старался изобразить во взгляде любовь. Справа -- Виталь и Ульви, скакали на стульях, жрали как свиньи, так, что смотреть противно. Впрочем, Йоану было все равно -- у него сейчас праздник, и никто его не испортит, тем более так шумно, что можно говорить о чем угодно, но со стороны он выглядел все равно каким-то смущенным.

Еще через полчаса, когда еда была почти доедена, темп начинал спадать, вдруг хлопнула наружная дверь, открылась внутренняя, и в помещение заглянул Вась -- его бледное лицо среди густых волос Йоан узнавал сразу.

-Давай, давай, вали отсюда! -- помахал рукой Виталь.

Вась же напряженно-спокойно спросил, обращаясь больше к Елизавете Григорьевне, чем к ним, нарочно не глядя на Йоана.

-Не, не, ничего, я пошел, - голова Вася скрылась в дверном проеме, а Йоан вдруг почувствовал, что хочет видеть его рядом с собой.

Отказываться Вась не стал -- не было ни желания, ни права. Лучше уж посидеть у них, чем мотаться по всей школе в поисках учителя биологии и мучительно вспоминая билеты завтрашнего экзамена. В конце концов, он недавно читал наставления психолога сдающим экзамены, и там было написано -- "ни в коем случаи не отрезать себя от внешнего мира". Он и не стал -- сразу сел во главе стола, на свободное место рядом с Йоаном, между ним и его приятелями.

Те сразу начали приставать к нему, он огрызался, сам пытался мысленно оправдать свое присутствие здесь, решив, что тут он просто питается за чужой счет, занимался куском торта, запивая его "Спрайтом", и думать не думал про них.

Йоан наклонился к его уху, указал на товарищей.

-Совсем одурели. Они все за мной повторяют. Вот я влюбился в Олю, и они тоже.

Слово "влюбился" Васю не понравилось, да Йоан и сам понимал, что, в общем-то, тут ко всем равнодушен -- только изображает Дон Жуана (точнее, каким бы тот был, родись он на ступень эволюции ниже), но сейчас он чувствовал себя вожаком стада, и ему было приятно, что за ним повторяют. Потом, должен же у вожака быть гарем.

Затем (тут правда все одурели) школьники повыскакивали, выбежали в коридор, где сразу же кто-то погасил весь свет, и начали изображать уродов. Виталь стал оборотнем, Йоан -- вампиром, Ульви -- мертвецом, и не знали они о том, что все эти твари происходили из Трансильвании, в которой жили люди, похожие на Йоана, только с другой стороны Карпат.

Впрочем, и был он сейчас не Йоаном. Был приземистой и опалой тварью с черными висячими перепонками на ломких руках, оканчивающихся страшными когтями, и глаза должны были мерцать красным, а с клыков -- капать кровь. Он -- вампир, граф черного замка над несчастной сумеречной страной, запуганной и бедной, затянутой густыми туманами.

Шатаясь, он вывалился из-за двери туалета, и, с ненатуральным шипением, набросился на девчонок, те кинулись врассыпную, но вроде как мохнатый, не по-волчьи толстый зверь уже ждал их, и длинный тупой вроде как мертвец сам не ведал, что творит, а выглядело это уж очень того...

И в это же время высокая тень, действительно похожая на мертвеца, вампира и вурдалака, скользнула мимо, блеснул свет, и оглушительно хлопнула дверь.

НЕУДАВШАЯСЯ ДРУЖБА

"А пропади вы все!" -- я пнул лестничные перила с таким озлоблением, будто бы это они виноваты. Да что же это? Да как же это так? Я же должен сейчас быть у Юлии Александрувны на консультации к экзамену -- смотреть в бинокуляр на срез корешка лука, описывать реакции в клубнях картошки и дышать продуктами взаимодействия белка с пероксидом водорода, я уж не говорю про строение ДНК. А я что? А почему?

Первый раз друг оказался для меня важнее работы. Может быть, потому, что и это даже не совсем друг, а так, вроде бы?

-Ну почему же ты хочешь с ним дружить? - спросила Елизавета Григорьевна, когда мы с ней остались в классе, а мелкие, под "Горрилаз", устраивали обезьянник

Я знал, что Елизавета Григорьевна о Йоане далеко не самого хорошего мнения -- и не зря: дикарь, макака, просто хулиган в нашем цивилизованном заведении.

-А что у вас с ним общего? Ты -- вон какой умный: ученый, географ, хорошист. А интересов сколько! А он же дурак дураком!

-Вот именно что географ, - вздохнул я, - я этнограф! Понимаете, этнограф. А он -- представитель национальных меньшинств. Но меня в нем другое привлекло.

-Дважды, пока я с ним знаком, он упоминал Молдавию. И оба раза мне так показалось, что он помнит свою родину. У него тон, взгляд меняются. Он каким-то грустным делается, когда об этом говорит

-Да о чем же ты с ним говоришь!? -- это вопрос был задан с искренним непониманием

-Не знаю, не замечал... Но он не такой дурак, каким вы его считаете.

А ведь я и зашел к ним в класс, чтобы его увидеть. Я ведь точно знал, что Юлии Александрувны там нет. А где же она тогда?

Мне почему-то стало грустно. Зашел к ним, поел, ушел. Никто я для них, да и они для меня кто такие? Для меня ведь национальность Йоана куда важнее его характера, интересов, мыслей. У меня так со всеми. Никого, кроме самых близких людей, я никогда не любил -- они были чужими. Разве что Шаньшеров -- мне он как второй отец.

А что уж говорить о товарищах, о девушках? Я оглянулся -- никого. Рядом, вокруг меня, словно бы сформировался черный ком вакуума.

И вокруг правда нависла необычайная пустота. Уходил длинный, как на судне, коридор со стенами, обитыми фанерой и серым ковром. Мертвенно светили круглые лампочки на потолке. И по всей школе - никакого движения. Пустота. Мне захотелось закричать, чтобы эта пустота дала трещину, но было так жалко ломать тишину.

Я сел у стены, положив голову на согнутые колени, погрузился в себя. Все равно никого больше нет. Казалось...

Именно что казалось -- не прошло и десяти минут, как я услышал голос Юлии Александрувны.

Вот на следующий-то день я понял, каково это -- не готовится к экзамену.

Пока я сидел за последней партой кабинета химии и одной рукой крутил бинокуляр, пытаясь другой написать план ответа и судорожно нащупывая в рукаве "шпору", я проклял многое.

И день тот выдался на редкость неприятный -- тягучий и бесцветный. Белый снег, белое небо, белые обои -- все вокруг казалось безжизненным.

Вокруг сидели девятиклассники, наши соседи, гораздо более жизнеспособные, чем мы. Они все, как один, крутые -- самые сильные, самые умные, да и вообще! Они уже знали о девушках не понаслышке, курили траву по ночам, сохраняли какие-то претензии на то, чтобы быть хулиганом и Настоящим Мужиком, хотя получалось это довольно редко. Один из них -- грузный, похожий на огромный бомбардировщик времен Второй Мировой войны, стал моим собратом по несчастью.

То и дело на меня поглядывали девушки. Справа -- стайка, выводок, на вид лет по двенадцать, хотя на самом деле -- мои ровесницы. Они относились к тому славному племени, какое в народе называли "пустышки" -- это самая меткая их характеристика, внешне они необычайно походили на стайку разноцветных тропических попугаев.

Еще две сидели спереди, и эти казались куда взрослее и серьезнее. Одна -- высокая, увесистая, объемистая, и, наверное, самое точное слово -- напыщенная. Вдобавок она считала себя тут единственным человеком, у которого есть душа, а всех остальных -- жалкими, приземленными тварями. В ее взгляде, единичном и коротком, который она тут же отвела, закатив глаза, смешались жалость и призрение к несчастному дурачку.

А вот ее подругу я замечал редко -- очень тихая и скромная, даже женственная, что у нас бывает не часто, вежливая, обходительная, с мягким, приятным голосом и спокойным, умным лицом, никем не признанная, в моих глазах она выгодно отличалась от всех. Она посмотрела на меня тоже один раз, и в ее взгляде я прочитал:

И тут же я уронил голову. У меня же экзамен, а я на девушек смотрю, пусть даже и на таких! Я спешно начал готовиться.

И, как ни странно, сдал! Я уносил хорошую, твердую "пятерку", и чувствовал несказанное облегчение -- десять дней до конца четверти, до Нового Года, оставались теперь свободными: уроков почти не будет, на дополнительные занятия можно не ходить, домой отбывать когда угодно.

Тем более хорошо было, что у других сессия еще только начиналась, и все сидели по классам, уткнувшись лицом в учебники. Даже гулять-то ходил я один.

Почти один -- обойдя пару кругов вокруг здания, я обнаруживал на одном из сугробов "Дружбу народов". И начиналось...

-Ну ты, баран, свинья огородная! -- доносилось до меня с трех сторон, крепко приправленное матом. Противно, конечно, но ругались они правда как на стройке, и ничего с этим не поделать.

-Если я свинья, то ты -- свинопас! -- отвечал я чем-нибудь вроде этого, а то и еще глупее, но сейчас это было неважно. Никто, кроме них, не слышал, а они такое лучше поймут.

А когда мне надоедало пытаться сделать невозможное -- поразить их словами, я шел в рукопашную, и они разбегались. Виталя я не трогал -- слишком легкая добыча, Ульви мне был откровенно противен -- оставался один Йоан.

Бегал он очень быстро, не хуже меня, но куда маневреннее, и стоило было мне подойти на расстояние вытянутой руки, как он (на месте!) не сбавляя скорости уходил вбок. А еще один из его приемов меня всегда поражал: бегу я за ним, а он вдруг на месте - раз! - и мне навстречу, обходит руку, а я пролетаю еще метра три.

Иногда удавалось загнать его на занесенный снегом газон, там поймать было легче, и в то же время сложнее: достаточно сигануть через забор, который тут всего-то по колено -- и Йоан схвачен, но как тяжело бывает поймать момент.

Когда они обзывались, это было еще ничего -- нормально. Хуже -- начинали кидать снежки, а я в свитере и без шапки. Особо противно, если попадали по лицу -- обжигало, а талая вода стыла, и еще минут десять жгла кожу. Я, правда, в долгу не оставался -- если кто мне попадался, то я макал его мордой в сугроб.

А вообще же для таких "игр" (так они говорили) обстановка была идеальна. Приятный и сухой мороз, редкий для столицы, ковры густого снега, высокие сугробы, дорожки расчищены и безо льда -- идеально, чтобы бежать.

А вокруг -- никого, кроме меня и этой компании, и часто я даже забывал, что мне пятнадцать, что я ученый-этнограф, и что это несерьезно -- гоняться за пятиклассниками. Тем более странно, что именно наука меня к ним и привела. Привела и остановила -- что я мог сделать? С ними ведь даже не поговоришь, не навяжешь им свои правила, которые им, впрочем, и не по силам.

И я принимал их правила, и становился одним из них. Ненадолго, но становился, и мне было несказанно приятно недолго побыть дураком. Я отдыхал -- первый раз за много лет. И часто, даже зайдя в здание, весь мокрый от снега, но с запалом десятилетнего, я не успокаивался. Преследовал их по лестнице, покрывая ступеньки снегом с ботинок и свитера, загонял в класс или раздевалку, а кто возразит... Тем более что рядом всегда находилась швабра, которая в моих руках превращалась в оружие -- ей и толкнуть, и ударить, и к стенке прижать можно. Один раз, правда, Йоан и Ульви сами вооружились, но я это быстро пресек.

Видеть Йоана я старался как можно чаще. На переменах сразу бежал в коридор, там ходил от одного конца до другого, высматривал, и когда он меня замечал и начинал обзывать, с радостью принимал вызов. В расписании узнал, когда они занимаются в спортзале, и стал ходить туда тогда же, или параллельно с каратистами -- Йоан ходил в их секцию. И пусть мы с ними занимались по разным залам, то, что они рядом, было для меня самым важным..

Я видел "Дружбу народов", я изучал их сообщество -- не как национальности, а как людей. И замечал, что не такое крепкое оно, как кажется. Что они постоянно ссорятся, и что Йоан выходил там самым слабым -- слабее Ульви, не такой умный, как Виталь. Один раз он даже, ругаясь не на русском, с красным лицом выбежал из спортзала, крикнув о них что-то с ненавистью.

А вечером, когда "Газель", развозившая народ по домам, готовилась к отъезду, я всегда оставался до тех пор, пока они не уедут. Иногда мне казалось, что я им надоел просто до невозможности, но после нескольких часов, когда мы друг друга не видели, мои опасения рассеивались.

Возникала и другая проблема: у меня вдруг освободилась куча времени. И если раньше я уходил домой, то теперь это время надо было продержаться до отхода "Газели". И обычно где-то в начале седьмого, в последнему часу школьного дня, я выходил гулять.

Так я вышел и двадцать седьмого декабря. Над городом висела уже глубокая, непроглядная ночь -- небо было черно, как антрацит, и слегка блестело, кривые ветки казались трещинами в нем, и в этих трещинах открывалась еще более глубокая тьма. В соседней двенадацтиэтажке, стеной отделявшей школу от проспекта, горели все окна. И я, идя вдоль школы, видел их отражения в проемах первого этажа, огненный квадраты плясали, как светляки, переливаясь в изгибах стекла, а настроение мое невольно делалось каким-то романтическим, мечтательным, и все больше я размышлял -- о разном, о высоком, а особенно - о Йоане.

Затем, проходя мимо дверей, я увидел на освещенной лестнице высокую и нескладную фигуру Ульви. Сделала вид, что не заметил, пошел дальше, но меня окликнули.

Они у дверей стояли вдвоем -- Ульви и Йоан, Виталя с ними не было.

-Так, гуляю, - я пожал плечами. Как всегда, я стеснялся говорить.

-Мы тоже, - Йоан на мгновение задумался, будто что-то припоминая, потом вдруг предложил, - а побегай за нами!

Я огляделся -- никого. Но сбоку светилось окно спортзала, и там мелькали фигуры футболистов. Я представил, как я бегаю за этими двумя, кричу на весь район... А футболяки решат -- специально вышел с мелкими поиграться -- во дурак!

-Увидят. Вот завтра, на прогулке -- пожалуйста. А сейчас -- как-то странно

И они начали меня злить - пытались говорить гадости, обзывались, кидались снежками, но как-то не получалось им вывести меня из равновесия. И Йоан говорил как-то неуверенно, механистично, даже со стыдом. Через несколько минут они успокоились, и он подошел ко мне, начав уже просить.

-Нет, играть мы будем, на хрен! -- выкрикнул он злобно, напоминая какую-то крысу или еще кого в этом роде и толкнул меня (в надежде, что споткнусь о забор и упаду в сугроб), я отступил еще на шаг, оказавшись внутри газона, и почти простонал.

-Ну, нельзя! -- Йоан влез ко мне, слепил снежок и метнул его в окно второго этажа, - давай тогда просто ходить кругами, разговаривать.

Я вылез на асфальт, чертыхнулся -- снег набился в кроссовки и начинал таять. Ульви посмотрел на меня пустыми глазами, и только сейчас заметил, как я легко одет.

-Ну, как же... Я -- коми, северянин, суровый уралец. Началось все с того, что когда осенью холодало, я постепенно привыкал к холоду и уже даже мороза не замечал.

При слове "коми" Йоан вздрогнул, будто в его памяти что-то кольнуло, поднял на меня глаза.

-Из Красновишерска. Это Россия, северо-восточная окраина равнины, - "Молдова на противоположной окраине" - хотел добавить я, но осекся. Вот уж это точно нельзя.

Я посмотрел на Йоана виновато. Нельзя задевать его (шакал паршивый, а еще бендеровцем обзывал!). В его глазах блестел какой-то огонек -- они казались светящимися, хотя были по-южному темные, карие. А правда, так ли он тоскует по родине, или это только мне кажется? Да и вообще, кем он себя считает -- русским или молдаванином? Кем себя считает Ульви? Да и почему им пришлось покинуть свою страну? Я был готов задать эти вопросы, но успел только один.

-Слушай, Йоан, вопрос у меня к тебе был давно один, - начал я со смущением и немного официально, - просто о таком обычно не спрашивают: ты кем себя считаешь -- русским или молдаванином?

Он опустил глаза, мне показалось, что он что-то обдумывает, взвешивает, прикидывает, и, наконец, сказал, разведя руками:

Меня такой ответ не устроил, и я хотел спросить, кем больше, но нам помешали.

Двое восьмиклассников -- низких, приземистых, грубых, один -- бритый бывший хулиган, другой -- длинноволосый будущий, матерясь, подошли к нам, и тот, который еще не стал хулиганом, кинулся к Йоану. Я встал между ними

Тот обозвал меня нецензурно и ушел, его товарищ последовал за ним, отвесив хорошего пинка Ульви.

Когда их ругань стихла за углом школы, куда они ушли курить и справлять нужду, Йоан снова заговорил, и говорил с одной стороны злобно, с другой -- как-то жалобно, будто бы смущенно, хотя, конечно, сказывался акцент.

-Знаешь, как он меня достал? Вообще, он уже так меня бесит... Я ему морду набью когда-нибудь...

-Мы тоже знаешь как деремся! Меня когда разозлить, я так бить буду. Меня один раз так парень довел -- это в другой школе было. Вот мы сидим, и он про меня говорит, говорит. Я его схватил, - Йоан сделал руками движение, будто хватает и разворачивает невидимого противника, - и головой о стенку, а потом смотрю -- там такая кровь...

Говорил он с необычайным убеждением -- так же на моей памяти говорил только Шаньшеров, только о других вещах. Его большие глаза были широко открыты, и мне вдруг стало ясно, что Йоан на самом деле очень впечатлителен и видит не меньше, чем я. Он не такой, каким кажется... Но надо бы и мне что-нибудь сказать.

-А у нас, помню, в Красновишерске, я тогда тоже в пятом классе был, такая история вышла. Был у нас, значит такой один -- Коля. Был он и маленький, и тощий такой, и забитый все время. И вот значит на уроке труда его доводить начали... Его все время доводили, но он терпел. А тут не выдержал, молоток кинул, обидчику башку разбил просто вдребезги. В результате один отправился в больницу, а другой -- в колонию, где скоро умер, - я поежился. Жуткая была история.

-Не знаю, не знаю... Или его убили, или сам себя, в общем -- умер. Но я скажу -- он не один такой. Ладно, мне там, в школе, нормально было. И тебе было тоже ничего, я думаю. Но там бывает очень плохо. Знаю, был случай, одного парня просто убили

-Убили? -- даже на Йоана это произвело немалое впечатление.

-Ага, - я вздохнул, - у него были сломаны четыре ребра, порвавшие легкое, и разбита голова. По дороге в больницу умер от кровоизлияния в мозг... И так -- везде, каждый день! И все знали убийцу, но никто не сказал милиции, кто он...

Йоан смотрел на меня как-то странно, и почему-то мне казалось, что он не представляет, как это выглядело, а вспоминает. Он хотел еще что-то спросить, но в темноте вновь послышалась ругань, и появились две фигуры. Йоан оживился.

-Вась, как ты думаешь, надо их бить, или не надо?

Я знал, что Йоан грозит кулаком танку, но что-то во мне было против того, чтобы отговаривать его.

-Я думаю, нападать на них не стоит, а пристанут -- защищайтесь.

По себе я знал, что защищаться легче, чем нападать. Но двое в этот раз нападать и не думали -- прошли мимо, хлопнула дверь.

-Он меня так разозлил, - сбивчиво заговорил Йоан, проводив их взглядом и поворачиваясь ко мне, - я когда я злой, так драться! Я один раз с одним дрался, набил там ему морду, и успокоится не могу -- хочу еще морду бить. И глаза у меня, знаешь, были такие... Голубые, как у лева.

"Как у лева" -- хорошо звучит! Вспомнил сам, что однажды, когда я был очень злой, глаза мои были белыми и в разводах, напоминая купол полярной медузы. Я-то знал, что это нормально -- адреналин и прочие такие вещества, но Йоана грузить не стал -- пусть гордится.

Но желание проверить, правда ли он так крут, у меня возникло. И я встал перед ним, выпятив грудь.

Он размахнулся и ударил. Четко, точно, молниеносно. И ударил не в грудь, куда я ждал, а под дых, кажется, чисто рефлекторно. Был бы передо мной равный, я бы вскрикнул, но тут сдержался, хотя у меня перехватило дыхание и на мгновение округлились глаза.

-Тебе было больно, - неуверенно, но с гордостью выговорил Йоан.

-Я бы сказал -- очень. Для такого возраста -- очень. Ты своих опередил года на два, - я вспомнил, как делал то же самое год назад в нынешнем шестом классе.

-Это я еще не со всей дури, - и вдруг сам встал в позу, - а теперь ты меня!

Что делать... Я приготовил кулак. Врезать бы правда со всей дури! Но я не ударил и в половину силы, кулак пришелся мягко, отбросил его метра на полтора. Он тут же поднял на меня круглые глаза, и в них появилось презрение.

-Вот честно -- мне даже не больно было. Вообще. Это ты меня как сильно толкнул.

-Буду тренироваться, - и сразу нашел себе кучу оправданий: я был в свитере -- он в куртке, я стоял на месте -- он отлетел, я бил в грудь -- он под дых, да и вообще, насколько у моего кулака поверхность больше.

-А вот я подойду и в живот как дам! -- и все в том же духе.

Затем в дверях появился мой класрук и позвал меня. Позвал всего лишь потому, что я дежурный и должен вытереть доску и поставить стулья, не подозревая, что прервал разговор, которого у меня не будет еще очень долго.

Но я был счастлив, потому что понял, что ни разу я еще так не разговаривал с другом, и был уверен, что он не дурак, что он и "плохо себя ведет" по каким-то причинам. Мне он казался человеком-загадкой, прошедшим через многое такое, чего не знает нормальный школьник. И я не знал, что сам ему кажусь непонятным и сложным.

Словно в каком-то вдохновении, я спустился в пустое помещение пятого класса -- темное, тихое -- лишь в углу булькал и светил аквариум. Взял со стола классный журнал, открыл "Общие сведенья об учащихся", начал смотреть:

Перов Виталий Андреевич, Досталлаев Ульви Ильхамович... так.

Я взял ручку из чьего-то пенала, записал его адрес и телефон, просмотрел всю его строку. И странно -- отчество Октавианович, а "отца" зовут Лицевой Олег Иваныч...

И мой разум рисовал романтические картины о том, как богатый и красивый русский, зачем-то оказавшийся в Кишиневе, предлагает руку и сердце прекрасной молдаванке...

А на следующий день -- как ни в чем не бывало. У меня сложилось о них такое впечатление, будто день для них -- единица куда большая, чем для меня. Для меня день -- страница огромного романа, настолько огромного и сложного, что его не осилил бы и Лев Николаевич. Для них -- целая книга, вульгарный боевичок.

Для них не существовало вчера, и их клятвы действовали не дольше, чем до отправки "Газели". И уже двадцать восьмого меня снова закидывали снегом и обзывали -- будто и не говорил я вчера весь вечер с Йоаном и Ульви. И снова я за ними гонялся, и как всегда, они разбегались.

Так продолжалось минут двадцать, и в итоге я загнал их на огромный, в мой рост, сугроб, откуда на меня посыпались здоровые, с мою голову размером, заряды снега, ни один из которых не пролетел дальше моих рук.

Йоан меня дразнил с самого гребня сугроба, как всегда с таким увлечением, будто это был смысл всей его жизни, но вдруг замолчал, и лицо его приняло какое-то иное выражение. Он смотрел куда-то сквозь меня, и я посмотрел туда же.

Там стояла высокая женщина с холодным бледным лицом и в белой одежде. До плеч ниспадали светлые волосы, сбившиеся в четкие пряди, а брови, напротив, черные, над слегка скошенными темными глазами. Ее можно было назвать красивой, но лицо ее выглядело настолько холодным и бесчувственным, что я невольно вспомнил, что сейчас минус пятнадцать, а я легко одет. Белая, довольно дорогая на вид шуба довершала образ снежной королевы.

Йоан спрыгнул с сугроба, сам весь в черном и черноволосый, подбежал к ней, заговорил, и она отвечала. Как-то странно они говорили, торопливо, сбивчиво, будто у них оставались секунды на разговор, а надо так много сказать, но скоро придет враг и помешает. Странно говорили. С сугроба кричали, и я сделал знак замолчать. И только когда стало тихо, я понял -- они разговаривали не по-русски! Я отошел слегка вбок, обошел их по полукругу, вслушиваясь в незнакомую речь, где то и дело проскакивало название какого-нибудь места в школе ("Буфет", "Спортзал") -- как топоним на карте. Заметил, что Йоан смотрит не на нее, а куда-то вдаль, мимо, огромными, пугающими глазами, и бесконечная тоска была в его взгляде.

Вскоре они разошлись, но Йоан как-то притих, не полез обратно на сугроб, а растерянно пошел к дверям. Да и мне разбираться с его товарищами было не очень интересно. Минут через пять я остался один.

Я оглянулся и увидел парня одного со мной роста, мускулистого и крепкого, с четким серьезным лицом, очень коротко остриженного. Размашистой походкой, слегка в раскоряку, он подошел и крепко пожал мне руку.

Это был Леха, мой прошлогодний одноклассник, бывший хулиган и скинхэд, а сейчас -- защитник слабых и угнетенных, способный выпить три бутылки разом и выкурить пару десятков сигарет. После бурного хулиганского прошлого, когда по всему району остались десятки морд, набитых им, он взялся за ум и пошел в ПТУ, но и там остался сильным лидером, вожаком стаи, и был достаточно умен -- потому, что знал жизнь вдоль и поперек. Я видел за ним лишь один серьезный недостаток -- фашист.

-Да нормально жизнь, вроде, - я пожал плечами, - а что коми -- ты не указывай. Не еврей, и ладно.

-Ниче не ладно! -- он мог бы сказать это четырехэтажным матом, но со мной всегда обходился без выражений. Я был, возможно, единственным интеллигентом, которого он уважал.

-По расовой теории фюрера финно-угорские народы наряду с германцами, кельтами и славянами входят в арийскую расу. Кожа у меня белая? Белая. Глаза, - я оттянул веко, - голубые, а темные волосы -- это от ненцев. Но родители мои -- чистокровные коми.

-Так, не грузи, грузин. Сам знаю -- фашист я или не фашист? И не еврей, сам знаю, был бы не Канев, а Каневский

-Не, еврей -- это Каневич, или просто Кан, а Каневский -- это поляк.

-Канедзе, хренедзе! -- он сунул в рот сигарету и чиркнул зажигалкой, - как, бабу завел?

-Ну, взрослеешь, - Леха вынул тлеющую сигарету, выпустил облако сероватого дыма, вставил обратно, - может, и баба через сколько-нить появится... Че за друг-то?

-Стыдно говорить -- пятиклассник! -- я усмехнулся, - да даже и не друг, так... Кстати, как ваша расовая теория смотри на романские народы?

-Ну, французы там, испанцы, итальянцы всякие, в том числе румыны и молдаване.

-Черные. Вырежем, - отрезал он, снова пустив дым.

-Не, просто друг мой этот, - я развел руками, - молдаванин.

-Именно что если не друг, то мне хотелось бы видеть его другом, - произнес я горестно.

-Эх ты, этнограф хренов! Не ожидал я от тебя такого, хотя думал -- что угодно ожидать можно. Впрочем, ладно -- он обезьяна, мы же с тобой люди.

-Кстати, правда, - я засмеялся, - на обезьяну он похож. Но романцы всегда жили на равных с арийцами, и даже выше. Они -- потомки самих римлян, а мы - варвары

-Но варвары разрушили Рим, - Леха докурил, и кивком позвал меня за собой.

Зашли в здание, где у самого входа располагалась комнатушка, в которой сидели охранники, а утром и вечером все переобувались и снимали куртки. На входе Леха пожал мне руку, и добавил:

-Ты мне тут не разводи! Забыл, как в том году спорили? Фашистом был, фашистом и останусь. И хрен ты меня убедишь! Ну, ладно, пойду, давай!

-Давай, - ответил я, и ушел по лестнице, а в голове почему-то крутилось слово "бандеровец".

Прошел еще день, и наступило тридцатое, пятница, последний день учебы, за которым -- короткие до неприличия зимние каникулы. Многие, правда, их продлили, и пришла в тот день от силы треть школы, в том числе Йоан и Виталь, причем первый был в дорогом костюме -- белом пиджаке и брюках, так не к лицу ему, обезьяне.

Им сегодня обещали праздник, а нам -- отсидеть семь уроков и домой.

И я отсиживал, при том, что на уроках мы ничего по сути и не делали. Умный Петька принес какую-то кассету, и два урока мы смотрели телевизор, а затем -- просто сидели-скучали, а когда, наконец, смогли доказать учителю, что седьмой урок закончен, в классе остался только я один.

В соседнем девятом тоже почти все ушли, только за передней партой сидели напыщенная Зинка и Катя -- та самая, чей взгляд был для меня пожеланием удачи.

Я заметил, что ее лицо очень скромное, глаза как бы все время смущенные, но на редкость добрые и умные. А она красива! Она встала и пошла к двери, и я увидел, что у нее очень хорошая фигура... Странно, что у Кати нет почитателей.

Мне вдруг захотелось подойти к ней, сказать, какая она красивая, сказать еще что-нибудь приятное, но... Кто меня послушает? Точнее, она-то может быть и послушает, да нужен я ей!

Я вышел из класса, поднялся на третий этаж -- в пустынный коридор, снова спустился -- на улицу. Погода меня встретила совершенно не праздничная -- серое небо, густой падающий снег, сыроватый ветер.

Я окинул взглядом окна, увидел в пятом классе какое-то движение. Зайти бы к ним... А под каким предлогом?

Но искать предлог не пришлось -- он сам меня нашел. Из окна высунулась рожа Виталя, за ним -- Ульви.

-Чего?! -- я охотно принял вызов, побежал к окну.

-Баран! Свинья огородная! -- посыпалось на меня.

В соседнем окне появился Йоан и присоединился к ним.

-А тэйболом по фэйсу не хочешь?! -- я погрозил кулаком.

-А если я сейчас поднимусь да по мордочке надаю?

Я тут же развернулся и побежал ко входу под крики "Трус! Трус!". Секунды -- я преодолел лестницу, пронесся по коридору, нырнул в спуск к пятому классу.

-Ну че, кто здесь трус?! -- крикнул я, распахивая дверь и врываясь.

Ульви сидел в кресле, Йоан стоял у окна. К нему-то я и бросился по кратчайшей прямой, он упал в свободное кресло и выставил руки и ноги вперед.

"Как же я его бить-то буду" -- у меня не поднялась рука испачкать или помять его роскошный костюм, который, впрочем, уже стал не белым, а желтым.

Мы вышли на лестничный пролет, за нами вытащился Виталь.

-А как дам в живот! -- он нанес удар, я схватил его за руку, - а тогда по роже, - я перехватил вторую руку и ударил ногой, остановив ее в сантиметре от коленки Йоана.

-Да что ты мне сделаешь? Я же тебе все конечности контролирую, - я обвил его ногу своей, - сейчас дерну - и с лестницы полетишь!

Но лицо Йоана вдруг изменилось, он отскочил.

"Черт!" -- я вспомнил, как прощался с компанией наших, которые все вместе напоминали пригородную ТЭС -- а весь дым на меня.

-Это я с курящими разговаривал, - ответил я неуверенно.

-Фу, курильщик, - презрительно бросил Йоан, поднявшись и оказавшись надо мной, - а я тебе как ботинком по морде!

Я едва успел уклониться. Ботинки он носил что надо -- попадет, так мало не покажется -- и уже готовился дать сдачи, но сверху спустилась какая-то отличница -- очкастая, с огромной круглой головой и видом настоящей заучки.

-Йоан, тебе же двадцать минут назад было сказано -- прийти в класс и сесть!

-Ну сейчас, мы тут деремся! -- он вцепился в меня.

-Быстро! -- крикнула она, вытаращив глаза под огромными линзами, - сказали -- сесть!

-Она сказала -- сесть в классе, быстрей, пойдем! -- отличница выдернула его из моих рук и поволокла за собой, как мамаша -- непутевого сына.

Я снова остался один. Поднялся в коридор, и опять навалилась на меня пустота. Да я же тут на всем этаже один, наверное. И мне -- домой, на десять дней, вот так, прямо, и идти? И от Йоана прямо так уходить?

Опять я спустился к "мелким", в комнату с креслами. И, словно меня уже давно ждали, навстречу выкатились Йоан и Виталь.

-А, Вась, заходи! -- они пытались доказать, что сейчас, в данный момент, они меня бьют.

-Да успокойтесь! Я не драться пришел, - я сам говорил как можно спокойнее, но не получалось скрыть смущение.

Йоан тут же заулыбался и схватил меня за руку, а мимоходом я отметил, какая грубая и шершавая кожа на его ладонях

-Да ладно тебе, посидим тут еще, - они вдвоем усадили меня в кресло, Йоан коснулся моей головы и устроился рядом, на подлокотнике, сделав противную морду, после чего оба засмеялись.

Затем вышел Сима и тоже как бы сквозь сон захихикал. Йоан изрек что-то невнятное, и смех стал еще противнее. Они ведь надо мной смеются -- дошло до меня. А над чем? Сима что-то проговорил сквозь смех, невнятное, расслышал я только "...на голове...". Я провел рукой по волосам, и стиснул зубы от злости -- он положил мне на голову палочку от чупа-чупса. Еще липкую и сладкую.

-Ах ты бендеровец! -- я свалил его на пол и несколько раз чиркнул палочкой по волосам, но расходились, как вода, - у-у, коз-зел, - отвесил пинка, отошел.

Йоан не растерялся, тут же схватил палочку и кинул в меня, она пролетела мимо и упала у стены, я обернулся поднять ее для ответного удара, успев заметить, как Йоан хватает творожный сырок с подоконника.

И не успел я поднять голову, как что-то мягкое и липкое ударило в глаз. Гад, сырком в меня кинул!

Ответить я не мог: не мой это принцип -- едой кидаться. Я выбежал за дверь, взбежал по лестнице, сзади крикнули "Трус!". Обернулся, и снова столкнулся с творожным зарядом -- на этот раз по волосам.

Вместо Йоана вышел Виталь с апельсином, сунул в рот дольку, прикусил и швырнул в меня. Увернувшись, я бросился наверх, поднявшись еще на один марш, налетел на пустое, но очень грязное ведро, подхватил, нацелил на Виталя, к которому уже подошел Йоан с блестящими подлыми глазами.

Виталь попятился, а Йоан взял у него апельсин и метнул в меня еще дольку. Я качнул ведро, тот вздрогнул, но поняв, что оно пустое, схватил следующий заряд.

Вскоре я был на другом конце коридора, и по всей его длине, каждые два метра, лежали оранжевые кляксы.

Наконец, оказавшись в классе, я осмотрел себя. Вроде, чист, только по руке что-то попало. Вроде не апельсин. Я вымыл руки, собрал портфель, готовился уходить, но тут понял, чем он по мне попал.

-Бендеровец мелкий! В туалете у меня плавать будет!

Но Йоан, видимо, понял, что его ждет расплата, и в пятом классе не обнаружилось никого из "Дружбы народов". Где же они тогда?

Еще долго я искал его, пока мне не сказали, что Йоан оделся и уехал домой. И думал я уже идти искать его на улице, а потом решил: а что такого случилось? Что он мне сделал? Подумаешь, плюнул на руку... Буду я за ним бегать, этим трусом, придурком без совести. Лучше пойти домой, на каникулы, все равно попрощался я с ним что надо.

Однако спустившись на улицу, я почувствовал что-то, и понял, что уходить мне нельзя. Обойдя пару раз вокруг школы, посмотрев в окна, я снова вошел в подъезд, поднялся на третий этаж.

Йоан, в черной куртке и зеленой шапке, шел навстречу. Меня он еще не увидел, и шел поэтому четко и уверенно. Глаза поблескивали. Сейчас он напоминал уже не обезьяну, а какую-то хищную птицу, ястреба, парящего над равниной.

Заметив меня, он бросился к выходу, успев каким-то образом прорваться, но все равно сейчас преимущество было мое: я в сапогах -- он в ботинках. Он -- с рюкзаком, я -- легко одет... Сейчас я превосходил его и скоростью, и проходимостью, а главное -- духом.

Он побежал от меня уже действительно в страхе, а я чувствовал себя орлом, наказывающим мелкую тварь, бросившую мне вызов.

Йоан остановился у дверей, оглянулся. Я видел, как он напряжен, а он вдруг выкрикнул мне, с ненавистью.

-Я не наркоман, а если бы и был, то что с того? Для тебя я был бы вдвойне опасен!

-Если ты ко мне сейчас подойдешь, то ты козлом будешь! Последним козлом будешь!

-А ты разве не козел? -- бросил я в ответ, но то, что он ответил, сразу обезоружило меня.

В эту минуту я понял о нем многое. Понял, что он не такой, каким я его вижу, и не такой, каким пытается быть. Понял, что он не всегда был козлом, а стал им сознательно -- бросил вызов чужому народу...

-Вась, я не хочу с тобой драться, - произнес он огорченно и подошел ко мне, - это же все так, шутки.

-За такие шутки, знаешь, в зубах бывают промежутки. Ты хоть разницу между шуткой и оскорблением чувствуй. Ты меня оскорбил.

-Иди, Вась, - произнес он грустно, - иди. Пока. Пока, Вась, - он отошел на шаг и отвернулся, а я заметил, что остался с ним один на один: со всех сторон, даже за школьным забором, было пусто, вокруг висела синеватая темень, лишь в чистом небе блестели звезды, ветер молчал.

-Ну... понимаешь, - он заговорил совсем уже смущенно, - это я все для Виталика делаю. А Ульви -- все для меня.

-Йоан, это позор. Это позор для тебя, что ты ему подчинился, пойми, позор. Ты мог бы быть сам по себе, у тебя достаточно сил. Кроме того, Йоан, ты здесь не просто. Ты от другой страны, ты ее представляешь. Твой позор -- позор всего народа.

-Иди, Вась, пока, - Йоан тяжело вздохнул, отвернулся и пошел к двери.

А я подобрал с земли сумку, взвалил ее на плечо, быстрыми шагами направился к воротам. На полпути мне показалось, что меня окликнули. Обернулся, никого не увидел и зашагал дальше, уже не оборачиваясь...

...В один из первых дней наступившего года я быстро спускался по улице вдоль витрин и осматривался. Передо мной была одна из бесчисленных улочек Старой Москвы, которые, естественно, не идут ни в какое сравнение с ее площадями или Арбатом, но сохраняют свое, старое, очарование, какой-то своеобразный уют и обжитость. Тянулась улочка на запад, и там, из раскрывшегося, как река из подо льда, неба, мне в лицо светило, словно купол великого храма всего человечества, темно-золотое Солнце, отражаясь в стеклах машин, на гладком металле, в витринах, и в глазах людей, словно бы каждый вбирал в себя по его капле.

Наступили дни, когда я свободен. Наступили совсем ненадолго, и мне предстоит сделать так много! Я решил твердо: в этом году свои этнографические изыскания я направлю не на северо-восток, как раньше, а на юго-запад, в ту крошечную страну на берегу Прута. Я шел и думал о том, что Шаньшеров, наверное, одобрит мой выбор -- ведь я впервые что-то выбираю сам, и о том, что в моей сумке лежит карта Молдавии, только что купленная в книжном магазине, где я обнаружил к своему удивлению.

Вскоре я был дома и сразу же разложил приобретение на полу своей комнаты. Глядя на карту, я мог представить себе пейзаж, и вот передо мной развернулась чужая страна. Я видел широкие поля, огромные села и местечки, связанные сетью дорог, покрывающие всю поверхность, цепочки лесных полос, изумрудно-зеленые блестящие холмы и ровные ряды виноградных кустов на склонах Кодр, напоминающих Францию, Днестр в крутых берегах, где в некоторых местах еще сохранился бук, ива, а устье заканчивается в камышах и плавнях, голые зубцы Толтр, черный провал Буковинской пещеры, старые валашские крепости, города -- странный гибрид России и Восточной Европы. Отчетливо слышал чужую речь -- непривычную, торопливую, будто бы немного сбивчивую, ощутил запах полей, трав, винограда. Услышал и музыку этих названий: Буковэц, Стрэшэнь, Ворничень, Ципова, Кэприяна... И вдруг я ощутил какой-то странный, не совсем человеческий прилив нежности к этой земле, мне захотелось оградить ее гигантской рукой от любого врага, захотелось сказать ее людям какие-нибудь теплые слова и верить, что эти слова что-то изменят. Чувство овладело мной на несколько минут, но со мной подобное бывало не впервые -- такие же приливы любви я испытывал к очень многим народам.

Насмотревшись на карту вдоволь, я отправился на кухню поесть. Над столом, потрескивая и шипя, работал подвесной телевизор, к которому я относился примерно так же, как к стае оводов на деревенском окне -- слыша, но не замечая. Я сел за стол, слушая об очередном политическом кризисе, но вдруг мелькнули знакомые названия -- сначала одно, потом другое, а потом...

-...проведя массированную артподготовку совершили высадку в районе городов Унгень и Леово, перебросив через Прут пятьдесят тысяч человек, - я поднял глаза к белесому экрану и сразу увидел равнину, холмы и поля, южную степь, занесенную тонким слоем снега, и мелькавшие повсюду очертания строений. Снежные пространства рассекала дорога, а по ней шло нечто, что сначала я принял за УАЗ, но вскоре стало ясно -- длинный массивный корпус, бугристый и как будто чешуйчатый, множество колес, хищный клюв и узкие щели глаз -- это БТР, - начали стремительное наступление, и слабая армия почти не сопротивляется. Единственное серьезное сражение развернулось пока на склонах горы Баланешты, самой высокой точки страны, в ходе которой оборонявшиеся, державшие высоту четыре-пять дней, потеряли около половины имевшихся в стране ракетных установок типа "Ураган", около трети БТР, БМП и орудий, несколько летательных аппаратов, - камера чиркнула по огромному холму, в снегу напоминающему отроги Карпат или Урал, и по всему склону, грязному, почти без снега -- обгоревшие остовы орудий, боевых машин, хрупких ракетометов, - и продолжает беспрепятственное движение вглубь страны, к столице, уже войдя в Кодры, южная группа войск почти без сопротивления дошла до местечка Хыртоп и готовится форсировать реку Кагильник... - пейзажи все мелькали, я видел флаги, сине-желто-красные, то с гербом, то без герба, видел румынскую армию, и уже не сомневался, что та несчастная земля, по которой они ступают -- это Молдавия, - Кишинев отказался от условий, выдвинутых Бухарестом, а международное сообщество присвоило этой войне статус гражданской, так как согласно постановлению ООН от первого декабря прошедшего года территория Румынии признана единой и неделимой, а Молдова ликвидирована как субъект международного права. Госсекретарь США заявляет, что оборона Молдавии не получит статус национально-освободительного движения, так как на основе этнографических исследований было установлено, что так называемые молдаване являются неотъемлемой частью румынского народа...

Но я больше ничего не слышал. В памяти всплыли F-15 и "Локхиды", кассетные бомбы, что рвались над этой землей два года назад, и я сумел произнести лишь одно слово:

СТОЛКНОВЕНИЕ

В то время как Вась, злой и уставший, доказывал его существование самому себе и мирозданию, но безуспешно, а на его родине на полпути отсюда до Москвы началась новая война, обещавшая быть куда тяжелее и кровопролитнее предыдущей, Йоан отдыхал.

Не на Мальдивах или Сейшелах, конечно, как с завистью думал этнограф, а всего лишь на Мальте -- крошечной островной крепости где-то на пространствах лазурного Средиземного моря, которую когда-то осаждали британцы, турки и солдаты Наполеона, а сейчас -- полчища туристов всех национальностей.

Впрочем, какой национальности он сам -- русский или молдаванин, Йоан долго не мог понять.

Отдыхал он как можно активнее -- кидался на трехметровые волны у пляжа, после удара которых долго отплевывался и протирал глаза, гонял с закрученной горки в местном аквапарке, на экскурсии в крепости сделал все, что можно, чтобы молдаване попали на один пьедестал с русским как "некультурный" народ, а все остальное время бил, или думал, что бил, всяких иностранцев и очень этим гордился, не замечая, что те младше его года на два или три.

Правда, несколько дней в его душе что-то ворочалось и извивалось -- ноющее, неотвязное, щемящие чувство, которое не давало ему покоя, тем более что за два года он успел совсем забыть его и оказаться беззащитным.

Но море, солнце, песок, теплый воздух, постоянное движение быстро стерли и смазали его. Здесь было хорошо. Здесь было весело, шумно, разнообразно, и можно было ни о чем не думать.

Даже его мать, до предела уставшая, измотанная и озлобленная женщина, как будто замороженная горем и тяжестью жизни, здесь вроде ненадолго оттаяла и иногда улыбалась. К ней на несколько дней вернулась активность, деятельность, общительность, утраченные годы назад, и Йоан уже сбился со счета, сколько затрещин не получил.

А Олег Иваныч, сверкая черными очками, с ними времени проводил очень мало. С женой почти не разговаривал, и она в его присутствии всегда снова погружалась в холод, а Йоан как-то видел его с симпатичной чернявой мальтийкой.

О том, какие тучи сгустились над его головой, он и не подозревал, а молния могла ударить в его "черные с медью" волосы в любой момент, и этот отдых мог стать последним, и вернулись бы голод, холод и унижения, так как Олег Иваныч, бизнесмен достаточно удачливый, чтобы хорошо жить, но не настолько крутой, чтобы попасть под бандитов, был абсолютным эгоистом и терпел их только до тех пор, пока эта женщина оставалась красивой и могла еще поддержать его престиж. А найди он альтернативу -- и та жизнь, светлая, сытая и теплая, к которой Йоан привык, могла оборваться.

Но все обошлось. В день вылета Олег Иваныч послал мальтийку куда подальше и заставил жену паковать сумки, сам отправился за сувенирами, а Йоан, который в это время летал на дельтаплане, привязанном к катеру, над морем, так и не узнал, какая беда прошла мимо. Лишь на горизонте, в спустившихся синих тучах над морем, над старым фортом посреди бездны, пару раз ударила молния, и ветер с моря разогнал грозу.

И занимая место в самолете, у иллюминатора, Йоан с грустью прощался с этой теплой, яркой и богатой страной, кажущейся такой маленькой и уютной рядом с огромной, холодной и жестокой, а тем более не родной Россией, и местное солнце так напоминало молдавское...

Через два часа они пролетали и над его родиной, которую он пытался отыскать внизу. Небо было безоблачным, и отсюда, с десятикилометровых высей вся равнина лежала как на ладони, напоминая топографическую карту -- ровное снежное поле, кое-где взрытое и всхолмленное, кое-где грязными пятнами чернели на нем города, паутиной иссекали дороги, коричневым пушком тянулись леса. Границ Молдовы отсюда не видно, но за несколько перелетов над ней -- в Италию, Испанию, Тунис -- Йоан успел выучить ориентиры. Под крылом, параллельно ему, медленно отступая назад и чуть поворачивалась, проплывала горная цепь Карпат, выгибаясь гигантской дугой, которая уходила далеко на север и на юг, горы напоминали черные раскрытые пасти с белыми клыками сползающих с вершин снегов и ущелий внизу, только самые прочные ледники могли укрепиться на кручах. Еще через несколько минут полета, посреди волнистой равнины протянулся тонкой, едва различимой серой линией Прут, а вон там, впереди, смутно угадывался Днестр. Молдову отсюда было видно всю, от края до края, она ничем не отличалась от прилегающих Украины и Румынии, не считая того, что бесконечная сеть дорог и поселков была тут чуть гуще. И Йоан, в очередной раз проводя взглядом от реки до реки, вновь и вновь удивлялся тому, как мала и хрупка его родина, как странно, что до сих пор ее не задавили соседние страны.

Где-то на горизонте, словно отмечая какую-то трассу, тянулись черные, рваные дымы, на которые он лишь краем глаза обратил внимание и тут же забыл. Еще через два часа самолет заходил на посадку в Шереметево.

Прилетели они в воскресение, и у Йоана и дня не было на то, чтобы как следует отдохнуть в Москве (дополнительно!): завтра он пойдет в школу, итак три дня уже пропустил.

Впрочем, возвращение в школу он ожидал даже с радостью: будет, кому напакостить, будет, кого позлить, встретит, наконец, Ульви и Виталя, и ох они побесятся! И Вась, конечно! Хотя над ним прикалываться не хорошо после того разговора, наверное... Ну да ладно!

-Привет! Здорово! -- крикнул Йоан сначала Виталю, потом Ульви, заходя в класс.

За спиной Йоана появилась учительница, он по привычке отошел и занял свое место, даже забыв, что ничего еще страшного не натворил.

-Ну че, с Васей сегодня играть будем? -- спросил Виталь.

-Да как-то нехорошо, вроде, - Йоан спохватился. Нельзя так говорить в обществе друзей.

-Да ладно! Он уже забыл все. Что, не помнишь, как мы в него едой кидались?

-Его не было, - сразу поправил Виталь, - пусть посмотрит!

Вась был уставшим и злым. Страшные новости с юго-запада, множество фактов, вдруг ставших ему известными, уже три дня тяжелой учебы, ненавистной ему, как любому человеку увлекающемуся, тупая рожа Петьки -- терпение Вась уже давно было на пределе, и Йоан тут оказался его последней каплей. Вась правда поверил в его извинения и не забыл их. Он посчитал Йоана другом.

Но на прогулке трое накинулись на него с новой силой, и сразу он снова оказался весь в снегу, промок, обозлился, а уж когда пошли льдины... Плюс ругательства, плюс сам факт предательства, чем было поведение пятиклассника, решившего похулиганить в свое удовольствие -- злоба копилась.

Когда "Дружба народов" успокоились и вернулись в класс, Йоану вдруг стало тревожно. А зачем это они его? Еще ведь недавно сам ему в верности клялся. Или просто извинялся? Да, извинялся. Всего лишь! Даже не обещал больше так не делать. Правда, почему ему нельзя поиграть с Васем?

Затем он вспомнил Ольку, решил что она дура, посмотрел на Олеську -- подвижную колючую девчонку со злобными глазками, в которой сразу же угадывалась хамка, воспитанная в хамской семье, каким-то образом разбогатевшей, и сказал себе "Я ее люблю!" - видимо, в такой форме передалось ему вдохновение мальтийских рыцарей.

Когда выкроились свободные двадцать минут, он заметил, что Виталь и Ульви как-то разом, напряженно, словно тая чего недоброго, встали из-за парт, пошли в сторону раздевалки, и тут же за ними последовала местная отличница Наська и сестра "главного е... школы" Вероника, а когда за их спинами закрылась дверь, щелкнул засов.

"Что они там делают? - Йоан вспомнил, что это не в первый раз, - почему они не берут с собой меня? Мне что, нельзя!? Я что, чем-то не дорос до них?!".

Он постучал в дверь, тут же послышалась какая-то возня, снова щелкнул, открываясь, засов, вышел Ульви.

Йоан окинул взглядом раздевалку. Виталь, Наська и Вероника копались в своих куртках, но между ними образовалась четкая, напряженная, нехорошая связь.

Виталь тут же повернулся к нему, сказал так развязно, как Йоан никогда от него не слышал:

И дверь закрылась перед его лицом. "Завтра, только не один"... Что бы это значило? А правда, почему бы и нет! Йоан противно улыбнулся, но глянув в зеркало, разочарованно обнаружил, что выглядит еще совсем мальчиком... Что-то он забыл, как это действие называется по-русски и искал аналоги в молдавском языке...

Вечером он вышел на улицу налегке, без портфеля, уже думая о завтрашнем. Нет, наверняка это не то, что он представил, хотя кто его знает... Сейчас рядом не было ни Виталя, ни Ульви, и ему казалось, что он один, только Леська где-то на горизонте. Интересно, а она там была?

-Че, бычишься? -- на плечо Йоану легла увесистая рука Вовы из девятого. Они ездили в одном транспорте, и Вова никогда не упускал возможности наговорить Йоану гадостей, вывернуть ему руку и навешать пинков.

Йоан сразу сбросил его, побежал, сиганул через ограду школьного газона вровень с сугробом -- пригодились старые навыки, побежал по снегу, и слышал, как Вова с приятелем Сашкой побежали за ним. Бегал Йоан действительно отлично, быстро, как они и очень маневренно, и не сомневался, что он уйдет от них шутя, но вдруг впереди, откуда-то сбоку, из темноты, появилась фигура -- высокая, серая, коротким ударом подсекла ноги Йоану, и падая, он узнал Вася. Тут же над ним встали Вова и Саша, а он лежал между тремя старшеклассниками, наполовину погрузившись в сугроб.

Но злобы у врагов не было -- лишь желание, какое бывает и у самого Йоана, пошутить и прикольнуться, только обиженный и оскорбленный Вась был зол по-настоящему и играл на желании девятиклассников. Мимоходом у Йоана пронеслось: "Он ведь не совсем дурак", и тут же его голос, тихий, злой и какой-то призрачный, произнес над головой

И тут же шесть ботинок забили в сугроб, со всех сторон снег посыпался на Йоана, холодный и мокрый, постепенно становящийся влагой, отвратительной после теплого моря Мальты.

Вскоре снег обволок Йоана целиком, и заботливая рука уложила пару недостающих горстей. Он замер, а когда зашевелился (в это время Вась начал уже бояться -- а не убили ли они его случайно?) и вылез, весь мокрый и в белой пыли, то обнаружил, что они с Васем, этим странным, умным, а сейчас злым человеком, один на один. Он испугался, и выкрикнул:

-Это почему? -- спросил вкрадчивый голос, казалось, прямо из темноты.

-Они мне не друзья. Я одинок, - ответил голос снова, даже слегка с укором.

Вась сделал размашистый шаг, а Йоан вдруг заметил, что кроссовки противника разломаны и доверху набиты снегом, а ведь сейчас градусов двадцать... Рука потянулась к лицу Йоана, он развернулся и побежал, снова перемахнув ограду, оказавшись на шершавой асфальтовой дорожке, услышл лишь крик Вася:

"Европеец? Какое еще европеец? Стоп... Он на мою национальность намекает..." -- зашевелилось в голове Йоана, он бежал, слыша за спиной сначала хлопки об асфальт, потом хруст снега, нырнул опять в сквер. Он бежал изо всех сил, и оторвался метров на десять, но его подвела земля. У самого выхода на дорожку, по которой он свободно добежит до "Газели", и никто его не остановит, его нога провалилась в наст, Йоан споткнулся о ледяную корку и упал, еще секунды бился, пытаясь выпутаться из ловушки, но Васю этих секунд хватило. Йоан уже был на ногах, когда рука зацепила его, повалила на грязную каменный плиту около мусорного бака.

-Ну что же, думал, от меня убежишь? -- проворковал голос вкрадчиво-издевательски, две руки подняли его и поднесли лицом ко входу в полупустой бак со множеством пакетиков и объедков на дне, в лицо ударил гнилостный запах, где-то раздалось:

"Мусор!? Сейчас посмотрим, кто из нас мусор!" -- он извернулся, пнул Вася в колено, но Вась лишь поставил его на землю.

-А, так ты драться хочешь... Ну, дерись... Я-то по-всякому сильнее, - слова звучали мстительно, напоминая доказательство слабости Йоана.

И тут же его свалило и придавило к земле, колени уперлись в грудь, острые и тяжелые, рука пригвоздила за горло, над его лицом нависло бледное лицо противника.

-Я, - ответил Йоан, и тут же почувствовал, насколько тяжелее стало дышать. Хватка Вася, итак показавшаяся ему железной, сжималась, - я тебе сейчас как дам ногой...э-ы-х-х... по морде... х-х... - он задыхался

Йоан ударил, но враг даже не пошатнулся. Враг? Да, именно враг, слабак, на стороне которого удача. Тут же он почувствовал, что сейчас умрет, его глаза начали закатываться, горло, казалось, перекрыло.

В легкие Йоана хлынул кислород, грудь освободилась от тяжести противника, Вась ушел куда-то вверх. Йоан вскочил, отпрыгнул в сторону, выругался матом дрожащим голосом, и, шатаясь, пошел за угол школы, а Васю в эту минуту показалось, что он заплакал.

"А с чего это я его? Что он мне такого сделал?" -- подумал этнограф мимоходом, накинул сумку на плечо и зашагал.

Ехали они до окраины двадцать минут, и все это время Йоан сидел сзади, уткнувшись головой в ладони. Но он не плакал, а думал.

Сегодня он потерпел поражение. Его победили -- и кто?! -- этот идиот, этот слабак Вась, который даже и бить-то не умеет, которого пальцем ткни -- он сдохнет. Дурак! Дура-ак! Но победителей не судят -- так или иначе, Йоан побежден, а есть поражения -- должны быть и победы.

-Eu trebue să-mi întare răsplata1, - произнес он вслух на молдавском, и немногие оставшиеся пассажиры глянули на него.

Война началась, по крайней мере в воображении Йоана.

И сутки спустя, опять вечером, когда опять "Газель" ждала тех, кто долго собирается, он был полностью готов к реваншу. В себе он ощущал силу, и ему казалось, что он стал сильнее и старше на годы, куда сильнее этого слабака Вася... Он знал и то, что слабак никуда не уйдет, а будет ждать -- может, его, надеясь снова унизить, а может, еще кого-то...

Но он что-то никак не шел. Йоан от скуки стал подбирать снежки и кидать их в дерево метрах в пяти от себя. Из десяти снежков в лучшем случаи долетал один, да Йоан и не особо старался. Это ведь так, чтобы занять время... Но чем дольше он кидал, тем больше озлоблялся, уже живо представляя себе, как он сбивает Вася с ног метким попаданием, и тот без сознания лежит на земле, а Йоан пинает ногами... Нагнувшись за очередным снарядом, он вдруг обнаружил, что этот не рассыпается и не тает. Это не снег -- лед! Легкий, но твердый, как камень -- вот его оружие победы.

И тут же, оглянувшись, он увидел, что Вась, без сумки и без куртки выходит на улицу.

Вась мгновенно среагировал, отскочил, пробежал вдоль стены, встав напротив Йоана, развел руки крестом, а пальцы сложил фигой. Йоан опять кинул, но Вась слегка вильнул в сторону, и льдина разбилась о стену.

-Промазал! -- долетело до Йоана издевательское. Но настойчивости и желания мести у Йоана хватало. Одну за другой он посылал льдины, но ни одна из них не достигала цели, ударяясь то о стену, то об оконную решетку, то об асфальт, и с каждого промаха доносилось, - промазал! Промазал!

Йоан начинал терять терпение. Неужели он опять проиграет!? Все более противной делалась улыбка Вася, все более издевательски он сообщал о промахах.

-Че, Йошик, попасть не можешь? -- из-за "Газели" выползла, именно такой была ее крысиная походка, Леська

-Я? Я все могу! -- Йоан встал в позу рыцаря, - сейчас я ему в лицо попаду, - он метнул.

-Дурак! -- Леська отпихнула его, - смотри, как надо, - она подобрала кусок льда, прочный, спрессованный, острый, прикинула, слегка присела, так, что ее длинное пальто коснулось земли, злобно-злобно сверкнула глазками, и метнула -- на отмах, по-бабски.

Вась успел среагировать, что кусок льда летит ему в лицо и отбил его ладонью, на которой острый конец оставил царапину, и тоном экскурсовода пояснил:

-Смотри, Йоан, как надо кидать. Только сильнее!

-Эй, девочки! -- Леська замахала рукой, подзывая, и появились очкастая Вероника и Наська, - смотрите, какой увалень, давайте его закидаем, - она оскалилась, Вась глянул на нее с отвращением.

Мимоходом он вспомнил, как в начале года с ней была довольно грязная история (когда ее рассказывали, всегда пару раз проскакивало слово "шантаж"), замешанная не столько на ее здоровье, сколько на деньгах, где ее, Леську, представляли травмированной, а одноклассницу Вася, здоровую Софью, обвинили в избиение и отчислили из школы. Не сказать, что Вась дружил с Софьей, но с тех пор он Леську возненавидел, и каждая ее деталь его раздражала.

И когда после трех залпов (его достигли в сумме семь льдин, каждая оставила по синяку), он решил, что пора наступать, и с Леськой долго церемониться не стал.

-Что, давно головой о стенку не били? -- он схватил ее за волосы и ткнул рожей в сугроб.

-Уйди, уродец! -- ответила она отрывисто, отплевываясь, и Вась вспомнил, как всегда соглашался с теми, кто ее бил.

И вдруг Вася ударило по затылку -- что-то холодное, твердое и неровное. Он выпустил Леську и оглянулся. В десяти шагах от него стоял Йоан, его глаза горели, зубы были оскалены.

-Ну, гаденыш! Я сейчас тебя сапогами запинаю! -- Вась подскочил к нему, Йоан побежал, подхватил льдину, кинул с разворота, попав Васю по щеке, -- во гад!

Вась догнал его, и он снова ушел. Так продолжалось минут пятнадцать, Вась запыхался, обозлился, и был готов порвать его руками, когда догонит. Наконец Йоан нырнул в здание и унесся вверх по лестнице.

Вась поднялся следом, но Йоан уже был далеко. Школа под вечер пустела, лампы в коридоре светили неестественно, и, возможно, эти двое, коми и молдаванин, сейчас тут были одни... Несколько раз, в полной тишине, Вась обежал коридор, глянув вниз по пролетам. Он знал, что если он спустится по правой лестнице, Йоан через туалет (проходной!) уйдет на левую, и наоборот. Оставалось перекрыть коридор.

Но тишина и пустота смягчили его. "А зачем мне его бить? Что он мне сегодня такого сделал? За то, что девочку защитил? Бабу? Нет, до бабы, я думаю, он не доросла... Эх, ладно, прощу дурачка!"

Ответа не последовало. "Вот гад, через заднюю дверь ушел!". Вась уже думал развернуться и уйти, но на всякий случай позвал еще раз.

-Чего!? -- донеслось снизу, и Вась вдруг заметил, какой у Йоана звонкий, именно звонкий, голос. Йоан всплыл из левой лестницы, которая вела к задней двери, - ну, чего!

-Я -- дурак?! По-моему, это ты сдурел! -- произнес он с угрозой.

-Это еще почему!? -- Вась сделал шаг вперед, но Йоан не отступил. На секунду Вась почувствовал власть -- если он захочет, он может убить его здесь, и никто не узнает, а узнает -- так не накажет, но вся его власть разбилась об эту черти откуда взявшуюся храбрость Йоана, который стоял, как партизан.

-Зачем ты приставал к этой девочке? Ты знаешь, что я ее люблю? -- произнес он приглушенным шепотом, напоминавшим шипение.

Внезапно, у Вася в душе что-то поднялось, всплыло, наподобие болотных пузырей. Он вспомнил недавние мечты о дружбе с ним, и о том, какой враг для него Леська. О дружбе!? Да, это ведь был бы единственный друг... Нету ведь друзей-то. Даже таких одиночеству душит...

Вась как-то сник и произнес, разочарованно, с отчаянием, но еще надеясь воззвать к совести Йоана, как сумел однажды.

-Эх, Йоан, Йоан... Я же с тобой дружить хотел, а теперь нельзя. Нельзя!

Ссутулившись, Вась пошел по коридору и свернул куда-то в сторону своего класса. Йоан ударил кулаком вверх и шепотом произнес:

А затем спустился по лестнице и с чувством выполненного долга сел в "Газель".

Но гордость и радость победителя быстро прошли. Внезапно, опять зашевелилась совесть. Зачем он так? Ненужно это было... Вась же так расстроился, чуть не заплакал, а ему сколько лет? Йоан даже не гордился тем, что довел до слез десятиклассника -- ему его было жалко.

Следующий день он утром не видел Вася, на переменах пару раз серая фигура проскакивала в коридорах, но прощение просить желание отпало.

Когда они вышли на прогулку, Вась уже ходил вокруг школы. Йоан догнал его.

-Чего? -- тот резко обернулся, его глаза стали недобрыми и сероватыми.

-Вась, мы больше тебя обижать не будем. Мы с тобой играть хочем.

-По правилу Холодной войны! Друг моего врага -- мой враг!

Йоан на секунду замешкался, решительность тона сбила его. Он приложил палец к виску, шепотом произнес сложную фразу, переводя ее на молдавский, а затем спросил:

-Или я, или твоя "возлюбленная"! -- Вась развернулся и пошел быстрым шагом

Йоан растерянно оглянулся. Чего-чего, а такого он не ожидал. Был готов драться, крыть матом, бежать, но только не так! Враг не дал себя победить -- он ушел непобежденным, он отступил, забрав свою страну с собой, оставив завоевателю пустоту. Йоан ткнулся носом в стекло, за которым Вась уходил. Война сорвана.

Он разочарованно вздохнул и пошел к Виталю и Ульви возиться в снегу, но грустить. Это хуже, чем поражение -- тут не взять даже реванша.

Вась Йоана даже не слышал и не откликался, шел уверенно и молча по своим делам, и Йоан, конечно, и не подозревал о том, как этот человек переживает, как постоянно думает о нем и только о нем. И думает не как прагматичный ученый об очередной особи, которую сейчас возьмет пинцетом и заспиртует, а как человек думает о человеке. Решение послать Йоана далось ему с трудом, после долгих раздумий, не смотря на всю показную решительность, и без Йоана -- его взгляда, его голоса, без бега за ним и без игр в снегу, было невыносимо. Но Вась терпел, и терпения его хватило бы еще очень надолго.

В пятницу, под вечер, когда время тянется нестерпимо медленно и хочется побыстрее оказаться дома, Йоан, проходя к "Газели", увидел Вася, беседующего с каким-то парнем не из этой школы -- невысоким, коренастым, необычайно крепким. Парень говорил

-Ты секи разницу между настоящим скином и так, отребьем! Настоящий скин -- он кто? Фашист!

-Я же и был скином. Это ща волосы опустил, рэп слушать начал, а раньше еще каким скином был!

-Зря надеешься. Тут бояться надо, - парень ткнул Вася в угол глаза, - чукча ты, косой! Лучше в выходные дома сиди, а в направление Люберец и не суйся, предупреждаю. Понял?

Йоан запрыгнул в машину, и дверь отсекла от него разговор, а когда "Газель" отъезжала, вспомнил, как тревожно оглядывался на него Вась при разговоре и через стекло, когда уходил.

Да кто он вообще такой? И что за скины? Снова над головой Йоана нависли тучи.

В пятницу вечером он кое-как дотащился от "Газели" до дома, и те минуты, когда он шел, казались ему бесконечностью. В черноте улицы на окраине фонари светили мертвенно, хватая из мрака ореолы снега, несомого ветром, холодного и жесткого, секущего по лицу тысячей иголок. Мимоходом, сквозь снежную пыль Йоан увидел огненное, как от пожара, зарево над Москвой и чернильную ночь над Люберцами.

У самой стены дома, на ветру, в белом, распадающемся на точке тумане качался фонарь, и его дрожащий свет выхватывал красную свастику на белой стене, надпись Р.Н.Е. и размашистое "Слава России!" под зубцами фашистского креста. Первый сигнал.

Дома Йоан сразу лег спать от усталости, а весь следующий день, как всегда вне школы, мучился от скуки. Ну нечего ему делать, разве что телевизор смотреть! Не уроками же заниматься, в конце концов...

Но когда от телевизора заболела голова, он понял, что сейчас его место на улице. Оделся, спустился, вышел во двор.

Как и все московские дворы, этот был тихим и укрытым, словно изолированным от шума и суеты столицы. Проезд, цепочка "ракушек" и просто машин, далее вмерзшая в лед, ржавая детская площадка, и, в центре, старая, заброшенная котельная. Под ногами -- грязный лед и серый асфальт, над головой -- гладкое, серое, уже с синеватым отливом, небо и стены двух домов -- его и соседнего.

Двор был безлюден -- ни бабулек у подъезда, ни гуляющих, тень чего-то недоброго, как во время войны. Да... В горящем Кишиневе дворы были такими же -- только с выбитыми стеклами, без штукатурки, обгоревшие, и в небе визжал самолет. А еще в тех дворах он первый раз увидел трупы... Ему вдруг стало зябко, сделалось как-то не по себе.

А еще у котельной собрались человек десять парней -- бритых, в куртках-штормовках, в тяжелых ботинках. Еще человек пять что-то подбирали с земли, из-за мусорных баков, у помойки. Один, со шрамом через всю лысину, чертил на стене баллоном черную свастику. А другой, самый высокий и с огромными, больше головы, кулаками, внезапно крикнул

По всему двору пронеслось какое-то движение. Какие-то люди на той стороне развернулись и быстро зашагали к улице, а из-за другой стороны котельной вышло несколько длинноволосых парней, держащих руки в карманах, у тех, кто стоял около помойки, в руках оказались ржавые железные дубины, в кулаках остальных блеснули ножи, мелькнули цепи, вожак ударил кулаком-булавой в стену, и толпа распалась надвое.

Уходившие не успели дойти до конца двора и бросились врассыпную, но их нагнали, и кто-то с размаху сшиб одного из них ударом палки по голове. Длинновлосые вдруг, как-то незаметно, тоже оказались при ножах, и несколько секунд спустя они схлестнулись с бритыми -- начинался бой.

И один скин, самый мелкий и щуплый на вид, но огромный и, кажется, такой сильный и безжалостный, летал на Йоана с цепью, намотанной на кулак. Он испугался серьезного врага, вроде вооруженного антифашиста или даже просто взрослого армянина, и все, что ему оставалось -- убить двенадцатилетнего подростка, который не даст сдачи.

-Что ты от меня хочешь?! -- закричал Йоан, его сбило с ног, он откатился в сторону, удар пришелся плашмя. Он оказался на земле между гаражами, и цепь взметнулась, а на ее конце -- здоровенная бляшка.

Йоан закрыл лицо рукой, приготовившись к... А если к смерти!? Его животный страх всплывал из самых глубин мозга.

-Васюк!!! -- донеслось со стороны, и цепь звякнула о землю, Йоан успел отпрянуть и забиться в щель между гаражами, как крыса, а скин побежал.

Йоан втянул голову в плечи, сжался, и отступал все глубже, и слышались звуки драки. Рядом шел бой -- вопли, удары, звон цепей, потом какой-то тычок и хрип, звук падающего тела. Страшный удар, вопль, звон цепи о металл, и мат, и вопли, среди которых отчетливо прозвучало слово "Убили!".

И все глубже втягивая голову в плечи, вспоминая злобных хулиганов из Киева, один образ которых отнимал силы бороться, Йоан сидел и дрожал от страха.

Когда все смолкло, он еще минут десять просидел в щели, и, наконец, рискнул выбраться. Вздрагивая, подняв руки, он ковылял по двору, истоптанному тяжелыми подошвами, только что бывшему полем боя. Бой кончился, он чудом уцелел, спасшись, как трус. Трус! Опустив глаза, Йоан увидел темное, кажущиеся черными в сгустившейся, уже вечерней темноте, пятно на снегу. Он не сомневался, что это кровь.

-Asta...- произнес он шепотом, - rutea să se intemplecunine... Eu mor, - Йоан поднял руки, как под прицелом, - da ce fe l ole ţară, unde poz să uciolă un oni oline a lie ţară1. Почему я не русский? Почему я нерусский!?

Йоан отступил на шаг, порыв ветра хлестнул его по лицу, подняв с земли кровавый снег, и Йоан отступил еще, - da ce asa2? -- думал он

-Cine a spus că eu îs moldovan3? -- произнес он внезапно с неожиданной ненавистью.

И он развернулся и побежал к подъезду. Секунды спустя он уже стоял в прихожей своего дома, торопливо расшнуровывал и снимал ботинки, шнурки не слушались его судорожно метающихся пальцев. Страх прошел, осталось возбуждение и мелкая-мелкая дрожь во всех мышцах, будто бы внутри бегали насекомые.

Перед ним была его мать, державшая в руках пальто -- ее окно выходило на противоположную от двора сторону, и о происходящем она узнала, скорее всего, от Олега Иваныча -- конечно же, с большими опозданием. Она спросила тихо и вроде бы бесчувственно, но будь Йоан психологом, он бы сразу уловил в ее словах беспокойство и вместе с тем облегчение, потому что он вообще сейчас жив, стоит перед ней, снимает куртку, и его глаза испуганно-возбужденно метаются между широко раскрытыми веками.

-Нет, - ответил Йоан как можно небрежнее и демонстративно по-русски.

-Dadece tu eşti tot în rugină? Mau tăvălit pămont, mau batut ci piciorele?2 -- ее глаза сверкнули с издевкой, и она уже знала ответ.

-Да я сам их всех пинал ногами! - в подтверждение он пнул бетонную стену, и тут же нагнулся к ушибленным пальцем, скорчившись от боли.

-Да что "alcatueşte"!? Ко мне один полез, я его кулаком так прямо по лысине, и смотрю -- там такая трещина, как типа на... - он заговорил медленнее, холодные глаза, глядящие на него, остужали, - как... на... на камне?

-Ce tu pe mine mă întrebi? Lîngur trebue să stii. Si cum primeşti peste pată, ai vacut, - она отстранилась, так же плавно, напоминая привидение и пропустила его в комнату, зашла следом, - Stiu am fugit.4

Йоан сел на кровать, откинулся, закатив глаза, потянулся, только тут поняв, что опасность миновала, что за стенами родного дома никакой скин не страшен... Если не выходить. Да и можно ли выходить с таким цветом волос?

-Слушай, - спросил он тревожно, переходя на шепот, - а мы кто по национальности?

-Moldoveni, - ответила он со злобой и как будто стесняясь.

-Ce pel de rusi?! -- всплеснула она руками с горечью, - Mai ales eu. Noi în Rusia sontem doi ani. Noi nu sîntem rusi, Ioan, nu rusi6, - она наклонила голову и тяжело, горестно, вздохнула

-Но мы же не выбирали, что мы молдаване. Мы не виноваты, да?

-Sîntem vinovаtî...Vinovatî ca nu om nimerit sub bomb in Cişinău, ca nu ma nimerit sub tren, ca nu am rămas la Chiev... Noi aici săntein străini. Le tai o ţară străina6

-А почему мы не можем вернуться? Война же закончена.

-Nu! -- если несколько секунд назад лед в ее душе дал трещину, то сейчас он намерз с новой силой, - wici odata eu nam sa ţui în ţară asta. Moldova amu pentru mine e străina, şi norod, şi limbă...7

-А на каком языке ты говоришь? -- перебил ее Йоан, и только тут она заметила, что весь диалог шел на разных языках. Она поднялась и вышла из комнаты.

"Вот и весь разговор" - вздохнул Йоан. Перекинулись парой фраз -- и порядок?

-Подожди! -- крикнул он ей вслед, - а откуда у тебя такая ненависть?

-Эту страну иголкой проколоть можно, не то что "Локхидом".

-Да, - она закрыла дверь, и в комнате Йоана, отделенной от внешнего мира пластиковым окном, воцарилась тишина.

Он пытался вспомнить, правда ли там было так плохо, но все больше на памяти шла Украина. Вот уж где им, беженцем, пришлось тяжело, так это там, в Киеве, на вокзале. Да и что Молдова так уязвима, Йоан оценил на собственной шкуре. Кстати, а "Локхид" -- это что?

Мысли утомляли его, и он махнул на них рукой... Не для того нужны выходные, чтоб думать.

Но мозг человека сам по себе напоминает эфир. Если бы человек научился слышать радиосигналы, он не услышал бы и сотой доли того, что творится в его голове. Бесчисленные мысли, текущие одновременно, во много слоев, с одной центральной посреди всего этого беспорядка, готового то растянуть фразу из трех слов на десять-двадцать минут, одновременно проговаривая ее начало и конец, внутренние голоса, постоянно дающее вам и друг другу советы, о чем-то спорящие, что-то доказывающие, будто бы там образовался целый базар -- шумный, суетливый и бесполезный, с десятками разных, не связанных между собой людей, и просто неконтролируемые мысли, фон, то и дело выходящий на передний план, и просто мысли, идущие сплошным потоком, то мутным, то горячим, и почти всегда человеку за них столь неловко, что они кажутся пыткой, так как, пробуя бесконечные россыпи слов они запросто могу соединить имя любимого человека с чем-нибудь столь позорным, или тем, чего ненавидишь и боишься, и невольно чувствуешь себя психом, и все это в огромных количествах пополняют, как раствор, где все это плавает, бесконечные эмоции и просто бессмыслица, не считая многого неуловимого.

Так и у Йоана, эта мысль, навязчивая и постоянно копошащаяся, о том, что он не русский, давила на него и не хотела уходить, как он ни пытался от нее избавиться.

-Nui pot vedea în ochi!1, - шепотом произносил он периодически по-молдавски, или нецензурно выражался по-русски.

Мысль не отстала от него, когда он пришел в школу. Он не мог спокойно сидеть, постоянно дергался, злился на все, что происходило вокруг. И первым уроком, как назло, оказалась математика, и, как назло, дали контрольную. Йоан и так ничего толком не понимал, а его сознание было при этом где-то там. Он закончил быстрее всех, и концу урока знал уже свою оценку -- жирную красную единицу.

-Йоан, может скажешь мне, все таки, почему ты не учишься? -- умоляла учительница, - ну ты ведь сам по себе-то мальчик не глупый ведь, да ведь?

Учительница была старой, толстой, разговорчивой -- типичной такой "бабкой", как ее называла вся школа, над ней все смеялись, хотя она сама была далеко не глупой, только старой и смешной, и Йоан пропускал все, что она говорит, мимо ушей, лишь посмеиваясь.

-Ну, Йоан, ты меня слушаешь? -- он заметил, что уже минут пять как смотрит в окно и не слушает, а теперь должен к ней повернуться, - вот ты с Виталиком-то Перовым дружишь? А ничего хорошего от него не получаешь! Голова большая, да все с дурью! -- Йоан, услышав это, хихикнул, - ты бы у него лучше чему хорошему бы поучился! Учебе там, или интересоваться бы чем-нибудь начал, а то ведь "два" опять в четверти... тьфу!... в триместре выходит.

-Да, - Йоан вяло кивал, но вдруг, стоило прозвучать имени Виталя, у него в голове что-то зашевелилось. И как только безразмерные полушарья учительницы скрылась в дверях, что-то словно бы упало на него с неба. Да, он будет у Виталя учиться! Учиться быть русским!

Прошло два дня. Йоан полностью оправился от потрясения, и теперь учился, и если бы он вложил столько же прилежания, усидчивости и старания хоть в один предмет, он занимал бы места на олимпиадах. За два дня он почти полностью перестал говорить и думать на молдавском, нашел все свои недостатки русской речи и все их исправил так, что, казалось, мог бы теперь объясниться с Васем, у которого всегда понимал одно слово из трех. Он не просто тупо сидел и усваивал все, что видит в Витале, он пытался понять Россию. Но не понимал, и понятно стало лишь одно -- эта страна противоречит сама себе. Сотни народов -- и все не в ладах. Победили фашизм -- и на стенах свастики. Могла бы быть всем -- и лежит в кризисе. Здесь происходило невозможное, и не происходило само собой разумеющееся. Не то, что далекая родная... то есть бывшая родная Молдова. То есть кризис-то конечно кризисом, еще потяжелее, чем тут, но там куда все проще: чужие -- враги, надо держаться вместе, и чужие -- друзья, надо держаться за них, как держалась за ту же Россию в бесконечной и безнадежной борьбе с мадьярами, турками, поляками. И чужие, будь то враг или друг, могут в любой момент поменяться местами, и нужно знать, за кого держаться.

Йоан сам удивлялся, откуда у него столько знаний по истории Молдавии, не зря же он когда-то был отличником. Но почему-то ему было так жалко расставаться со всем этим, как с чем-то близким, родным, почти что собственным.

И так, не глядя ему давались и тут же уходили в забытье, не оцененные, самые настоящие открытия, и был бы у него хотя бы год -- он может быть понял бы Россию, и стал бы еще более русским, чем все русские.

Но года в запасе не было... Он понимал исключительно для себя, чтобы приспособиться к этой стране, чтобы быть не лицом, так душой русским. При этом пришло ему на память и то, что водка -- русский национальный напиток, и в первый же день он получил порядочную трепку, когда пытался извлечь бутылку "Русского стандарта" из холодильника, а лежала она там для больших праздников. Тогда же он сочинил и легенду о том, что три года назад курил, как паровоз, а к первому сентября, по случаю поступления в приличную школу, бросил. А уж русский мат, который и так из всех частей языка был лучше всего им освоен, он теперь знал в совершенстве. В конце концов, всего пять корней, не так уж много слов -- а целый язык в итоге. Вот и получается, что в России двуязычье -- русский и нецензурный. Так, сам того не зная, был он одновременно и философом, и пацаном с соседнего двора, и так продолжалось еще около двух недель.

Но надо бы вернуться к школьной жизни, а то он уже очень давно с товарищами не разговаривает. А почему, интересно, в их классе все вдруг рыцарские гербы рисовать начали? Это че, щас так модно?

Оказалось, что у них с начала недели идет так называемая "Тема" - одна из форм "творческого обучения" этой школы, которая подразумевает, что к обычным занятиям будут приложены задания по определенной теме. Правда, ни с программой, ни со временем года, они ничего общего не имели.

Так, в самый разгар весны того года восьмой класс, вроде как Настоящие Мужики, проводил тему "Покорение Арктики" -- все рисовали подробные карты, носили шубы, ходили в поход, а кто-то умный приволок в школу белую лайку с закрученным хвостом. Холодной осенью этого года в седьмом классе прошла тема "Пираты", и они чертили маршруты Острова Сокровищ, дрались на шпагах, клеили макеты бригов и искали клады в Кузьминском парке. Девятый класс изучал "Страну", и там было что-то вообще сложное.

А теперь дошли и до них -- скромного, но готового заявить о себе пятого класса и инертного шестого, и раньше Йоан обрадовался бы и сказал "Халява!", а сейчас обозлился, так как с мыслей эта тема сбивала его совершенно, относя на Запад, в Старую Европу, куда он совершенно не хотел -- но теперь он стал рыцарем!

"Бред какой-то" -- думал он про себя, возмущаясь. Какие еще рыцари? Откуда они взялись? И вообще, он же живет в России, а не на Западе.

Но Йоану прямо так и сказали, что не хочет быть рыцарем -- будет примерным учеником. Так он вышел бы единственным, кто отказался от участия в теме, что поставило бы его в очень невыгодное положение -- "белых ворон" не любят. И теперь рыцарь Йоан готовился вместе со всеми: рассчитывал на математике модель выстрела катапульты, на русском языке писал рыцарский рассказ (в котором на Францию напали американцы, приплывшие из Одессы на парусных кораблях, из катапульт смявшие французскую конницу, и рыцарям пришлось отступать в Рим, откуда они, под руководством императора Октавиана Августа защищали свои идеалы), на географии изучал карту средневековой Европы, слушал о ее старых странах, и о том, что она сама старая, как ничто другое в мире, совсем не древняя, а именно старая. Старая, но все равно прекрасная. Проносились названия, за которыми скрывались города, прекрасные и великие: великолепная Севилья, мрачный Лондон, чарующий Париж, загадочная Венеция, магическая Прага... О крестоносцах, которые продлили Европу на восток и создали там свои государства, и об их потомках -- конкистодорах, о феодалах, которые поделили все страны на части, и том, что в Европе тогда были сотни стран, а Россию захватили монголы -- страшный народ, пришедший с Востока. Узнал, что и сами рыцари делились на ордена -- тамплиеры, госпитальеры, тевтонцы, и вообще все было с ними не так просто.

И Европа предстала перед ним совсем не такой, как России. Он увидел мир, где ничего не делалось зря, где побеждал не самый сильный, но самый умный. Где ценности общества приносились в жертву индивидуализму. И почему-то Европа, не смотря на всю свою мощь и красоту, богатство, силу и славу, прекрасную историю и великое прошлое, отталкивала его. Но и России в общем-то не принимала несчастного молдаванина -- который одновременно живет в обоих мирах, и ни в одном из них. Окончательно Йоана оттолкнуло от Старой Европы то, что ее внуком стала Америка На память почему-то пришел рассказ одной английской писательницы, в котором сумасшедший гений, некто доктор Франкинштейн, создал монстра и сам пал его жертвой.

Потом приходил классрук Вася, порядочный бывший солдат, воевавший, кстати, среди миротворцев в Молдавии еще в девяносто втором, и рассказывал про рыцарское оружие -- мечи, копья, стрелы, топоры, хотя исконно рыцарскими были три атрибута -- меч, щит и доспехи. Рыцарь, говорят, мог победить двадцать человек в одиночку, а пять тысяч меченосцев уже были армией для великой войны.

Мимоходом, слушая классрука, Йоан вспоминал и самого Вася, но ненадолго. А ведь Вась где-то есть, заходил вроде совсем недавно.

И, наконец, в пятницу, после уроков, и в пятом, и в шестом классе сидели и рисовали гербы. Рядом с Йоаном работал Павлик, с которым они говорили о вещах для Йоан непривычных -- маленький худенький шестиклассник был умным и интересующимся, и объяснял это тем, что сердечник.

Его герб был аккуратно и точно расчерчен карандашом, и он закрашивал его фломастером. Этот герб был зеленым, в центре его -- дерево, толстый вековой дуб в золотой короне над зеленой круглой кроной, а на его фоне -- два скрещенных меча. И под корнями девиз: "Моя сила -- знания".

С другой стороны, за спиной Йоана, пересевшего за первую парту, возились Виталь и Ульви. У одного герб был золотым ключом на фоне замка на красном, с белым крестом, флаге, у другого -- восточный ятаган в пламени. Сам же Йоан долго думал, что ему изобразить, но ничего в голову не пришло. Его герб получился белым, с золотой лентой по краям и львиной мордой в центре, а внизу строка "Смерть Врагам!".

Из тех, кто окружал Йоана, на рыцаря не был похож никто. Умный и слабый Павлик мог сойти за алхимика или мага, Ульви -- разбойник или горец-джигит, а уж как напоминал купца Виталь, можно было не говорить, лишь удивляться такому союзу торгаша и бандита.

-А вот тот старшеклассник, с которым ты дружил, его Вась, вроде, зовут, он умный? -- осторожно и стеснительно спросил Павлик.

-Да, как же! -- Йоан махнул рукой, - странный очень! И знаешь, он смотрит еще так, вообще! -- посмотрел на Павлика исподлобья, - прямо страшно бывает... Но слабак! Ты ему морду набьешь.

-Да ему я вот как ничего делать бью! -- Йоан сложил кулак.

-Да ну, Йоан, ты его сильнее, - заговорил Виталь, - а я умнее. Да он просто никто для нас!

-Но как он вас мутузит! -- крикнул Валик из соседнего класса.

-Сейчас я тебя мутузить буду! -- Йоан вскочил с места и пошел разбираться. Как дерутся средние пяти-шестиклассники, объяснять незачем -- злобно, слабо и с множеством лишних движений.

-А он правду говорит? -- обернулся Павлик к Виталю.

-А он вообще дурак! -- ответил тот, лишь лев скалился ему в глаза.

Но Йоан дураком не был, и еще долго думал о Васе. Вот каким ему надо быть! Ведь Вась же тоже нерусский, а как по-русски выглядит. И вообще, чем этот задумчивый до замкнутости и замкнутый до угрюмости человек так ему симпатичен? Ведь внешне он некрасив, душа в общем-то, черствая и холодная, взгляд ученого-прагматика. Нет, потому он так привлекает, что необычен. Это странный человек, не такой, как другие. Он идет своим путем, который сам же себе и прокладывает. Да, вот у кого надо учиться...

И дома, в выходные, не жалея времени, словно в каком-то вдохновении, Йоан положил на стол лист твердой бумаги, и начал рисовать новый, вроде и не совсем рыцарский герб, красивый и странный. Он нарисовал море синей ломанной линией, темное звездное небо и белый корабль, на концах мачт которого горели белые шары, предвещавшие кораблю удачу -- огни Святого Эльма, о которых Йоан знал неизвестно откуда, загадка для всех моряков. А синий выспел корабля, дугой пересекавший герб, вместил в себя девиз, четкий и прекрасный, и Йоан не удержался и все-таки написал его по-молдавски: Ma duc cu drumu meu -- "Иду Своей Дорогой".

Помимо изучения истории и рисования гербов, они всю неделю учились танцевать рыцарские танцы, и дамой сердца Йоана, Рыцаря Белой Искры, как он себя назвал, стала Леська. Еще больше времени занимали каждодневные репетиции рыцарской пьесы. Йоан, правда, был всего в двух местах -- сначала пажом его величества короля Львиное Сердце, потом -- вражеским воином. Да и вообще, играли в основном седьмой и восьмой классы.

Особо загордилась Олька, оказавшаяся одной из принцесс, и Валик -- рыцарь, а также Сима -- гонец, но своей скромной ролью Йоан был доволен. Репетиции должны были идти две недели, столько же -- разучивание рыцарских танцев, что гордо называли "подготовка к турниру", но было еще много других временных занятий.

В понедельник они строили замок -- частично из конструктора, который кто-то принес из дома, часть -- из бумажного макета, пластилин служил водой и травой предместья, по которому тянулись изгороди вокруг крестьянских домиков, валялись в грязи свиньи и паслись козы и коровы...

Потом, вместо математики, вдруг пришел Вась и стал рассказывать о замках -- откуда взялись, где какие были, как развивалось искусство строительства крепостей, как устроены, как их брали, и все иллюстрировал примерами, назвал как идеал цитадель крестоносцев Крак-де-Шевалье в Святой Земле. И Йоан, все это слушая, удивлялся. Не тому, о чем Вась рассказывал, о тому, что этот человек действительно оказался умным, говорил увлеченно, да и вообще, по слухам, был-то он отличником...

Рассказывая о более поздних крепостных сооружениях, бастионах и фортах, он упомянул мимоходом Сорокскую крепость (которая пережила армии венгров и турок и пала от одной бомбы, что американский летчик бросил точно в центр ее -- круглой постройки сорока метров в диаметре и двадцати -- в высоту), искоса при этом глянув на Йоана. Так, это ведь что-то знакомое. Сорокская крепость... Сорока. Эй, да это же там, в Молдавии. У Йоана же дача была рядом с этой крепостью, на Днестре! И Сорока был скромный такой городишко с претензиями на туризм. Сам Йоан, правда, в крепости так и не побывал, а жалко, интересно было, как она выглядит изнутри.

Но тут же Йоан разозлился. На что это он намекает? Типа, молчи и слушай, нерусский!? Йоан оторвал пару строчек от листа, написал там все, что он о Вась думает и послал через отличниц по адресу. Будет знать!

А Вась всего лишь развернул записку, критически посмотрел, и сказал, громко и издевательски.

-Пожалуйста, все то же самое, только на русском.

Молдаванином был, молдаванином и останется, и ничего тут с этим не поделаешь... Умеет оскорбить, зар-раза!

А дни шли, и неделя плавно подходила к концу.

Концом ее должен был стать рыцарский турнир, и именно туда-то она и подошла слишком уж быстро.

Вась сидел сбоку, около первого ряда, и Йоан все смотрел на него. А ведь он, несмотря, на все оскорбления, соскучился по нему... По его взгляду, его речи, по игре с ним. Нет, нужно зацепить его внимание!

И начался турнир. "Рыцарей" поставили в ряд, и сказали представиться, показать свой греб и флаг и сказать комплемент даме сердца, а потом -- танцевать с ней.

Представились: Железный Богатырь Серега с серо-стальным гербом, Валик-Победитель Всех, и его герб был ярким, а девиз "Враги никто рядом со мной" должен был стать брошенным вызовом. Сима оказался, как всегда, неприметным, а Павлик как-то испуганно и будто пытаясь спрятаться за гербом, произнес, что его сила - знание. Ульви выступил по-простому -- показал и нараспев выговорил:

И Йоан был последним, и как только он назвал свой девиз, взгляд Вася изменился. Именно этого он ожидал услышать хоть от кого-то уже не первый год, сам о том не подозревая. Да... Йоан, Рыцарь Белой Искры, ты не так прост.

Затем "рыцари" танцевали перед залом с "дамами сердца", и Вась кривился, глядя на пару Йоан -- Леська, посмеивался над неуклюжим Ульви, азербайджанцем-мусульманином, с рыцарями не имеющим ничего общего.

Потом все стало проще: конкурс по борьбе-армрестлингу "Железная Рука", где победил Ульви (четырнадцать лет -- не шутка!), "Робин Гуд", или "кто дольше удержит лук, а вернее, швабру, на вытянутой руке" (английские иомены так по пять-шесть часов стояли), и тут, как ни странно, больше всех терпения хватило у Павлика, а напоследок -- рыцарская викторина на знание рыцарской терминологии (победил Серега, выкидывавший руку еще до конца вопроса), и, наконец, представление.

Спектакль длился около сорока минут, и Йоан на сцене был от силы десять: стоял пажом в легкой зеленой одежде, красных сапогах и шляпе с пером, у стены, слева от трона, и ему сейчас все равно было, что происходит на сцене.

Их с Васем взгляды встретились, и долго-долго они смотрели друг другу в лицо: голубые огоньки Вася и темные и ясные глаза Йоана, и Йоан не сомневался, что он снова будет дружить с ним.

Потом, когда подошло время, он крикнул в пространство:

-Поднимите решетку! Откройте ворота! -- и ушел со сцены, еще минут через десять изображал половину вражьего войска (другая половина -- Ульви), фехтовал с семиклассниками, и падал за сцену, держась за грудь.

Закончилось все уже вечером -- только переодеться да спуститься к "Газели", а там, в темноте и морозе, Вась подошел к Йоану, как и ожидалось.

-Да, - Йоан сразу и с охотой повернулся к Васю. Да это же друг!, -- пойдем?

Они зашли за машину, подальше от девятиклассников, и Вась продолжил:

-Верю, - с готовностью ответил Йоан, - а скажи, хорошо мы играли?

-Особенно в конкурсах, да, Ульви? -- он схватил за рукав товарища, идущего мимо.

-Слышь, Вась, - Йоан смотрел на коми, и его глаза тоже как будто светились, - а мы с тобой всегда дружить хотим. Это все Виталь... Я к тебе хочу, а он говорит -- "пойдем Вась обзывать".

-Да мы его с Ульви каждый день, - он махнул кулаком, - и так, и о стенку. Знаешь, когда я сюда пришел, я и плохих слов-то не знал, это все он меня научил.

-Верю, - кивнул Вась, и ему хотелось верить, - слушай, мне так твой девиз понравился.

-А, у меня еще второй герб дома есть. Сейчас, какого же цвета... По-моему, синий, во такой, - Йоан указал на матовую желтую лампочку над дверью школы.

"Ничего себе синий, - подумал Вась, - эх, молдаванином ты и останешься, как ни крути, сколько русский не учи, все равно не выучишь..."

Да Йоан уже и сам не особо про Вася думал. "Газель" отъезжала, а Вась все смотрел в небо, и там светили яркие, как огни Святого Эльма и белые искры Йоана, далекие зимние звезды.

ПЕРЕЛОМ

И все равно ничего не изменилось... Я даже привык, что вечером он клянется мне в дружбе, а утром предает. Это война, простите уж за такое слово, и такой, как Йоан -- самый настоящий предатель.

Но ничего, не в первой. Погнался, чуть не достал -- гад во время ушел по лестнице, в следующий раз воспользуюсь шваброй... Хотя кого из них бить? Черт его знает... Вроде бы, самого Йоана -- он обзывается, он плюется, он вообще противный, как черти кто. Но учили же зрить в корень, а корень тут -- Виталь, выбить его, и их союз распадется... А может, вообще Ульви -- он самый сильный, с ним они не боятся ничего.

Эх, Йоан, Йоан, знал бы ты, как думаю я о твоей родине и как за нее переживаю. В очередной раз твоя страна сразилась с непобедимым врагом, и поражение предрешено. Если по всей стране всего двадцать-тридцать тысяч солдат, а у врага тысяч пятьдесят только переброшено, то о какой борьбе может идти речь? За первой армией уже стоит вторая.

Похоже, Йоан ничего этого не знает, а знал бы -- так и вел бы себя поскромнее, и зауважал бы меня -- никто тут так не сочувствует погибающему государству, как я. О нем ведь даже и не знают, да я и сам не помнил, что оно есть, пока не встретил молдаванина. А сейчас эта страна казалась мне родной, будто бы я не на фотографиях и пленках видел ее, а жил там, будто бы молдавский не из словаря знаю, а всю жизнь им владел. И я был бы готов броситься на помощь, едва ли не добровольцем, да, увы, не в моих силах. Оставалось только быть в курсе событий.

Последние две недели я работал почти круглые сутки. На телевизоре поймал два молдавских и три румынских канала, и каждый вечер записывал на дикитофон все, что случилось на фронте, медленно ползущем на восток, от реки к Прут к Кишиневу. В обеих странах говорили о войне. Но в одной речь шла о бездушных кровожадных захватчиках, которые маршем шли по родной земле, опустошали ее, жгли города, словно выплескивая свою вековую злобу на весь мир, и о героях-патриотах, готовых отдать себя в жертву Родине, а по другую сторону черты говорили про необратимость истории, предопределенности этой войны, которая закончит воссоединение молдавско-валашских земель, разделенных столетья назад, где всегда жил этот народ, потомки римлян, об очищении от славянской крови, и о скорой и безболезненной победе. Но с обеих сторон плескались флаги -- сине-желто-красные, лишь у одних с гербом, у других -- без.

И странно было то, что нигде в официальных источниках не было слова "молдаване". Теперь они звали себя румынами, и язык у них был румынский. Оказалось и то, что еще совсем недавно некий Народный фронт боролся за присоединение Молдовы к Румынии, и все уже там было как у румын, но Бухарест давал четкий отказ. Лишь после бомбежек они взяли пророссийский курс, и лишь в самых последних сводках, приходящих с войны, вновь появилось название "молдаване".

Разумеется, не обходилось и без слухов. Говорили, что в Констанцу заходил авианосец без опознавательных знаков, и его туда допустили, и что на фронтах присутствуют американские спецназоцы, а также об использовании румынами всяких странных средств -- электромагнитного оружия, взрывчатки, которая распространяется по воздуху, ракет, проникающих в вентиляционные трубы... Не уверен, можно ли в это верить, но почему бы и нет! Ясно, что это не интересы Румынии, так почему бы Америке не вмешаться в свою кампанию.

Больших усилий стоило мне это понять, так как по-румынски я не знал ни слова. Теперь у меня появилось два инструмента -- словарь и диктофон. Я записывал все, что слышал, а потом часами сидел, переводя по слову и постепенно постигая румыно-молдавский язык.

В январе шли, по преимуществу, наступления. Одержав победу на склонах Баланешты, уничтожив три четверти РПУ молдаван, почти все БТР, десятки орудий и минометов, Северная группа войск шла по молдавской земле. Пехота двигалась грязевыми дорогами, танки скакали на холмах занесенных снегом Кодр, как корабли на штормовой волне, с треском давя виноградники, в небе безраздельно властвовала авиация, сбившая один за другим уже половину боевых самолетов Молдавии и сбросившая бомбы на деревни. Один за другим то сдавались, то разрушали с боем оказавшиеся на дороге поселки: Вулкэнешть, Лозова, Ворничень, Буковэц, Стрэшань, в которой молдаване потерпели еще одно сокрушительное поражение. Идущая двумя дорогами Северная армия стягивалась к Кишиневу.

Так же на юге, только почти без сопротивления, через Хыртоп, Молешть, Костешть, Яловень, солдаты шли к городу. И лишь в середине месяца они вышли на хребет Бразда Казакская, где их остановили, и вскоре два лагеря расположились по разные стороны холмистой гряды, готовые вновь схлестнуться, когда придут гагаузы.

Не осталась без помощи, разумеется, и Молдова. В Приднестровье, на Украине, в России нашлись им сочувствующие, в основном другие молдаване, и вскоре, к двадцать пятому -- двадцать шестому, ряды защищающихся пополнили пять тысяч человек. Впрочем, это было не сравнимо, если во вражеской армии одних гагаузов дралось восемь тысяч, и в атаку, против страны, где этой боевой машины вообще нет, шли десятки танков. Пообещало ограниченной финансовой поддержки Приднестровье, вдруг начавшее диктовать условья и медленно становящееся второй автономной республикой на Украине.

И, по идее, молдаванам надеяться не на что, но они, пусть и сами считались румынами, против настоящих румын стояли насмерть. Они так не бились уже очень давно, со времен, наверное, Стефана-чел-Маре, и на этой войне были свои герои. Даже румыны не ожидали такого сопротивления, так как в их планах был захват страны за месяц. Оборонявшиеся смогли не пустить врага в Кишинев, наступление, начавшееся первого февраля, захлебнулось, на западной окраине развернулись уличные бои, и неизвестно было, кто в них еще побеждал.

И камера показывала мне все это, и запоминались мне только отдельные кадры. Вот "Град" дает зал, за машиной разлетается снег, яркая, чуть пульсирующая ракета уходит со склона Баланешты, и тут же с неба падает огонь, и на месте машины взвивается пламя, становящееся черным дымом. А вот -- кладбище, обгоревшие остовы десятков машин и трупы солдат на вытоптанном снегу, умерших, когда они бежали в атаку, подчиняясь одним лишь инстинктам зверя -- или я его, или он меня, оставив от себя лишь следы, а под склонами идет армия. Или та же армия громит какой-то поселок: пальба, крики, хруст камня, лязг металла и звон стекол, рваное пламя в окнах и молдаванин, бегущий навстречу танку с ружьем наперевес -- даже не с автоматом, с охотничьей двустволкой. А в самом Кишиневе -- голод, холод, грязь, ругань и слезы. Забитые, но пустые базары, где люди готовы сутками стоять, чтобы получить несколько сот грамм хлеба по бешеной цене, выбитые стекла в окнах, руины еще с прошлой войны, а над городом -- флаг Молдавии, но не тот, что был до войны, а новый: зеленый с красной полосой.

И в это время, пока народ голодает, находятся те, кто, сытые и наглые, живут тут, в эмиграции, учатся в мое школе и на полном серьезе думают, что я никто. А ведь эмигрантов сейчас в стране пятьсот тысяч, и интересно, они все такие?

А над Москвой вновь и вновь наступал новый день. Если раньше день был для меня эпизодом моей жизни, и каждый эпизод отличался от предыдущего, то теперь, с прекращением дружбы с Йоаном, он превратился сначала в звено цепи, затем -- в каплю из монотонного серого потока школьной жизни. Дни проходили мимо, а я все сидел в обнимку с диктофоном и со словарем, писал мелким почерком тексты по слову в пять минут. Да и слова-то были -- без числа и рода, без окончания и падежа, в сплошном беспорядке. Я для товарищей стал скучен, со мной теперь почти никто не говорил, да и не нужно мне это было. Есть Йоан -- и ладно... Если бы он был.

Но теперь я действовал его методами, и внимание его теперь привлекал уже тем, что сам начинал обзывать его -- это я называл "наступление".

"Румыния... армия... вторжение... Дурлешть... занимать... поселок... идти... улица... бой... участник... партизан..."

"Начать... масса... штурм... Кишинев... Север... север... группа... войска... готов... захват... столица... бывшая республика Молдова..."

"Ситуация... становиться... хуже... день... день... Около.... десять... тысяч... румыны... бой".

И диктофон что-то вещал на румынском, слова терялись в помехах, как в густом рое, через каждое слово я останавливал его, и внутри раздавался щелчок.

-Эй, дремучий! -- вторгся в мой мир голос. Этот голос был громким, противным, наглым, глушил голос диктофона. Пришел Петька, а значит -- кончилась хорошая жизнь.

-Да? Ой, да ладно тебе, какое там "да", ты что? -- выдал он тут же тираду, полагая, что это очень смешно, - чего ты сидишь, пойдем!

-Надо -- сижу, - отмахнулся я, как от мухи, хотя ни одна муха не сравнится с ним в назойливости.

-Да ладно, надо ему! Надо -- вон тебе, - он указал на "пустышек" за дверью соседнего класса.

-Да тебе в одиннадцатом предлагали, а ты... эх ты...

-Чего "эх ты", а?! Я живу так, как мне нравится, понял?! И мне из нашего штата девочек, девушек и женщин не нравится никто!

В открытую дверь внезапно заглянула Катя. Невысокая, вся как будто в напряжении, чтобы не сделать что-то не так, с красивым, женственным, умным лицом и глазами спокойными и умными, она спросила, здесь ли Зина и ушла, встряхнув слегка вьющимися пепельными волосами. "Красивая... -- подумал я вдруг, - такая мне была бы вполне по душе... И интеллигентная, и скромная, и вообще на женщину похожа -- таких встретишь не часто".

-Да ты издеваешься, даунито? Она -- дура полная! Отстой...

-А она по коридору идет и первокласснику говорит так, - он встал в позу, раскорячился, наклонился, - "Здравствуйте!".

-Помнишь, я говорил что терплю нападок на две вещи -- на Россию и на Молдову. Теперь я не потерплю оскорблений ее.

-Просто я никогда не любил людей, а любил целые народы.

-Ладно, Вась, не грузи меня, - отмахнулся Петька, а я мимоходом подумал -- как меня грузить, так пожалуйста, - а пойдем мелких мочить!

И мы пошли -- поднялись на третий этаж, вышли в правое крыло, я окинул взглядом коридор. Двери: "Заведующая учебной частью Чойхет Юлия Александрувна", "Буфет", "Канцелярия" и спуск по двум лестницам.

На дальнем конце коридора стоял Йоан и ругался с каким-то младшеклассником, и я уже приготовился нападать, тем более рядом был Петька, и это придавало мне сил. Я указал на него:

-Вот это молдаванин, да? - не останавливаясь, крикнул через весь коридор, - бендеровец!

-Сам бендеровец! -- ответил Йоан и нырнул вниз по лестнице. Петька заржал.

-Будем бандеровцев мочить! -- и тут же завалился в буфет.

Я вздохнул облегченно. Петька -- идиот, и идиотом останется на всю жизнь. Ну да ладно, пойду в класс, переводить дальше.

Но когда я обернулся, дверь кабинета Юлии Александрувны открылась, и завуч сама вышла мне навстречу -- высокая, худая, в то же время сложенная даже не красиво, а как-то по особенному. Одета она была во все красное -- широкую юбку с кожаным поясом, какую-то кофту, и такими же рыжими были ее волосы, такого типа, какие невозможно полностью уложить, а глаза -- голубые и нервозно-озлобленные. Она чем-то напоминала ведьму или цыганку, когда-то, возможно, бывшую очень красивой, а сейчас -- постаревшую и уставшую. Но ее взгляд, еще более нервный, чем обычно, был направлен на меня.

-Зашел сюда, быстро! -- приказала она, и мне осталось повиноваться -- с завучем шутки плохи. Я оказался в ее кабинете, и она потребовала, - а теперь объясни, что ты сейчас кричал.

-Ну, я... э-э-э... - я растерялся. Что ей от меня надо? Кто она такая, какое ее дело? Юлия Александрувна... Александрувна, да это же молдавское отчество. А имя вроде славянское.

-Ну, это -- национальное оскорбление, происходит от города Бендеры в Приднестровье, относится к молдаванам и западным украинцам...- я говорил все более неуверенно, и она меня прервала.

-Вообще-то, не Бендеры, а Степан Бандера, который возглавлял Украинскую Повстанческую Армию, и к молдаванам это слово не имеет никакого отношения. Во-первых. А во-вторых, в Бендерах молдаван почти не осталось -- там в основном русские и украинцы.

Откуда она так хорошо знает Бендеры? Так, вот кто она такая? Из Бендер. Стало быть, жертва Приднестровья... И, поняв это, я понял ее. Понял, почему с ней шутки плохи, почему она злая и нервная, за что ее ненавидят. Ей можно это простить, так как она беженец, так как она, скорее всего, видела войну. А человеку, который видел войну, можно простить многое. И внезапно, я заметил, что она, грозный завуч, который может сделать с несчастным учеником что угодно, не угрожает мне, а просит.

-Пойми, Вась, часто войны начинаются с одного слова. Сказанного такими, как ты не подумавши. Тем более ты не должен так говорить, ты будущий этнограф.

Я ощутил внезапно болезненный прилив совести и произнес тихо:

Я снова оказался в коридоре, оглянулся направо и налево. Вот тебе раз! Оказывается, Йоан не единственный молдаванин в этой школе, и, оказывается, прикрытие у него есть. Жертва войны в Приднестровье -- а это война была тем самым национальным конфликтом, Юлия Александрувна действительно, скорее всего, оскорблена моей выходкой. Кстати, а почему в России Йоан? Уж не от войны ли он бежал во время "Молдавского кризиса"? Нет, не похож он на жертву бомбежек -- очень уж сытый и наглый, гаденыш!

Впрочем, сам он не заставил себя долго ждать. Вдруг появился на другом конце коридора и крикнул.

Унять его я не мог. Если уж он начал, это надолго. Так, на большой перемене сего дня, в бандеровцы вдруг записали коми. Объяснить ему что-либо не представлялось возможным, и я ушел к себе. На прогулке я снова его встретил, и он, или вернее, они, называли меня все так же. Интересно, а чего им это слово говорит можно, а мне нельзя? Да и Йоан, идиот, позорит свою страну -- сам себя оскорбил.

К концу прогулки Виталь и Ульви ушли в школу, и Йоан позвал меня:

Я сел на сугроб перед ним, он тут же подобрал снежок, а я произнес:

-Ну что, объяснить тебе, кто такой бендеровец?

Я теперь знал, что бандеровец и Бендеры не имели ничего общего, но надо же было приплести это слово к нему. Ведь Степан Бандера был украинцем, а этот -- коренной молдаванин. Тут же я сочинил легенду и начал, мысленно извинившись перед всеми бендерчанами.

-Это у вас, в Молдавии, - услышав имя своей страны, Йоан вдруг отстранился от меня, и его глаза изменились, как будто что-то глубинное, лежавшее на дне его сознания, поднялось на поверхность, - на Днестре стоит город Бендеры. Так вот, во время войны этот город, вместе с войсками и всем населением, передался фашистам.

-Как -- передался? -- спросил Йоан зачарованно и с придыханием.

-Ну... предатели. Короче, бендеровец, - я умышленно произносил через "е", - национальное оскорбление для молдаван и украинцев.

И Йоан на мгновение замешкался и ответил мне.

-Я -- русский, - ответил он с притворной гордостью и швырнул снежок мне в лицо.

Весь остаток дня я напряженно думал. Такого отпора я никак не ожидал. Я привык считать его подлецом, предателем, дегенератом, но, при всем этом -- человеком с глубоким национальным сознанием. Неужели я ошибался? Но почему? Почему мне так тяжело было принять это -- не свою ошибку, а то, в чем именно я ошибся. Что, собственно, случилось? Эмигрант, приехавший из Молдовы неизвестно сколько лет назад, ощутил мою страну своей -- тут вроде радоваться надо, а не страдать. Да и потом, у нас таких молдаван полмиллиона живет, если не больше, и мало кто из них действительно верит в свою страну... В чем же тут дело?!

Я видел Йоана. Шел по вечерней улице и видел. Закрывал глаза -- и видел. Я клялся, то ли себе, то ли ему, то ли Молдовой, то ли Россией, то ли своей жизнью, но клялся, что русским он не станет до тех пор, пока я рядом с ним.

Войдя домой, я разулся, прошел мимо кухни -- какая сейчас еда? -- погрузился в свою комнату -- темную, с синими стенами и потолком, раскрашенным под небо. Вспыхнула лампа, высветив сосновый стол с триста восемьдесят шестым компьютером, другой, старинный резной стол, заваленный свежими рукописями и картами, монументальные полки с книгами в несколько рядов, и равномерный слой карт Урала, Сибири да Поволжья, Севера, Кавказа на полу. В нос ударил запах истлевшей бумаги, обыкновенно библиотечный запах книг и старых карт.

В уличной одежде, я портфелем через плечо, я стоял посреди комнаты, во всем этом беспорядке, ища зацепку. Что могло бы задеть его? Неужели нет ничего такого, что хотя как-то затронуло бы его тоску по родине? Внезапно, я увидел огромную, восемьдесят на сто, карту Молдовы, ту самую, в день покупки которой началась война. Карта распласталась на полу, а в ее углу был красно-зелено-желтый план Кишинева -- дома, заводы, улицы, парки, река Бык -- под сетью надписей на молдавском.

"Что мне терять!?" -- я схватил карту с пола, наскоро сложил и бросил в сумку. От нее-то я и оттолкнусь.

На следующий день в школу я шел с таким энтузиазмом, какого не проявлял уже недели -- со дня ссоры с Йоаном. Я шел, уверенный в том, что от моего успеха или провала в Молдавии что-то изменится, и, может быть, Пентагон поменяет свой план.

Я знал, как я буду действовать -- я пойду к Йоану с картой и попрошу перевести названия районов и улиц. Он спросит -- зачем? И я начну с ним говорить и не успокоюсь, пока он не вспомнит страну где родился. Только нужно время, много времени -- в маленькие перемены не обернешься.

И я терпеливо сидел и ждал большую, на вопросы учителей и товарищей отвечал скупо, и вскоре все решили, что у меня очередной заскок. Ну и пусть -- мне это на руку, мне сейчас все равно, что думают обо мне.

На большой (очень большой!) перемене я вынул карту, сложил планом Кишинева наружу и пошел, почти побежал к Йоану, стараясь задавить в себе возбуждение и нарочно распаляя себя и наглея. И в буфет, где, как я и думал, сидел за одним из столиков Йоан, я не вошел, а ворвался.

-Зачем? -- он обернулся ко мне. За столиком он сидел один, наедине с тарелкой фри.

-Мне нужны услуги переводчика! -- я положил на стол карту, прижав ее рукой.

-Буйкань, Буйкань-Ноуэ, Отоваска-Бык... Это Кишинев?

-Именно что, - говорил я "между делом", - купил карту, а названия перевести не смогу, хоть убей. Ну, тут думаю, ты сам оттуда, может -- расшифруешь.

Йоан не ответил. Он поднялся с места, уже не сидел, а стоял, склонившись над картой и глядел в одну точку. И сейчас в его мире ничего, кроме это точки не существовало. Он жил там, а может -- кто-то близкий умирал. Он не спрашивал, но я понял, что на этой карте оставлено им что-то близкое и родное, а может -- жуткое и отталкивающее, или даже и то, и то вместе, и оно приковало его взгляд. Случайно я заметил этот взгляд, и увидел, какое в нем мучение, будто бы он снова столкнулся с давно пережитым ужасом.

-Хватит, - дрожащим голосом произнес Йоан, отталкивая карту, - я не могу это помнить. Не могу об это думать. Вась, иди, ты знаешь. Уходи, - он протянул мне копию своей страны, уменьшенную в двести тысяч раз, - унеси это, я не хочу...

Я принял карту, а он тут же, в бессилии, упал обратно на стул, и, сложив руки на столе, уткнулся в них лицом.

А я, выйдя за дверь, рассмеялся. Смехом злым, но уверенным в своей правоте. Я сумел повлиять на Йоана. И кто он теперь -- русский или молдаванин? Или "и тот, и тот"?

Отслужившую карту я бросил в портфель и стал ждать. Ждал еще урок, мне что-то говорили про систему Станиславского, потом гулял, как всегда, без куртки, и снег в потоках ветра, мелкий и жгучий, осыпал меня. Снег падал мрачно, снежинки, белые на фоне домов и черные на фоне неба, нагоняли тоску, глубокую и тревожную.

Гулял мало кто, но Виталя и Ульви я встретил.

-В одном таком месте, как бы это повежливее, - ответил Виталь, почесывая это место, с видом превосходства.

И еще два дополнительных урока я сидел в классе и думал -- а не перестарался ли я? А не оттолкнул ли я его? Уж очень у него был потерянный вид, когда я уходил. На прогулку не вышел... Может, он вспомнил что? Может, я его до слез довел. Но, так или иначе, нельзя пока с ним говорить. Хотя, почему нельзя? Дождавшись перемены, я пошел смотреть на результат.

Но когда я подошел к их классу, навстречу мне выбежал Павлик. Его глаза были широко открыты, руки тряслись, он что-то говорил сам себе. Что-то его напугало.

-Вась! Вась! -- кинулся он ко мне, - там такое творится!

Я подошел ближе и услышал вопли, плачь, холодную, безжалостную речь, похожую на лязг смерзшегося металла, и снова вопли, будто не класс там был, а пыточная камера. А кто же тогда инквизитор? И кого бьют? Вдруг, я с ужасом понял, кто -- кого.

Снизу донесся новый крик, и снова грубый окрик не на русском, потом снова кричал Йоан, клялся, умолял не трогать его. Я не мог это слышать.

-Павлик, я вмешаюсь! -- я сделал шаг в сторону лестницы

-Нет, - вдруг одернул он меня, - нет... Она права.

"Гадина" -- подумал я. Вот, значит, с чего Йоан "козел" (как он себя назвал) такой. Это он ей вызов делает. Ну, пусть делает, хотя и жалко парня.

За сочувствием и внутренней борьбой между рыцарем, готовым броситься в бой за друга, и реалистом, который говорит, что нельзя, я как-то даже забыл свои просветительские идеи. Я отошел и прижался к стене, как будто страх и боль Йоана передались мне. Снизу раздались шаги, злобные удары каблука о ступеньки, и снова я увидел эту женщину, но сейчас от ее окружал не мороз, а целый буран. Она поднялась стремительно, как снежная буря, жестом повелев мне отойти, и ушла по коридору. За ней тащился Йоан -- с красным, вспухшим, заплаканным лицом, потирая лоб, и на мгновение я перехватил его взгляд -- униженный, снизу вверх, и как будто о чем-то умоляющий. Меня.

Они ушли, а я остался стоять. И вдруг поймал себя на мысли, что это, поди, не в первый раз, а ведь он на человека, который ненавидит свою мать, не похож. Он ее если не любит, то уважает. А я бы свою после такого, наверное, возненавидел.

Следующий день я старался с Йоаном не пересекаться. Я знал, что для него я теперь свидетель его позора, и лучше бы ему меня не видеть. Я просто сидел в классе и переводил очередную сводку новостей. То, что я перевел, с одной стороны было хорошо, так как кишиневцы отбили первый натиск на севере города, в Чеокари, уничтожив пятьсот румын и очистив север, с которого теперь приходит подкрепление, но в это же время с юга сопротивление было сломлено. Вокруг города росло кольцо захваченных поселений, начиналась блокада.

Потом я сидел в кресле в соседнем помещение и готовил историю, а напротив меня сидела Катя, и, глядя на нее, я забывал о войне, тем более что война так далеко, и о Йоане. С ужасом я вдруг обнаружил, что она мне интересна. Она мне нравится! И мысли, глядя на нее, я испытывал то возвышенные, то приземленные. Хотя, что тут еще возвышенное? То, что я называл приземленным, было всегда, еще с тех пор, как появилась жизнь, и лишь совсем недавно пришел человек, назвал это "приземленным" и создал возвышенное.

После семи я шел домой вдоль вечернего проспекта, и мокрый асфальт в свете рыжих фонарей казался расплавленным металлом, а в моих мыслях шла борьба Йоана и Кати. И побеждал Йоан. Меня одолевали сомнения, шевелилась совесть. Почему эта женщина избила его именно в этот день, не могло так просто совпасть. А как она теперь с ним поступит? Меня мучило нехорошее предчувствие, совсем ведь недавно проклинал его: "Чтоб ты под машину попал!"

Следующий день я работал -- слушал диктофон, писал текст, приводил его в человеческий вид, пытался сделать из набора слов хронику войны. Но работа не клеилась. Не сиделось мне в эти выходные дома. Я чувствовал себя запертым, и мечтал о свободе.

Я оделся и вышел. В лицо ударил морозный воздух, навстречу задувал ветер, но я пошел против ветра. Я шел и шел, сначала по асфальту, потом по глубокому снегу, потом по проезжей части, под мостом МКАД -- на Привольную, словно бы повинуясь какому-то невидимому зову, будто бы кто-то звал меня, и я сохранил надежду увидеть все-таки Йоана.

А мимо тянулись сначала серые, грязные дома, сырые деревья, проспект, затем изгородь, черные сугробы, нефтепровод "Москва -- Ярославль", и мимо меня, чуть не задевая, проносились машины, а я шел по самому краю дороги, там, где снег еще не заезжен, надеясь, что там никто и не поедет. И над головой -- угрюмое серое небо, и ветер волок по земле, сугробам, асфальту, призрачные волны снега. Дальше я шел среди бездушных новостроек, все вдоль Привольной, по которой движение было порядочным -- мелькали машины всех знакомых мне марок.

Встречу ли я сегодня Йоана? До его дома очень далеко. На полпути -- деревянная церковь из тонких бревен, некое подобье Кижей, только куда меньше и проще, среди березовой рощи за резным забором. Странная тут, на бесчувственной окраине города, у автомобильный дороги, как будто принесенная из другой эпохи и другого мира. И на ее маковке, гладкой, как фанера -- тонкий крест на фоне неба, странно притягивал...

С трудом я оторвал от нее взгляд и увидел Йоана. Он стоял около какого-то коттеджа, промерзшего и засыпанного снегом, на той стороне улицы, перед потоком машин, и ждал "окошка" - он стремился на эту сторону, и тоже смотрел на крест. Каким-то неуверенным, потерянным взглядом человека, в жизни которого что-то сломалось. Кстати, молдаване ведь православные -- верит ли он в бога? Верю ли я?

Он сделал шаг вперед, ступая на шершавый дорожный асфальт, и вдруг замер, сжав кулаки, будто бы ему было нестерпимо больно. И раздался скрип тормозов, и я замер: из-за поворота вырвались коричневые "Жигули", машина как-то странно, рывком понеслась к нему, опустив нос к земле и визжа. Йоан успел лишь поднять голову и обернуться, но было поздно. Машина задела его, как мне показалось, краем, слегка поддев, он отлетел в сторону, упал об асфальт, раскинув руки, а я услышал свой запоздалый крик:

Он лежал без движения. "Неужели убило!?" -- я чувствовал, как округляются мои глаза, видел, как уносятся "Жигули", и видел, как они сметают его. Я крикнул еще раз:

Сломя голову бросился через дорогу, сам рискуя оказаться на его месте, и через секунды уже стоял над ним. Что делать? Я схватил его на руки, чуть не уронил -- весил он порядочно, и лихорадочно соображал, куда бежать. Я побежал просто куда мог, какой-то мужик оказался у меня на дороге.

Мужик с бешенством оглянулся на меня, но тут же понял, в чем дело и указал на белое здание метрах в пятистах от того места, где я стоял. Не успев поблагодарить, я кинулся туда. Я бежал, что было силы, видя, как пятьсот метров растягиваются в бесконечность, чувствуя, что от меня зависит жизнь Йоана. Если она у него еще есть!!! Если он жив! Я кое-как улавливал биение его сердца, но мое ударяло все сильнее и быстрее, заглушая его. Я боялся, и потому бежал, но уже метров через триста я мог лишь идти быстрым шагом. И я шел, работая ногами изо всех сил и проклиная свою слабость. Ну... пятьдесят метров... сорок... тридцать...

Я оказался в длинном, пропахшем медикаментам коридоре, и мимо меня пронеслась пара врачей, хотел крикнуть им, но не хватало дыхания. Оглянулся -- действительно, слева от меня -- травмпункт.

И уже почти ползком, хотя мне казалось, что я бегу изо всех сил, я подошел туда, мимо каких-то детей грустного вида, пинком распахнул дверь.

-Лю...ди... - я изо всех сил боролся с одышкой, - помогите! Под машину попал!

Йоана сняли с моих рук, меня оттолкнули, и я сам оказался за дверью, задыхаясь, и в бессилии упал на скамейку.

-Чего с ним? -- спросил хулиганского вида парниша с рассеченной щекой и изодранной на плече, испачканной кровью одеждой.

"Козел" -- почему-то подумал я. Оглядел себя -- по моей одежде пунктиром тянулись темные пятнышки крови -- видать, сильно он пострадал. Насколько? Головой об асфальт. А если насмерть!? Я останусь здесь до тех пор, пока не узнаю, в каком он состоянии.

Надо бы домой сообщить... И скоро я стоял у телефона -- доисторического, еще без кнопок и с трубкой на "лапше".

-Алло! Чего голос такой? Да у меня тут катастрофа! Я задержусь. Чего? А -- друг под машину попал! Я из больницы звоню! Времени нет! -- я с размаху нацепил трубку на рожок, и только тут понял, что звонить надо было в другое место -- родителям Йоана.

Телефон я вспомнил -- знал его еще по ворованному журналу, набрал номер.

-Да, - в трубке отозвался холодный и отвратительный мне голос.

В трубке раздался щелчок и гудки... Что теперь будет...

Я отступил к дверям травмпункта, сел, закинул голову, вздохнул. Надо было успокоиться -- руки дрожали, сердце билось очень сильно и неровно. Я нервничал -- да и что тут странного? Друг, именно сейчас, как никогда, я считал его другом, попал под машину, и неизвестно еще, что с ним будет... Его ведь так отбросило в сторону, он ведь головой об асфальт ударился, с размаху, и кровь ведь оттуда, мог ведь... И насмерть!

Одна мысль о том, что Йоан там, может быть, мертвый, не давала мне сомкнуть глаз. Я сидел, весь в напряжении, глядя на дверь, будто бы если я закрою глаза, его оттуда вынесут, и я его навсегда потеряю.

Так продолжалось долго, как мне показалось, очень долго, хотя на самом деле не прошло и десяти минут -- но для меня каждая секунда была вечностью. Что с ним...

А потом дверь открылась, выглянула недовольная, озлобленная медсестра, истеричным голосом спросила

-Не знаю я! Я его просто на улице подобрал! У него что?

-Не ко мне. Полис давайте! -- она втянулась обратно, хлопнув дверью, напомнив мне кукушку от часов.

"Черт, полис им еще! Человек умирает, а им полис!" -- я не знал, куда мне деться. Дотащив его сюда, я вдруг почувствовал, что сам до ужаса бесполезен и непригоден. Действительно, не мог я ничего, оставалось только ждать.

И я ждал, глядя теперь уже на дверь входную и приподнимаясь, готовясь вскочить, когда дверь открывалась, но людей заходило много, в основном с детьми, а ее, этой женщины, похожей на снежную ведьму, все не было. Где же она так долго? Может быть, Йоану нужна срочная помощь, а они в ней откажут всего лишь из-за каких-то бумаг. Ну где же?

Теперь я ждал дольше -- раза в два-три, а может и в десять -- время не чувствовалось, лишь дрожь в натянувшихся нервах, страх, тревога. Мне было наплевать теперь даже на судьбу Молдовы -- мне важна была его жизнь, и первый, пожалуй, раз я о человек думал больше, чем о стране, и только сейчас ощущал всю ничтожность профессии этнографа. Такие, как я, привыкли видеть народы, упуская отдельных людей. Для меня человек всегда был кирпичиком в огромной стене его дома -- страны, и если этот кирпичик выбить, появится новый -- всего-то, в стене не стало одного кирпича. А нет, оказывается, не так это просто -- расстаться с одним кирпичом, я готов вцепиться и не выпускать его. Первый раз мне вдруг стало ясно, что народ -- это не бесформенная масса определенного цвета, не язык, не культура, даже не менталитет или коллективный разум -- это люди.

О чем я думаю! Какой народ, какие люди? У меня друг, может быть, умирает, а я тут сижу философией занимаюсь.

Я уже не мог сидеть -- вскочил и начал расхаживать, встряхивая головой, ругался на самого себя и судьбу, и ходил все быстрее, и все более нервно. Внезапно, рядом со мной распахнулась, чуть не задев меня, дверь, и в коридор ворвалась она. Сейчас от ее холодности не осталась и следа -- было напряжение в ее походке и страх в растрепанных волосах, я видел, на каких она нервах

-Там, - я указал на дверь как можно спокойнее, но и сам не без дрожи, - им нужна...

-Спросите сами, - я уступил ей дорогу, и она одним прыжком оказалась у двери, распахнул ее, что-то крикнула, я не разобрал, а затем обернулась, сверкнув глазами так, что я испугался, и тут же оказалась там, где хранятся разные документы, схватила тонкими, согнутыми, как орлиные когти, пальцами нечто старое и истрепанное, как фолиант, и снова распахнула дверь.

Я лишь смотрел на нее и поражался. Я бы в жизни не смог действовать решительно так, как она, ведь даже за медкартой сходить не удосужился!

Краем уха я слышал их с врачом разговор, напоминавший перестрелку -- фразы звучали быстро, отрывисто, злобно и на поражение.

-То есть нельзя! -- в бешенстве и страхе грозила кулаком мать Йоана.

-Хорошо! сколько? Идет, - она полезла в карман за кошельком. Истеричная белая медсестра злобными глазками поглядывала на нее.

-Идет, идет, - медсестра приняла пучок денег, - короче, диагноз -- перелом лучевой кости и сотрясение мозга. Требует больничного лечения.

Тут же раздался хлопок двери, частая-частая дробь каблуками по полу, и не прошло и десяти минут, как она вернулась с какой-то бумагой и отдала ее в дверь. Затем послышалась какая-то возня, и, наконец, появились двое санитаров с носилками, а на носилках -- Йоан, с перехваченной белыми бинтами рукой и белой повязкой на голове, по которой растекалось кровавое пятно, все четче проступая сквозь бинт. Йоан лежал без сознания, чуть покачивая головой в такт носилкам, и внезапно я заметил, что лицо-то его на самом деле красиво. С него сошла та мерзкая ухмылка, какую я на нем видел обычно. Было что-то даже возвышенное, будто это лицо не двоечника и мелкого пакостника, а человека, пережившего многое, но оставшегося самим собой.

Потом носилки вынесли на улицу, где уже висели неясные сумерки, и загнали в заднюю дверь бело-красной "скорой помощи", мать заскочила следом, а меня как-то отстранили со словами "больше одного человека не сопровождать", и внезапно у меня перед глазами все поплыло. Скорая помощь выходила на прямую улицу, другой конец дороги был чист, и, казалось, она вела прямо на небо, а вокруг -- синий, выстывший город, синие коробки домов, синие туманы деревьев, синие дымы над синими трубами и прозрачное, фосфорически-белое небо с розоватыми разводами тонких облаков, чуть блестящих в лучах заката.

Шатаясь, словно пьяный, не помнящий себя от нервного напряжения и усталости, уже не понимая, реально ли все то, что со мной происходит, я шел к себе домой.

Но на следующий день голова прояснилась, и только проснувшись и придя в себя, я вспомнил все, что вчера случилось. Йоан в беде! А может, уже и умер! Я вскочил с постели, бросился к телефону.

-Алло, Скынтеу здесь живет? -- крикнул я в трубку.

Ответил мне язвительный, холодный, неприятный мужской голос

-Так он же... под машину попал? -- мимоходом у меня мелькнула надежда -- а не приснилось ли мне все это, и на секунду она овладела мной, я поверил в то, что это сон, но тут же испугался -- я же дураком выставлюсь!

-Попал. Но это не моя головная боль. У Валентины спроси.

-Адрес? -- я вспомнил, как "скорая помощь" уезжала в небо и уносила его с собой.

Но спокойно сидеть я не мог. Мысль о том, что Йоан, может быть, умер, и я, может быть, никогда его не увижу, не давала мне покою, и "может быть" мучило гораздо сильнее, чем сам факт смерти друга.

Для успокоения пытался переводить очередную сводку новостей о захвате Дурлешти и блокаде Кишинева, но работа не клеилась. То и дело я вскакивал и звонил, и снова мне отвечал ненавистный мужской голос, и лишь к вечеру, наконец, застал я эту Валентину...

-Ал-ло, - ее голос был хриплым и севшим, как будто она долго плакала или, скорее, очень устала.

-Это я звоню, - я понял, что от смущения не в силах назвать свое имя, - тот, кто Йоана вынес.

-Он в тяжелом состоянии... Они сказали три-четыре дня не... - она всхлипнула, - подходить к нему

-У него сломана рука и сотрясение мозга. Ему необходимо... быть одному.

-И я боюсь, - я действительно боялся, - очень боюсь. Он для меня единственный друг... Никто другой в нашей школе не пришел бы ему на помощь.

В ответ она вздохнула, потому, что это так и есть. А я внезапно ощутил какой-то прилив, восхитился собою. Я же человека спас! Можно мне этим гордиться!

Не помню, как я провел выходные, а в понедельник сразу пошел к Елизавете Григорьевне.

-Извините, тут проблема с Йоаном, меня просили сказать.

Спустя два урока по всей школе говорили только об одном. Из каждой щели только и слышалось что "Йоан... сбили... под машину попал... умер... да как это? ... Йоан?... доигрался!... туда ему и дорога!..." и все в таком духе -- за несколько часов оказалось, что его переехал "Камаз", и сейчас то, что от него осталось, отковыривают от дороги на полпути в Рязань, и уже никто не сомневался, что даже если это был и не "Камаз", по дороге его размазало как следует. А мне самому не по себе становилось от таких слухов. Конечно, он не намотан на колеса. Но вдруг он правда умер в больнице? Может, он уже и не в палате лежит, а в морге, если вообще не в могиле.

Возможности проверить у меня не было, и осталось лишь ждать. Я наметил встречу на пятницу, и вся неделя тянулась мимо меня, как бред. Мне вообще вся школа теперь казалось бредом, я вообще не понимал, какая школа, когда твой друг лежит, а может, даже и умирает.

На следующий день разговоры о беде Йоана стали понемногу стихать, и я полностью отпал от товарищей. Я ходил, никого не видя и не замечая, постоянно что-то ища глазами, и каждый раз, когда я видел его пустую парту, пустой компьютер на информатике, пустое место в столовой, я испытывал какие-то приступы уже даже не страха -- скорее, тоски и одиночества.

Но я терпеливо ждал четыре дня -- понедельник, вторник, среда, четверг... Пару раз я звонил, но подходил этот мужчина -- как там его, Олег Иваныч? Я сразу бросал трубку -- не понимал я, что это за человек, если вообще человек -- его приемный сын лежит в больнице с разбитой головой, а он и пальцем не пошевелит.

В пятницу я кое-как отсидел семь уроков, а дальше, с прогулки, решил уйти. Знал, что никто меня не выпустит, поэтому пошел на задний двор, перелез через закрытые ворота и отправился в путь -- к метро, оттуда на конечную, а там и до больницы рукой подать.

И я шел, представляя себе, что я увижу. Я видел это наяву -- синее, залитое, именно залитое, как хлорированной водой, тусклым светом, помещение, белая койка, а на ней Йоан с перевязанной головой, бледный, неподвижный, веки и губы плотно сжаты, а дышит он ровно, будто спит. Его тело не пострадало, а мозг... мозг сотрясло.

В то же время я ему немного завидовал. У меня, при всем моем опыте путешественника, даже ни разу переломов не было... Был, правда, как-то раз ожог, причем химический -- на экзамене в экстерне вылил себе на руку полбанки разбавленной щелочи, но ни одной серьезной травмы за всю жизнь. Не экстремал я...

Между делом я уже оказался у входа в белое здание, и уверенным шагом пошел туда. Сооружение было четко квадратным, без малейших излишеств, без архитектуры и стиля, с ровными рядами черных окон. Обыкновенная металлическая дверь, комната при входе с мертвым, как больничная лампа, белым окном и кожаными лавками вдоль стен.

-Вы к кому? -- донеслось сзади. Из окошка в стене, запрятанного так хитро, как это только возможно, выглянула немолодая белая женщина.

Она тут же погрузилась обратно, раздалось шуршание, похожее на мышиное, шелест каких-то бумаг, карточек, затем донеслось:

В небольшом здании больницы с четкими, прямыми, как проспекты, коридорами, запутаться казалось нереальным. Я сразу нашел этот номер на четвертом этаже справа -- массивная дверь, обитая искусственной кожей, с гладкой металлической ручкой. На нее-то я и надавил, и вот... Палата была пуста -- и лишь он, Йоан, спиной ко мне стоял у окна, которое отсюда напоминало чистый лист. Стоял неподвижно, опершись здоровой рукой о подоконник, и, как мне показалось, глядя в одну точку, я же удивился такой неподвижности в нем. Я захлопнул дверь, но он даже не пошевелился -- казалось, он полностью ушел в свой внутренний мир.

Я подошел к нему, облокотился о подоконник рядом с ним, вздохнул.

-Вась? -- он удивлено оглянулся на меня, - откуда ты взялся?

-Да нет, нет, - Йоан испуганно и с трудом замахал рукой, отошел от окна, зашатался, успев зацепиться за одну из коек, - качает меня... Дай руку, помоги дойти, - он взял меня под локоть, и я повел его к дальней койке. Он ступал неуверенно, с трудом, шатался, - я хотел твое видеть, - взобрался на свою койку, лег поверх одеяла, я сел на соседнюю.

Мимоходом я заметил, что Йоан сам признался, что испугался бы, и мне показалось, что он вообще стал каким-то более тонким, даже хрупким, что-то в нем переломилось.

-Ты меня только поблагодарить хотел? -- спросил я.

-Нет...Слушай, ты ведь видел, я на дороге остановился?

-Да. Мне показалось, будто тебе было очень больно.

-А я тебя увидел, вспомнил карту, и мне вдруг так плохо сделалось, как схватил кто. Я идти не могу, и удар такой!

-Она здесь несколько дней сидела, - то ли объяснил, то ли предположил я.

-Мне кажется, она боится, что я увижу, как она боится.

-Не знаю, - Йоан откинулся на кровати, закинув голову и закатив глаза, - голова болит, в ушах... звон?

Только тут я действительно понял, что все пройдет, что мой друг, теперь уже точно друг, выживет. Но почему-то ликующей радости я не ощущал. Гораздо важнее для меня сейчас был сам факт разговора с ним. Это такая редкая удача, и нельзя ее терять.

Похоже, за эти дни он изменился больше, чем за годы. Никогда я не ожидал от него извинения, и я должен был ответить.

-За бандеровца, - теперь я сказал это слова через "а" с ударением.

-Ты прав был, - вздохнул Йоан, - бендеровец -- это ведь не "молдаванин" значит, а "предатель"? Я и был предатель.

-Когда один день обещал с ты дружить, а потом обзывал...

-Эх, Йоан, Йоан... Что-то ты другой сделался. Совсем не такой.

-Нет, я бы сказал -- хорошо. Просто непривычно.

-Мне, Вась, просто кажется, будто я мою старую жизнь живу. Будто я вот здесь -- и там... там, - он сжал кулаки и стиснул зубы, - дома...

Он смотрел на меня своими большими, темными, выразительными глазами жителя южной страны, и внезапно я понял, что в нем изменилось. Изменился взгляд -- взгляд сделался глубоким, внимательным и печальным, и глаза уже не бегали, пытаясь уклониться от ответственности, а смотрели, напряженно и выжидающе. Изменилось и его лицо. Все черты обострились, губы действительно были плотно сжаты. Чем-то он сейчас напоминал мне меня самого в его возрасте, только грустного. Тут же я понял, как ему тяжело. Теперь между ним и его страной лежат две границы, реки, поля, города, перелески Подмосковья, лесостепи Черноземья, ковыль и полынь Украины, холмы, обрывы и каньоны Подолии и Буковины... Мне стала интересна его история, его судьба. Захотелось спросить его, и дать возможность вспомнить родину.

-От войны... Там появились американцы, они бомбили мой город, мой... землю. Они убивали людей. И отца моего...

Вот те да! Такого я услышать никак не ожидал. Неужели Йоан -- этот живой, подвижный, разговорчивый, и в то же время подлый паренек, выглядевший таким же, как все, оказался беженцем. Бежал из своей страны, оставив там отца. Но все же я это чувствовал: моя с ним дружба не была игрой ученого с подопытной крысой, он сам чем-то был мне симпатичен. Именно этим и был -- я уважал его как человека с необычной, жестокой и тяжелой судьбой, и, может быть даже, преклонялся перед ним.

Он посмотрел на меня тем взглядом, каким обычно беженец смотрит на человека, спросившего его о родине -- с бесконечной тоской и непониманием -- как этот человек может быть так жесток, и в то же время радуясь, что еще раз вспомнит те места, где прошла его жизнь.

-Там... Там по-другому было... Там солнце яркое -- у вас такое только летом светит... Там тепло, там мороза нет. И поля зеленые. Смотришь на холм с кустами -- как будто на лес с самолета, так же выглядит. Там не так, Вась, не так, как здесь, и я... - Йоан опустил голову, и на секунду его голос дрогнул, - был не такой. Я стал хуже.

Он говорил тихо, невнятно, и всех слов мне было не разобрать, но вдруг я действительно понял, что он когда-то был другим.

-Я видел, - Йоан снова поднял голову, - а сейчас не вижу. У меня совесть была, Вась... Пропала, и все. В Киеве... Я тогда деньги украл. А потом уже не знаю...

-Да, Йоан...- я поднял глаза, - много тебе, похоже, пришлось пережить. Раз ради еды воровал.

-Там хохлы меня воровать учили. А нет -- били ногами. В крови лежал. А потом в Москву уехал от них... Там жили, пока этот, Олег Иваныч не появился.

-Ему мать моя понравилась, - Йоан перешел на шепот, а затем гневно добавил: - А потом он ее избил!

-Он козел, - отсек Йоан с ненавистью. С ненавистью к этому человеку, к этой жизни, и к самому себе, и не ясно было, о чем из всего этого он говорит, и спросил: - Вась, а вот если бы американцы бомбили Москву, ты бы убежал?

-Не уверен, - ответил я, потому что правда не знал. Не знал, стал бы воевать с автоматом в руках и идти навстречу пулям или убежал бы, как крыса с корабля. Только теперь, после слов Йоана, я задумался над этим.

-Ты же не мог решить, остаться тебе, или бежать. Был бы ты взрослым -- был бы предателем, да и то, не в любом случае. Да и вообще, что бы ты сделал против самолета?

-А Вась, а скажи, почему тебе интересна моя проблема? Ты ведь мне больший друг, чем Виталь, кажется...

-Сначала, не буду врать, меня привлекала твоя национальность. Потом -- твое отношение к ней. Такие, как ты, спасают страны.

-Мало ли, мало ли... - на самом деле я сейчас не очень верил в спасение Молдовы вообще. Обреченное государство...

-Нет, не кидаться, конечно. Да и не об этом я... Один мой знакомый, тоже этнограф, а он человек старый, мудрый, говорил так: .Умереть за Родину любой дурак может, а вот за Родину жить -- это уметь надо.. Понимаешь?

-Да, - Йоан опять закинул голову, прикрыл глаза. Его губы чуть шевелились, будто он думал над чем-то важным, но не мог выразить свою мысль. Я несколько минут смотрел на него, а потом, глубоко вздохнув, огляделся. Палату затопил полумрак, за окном чистое небо отсвечивало сиреневым светом -- и никакой иной свет в помещение не проникал.

-Умереть за Россию... Это... Об этом книги, фильмы пишут. А стоит ли умирать за Молдову? Стоит ли ее любить? -- спросил вдруг Йоан, и я видел, как он боится ответа. И я сам ответил ему мыслью, которая вдруг пришла, ворвалась мне в голову.

-Знаешь, что, Йоан, это легче всего -- любить свою страну, если она -- сверхдержава, если в ней -- самый высокий уровень жизни, если она может одеть, накормить и защитить тебя. Такую страну человек не любить не может, и пожертвовать собой ради нее -- это долг. Но вот что, Йоан -- если твоя страна не может ничего, если ты в этой стране голодаешь, если она не в состоянии оградить свои границы, то, я думаю, идти защищать ее -- это...

-Помнишь, тебя твоя мать побила? А ты ведь ее, я уверен, все равно любишь.

-Страны -- тоже люди. Я давно пришел к такому выводу, что государство -- это новый уровень организации жизни. У него есть тело -- его территория, в нем протекает обмен веществ, оно потребляет-импортирует и выделяет, оно производит и продает. У него есть даже характер.

-Да, характер государства. Посмотри на Америку, представь, что это человек -- что ты видишь?

-Америка? Очень сильный злой человек. Он может все, и заставляет всех себе подчиняться и преклоняться. Он самый сильный, очень умный, и знает, как выживать. Он думает, что его лучше всех. А какой характер Молдавии?

-Хм...- я обхватил пальцами подбородок, - не задумывался, но... Больше всего эта страна напоминает мне человека, который был несправедливо осужден, много лет провел в неволе, привык к запретам, к унижениям, к тому, что он тут -- самый слабый, и выйдя на волю, чувствует, что так жить не может. И в то же время -- невероятно стойкий, так как вообще выжил в неволе, и все таки оставшийся самим собой.

-Вась, - Йоан с шумом выдохнул воздух, - Вась, знаешь... я домой хочу!

-Вась, - внезапно его лицо сделалось каменным, - ты от меня что-то скрываешь.

-Ничего. Нормально все, - ответил я твердо настолько, что был виден обман.

-Что там происходит!? -- крикнул он уже почти плача, - что?!

Йоан вздрогнул, как от удара тока, и его голова, чуть приподнятая, начала медленно опускаться, черты лица исказились, как в судороге, глаза уходили куда-то в темноту. Ткнувшись щекой о койку, он кое-как выдавил слова.

-Румыны пересекли Прут. Сейчас они осадили Кишинев. Это уже не бомбежки...

-Господи, - Йоан перевернулся на спину, раскинув руки, как крест, и произнес дрожащим голосом, - Вась, Вась, оставь меня одного. Иди... Иди...

И я повиновался. Встал с койки, быстро и как-то театрально прошел к двери, отворил ее, вышел в коридор, пообещав зайти завтра, и аккуратно прикрыл за собой.

.Все таки сказал ему правду, слабак! Ты, может быть, убил его своим малодушием. - подумал перед зеркалом и направился к выходу. Ладно, правда, завтра зайду, и все исправлю. Как раз суббота, самое время. А сейчас -- домой.

На улице меня встретил мороз -- тот самый, которого в Молдавии не бывает. В синем небе горели уже яркие звезды, их было видно, вокруг месяца висел туманный ореол... Я поежился и пошел к автобусной остановке. Мороз...

На следующий день я, расшифровав почти без переводчика очередную сводку о поражение южной армии под Пэтра-Алоэ и становления блокады с юга, решил идти.

Термометр за окном показывал минус тридцать, и погода была самая что ни на есть зимняя - пушистый, белый снег, нападавший за ночь, целые его пласты на деревьях, застывшие в падении, чистое голубое по-летнему небо, и яркое, как в Молдавии, низкое солнце.

Но мороз меня не пугал. Оделся потеплее -- куртка, сапоги, но все равно только одни штаны и один свитер, шарф. Ладно, мне, суровому коми-зырянину, мороз -- как воздух.

Я пошел. На дороге был час-пик, а на тротуарах -- безлюдно, лишь изредка какой-нибудь красный от холода мужик, пряча нос в воротник куртки, проносился мимо. Глядя на них, я подумал, что мороз мне все равно не страшен, и решил бросить вызов погоде -- дойти пешком. А идти километров десять, по улицам и дворами, мимо рядов .ракушек. и рыночных палаток, под мостами, в тени заводских труб.

Шел я по району, где все наши живут, чувствуя его своим. Порядочно уставший, я решил срезать через двор.

Обычный двор -- грязный, разгромленный, весь в черных льдинах, торчащих из под свежего снега, и гололеде. Дома окружали его стеной, а внутри -- пустота. Лишь мимо меня проплывали .ракушки., и каждые три шага рядом разворачивался провал, уводивший в лабиринты. Я смотрел в эти щели с опаской, и в одной натолкнулся на взгляд.

Взгляд суровый, бездушный и злобный. Взгляд бульдога на своей территории или крысы в норе.

Я встал на месте, окинул взглядом двор -- безлюдно, лишь проезд как трасса. По ней я успею от него убежать, я не сомневался, но...

...Однажды, на Урале, в наших лесах, произошел со мной случай, возможно, в моей жизни самый опасный. Тогда была осень, начало августа, и я шел по просеке вдоль берега Вишеры, среди молчаливых суровых елей, способных под тенью лап скрыть что угодно. Ели шевелились, по-старчески зловеще перешептывались, и в их шепоте я слышал проклятия и угрозы, и страдания, будто стонет лес. Тогда я уже знал о многочисленных зонах в нашей приуральской тайге, и Довлатов прочитан, но не ожидал я. А тут, у меня прямо на дороге, метрах в трех, как самый страшный хищник, из-под веток вылез человек. Бритый, грязный, в сером тюремном халате, со звериным, извращенным лицом. Зек. На секунду наши взгляды пересеклись, я заметил, что его голубоватые глаза обезумели от страха, и он, как раненный зверь, скрылся в зарослях. Почему он меня не убил -- загадка, но я сразу бросился домой со всех ног...

Это было давно... А сейчас передо мной всего лишь московский хулиган, и не более. Я подобрал внушительный кусок льда, приготовившись к обороне.

Внезапно что-то обрушилось на меня сзади, льдина вылетела из рук и разбилась о бордюр, а я оказался в щели между гаражами, зажатый двумя хулиганами. И не скинами даже, а просто дворовыми хулиганами. Я лежал. .Это конец. -- подумал я. И тут же страшный удар в голову подтвердил мой страх. Другой удар, не хуже -- прямо по концам ребер, и третий удар, по лицу, словно пресек мои мысли и чувства, а дальше -- боль непрерывным потоком.

СОРОКСКАЯ КРЕПОСТЬ

...Путаница улиц, переулков, проспектов, мелких розовых кварталов и оранжевые монолиты zona industriala, а дальше -- зеленые пространства парков и пригородных лесов. Вон улица, одной стороной протянувшаяся по домам, другой -- по деревьям, вон -- к ней присоединяется другая улица, которую, в свою очередь, пересекает улица Будешть. Вот между ними-то и стоял этот дом, уничтоженный ракетой. В окраинном, грязном индустриальном районе Отоваска-Бык. Вон -- еще какие-то улицы, и кварталы, где прожил всю жизнь. Вот -- улица Отоваска и параллельная ей улица Узинелор, а между ними -- безымянный переулок, теснина, где так хорошо рвутся ракеты. И вот река Бык, а дальше, за улицами Табакари-Вече и Галтель, железнодорожный вокзал Гара...

...Черный крест даже не на фоне неба, а словно отдельно от него, или, вернее, это небо от креста отдельно. Православный крест, такой же, какой был на соборе в Кишиневе. Такой же... Только тот был красивее, а потом собор пробило насквозь. Нет сил идти, что-то словно вошло в колеса, крутившиеся в душе Йоана. Его как будто парализовало, и он не мог идти. Он и забыл, что стоит на проезжей части, вал жестких, колючих, похожих на кости воспоминаний обрушился на него и поглотил, и только отвратительный скрежет заставил его оглянуться. А там -- решетчатый радиатор и бампер, похожие на оскаленную пасть, и однотонная туша бьет со всего размаху, ломая руку, выставленную вперед, бросая в сторону, головой в тротуар, удар, вспышка, боль...

...Темнота... Все вокруг пропало... Пропала Россия... Время как будто отошло на два года назад...

Сначала все было хорошо. Да и .хорошо. -- вобщем-то тоже как сказать. Как было, так было -- по другому.

Скынтеу жили в Кишиневе, в сером многоэтажном доме типовой конструкции где-то на пространстве между центром и окраиной. Жили на верхнем этаже, откуда город просматривался до самого Biku и дальше: кварталы, белые здания, как корабли в зеленых волнах, дальше цепочка заводов, среди которых был и грязный, дымный химический, и огромные машиностроительные комплексы, а в основном -- пищевые, текстильные предприятия, которые и на заводы-то не были похожи.

Полчаса на автобусе, в обход предприятий -- и центр рядом. Белые стены, слепящие глаза на ярком молдавском солнце, зелень, такая, что сверху город напоминал лес, какая-то старинная архитектура, современная башня, похожая на стопку блинов, белый собор и стеклянный президентский дворец, похожий на небоскребы далекой Америки, а над ним -- флаг. Яркий, с тремя полосами -- синей, желтой, красной - и гербом посредине. Говорят, над Бухарестом реет точно такой же, только без герба.

Еще чуть в стороне -- парк, зелень, деревья, три пруда, какие-то домики вдоль тихих улиц. Здесь летом можно найти спасение от духоты и пыли, а кто-то, в основном русские, отваживается даже купаться.

Йоан не мог сказать, любил ли он родной город. Город городом, и в первую очередь родной. Йоан много раз видел и собор, и парки, но почти не выделял их из общей массы улиц, домов, заводов. Он просто жил здесь. Или все еще живет? Почему-то все кажется сном. Ему двенадцать лет, он уже два года, как в России, а что до этого было, он не помнит. Оно и было... Да и оно как-то вперемешку.

Так он и жил в однокомнатной квартире, с родителями, других родственников он не знал или просто оставил за кадром. Жил, правда, плохо. С детства он привык уже, что, открыв холодильник, он не находил там еды, а когда заикался о том, что купить, ему озлобленно и пессимистично отвечали, что покупать не на что. Денег нет. Почему нет? Завод, где его отец работает энергетиком, стоит. Должен производить насосы, а не производит. Почему не производит? Никто не покупает. Почему не покупает? Денег нет. А почему нет?...

И так -- до бесконечности. Привык Йоан и к тому, что по недели -- по две не было горячей воды, а порой и холодной, или ее просто вырубали в самый неподходящий момент. Или, бывало, сидишь за уроками, за окном темнота, только россыпь окон со звездами заводских ламп, и тут раз -- света нет. Почему нет? ТЭЦ не работает.

Но он не знал, что может быть лучше, он просто жил, как умеет -- хотя и был не таким, как окружавшая его действительность. Он часто смотрел вперед, далеко перед собой, часто пытался проникнуть взглядом в другие земли, и этот взгляд покидал город, и в крошечном теле страны ему становилось тесно. Йоан мечтал о дальних странах, но когда отец шутя предложил ему уехать в Россию, он испугался. Он всегда удивлял товарищей, когда те узнавали, что он не хочет никуда уезжать -- Йоан был твердо уверен, что до конца жизни останется в Молдове.

Румыния -- грязная, угрюмая, сумрачная, с нищими, запуганными, злобными людьми и цыганами, которые все воруют прямо на глазах у всех. Знающие люди говорили, что пересечь Румынию -- это подвиг. Триста километров от границы до границы -- это полоса препятствий со всеми кошмарами этой страны -- злобными полицейскими, которые убить могут, и никто им слова не скажет, цыганами, которые разворовывают едущий грузовик, просто голодными, которые готовы с вилами наперевес бежать за едой и деньгами. Страшная, неприятная страна -- но именно туда смотрели молдавские интеллигенты, именно оттуда приходили деньги на жизнь, именно туда его отец ездил на заработки два раза в год.

Украина -- яркая и солнечная, как и сама Молдова, а зимой холодная и снежная, с ее бескрайними равнинами и полями ржи, степями типчака и ковыля, по которыми то и дело пробегает волна, Киев с колокольнями Лавры и статуей князя на холме, ущелья и каньоны, прорезанные реками, и гигантские пещеры Галиции, старые крепости и католические костелы на холмах на западе и православные храмы на востоке, Карпаты и крымская яйла, Севастополь с его бастионами, в гаванях которого стоят русские корабли. И, разумеется, украинцы, украинки -- гарн╕ дiвчин╕, казаки, и те знакомые из книг ночи, когда огромная луна светит над белыми хатами с соломенными крышами, известковыми обрывами карпатских отрогов, старыми буками и речной гладью... Правда, и на Украине не все хорошо. Отец про них говорил: .Кушать нечего, работать не хочется. -- отсюда все проблемы.

И совсем смутно он знал о России. Знал лишь, что это огромная страна, по которой поезд может ехать неделю и все равно не проехать ее из конца в конец, и что ее центр -- красный кремль со звездами, и когда-то у нее было что-то общее и с Украиной, и с Молдовой.

Но если о Румынии он знал лишь по телевизору да по отдельным разговорам, то с людьми из Украины и России он говорил часто.

В школе у них в классе было тридцать четыре человека, из них половина -- русские да украинцы. От молдаван Йоан отличал их сразу -- они и по цвету светлее, и выговор у них не такой, а главное -- манера держаться, походка, взгляд. Они всегда были самодовольны, самодостаточны, самоуверенны, но это была уверенность человека, которому уже нечего терять. Они жили на чужой земле, и эта земля могла сделать с ними все, что угодно.

И делала -- они считались людьми .второго сорта.. Их не любили, даже если и уважали за что, и спор между русским и молдаванином всегда решался в пользу последнего.

Йоан был горд тем, что он на своей земле, что он тут -- хозяин, а они -- гости, причем гости незванные.

Но друг Йоана был русский. Как его звали, Йоан не помнил, но ему постоянно казалось, что это Вась. Правда, он и внешне-то был совсем другой -- невысокий, плотный, коренастый, волосы ярко-рыжие. Не медные, как у Йоана, а просто рыжие... Хотя сам Йоан тогда еще весь черный был, без всякой меди.

Как и Йоан, семиклассник Вась был человек в чем-то необычный -- какой-то задумчивый, словно бы постоянно погруженный в себя. Часто он просто ходил по улице, по блестящему асфальту на школьном дворе туда-сюда, глядя себе под ноги и прямо перед собой, будто в каком-то трансе, и когда Йоан спрашивал его, что тот делает, отвечал: .Думаю!.. Над чем он думает, для Йоана оставалось загадкой, но как-то раз так он сказал Йоану:

-Nu ma întelegi tu pe mine! Şi nici unu din voi nu ma întelegi! Dar şi tu no sa ma întelegi pe mine. Eu sînt rus, întelegi, rus! Eu trebue să ma nasc în Rusia. Sau sa traese, saz sa plec acolo. Acesta e ţara meu, dar nu aici1 -- он злобно пнул ботинком землю, взбив клубы пыли

Йоану не понравилось, что кто-то против его родины, но он вдруг, сам того не зная, проникся сочувствием и уважением к этому человеку.

Потом они сдружились. Часто гуляли вместе, под слепящим солнцем или по промозглому холоду, говорили о разном, но иногда речь все-таки заходила о стране, и оказалось, что Вась и в России-то ни разу не был, но связь между ним и Москвой такая, что топором не расколешь.

В ответ Вась мрачно усмехнулся, затем они помолчали, и, наконец, он произнес:

-Eu nu înteleg, de ce tată meu cu cazahul din Alma-Ata, cu lituanianul din Caunasa, cu rusul Ivanov, cu ori hoholul Zahodko case sau născut într-o ţară, treaele în ţari dipecete.6

Йоан не понимал, что это значит, а Вась добавил, что не может смириться с тем, что Советский Союз распался.

Что такое Советский Союз, Йоан тоже не знал. Но он понял, что это страна, и твердо решил найти ее. Он искал у себя дома, в библиотеке, в книжном магазине -- перерыл добрый десяток всяких книг, карт, атласов, глобусов самых последних годов издания, но Советский Союз не нашел, и еще очень долго думал, что это за страна, которой нет на карте. И не выдумал ли ее Вась?

Рискнул Йоан спросить и отца, но тот лишь махнул рукой и сказал:

Но с Васем он дружить продолжил, и чем дальше, тем больше они говорили о России. Вась не уставал расписывать все то, что он о ней знает, мог часами говорить о зеленых куполах над Ярославлем и белых церквях Новгорода, о чайках и восходящем солнце над девственными лесами и вулканами Шикотана и расплавленным оловом Тихого океана, о тайге, по которой можно ходить месяцами и не встретить никого, о... Да много о чем. И умудрялся каждый раз говорить о разном, так, что Йоан уже засомневался -- а не выдумал ли Вась все это?

Вась в его глазах выглядел частицей целого, по какой-то причине оторванной от него. Сам же Йоан никогда бы себя частицей не назвал. Тогда он был индивидуалист, способный прожить без всех, но и среди людей он чувствовал себя неплохо.

Естественно у него, отличника, да при этом не зубрилы, а действительно умного и умеющего соображать, находились враги. Был Петру, другой отличник, который мог круглые сутки сидеть за уроками, злой, наглый и высокомерный и уверенный в том, что он -- венец творения. Еще более злыми врагами оказались хулиганы -- в классе их было пять, старше других на три-четыре года -- два украинца, два русских, один молдаванин, а самым крутым из них был, безусловно, хохол Батько. Здоровый, какой-то округлый, с огромным квадратным подбородком, и всегда почти налысо бритый -- его знали все, и все знали, что он опасен. Еще бы, в третьем классе -- четырнадцатилетний!

Йоан его боялся, и особенно этот страх возрос после их встречи вне школы.

Йоан не помнил, зачем он шел ночью по городу, вроде, у товарища сидел допоздна. Но, так или иначе, шел. Дело было зимой, в воздухе висела не холодная, но промозглая влага с Черного моря, машины мимо проезжали с особым шумом и эхом, как при падении в бездонную шахту, правда, очень редко. Долго ходить Йоан не любил и решил, вместо того, чтобы огибать квартал, пройти дворами, не зная о том, что этот квартал -- самый опасный во всем районе. Зашел -- а там, в темноте, фигуры, человек десять, на вид -- старшеклассников. В белом свете одного из окон Йоан разглядел их лица -- зверские, оскаленные, нечеловеческие -- морды диких зверей, и среди них он узнал Батько. И тут же понял, что сам узнан.

В толпе что-то крикнули на чужом языке, и все они побежали. На него. Йоан развернулся и бросился спасаться, но ему казалось, что он бежал сквозь что-то невыносимо вязкое и липкое, будто бы и не бежал, а медленно-медленно продирался. Так он бежал долго, сам не зная куда -- только бы спастись, а они все ближе, ближе -- приближались неотвратимо, наконец, кто-то ухватил его за волосы, и в глазах что-то будто бы взорвалось.

Йоана избили. Ему сломали руку и два ребра, и он мог лишь лежать и плакать. Но он встал. Как он смог это сделать -- он и сам не понимает, и так, переломанный, избитый, дотащился до дома к четырем часам утра, и еще долго его в школе не видели.

Не узнал он только одного -- не будь он молдаванином, человеком на своей земле, его бы не тронули. Не знал он и того, что несколько лет спустя, уже после войны, Батько ночью, в темном переулке, зарезали румыны.

А вот то, что среди тех, кто его бил, не было ни одного молдаванина, он запомнил прекрасно. Нигде, возможно, русские и украинцы не были так близки, как в Молдавии, их объединяла общая цель -- сбросить власть этих людей, и только тут можно было понять, что когда-то они являлись одним народом. Здесь деления .русский -- украинец. не существовало, но с молдаванами все они были врагами, особенно те, кто жил за Днестром.

От этого случая он отошел довольно быстро. И так же дружил с Васем, так же думал о родине, и не было у него в мыслях обижаться на Украину. Красивый образ украинской ночи все еще оставался для него портретом этой страны, и все ужасы кризисного государства обрушились на него только когда он сам туда попал.

В старших классах учился другой человек, оказавшийся одновременно и двойником, и противником Вася. Звали его Ахмат Кара-Сасыку, и он всегда гордо говорил про себя:

Невысокий, щуплый, с черными, как смоль, жесткими встрепанными волосами, с карими бегающими глазками, весь сердитый и смуглый, он являл собой странный гибрид турка с румыном. Приехал он из Чадыр-Лунги, с юга, и у Йоана сложилось такое впечатление, что он Молдавию -- ненавидит.

Он действительно ненавидел эту страну всем своим горячим турецким сердцем:

-Eu sînt găgăuz! -- вещал он, вскочив на парту, - găgăuz, nu moldovan, nu romăn, nici rus ori bolgar case de case dar gă-gă-uz! Înteles? Şi acest norod, aceasta ţara.2

Но фамилию Кара-Сасыку Йоан слышал -- некто генерал Виктор Кара-Сасыку то и дело появлялся в новостях по телевизору.

Йоану было странно смотреть и на Вася, и на Ахмата. Оба они были противниками той страны, в которой живут, но если Вась напоминал лебедя в клетке, который разводит крыльями и плачет, глядя на свободу, то Ахмат казался злобной тварью, грызущей прутья. Вась не видел надобности смещать границу -- куда проще переместиться самому. Ахмат готов был порвать весь мир в клочья, но сам своей родины не бросит. Пусть граница пройдет рядом с ним, но с другой стороны.

Так и без того маленькое государство было готово разорваться на четыре части -- русскую, гагаузскую, румынскую, и, так уж и быть, маленький кусочек земли, собственно молдавскую. Как-то раз Вась показал Йоану карту Молдовы, на которой сам расчертил границы: все, что за Днестром -- уходит к русским, к югу от города Комрат -- к гагаузам, к западу от Кишинева, и сам Кишинев -- в состав Румынии, и только небольшая часть на севере страны остается Молдавией: Сорока, Флорешть, Бэлць.

И Йоан с удовольствием отметил, что для него почти ничего не изменится.

Жил он в Кишиневе, который, пятьдесят на пятьдесят, останется, а отдыхал летом под Сорокой, на Днестре, которые остаться должны. Дорога на Сороку из Кишинева была почти прямая, и будь у Скынтеу-старшего машина, он бы добирался туда за пару часов. А так, на перекладных -- полдня.

Зато всю эту дорогу Йоан знал наизусть, и мог уверенно сказать, что свою страну он видел полностью. Проходя предместья Кишинева, асфальтовая змея, блестящая чешуей на солнце, уходила в Кодры.

Здесь дорога вилась и петляла по пологим размашистым холмам, похожим на зеленые волны с темной пеной кустов на вершине, особенно когда по ним едешь -- поднимаешься на гребень, и оттуда просматривается вся долина до следующего, несколько сот метров, и куча кустов и несколько человек на его вершине кажутся лесом и городом, на которые смотришь с самолета. Их склоны покрывала то ли трава, то ли еще что, но казалось, будто это сама земля такая зеленая и гладкая, и блестящая, как и все под местным солнцем. Холмы казались разлинованными -- такими четкими и прямыми, как армейские шеренги, рядами, тянулся частокол виноградников -- тысячи белых палок, обвитых лозой, весной жесткой и колючей, летом -- зеленой и распустившейся, а к осени -- с синим искорками виноградин, из которых потом будут делать молдавские вина, которыми так гордятся политики.

Кое-где холмы пересекала узкая полоса леса, всего в несколько деревьев шириной, кое-где лежала целая шапка дубравы, обрывок уже настоящего леса, темного и кажущегося дремучим на фоне зеленой травы и полей. А над всем этим -- купол ясного, высокого, синего неба с ослепительно-желтым солнцем в центре.

За Кодрами тянулись обычные поля и степи, уходившие далеко за границу -- до моря, до леса, до Карпат. Где-то поле покрывали колосья, и оно напоминала желтое озеро, по которому проносилась рябь, где-то из земли торчали приземистые кусты картошки с ядовито-белыми цветками, где-то просто лежала земля. Отдыхала перед тем, как дать новые плоды человеку. Местность тут была уже равнинная, достаточно скучная и совсем не красивая, и везде, каждые километр-два стояли местечки -- утопающие в зелени добротные кирпичные дома с черепичной крышей, деревянные изгороди и амбары, крошечные белые церквушки...

По этой местности ехали долго, так, что от нее успеваешь устать, а потом на горизонте появлялся Днестр. С высокого берега его хорошо видно -- блестящая на солнце, как дорога, голубая лента между продолговатых холмов и обрывов. Днестр для Йоана был краем земли -- за ним люди с другим цветом кожи и глаз говорили на другом языке и платили другие деньги, а над их головами вились другие флаги -- бесконечное желтое поле внизу и голубое небо сверху. Словом, это была граница, и только небо и солнце осмеливались ее пересекать.

Днестр уходил далеко на юг и еще дальше на север. В глазах Йоана он был великой рекой, и так резко он отличался от сплошного поля страны. Говорят, ниже по течению будут заросли камыша у крутых берегов, плавни и ивняки, склонившиеся над водой, какие-то птицы, и можно будет увидеть море, и лишь в нескольких сотнях метрах от берега стоят украинские заставы. А выше по течению, тоже за украинской границей -- синие горы, обрывы и каньоны, старые польские крепости, хутора и башни костелов.

А здесь в среднем течении реки, в которой всего-то метров пятьсот ширины, не было ничего. Только пологие, закругляющиеся к реке холмы, кое-где рассеченные небольшими ущельями, размашистые долины между ними и чахлые хрупкие заросли каких-то жестких кустов. Единственным хоть сколько-нибудь интересным в этих краях оставалась Сорокская крепость -- каменное сооружение правильной цилиндрической формы, как огромный колодец, с пятью башнями по бокам, массивными воротами и часовней, вделанной прямо в стену. Говорят, несколько веков назад именно здесь, у ее подножья, решалась судьба Молдовы, именно здесь встретились войска Кантемира и Петра Первого, а потом молдавская армия и русский генерал Суворов. Что делали русские на молдавской земле, Йоан не знал -- уж не захватывали ли, часом? Не зря же его в школе учат о колонизации Бессарабии Российской Империей (упуская, что Бессарабия уже была под властью турок).

В Сорокскую крепость Йоан собирался зайти каждый год, и все никак не получалось. Каждый день он откладывал посещение на завтра, а потом наступала зима. Не знал он и о том, что скоро эту крепость изуродуют одной-единственной бомбой...

Тогда никто обо всем этом и не задумывался. Тогда было хорошо. Летом Йоан всегда ел досыта -- кормила земля, летом всегда было тепло, и он тут отдыхал -- в свое удовольствие -- ходил по окрестностям, полям и холмам, купался в Днестре, плавал на лодке. С Днестром у него всегда были отношения особые -- он каждый день утром шел на реку, еще в тумане, выходил на причал, и смотрел -- с мечтой доплыть до того берега, и все боялся. Он видел мужиков с автоматами на вышках.

Но однажды он все-таки решился. Ночью, в темноте, тайком, он вышел из дома, прошел через сад, беззвучно отворил калитку, спустился к берегу -- чахлой пристани в тростниках, на несколько лодок, разделся, спрятав все под перевернутый .Прогресс., и тихо, почти беззвучно погрузился в воду.

Вода оказалась теплой и мягкой, какой-то даже воздушной, она не держала на себе, но и не мешала плыть. Йоану казалось, что он не плывет, а летит тут, в этой воде, и он поплыл -- на Украину. Плыл он долго -- ширина у Днестра оказалась куда большей, чем видел ему казалось с берега, но плыл он все равно медленно и осторожно, на спине, почти без всплесков. Он видел сторожевые огни на вышках, силуэты охранников, стоящих на посту, черный в темноте флаг и высокое чернильное небо в ярких белых звездах, настоящее небо в алмазах, и не мог он сказать, где по этому небу проходит граница -- не было ее.

Но берег навис над ним. Он опустился, и его ноги коснулись неприятного, скользкого илистого дна. Вышел, выполз, стараясь не создавать всплесков, и сел под невысоким, метра полтора, известковым обрывчиком, прислонившись к нему спиной. Теперь он сидел на узкой кромке песка, метр вправо -- метр влево -- тростники. Сидел и смотрел на землю Молдавии -- синюю в ночной темноте, освещенную яркими звездами и всплывающей из-за холмов луной, и везде горели тусклые огоньки деревень, кажущиеся необычайно далекими и потерянными.Он нарушил границу, и так он сам добрался до другой страны. И сидел тут, один, не принеся ничего, ни одной вещи со своей родины. Сидел, и его гладкая кожа в свете ночи казалась белой, а капельки влаги блестели.

Так он сидел до утра, уже начал мерзнуть, пока не заметил, что небо над головой светлеет, а над Молдавией еще лежат сумерки. Вспомнил, как забеспокоятся дома, и снова нырнул в воду, правда, теперь путь обратно был в десятки, в сотни раз опаснее, так как вокруг уже не ночь висела и переливалась, а светил холодный утренний белый свет.

Но он доплыл, а может, ему разрешили доплыть. Сыграл на руку и пушистый текущий туман, затянувший русло, и усталость часовых на посту. Словом, к пяти часам утра он уже спал в своей постели, и никто дома так и не узнал, что их сын побывал за границей.

Потом он неоднократно пытался повторить свое плавание, но окрики с башен и нацеленный автомат, который без жалости уничтожил бы его, заставляли развернуться. Нужно ждать ночи или тумана. И у Йоана рождались в голове даже замыслы обойти заставу и пройтись по земле Украины, пусть даже дома нервничают, но недельку он в этой стране проживет, по-дикому, ни от кого не завися и никому не подчиняясь, и, кто знает, может быть, увидит настоящую Украинскую Ночь с ее духами и ведьмами? Но все эти замыслы были невозможны -- придется одеваться, а по мокрой одежде сразу вычислят, откуда такой выполз...

Поэтому вскоре он забыл о том, как рвался в чужую страну, и снова стал отдыхать в свое удовольствие: бродил по окрестностям, купался, плавал в одноместной лодке -- вдоль города налево и леса направо, бесшумно раздвигая прибрежные камыши, уплывая километров за пять-десять от дома.

Случалось ему иногда и далеко выбираться за пределы своей дачи. В основном он путешествовал с Васем -- у этого машина была: старый тарахтящий, трясущийся, дымный УАЗик, но в нем они с приятелем и его отцом прекрасно размещались и уехать могли очень далеко.

Так Йоан побывал в Толтрах -- скалах, как на океанских берегах, только без океана: какие-то обрывы, гроты, атоллы, чуть ли не рифы, и только затонувших кораблей и акул не хватало для полноты картины. Вась объяснил, что это правда берега и дно древних морей.

А еще тут было нечто, чего во все мире не найти. Там, на дне глубокого карьера в окрестностях села Крива на берегу Прута в земле зияла черная расселина, и узкий коридор с мягкими, глинистыми стенами уходил в глубины подземного царства вечной тишины и мрака. Так начинались Буковинские пещеры -- бесконечная паутина ходов, тоннелей, галерей и развилок, каменных завалов и подземных озер, сталактитов и сталагмитов, иссекающая всю Подолию и Буковину, всего около шестисот километров подземного мира -- так рассказывал о ней Вась. Он говорил, что эта пещера, в Молдавии называемая Емил Раковица, на сотню километров уходит в земли Украины и там соединяется еще с несколькими гигантами, в самом сердце Буковины образующими узел с фантастическими лабиринтами на глубине меньше двадцати метров. Все эти пещеры, настоящее чудо подземелий, рай для спелеологов, были известны и раньше, уже не один десяток лет, а вот то, что они соединяются, открыли случайно -- русские спасатели, которые искали заблудившуюся экспедицию.

У Вася эта пещера вызывала какие-то странные чувства, он не мог смотреть на нее спокойно, и когда они стояли у ее входа, таинственной черной дыры, вдруг сказал:

-Cum îli nare tie, Ioan, stia grănicerî pe oreia unde se termibe peştera? Dache americanţii se dadeu drunu în peşterî Ozernaya da eşit pe Optimisticescaya şi asitorii a întrat În Ukraina da desit în Moldova. Cum te gîngeşti se date să fie alte fel. Am se es pe party cea. 1

Но в пещере они не нашли ничего, кроме холода, полумрака, мокрых стен и капель. Дальше лабиринт и сотни километров тоннелей, которые просто так не пройти.

Так, ни с чем, они с Прута и уехали, и Йоан продолжал отдыхать, как знал. В августе он вернулся в Кишинев.

Август выдался холодным, серым, ветреным. Ветер гнал по улицам мусор и обрывки газет.

Люди вокруг стали тревожными. Все больше говорили о чем-то страшном. Часто вспоминали войну в Приднестровье, и говорили о новой войне, которая идет на юге страны, проклинали гагаузов, что ее развязали.

Потом вдруг начала душить бедность. Внезапно голод сделался нормальным чувством, а вокруг творилось что-то, кажется, неостановимое. Люди стали злыми, мрачными, испуганными. В школе в новом году, в четвертом классе, что-то изменилось. Ахмат радовался. Вась нервничал, но в целом избегал происходящего. В классе все вдруг сделались какими-то нервными, редко улыбались.

А однажды Йоан слышал разговор родителей, и отец говорил, стуча кулаком по столу:

-Trebue se fugi ma în ţară asta peu cînt nue treziu. Tu ştide razboi no ai se fugi? Razboi se poate se fie cîna nu sţi vine în cap. Fugim trebue, se fugim!3

И правда, прошло всего три дня, и жизнь Йоана была перечеркнута. Наступил перелом, и уже никогда он не станет жить так, как прежде.

Город засыпал, как в обычные дни. Гасли окна, пустели дороги, закатывалось солнце, и уже светила сентябрьская луна. Все спали, Йоан спал.

А где-то вдали нарастал гул. Свист и рев приближающегося монстра, и светились огоньки самолетов. Много огоньков. Все ближе, ближе... В этот момент город замер -- кто спал, а кто смотрел.

И вдруг -- оглушительный удар, дрогнули стекла, полетела штукатура, красное зарево осветило стены комнаты. Сбросив одеяло, Йоан вскочил и кинулся к окну. В жизни он не видел ничего более жуткого, чем в эту ночь.

Соседний дом горел. Багровое, тягучее пламя потоками текло вверх, отсвечивая на густом, как у вулкана, дыму, слышалось гудение. Огонь охватил все здание, практически мгновенно оно прогорело сверху донизу, следом вспыхнули деревья у дороги и под окнами их дома, едкий дым ударил в нос, а Йоан успел заметить, что над городом несутся самолеты. Тут же лопнуло стекло, осыпав его градом лезвий, и он, скорчившись от боли и весь в крови, повалился на пол... А за окном разливалось море огня.

И кошмар возвращался, снова и снова. Снова в небе выли самолеты, снова горели дома, рвались ракеты, поднимались дымы. На глазах Йоана шла война, и он не мог заставить себя поверить в это -- война здесь, рядом, в его городе, в его доме. Йоан, когда-то знавший эту далекую страну лишь по крутым фильмам и, в общем-то, любивший ее, Америку возненавидел. Он даже нарисовал американский флаг, звездно-полосатый, поджег и пустил в окно, чтобы он на ветру истлел в пепел, и сам представлял себе очертания Америки на карте, как они чернеют и скукоживаются -- и горящий флаг поплыл над выгоревшими аллеями, скелетами деревьев, черными, закопченными остовами домов, а навстречу уже неслись самолеты.

Но эти неслись так быстро, что Йоан их кое-как разглядел. Это были не F-15. Они имели черные, хищные силуэты, такой самолет был длинный и тонкий, с маленькими крыльями, похожий на кинжал. Они свистнули над головой, и начало твориться что-то страшное. Так, одна из бомб упала в жерло заводской трубы, похожее на дуло винтовки, разорвав ее в шрапнель. Другая влетела в окно. Вслед за самолетами, которых пронеслось всего штук пять, шел, самостоятельно, неизвестно откуда взявшийся, рой крылатых ракет. Они пикировали над городом и расходились, и внезапно Йоан увидел, что одна из них, длинная и тонкая, хищная, как барракуда, идет прямо на него -- над сгоревшими зданиями и руинами заводов, плыла прямо к окну их квартиры. .Это конец. -- Йоан молча смотрел навстречу смерти.

Но случилось странное. Нос ракеты вошел в окно, она углубилась в комнату примерно на метр, покачнулась, повела туда-сюда, как хищная рыба, а затем, внезапно, пошла назад, развернулась и устремилась к небесам.

А Йоан, с круглыми глазами и с волосами дыбом, лежал в углу, не в силах слово сказать, лишь глядя в пространство, затянутое дымами, застывшим взглядом.

Эта война несла лишение за лишением. Через несколько дней он узнал, что трое его одноклассников мертвы, в том числе и Вась -- убило осколком стекла в первую же ночь. Сам Йоан теперь все время голодал, без воды и света, в комнате было отвратительно холодно, от окна постоянно тянуло страхом, и только теперь он действительно понял, что значит .плохо..

Взрослые не видели иного выхода, кроме как бежать. Оставлять тех, кто не смог бежать, умирать. В чем-то это отдавало предательством, но жить захочешь -- все равно побежишь.

И они готовились к побегу. Последние дни Йоан жил в родном городе, и внезапно все тут сделалось ему каким-то близким, теплым, родным. Он еще больше полюбил этот город -- оплавленный и обожженный, с выбитыми стеклами и померкший, и его взгляд цеплялся за каждую деталь -- уже не бегал, а словно бы волочился, и Йоан знал теперь всю округу до последней кучи обломков.

И сам поражался тому, как все преобразилось. Исчезли ослепительно-белые стены и зеленая листва -- их заменил угрюмый, потрескавшийся бетон и черные, похожие на облака золы, выгоревшие деревья. Даже небо поблекло и сделалось серым, а когда все-таки выходило солнце, пелена дыма и пыли гасила его. Улицы казались вымершими -- ни людей, ни машин на них практически не было, лишь изредка какой-нибудь прохожий в грязной одежде, пригибаясь к земле, тащился по обуглившимся аллеям.

Йоану странно было, что он при всем этом, как и раньше, в той потерянной жизни, должен был ходить в школу, учить уроки, отвечать у доски, словно и не горели за окном родные дома и не уменьшился класс на трех человек.

Вась погиб -- жаль... Очень его жалко, но, почему-то, не более чем жалко. Йоан сам иногда поражался своему равнодушию, но к смерти он относился очень, даже слишком спокойно, будь то смерть родственника, друга или случайного прохожего.

А сейчас смерть окружала его со всех сторон: те несчастные, кого накрыло напалмом в первую же ночь, просто люди, убитые последующими бомбежками, жертвы мародеров -- война убивала всеми средствами -- и все меньше сомнений оставалось в том, что надо бежать. Бомбардировщики не повредили железную дорогу, и раз в неделю или две Йоан видел из окна железнодорожный состав, уходивший прочь -- как говорили родители, в Россию.

Добирались они к станции во время бомбежки, и много страху им пришлось пережить. Сначала они кое-как, перебежками, шли по глухим дворам, но и здесь было страшно -- никаких звуков, кроме воплей самолетов. И мертвые... Или он был всего один? Но этого хватило, чтобы всю жизнь бояться дворов. А особо трудно стало ближе к вокзалу, когда дворы кончились -- каждая бомбежка снимала с места много людей, и им пришлось идти в густой толпе. А толпа -- такая хорошая мишень. Тогда Йоан не знал, что летчики в режиме .вольной охоты. и бросают бомбы по людям для развлечения.

Йоан помнил это всю жизнь -- как они стояли в теснине, и все замерли перед тем, как броситься бежать. Задрали головы вверх, никто не дышал: оттуда плавно, с шипением, подходила ракета. Йоан отчетливо помнил свои мысли в этот бесконечный момент:

Но он сам уцелел, а отец его погиб -- убило осколком в голову. Или все таки не убило? Йоан не знал, о чем думать. Ему не хотелось верить ни в смерть отца на его глазах, ни в то, что они бросили его умирать с пробитой головой.

Больше ничего из того страшного дня он не запомнил. Какой-то бег, какая-то толпа, воздух, пронизанный возгласами, плачем и руганью, бешеный стук колес и ветер в лицо, гонка на поезде, за которым гнался истребитель, и то, что этот поезд последний -- за ним сжигались мосты.

Дальше на землю пала ночь, и вместе с ней у Йоана отсекло память. Очнулся он только в глубине Украины.

И эта, настоящая Украина, предстала перед ним совершенно не такой, какой он видел ее в первый раз. Не было ни тихой синевы ночи, ни серебра звезд, ни перекличек летних птиц. Был холод, злоба, презрение и мрак, мрак, мрак...

Этот мрак висел перед глазами, как занавес, и все вокруг происходило в густом, плотном мраке, будто Йоану завязали глаза, и то и дело снимали повязку, а он видел лишь куски этой жизни -- бредовой, ничтожной, безысходной. Жизнь оказалась настолько безысходной, что он потерял уже всякую надежду, и ему хватало сил лишь опускаться по теченью -- вниз и только вниз...

Он запоминал мало что. Помнил, что ехали они около суток, и было грязно, ветрено, сыро, холодно. Стуки колес то и дело перекрывались чьим-нибудь плачем, возгласами и обращениями непонятно к кому. Сутки проехать на платформе -- это уже тяжело. Но все, что было раньше, не сравнить с тем, что его ждало.

До Москвы поезд не доехал. Конечным пунктом оказался Киев -- столица Украины, о котором Йоан знал лишь как о древнем, полубылинном русском городе богатырей и красных девиц да злодеев-басурманов, величественном и белокаменном в златых куполах. Но в этом Киеве он не видел ни Киево-Печорской лавры, ни Владимирской горки, и даже на берегу Днепра был всего раз или два. А видел он вокзал, и то словно вывернутый на изнанку.

То есть даже не жили, а ночевали они в чьей-то комнате довольно далеко отсюда, и именно она пожирала все деньги -- они жили впроголодь, и, самое страшное, не могли уехать, бедность держала их, и мать Йоана оказалась слишком горда, что встретишь редко, чтобы выпрашивать. Она занималась черной работой, и Йоан помнил, как она, с шваброй и обвислой серой тряпкой в руке шла по залу ожидания в строну вокзального туалета -- именно такую работу она когда-то называла .не престижной., но жить захочешь...

В общем, жизнь их была привязана к вокзалу, и Йоану пришлось жить по его законам. И неудивительно, что скоро он попал на задворки.

...-Да хто т╕ так╕й е? -- пацан лет восемнадцати с бандитским выговором дал ему в морду, Йоан почувствовал, как у него из носа медленно выползает струйка крови, и больно было открыть глаза, - Ще тоби тут потрибно?! -- удар повторился, Йоан почему-то подумал: .Только бы не зубы!., и, как оказалось, не зря: прожить несколько месяцев с хулиганами и остаться при зубах -- это не мало. - Ну, видювидай!

Йоан медленно повернул голову на бок. Все его лицо было в крови, но он молчал. Просто не хотел говорить, не хотел отвечать на вопросы этомуго...

-Дай-ка сюдi зализку, - в руках хулигана оказался металлический обломок рельса, он встал в полный рост и занес его над головой. - Ну, видювидай!

Йоан смерил противника взглядом, прикинул, сколько килограммов в .зализке., и, преодолевая отвращение и борясь со своей гордостью, произнес:

-Молдаванин, - хулиган опустил рельс и произнес на каком-то другом языке: - Бегарь... Хватает таких, козлов отпущения. Пойдешь к Митьку, -- он пнул Йоана ногой и ушел...

...-Ще в╕ маете на увазе? Як це -- .нэ буду.!? Я шо тоби сказав! -- рука пришла сбоку, свернув Йоану лицо, и тут же что-то ударило по животу с такой силой, что Йоан не смог сдержать крика, а рука, накрыв лицо, схватила его за подбородок, откинула голову и ребром ладони секанула по горлу, - я тебе покладу на путя, .не буду.!

-Не буду, - выдавил Йоан, который уже не мог дышать.

Митек, тощий и рыжий, с длинными грязными волосами, приехавший сюда из бедствующей Западной Украины, был еще хуже Дембеля -- того, который неделю назад угрожал .зазлизкой., и бил куда больнее, в сотню раз более жестоко. Он схватил Йоана за волосья, крутанул и сбросил с платформы, так, что один рельс ударил по почкам, а другой по затылку -- перед глазами все поплыло, зато уши работали в два раза лучше -- они уловили стук приближающегося поезда.

Кое-как Йоан различил, что Митек отходит от платформы, повернул голову -- состав был еще далеко, но приближался неотвратимо.

-Вылазь, - Митек не торопясь побрел дальше, а ухмыляющаяся морда электровоза все ближе, ближе, ближе...

...-Ворье вшивое! -- резиновый хлыст обрушился вновь, упругий, но такой жесткий, что казался сталью.

-Они я сказать делать... Он я под tren... - умолял Йоан.

-И сдох бы! Одним вором меньше! Думаешь, у меня дел мало!? -- жезл опять обрушился на него, на этот раз -- по лицу, - вот изобью, делать мне больше нечего!

-Я не вор! Не вор я! -- Йоан уже бился в слезах, сам того не замечая.

-Бабке своей так говорить будешь, - мент поставил его на ноги, затем размахнулся палкой и нанес новый удар, еще пострашнее всех предыдущих. - Н-на!

Били до полусмерти, и Йоан вообще не знал, как может быть так больно. Сначала он постоянно умолял какие-то высшие силы о помощи, плакал, даже молился, но ничто не помогало, и уже месяца через два он забыл о другой жизни. Старую жизнь он потерял, но новой не принял. Он жил как будто в пустоте, между двумя жизнями, и это позволило ему остаться, сохранить в себе человека.

Он пытался вырваться -- и не мог. Пытался вообще не ходить на вокзал, но как-то раз нарвался на Митька, Дембеля и еще кого-то бритого, просто на улице, в темноте. Они пригрозили ему ножом и избили до полусмерти, и ему пришлось вернуться.

В противовес шпане, нашлись у него на вокзале и союзники -- цыгане. Эти странные смуглые люди в цветастой одежде и с громкими голосами, вечно грязные и отталкивающие, всегда как-то притягивали его еще в Кишиневе, а здесь, столкнувшись с ними в близи, он как-то прижился у них. Но помочь они ему ничем не могли, разве что иногда, за заслуги, денег подкинуть, и лишь старый цыган иногда поддерживал его. Вскоре они стали близки, и Йоан даже по доброй воле помогал им воровать.

Он стал вором, но он был готов прекратить это в любой момент. Только бы покинуть Киев! Один раз он спросил у матери, когда они переедут в Москву, а та ответила -- когда бог пошлет.

-Ты зря воровать отказался, - говорил старый цыган, еще старинной, истинно цыганской закалки. - Воровать-то, оно тоже работа.

-Заработал-то ты как раз. Ты их украсть сумел. Это-то тоже работа.

-Так пошло. Кто не ворует, тот попрошайничает. Кто не попрошайничает, тот гадает. Вот, бабка Груша -- гадалка.

-Табор-то наш? Кто ворует, кто попрошайничает, бабка Груша гадает. А иди на другой конец вокзала, там цыган найдешь, они контрабанда. Обычно наркотиков, только, - он порылся в кармане, показал Йоану длинный острый нож и сунул обратно, - зарежу.

-Понял, - Йоан кивнул. Да он и так ничего не рассказал бы.

-У себя я-то такого не позволяю, я цыган гордый. И мои меня слушаются. Хотя таких, как наш табор, и мало осталось очень... Не боись. Был б ты с нами, мы б тебя не дали.

-Это не твое дело. А не сделали бы -- ушли. А хочешь -- с нами? -- он прищурил глаза из под длинных седых ресниц.

Ничего, конечно, идея интересная -- подумал Йоан, и так и сказал старому цыгану.

Но просто думать он не смог, и об этом вскоре узнала его мать. И Йоан уже ожидал, что тут и она его начнет бить, но она лишь сказала:

Несколько дней спустя Йоан вновь встретил старого цыгана и рассказал ему это, тот лишь поморщился и изрек.

-Уедем, - Йоан вздохнул. Да, они уедут -- в далекую Москву, которая, для его матери, похоже, как земля обетованная. Уедут, и обратно уже не вернуться. Ему вдруг стало ясно одно, и это одно поразило его сильнее, чем все, через что он прошел: он больше никогда, никогда, никогда не увидит Молдавию. И как же он будет жить без всего этого -- без зеленых холмов, теплого неба, Днестра и Сорокской крепости? Без людей одной с ним крови...

Йоан отвернулся и пошел. Сейчас он даже завидовал этому человеку -- для которого нет того, что можно потерять. Он шел, не думая, куда, свесив голову, и мимо прошли две цыганки в ярких платьях, а на краю платформы уже стоял Митек, да и Дембель был где-то неподалеку.

-Сила, слабость -- все это нет смысла, - говорил старый цыган другой раз, - ты можешь быть-то сильнее любого, а слабаком, а наоборот.

-Как это? -- переспросил Йоан, стирая кровь с лица.

-Вот что. Хочешь знать-то, сильнее ты, или нет?

-У них раньше игра такая была. Видишь, - он указал на платформу, на оконечность колеи, куда подходил состав. От локомотива до нее было примерно полметра, - встань туда перед поездом, и стой. Стоишь -- сильный. Нет -- слабый.

Йоан представил себе это -- как он стоит на рельсах, раскинув руки, и смотрит вперед, не в силах отвести взгляда. А прямо на него, со свистом и стуком, летит пассажирский состав. Не каждый выдержит...

Йоан не случайно назвал именно Дембеля -- этот человек на вокзале заправлял всем. Русский, без дома, родных и друзей, забывший свое настоящее имя, побывавший уже и Духом, и Фазаном, и Дедом, он превратил вокзал в свою казарму, и по сравнению с ним все действительно были не более чем .духами.. Йоан видел в Дембеле сверхчеловека, черта, поднявшегося на землю, страшного, жестокого и непобедимого, и если даже он не выдержал -- то возможно ли это вообще?

-Я видел тех, кто смог, - говорил старый цыган. - Они-то и в драке рядом с Дембелем никто, они и с Митьком-то рядом не стоят. Но они сильнее.

Йоан не стал пробовать и даже не пытался это как-то скрыть -- он боялся. Пока в нем жила надежда уйти из этого кошмара, он не хотел рисковать.

Зиму он пережил кое-как. Вымерзший вокзал сделался, казалось, в десять раз более жестоким, а выжить здесь и раньше-то казалось невозможным.

В зале ожидания, под обледеневшей крышей, стоял уже не невнятный, приглушенный гомон, а плотное жужжание, от которого зудело в ушах, и то и дело, как колокол, говорил по-украински голос.

И люди, казалось, стали вдвое злее, как будто зима заморозила их чувства. Они в свои шубы, тулупы, куртки укрывались даже не от холода -- друг от друга, отгораживали себя от всего мира.

Только на вокзале ничего не изменилось -- лишь стало хуже. Бомжи уже не просто лежали в лужах крови, а замерзали там, хулиган уже не просто бил морду, а убивал. Цыгане собирали вещи -- готовились уехать на юг, в Одессу, Херсон, Крым. Все реже Йоан видел старого цыгана.

А Дембеля -- наоборот, все чаще. Дембель, сделался до ужаса злой и замкнутый, какой-то даже мрачный, настолько, насколько это возможно. Даже Митек стал сторониться его, что уж говорить про Йоана. А Дембель метался, бил морду всем, кому ни попадя, грозился скинуть всю шпану вокзальную под колеса, а как-то раз сказал, что пришли и его .сто дней..

Что за .сто дней., Йоан не знал, да и знать ему не очень хотелось. Он оказался отрезанным от всего мира, одинок и унижен, забит и порой сам удивлялся, почему он еще жив, почему Дембель не отправил его на тот свет. И с ужасом понимал -- потому, что подчинился. Потому, что скажут ему: взять нож и зарезать старого цыгана - он это сделает.

Йоан начал бояться. Бояться, что ему правда что-то скажут, а он исполнит, и ему везло, что пока дальше воровства дело не заходило. И каждый приказ украсть он теперь воспринимал, как одолжение, и уже не боялся воровать. А вдруг, правда, скажут -- .пойди и убей., и ведь убьет, убьет... Он и не сомневался, что все они тут убивали, и по много раз.

Пытались они убить и Йоана. В тот день, самый холодный в году, они грелись спиртом. Отхлебывали прямо из канистры, без закуси (как это вообще возможно?), и все уже изрядно были на взводе. Йоан сидел в углу, у стены, напротив них, и дрожал от холода. Но раз Дембель сказал сидеть -- надо делать, выбраться из его паутины Йоан уже не мог.

-А! -- Дембель внезапно вскочил, грубо и витиевато выматерился, и его нечеловеческую, звериную морду исказила такая злоба, что Йоан невольно подался назад. - Убью!

Он с размаху пнул Йоана в лицо, так, что тот ударился затылком о каменную стену, и в глазах все потемнело и поплыло -- Йоан заметил только в руках отморозка цепь. Железный хлыст обрушился на него, он почувствовал, как на голове появляется кровь и нестерпимо больно, следующий удар пересек кисть, перебив все пальцы, а затем цепь обхватила его вокруг груди и сжала, захватив руки.

-Лежи, урод! -- крикнул Дембель, с размаху отвесил пинка по уху и отошел. Йоан, полуослепший, с отнявшимися пальцами, остался лежать, даже не совсем поняв, что с ним сделали. На холодном, шершавом, сухом асфальте.

А вскоре понял -- он тут замерзнет, лежащего и пятнадцать-двадцать градусов убивают. Он не мог встать, не мог пошевелить телом и руками, цепь так стянула грудь, что он и дрожать-то не мог. Он замерзал. Чувствовал, как отнимаются конечности, как шевелится холод в груди, в поясе, в голове. Пошевелиться -- никак. И небо перед глазами растаяло, сливаясь со стеной.

Йоан не помнил, сколько он так лежал, но поняв, что погибает, начал умолять. И умолял непонятно кого, под оглушительный пьяный смех Дембеля с Митьком, зная, что они не ответят, и все равно умолял -- севшим голосом, сквозь стук зубов.

И его услышали. Он уловил какое-то шевеление у хулиганов, звук упавшей, еще полной, канистры, затем шаги рядом с собой. Напряг глаза, и увидел старого цыгана над собой, с ножом в руке.

-Эй, вайда, ты чего там, - донесся пьяный голос Дембеля.

-Випустив! -- цыган ткнул ножом в пространство.

-Нечипай мене, вайда. Не шестерка я тоби, визьму зализку, разибью башку.

-Сам разумишь, ще я цим, - он подкинул нож и поймал прямо над Йоаном, - краще всих вас буду.

-А-а, - со стороны Дембеля вновь почувствовалось движение, теперь мучительное, как у погибающей рыбы. Старый цыган наклонился, что-то сделал и снял цепь, поднял Йоана на ноги.

Это встреча оказалась последней. Йоана угостили чаем, он согрелся, и вроде глаза стали видеть лучше, и он узнал, что их табор уезжает в Одессу, и вернутся они лишь к лету. На вокзале все цыгане уходили, кроме наркоторговцев.

-Совет хочешь? Беги! Куда знаешь беги, только дальше. Дальше от людей. Люди -- они твой враг всегда. Ежели ты лучше их, не принимай их, а хуже -- беги.

И, сказав это, цыган отвернулся и пошел -- высокий, седой, с огромным баулом за спиной, быстрым шагом он уходил к грузовику, куда стекались все его подданные. Он один был хозяином государства из тридцати человек -- но никто им не укажет, но они -- сами по себе, без власти. Они убегали -- подальше от людей, так как люди заставят их жить по своим законам, и от них надо бежать. Они убегут.

Йоан больше не смог мириться с такой жизнью. Он хотел бежать, хотел -- да не мог. Просто не мог найти отсюда выход. А искал, искал изо всех сил. И вдруг вспомнил слова старого цыгана. Встать перед поездом.

Все его нервы натянулись, будто через него проходил ток, на носочках, согнув руки, он подошел к краю перрона, закрыл глаза, прыгнул. Его ноги встали между шпал, колени подогнулись и ударились о рельс, так, что дрожь прошла по всей ноге. Он распрямился и встал, примерно в метре от конца колеи. Встал и смотрел -- поезд был еще далеко, но он несся сюда с огромной скоростью. До него еще метров двести, но как быстро они пропадают. Огромное лицо с красными глазами приближалось, заполняя проход. Ни вправо, ни влево -- выхода нет. А вдруг он не остановится! Он приближался все медленнее и неотвратимее, и Йоан уже не мог смотреть. Он закрыл глаза, изо всех сил сжав веки, и почему-то начал считать. Раз, два, три... Он чувствовал, что с каждым счетом поезд приближается, и понял, что считает удары колес. И вот уже в лицо ударил ветер, кто-то на платформе закричал, спереди раздался мат. По ногам потянуло воздухом с такой силой, что было готово свалить и затянуть, как спадающая волна. Йоан уже не дышал от страха, и только одна мысль -- .Давай скорее, давай, не могу!.. Послышался скрежет, уже совсем рядом. Он чувствовал, что совсем рядом, все медленнее, медленнее. Совсем рядом. И его ноги коснулся металл, Йоан беззвучно закричал и повалился на спину, успев подобрать руки, из под поезда накатило запахом, стукнуло совсем рядом, и все стихло. Поезд остановился.

Йоан открыл глаза. Поезд нависал над ним, ноги были уже под поездом. Йоан остался жив. И тут же силы покинули его и он без чувств откинул голову.

-Ты че, псих, жить надоело!?! -- заорали сверху.

-Да он же обколовшийся! -- закричал кто-то. - Его нужно поднять!

Йоана кто-то потащил за волосы, затем он оказался на руках, его понесли, и сквозь какой-то бред, какие-то обрывки мыслей и чистый, не отпускающий страх, он вдруг понял одно: он победил.

-Я сильнее Дембеля, - произнес он шепотом и потерял сознание.

От матери ему порядком досталось, но он был горд. Первый раз с того дня, как он попал на Украину, он ощутил гордость, он снова почувствовал себя человеком..

В конце февраля ему снова пришлось воровать. На этот раз целью оказался старик. Среднего роста, щуплый, но с хорошей осанкой, с крепким, закаленным лицом, лет восьмидесяти на вид -- похоже, прошедший Войну, а уж как минимум всю жизнь.

-Можешь даже не искать -- все равно у меня нету денег, - его жесткие, сухие, шершавые пальцы перехватили неверную руку Йоана. - Попался, воришка! И что мне с тобой, крысенком, делать? -- тон ветерана сделался снисходительным.

-Только не ведите в милицию, пожалуйста... - Йоан посмотрел на него умоляюще

-А куда? Ты вор. Ты преступник. А преступникам место в милиции.

Йоан понял вдруг, что .преступник. -- это приговор. И это обрушилось на него непосильной тяжестью.

-Eu de nu hoţ...Eu nu...Eu nu bandit...das asfa...asfa, - и внезапно для самого себя, Йоан свесил голову и заплакал. Заплакал от того, что нечего больше было делать. Не было тут выхода. Пусть он и выдержал то, чего не выдержал Дембель, но он в их власти. Он -- преступник, а не будь он преступником, он был бы трупом. Только он пока как-то об этом не думал. А сейчас в нем будто что-то надломилось. Нет, лучше он умрет с чистой совестью, - leuzaină, leuzaină eu te cog1, - Йоан плакал, и не мог преодолеть слезы, и тут же вырвался, и побежал.

Он забился в какую-то щель и плакал там долго и надрывно, так, что вспухли глаза и заболели легкие.

Его же теперь убьют... Они же его теперь убьют. Убьют... убьют... Или лучше самому? Он вдруг понял, что сидит под платформой, и вдруг прямо перед его лицом пошли и застучали колеса. Стучали они оглушительно, как кувалды, из под них вырывался запах вагонного туалета, и Йоан видел их чудовищную тяжесть и мощь. Они могли бы убить любого, кто окажется на их пути, даже на самом малом ходу. Убить...

Поезд зашипел и свистнул, и вдруг сверху, как будто бы прямо с неба, донеслось, бесстрастным голосом вокзала.

-Шв╕дк╕й поезд нуль шестьдесять пять .Ки╓в -- Кишин╓в. прибувае на другу колею.

И услышав имя родного города, Йоан вдруг забыл, что под этим поездом можно умереть. Он понял, что лучше на нем уехать. Домой, на родину. Туда ведь снова идут поезда. Раньше ведь не шли. Так значит что, война закончилась? Значит, в Молдавии снова можно жить? Он сейчас выйдет на свет и расскажет об этом матери.

Он пролез под вагоном и поднялся на поверхность платформы, выискивая глазами дверь зала ожидания. Наверняка она там. Сейчас он пойдет и расскажет...

Но вместо двери, увидел он другое: прямо перед ним стояли Митек, Дембель -- серый, с ввалившимися красноватыми глазами - и еще куча парней.

-Нет! -- Йоан сделал шаг назад, и с ужасом обнаружил, что стоит на самом краю платформы -- дальше лишь снежное поле и добрый десяток рельсовых путей, уходящих вдаль.

Йоан развернулся и спрыгнул с платформы, побежал по рыхлому снегу вдоль поезда, что было сил. И слышал за собой топот, крики, и мат, и угрозы его на кусочки порезать. А сам понимал, что здесь, вдали от платформы, безлюдно, здесь они правда могут сделать с ним что угодно -- хоть правда на кусочки порезать, и ничего им за это не будет, как не было за десятки предыдущих жертв. Он тут не первый и не последний...

Впереди раздался гудок, Йоан снова услышал стук и свист. Навстречу, по ближайшей колее, летел синий состав, а за ним вагоны тянулись, как стена.

И Йоан что было сил сиганул на рельсы, почти под колеса этого поезда, и голова состава была уже рядом, но Йоан успел сделать второй прыжок, и огромная масса металла, стука и опасности пронеслась за спиной, отсекая его от врагов. Отблеск солнца сверкнул на окнах, и мимо пронеслась надпись .Москва -- Киев..

Йоан изо всех сил бросился вслед за поездом, но вагоны проходили мимо, один за другим, да и состав шел все медленнее, медленнее и готовился тормозить у платформы. И Йоан туда и бежал, задыхаясь и теряя силы -- но жить захочешь... Там много народу, и такие, как они, там не появятся. Они слабее. Это они должны бежать от людей, а не Йоан.

Он влетел на платформу вместе с последним вагоном, оглянулся -- гады бежали следом, но уже замедляя шаг, как хищники, понявшие, что добыча ушла. И Дембель крикнул:

И Йоан, пошатнувшись, понял, что сколько ни бегай, а они его все равно достанут. Что это -- их город, что они тут, прячась от людей, могут быть везде и нигде. И вдруг помощь пришла. Он услышал голос, единственный родной для него сейчас, и этот голос вырвал его из мрака:

Это звала его мать. Он оглянулся, отведя взгляд от хищных глаз своих врагов, и увидел ее. Она стояла у двери вагона, показывая проводнице в синем пиджаке какую-то карточку, и почему-то Йоан сразу понял, что это -- железнодорожный билет, билет в спасение, подальше от этого ужасного мира...

С Украины он вынес многое. Драться, он, правда, так и не научился -- не было никого, с кем бы он мог драться на равных, зато он понял, как выживать. Как приспосабливаться, как оставаться живым, куда бы он ни попал. И сам по себе, физически, он стал необычайно вынослив. Потом, в школе, все про него говорили -- .железный.. Его можно было со всей дури пнуть ногой в живот, ударить головой об угол здания, а он бы в ответ рассмеялся, в то время как другого увезли бы лечиться. Одна только мать знала ключ к его слабостям, знала, что он на самом деле панически боится боли, несколько нужных слов, сказанных ею, полностью лишали его сил, и от тех ударов, от каких он обычно смеялся в лицо, он плакал и кричал. Старый, запекшийся страх убивал его. Кщк ключ к его слабостям нашел Вась -- другой, московский Вась, в драке он его просто душил, а нашел он еще и то, что реально могло оскорбить его.

Но весь этот кошмар, злоба, жестокость, постоянная угроза и потеря права называть себя человеком -- все это осталось в прошлом. Заснув в Конотопе, проснувшись в Брянске, Йоан забыл эту бредовую полужизнь, и перед ним началась жизнь новая, где он мог бы исправить все ошибки.

И тут, в Москве, судьба оказалась к нему необычайно благосклонной. Да, в первые несколько месяцев им пришлось несладко, но жили они не на в съемной комнате, а у какого-то маминого друга, тоже бежавшего от войны и уже успевшего в Москве закрепиться. Уже через месяц они обзавелись Пропиской (это слово, судя по интонациям матери Йоана, не могло быть с маленькой буквы), и работа у них нашлась достаточно приличная, чтобы не бояться ездить в метро -- казалось бы, что еще надо? Но вот, примерно в мае-июне, когда висело жаркое, пыльное лето и Москва чем-то напоминала Кишинев, Йоан стал замечать свою мать с каким-то человеком -- невысоким, неприятным на вид, но, стало быть, крутым. Йоану этот человек не понравился сразу, но мог ли он подумать, что за ним будущее? Звали его Олег Иванович Лицевой, был он бизнесменом, жил хорошо, только скрыть свои деньги старался ото всех -- жил в трехкомнатной квартире в .типовушке. на самой окраине, в абсолютно не престижном районе, обставленной, правда, отлично, зато ездил он на спортивной машине, владел островом на Московском море и имел там коттедж.

Валентина Петрувна женщиной была, как оказалось, красивой, как и все женщины романских народов... Или как их там Вась называл? Французов, итальянцев там всяких -- молдаване ведь им родня? Неважно, но Йоан свою мать никогда за очень красивую не почитал, а тут оказалась, что именно в ее красоте и спасение.

Чего-чего, а такого поворота в своей жизни, и тем более поворота к лучшему, он не ожидал: в августе Олег Иваныч женился на ней.

И жизнь пошла по-другому. Йоан теперь ел досыта, каждый день принимал душ, смотрел телевизор, часто ездил на достаточно престижной машине, и если чего-то хотел, то, как правило, получал. Он так не жил и на родине, и эта новая жизнь вытеснила и забила, уничтожила старую. Йоан полностью оправился от всего пережитого и все забыл: и Молдавию, и войну, и отца, и Украину, и старого цыгана... Забыл -- до поры до времени.

Правда, говорили, что жена нужна Олегу Иванычу лишь для престижа и что он ей часто изменяет, но хоть так. Она жертвовала собой ради Йоана и, чтобы он был счастлив, чтобы забыл кошмар, чтобы у него было будущее, готова была терпеть унижения. И потому же она так жестоко била его, когда он не оправдывал ее надежд.

Четвертый класс, с отставанием на год, Йоан учился в обычной школе. Она тут оказалась такая же, как в Молдавии, только говорили тут все по-русски, учили русский язык, проходили не борьбу с османским господством, а прорыв к Балтийскому морю, изучали творчество не Эминеску и Крянгэ, а Пушкина и Толстого, зато английский, математика, окружающий мир -- все то же самое.

В общении у Йоана проблем не возникало: на Украине он овладел русским языком, а уж по-молдавски-то в его классе не говорил никто. Разумеется, речи таких, как Вась, например, он не понимал, но с равными говорил свободно, и, какое слово не знал, мог просто спросить...

И этот год он был счастлив. А весной ему сказали, что закончит год достойно -- пойдет учиться с пятого класса в частную школу...

Сухо тикали часы. Пыль блестела в луче солнца в осязаемом, спертом воздухе. Йоан лежал в больничной палате, пропитанной запахами лекарств, и изучал узор трещин на облупившемся потолке. Было с ним это все, или это только сон? В Москве он сейчас, или в Кишиневе? Да и вообще, кто он -- русский или молдаванин? Может быть, он и родился, и вырос в России, и не бежал он не из какой страны? Кто знает...

Только Вась сказал, что в Молдавии новая война. Похоже, она куда тяжелее предыдущей, и не зря же Йоан так переживает. Почему с Румынией? Это ведь всегда был друг? Что происходит в мире? И где в этих событиях место для него, Йоана?

Вопросы не давали Йоану покоя, и ему не терпелось задать их Вась. Тем более что его страна погибает, а он вынужден лежать тут без сил...

Вась не пришел. Почему, Йоан в тот день не знал. Заявился товарищ лишь через неделю, когда Йоан мог уже сам уйти отсюда...

-Скины побили, - вздохнул коми и задрал свитер, показав перевязанные ребра.

-Девушка, - это слово что-то кольнуло в душе Йоана. - А она у тебя первая?

-А у меня первой уже никогда не будет, - Йоан почувствовал какой-то мутный прилив, и снова вспомнил совесть.

-А мы с ними втроем все, в раздевалке целовались...

-Знаешь, Вась, когда-то я жил такой мерзкой жизнью, и ее следы на мне остались. Мне уже никогда не стать тем, кем я был, никогда.

Он отвернулся, облокотившись руками о подоконник, и уткнулся лицом в оконное стекло, пригретое солнцем, а сам повторял какие-то слова на молдавском. Эх, лучше бы он остался в Кишиневе, и как-нибудь пережил бы бомбежку, а там -- будь что будет.

Есть ведь теперь шанс даже исправить ошибку...

СМЕНА ПОКОЛЕНИЙ

Я не помню, как и от чего я очнулся -- помню лишь, как нестерпимо болела голова, и как сразу же понял, что у меня сломано ребро. Я лежал между гаражей, где-то в самой глубине постройки, на дне настоящего металлического лабиринта, и все вокруг было серым: серые стены, серый грязный снег, серый асфальт, серое небо. Над городом носился ветер. А я лежал, дрожа все телом и все четче вспоминая, сколько показывал термометр.

Холод жег. Мне казалось, что моя кожа обращается в лед и трескается, и нещадный холод проникает туда, и все глубже -- к самому сердцу. Казалось, будто замерзают глаза, я чувствовал льдинки на ресницах. Конечности одеревенели, будто влага в них застыла, я чувствовал, что не мог пошевелить рукой.

А о том, чтобы встать без помощи рук, нечего было и думать. Каждая моя попытка подняться пресекалось нестерпимой, до крика, болью ниже груди, где кончаются ребра.

Я попытался позвать, но не мог издать ни звука, кроме какого-то невнятного шипения. А ведь все холоднее... Холод захватывал меня, я не мог преодолеть его. А что дальше?

Внезапно, я понял: я умру. Замерзну здесь насмерть. Насмерть! И эта мысль не давала покоя. Я не мог закрыть глаза -- страх сделал их огромными, если бы я мог шевелиться, я бы... Я бы встал и шел. Но я бессилен, и один за другим всплывали в моей памяти рассказы о том, как замерзали люди -- в городе, у самого жилья. В Москве за эту зиму уже человек двадцать померзло... двадцать один... один... Я не верил в это, я не мог заставить себя поверить, что вот так, просто, лежа на асфальте, умру. Что умру так рано и от руки таких ничтожных людей. Не верил... Неужели вся моя работа, все мои записи, наука, Йоан -- все пойдет прахом из-за двух тупых хулиганов?

А родные? Они ведь меня так любят. А Шаньшеров? Кто же продолжит его дело? Они не переживут... Я должен попытаться, ради них -- должен.

И я изо всех сил напряг пресс и начал медленно, медленно, медленно сгибаться. Я должен принять вертикальное положение, встать на ноги и добраться хотя бы до улицы -- там кто-нибудь придет на помощь.

Но чем выше я поднимался, тем больше ожесточалось невыносимая, жестокая, какая-то глубинная боль в сломанной кости, будто внутри нее шевелились острые камни. Но я стискивал зубы и поднимался, корчась и закатывая глаза. Сейчас, еще немного, и можно будет остановиться, и тогда все пойдет легче. А!

Как будто кто-то приказал мне упасть. Я не смог преодолеть боль и снова, через дикую вспышку, стоившую всего предыдущего, отлетел назад, ударившись головой о смерзшийся снег, и медленно, через несколько ударов сердца, до меня дошло, докатилось -- я не могу. Мне просто не хватит сил подняться. Нету у меня силы воли, нету! А что тогда? Лежать и умирать? Молча ждать, когда замерзнет кровь? Какая жалкая и мучительная смерть. Я думал умереть старым, но сделавшим в своей жизни все, что можно. Или тоже замерзнуть, утонуть, упасть с обрыва, пасть жертвой зверя или стихий -- но в экспедиции, ради науки. Или от румынской пули впереди молдаван, которые шли бы за мной, как за Мессией. Господи! Да какая экспедиция, какая пуля?

Моя слабость меня убивала. Я мог только плакать от собственного бессилия. И я заплакал, тихо, потому, что голос замерз, почти беззвучно, зная, что никто не услышит, но все равно оплакивал жизнь, которую терял. Сколько мне осталось? Часы? Минуты?

И я уже начал, сам того не замечая, мириться со смертью.. А правда, что страшного? Что меня там такого ждет? А ничего! Вообще ничего -- даже тишины, даже темноты. Ничего не будет больше -- вот это-то и страшнее всего. У меня ведь есть силы перевернуть если не мир, то науку, а вот перевернуться самому -- сил нет. Почему? Я плакал, ведь я не мог больше ничего, слезы стекали по щекам, оставляя влажные, замерзающие следы, которые стягивали кожу, и кончики длинных волос превратились в сосульки. Я закрыл глаза и стал ждать, и медленно отнимались все чувства, будто я и не умирал даже, а засыпал, и свои всхлипы, которые становились все громче и отчетливее, доносились как будто откуда-то издалека, из-за пелены холода и белого тумана...

-На... помощь! -- прорвался сквозь мои слезы оттаявший крик, и вдруг, полминуты спустя впереди, будто бы где-то невероятно далеко, раздался женский голос, тихий и какой-то застенчивый, но очень, очень знакомый.

Я силился выговорить что-то и открыть глаза, но все не получалось -- слезы застыли на веках, и разорвать их было невозможно.

-Боже мой, Вась! -- воскликнул голос испуганно, с придыханием, я почувствовал прикосновение, чьи-то руки взяли и пытались меня поднять. Край то ли шубы, то ли еще чего-то задел мое лицо.

Она смогла каким-то образом взять меня так, чтобы у нее хватило сил поднять мои шестьдесят килограммов, но поднимала она очень медленно и с трудом, и если бы я мог кричать, я бы кричал от боли -- так пережимало сломанные кости

Но вдруг я оказался на ногах, меня взяли под локоть и повели, и я кое-как переступал непослушными, деревянными ногами. До моих ушей донесся бодрый, резкий, но совсем не злой мужской голос.

У самого моего уха раздался мелодичный, какой-то даже хрустальный звон ее голоска.

-Папа, открой дверь, пожалуйста, он же замерзнет.

Еще несколько шагов меня провели, а затем уложили на что-то, очень похожее на диван, только холодное и пахнущее бензином. Я понял, что я в машине.

Долго ли я там лежал, я не запомнил -- на меня сразу навалилось какое-то беспамятство, может, я потерял сознание, а может, просто заснул, но когда я пришел в себя, я почувствовал, что машина едет. Урчал двигатель, упругая поверхность подо мной слегка покачивалась, спереди доносилась речь.

-Я думаю, надо разбудить его и отвезти домой.

-А может, лучше сначала в больницу? Мне кажется, у него обморожение.

-Как он туда вообще попал? Он наверняка наркоман.

Я слушал не особо внимательно, напряженно соображая и пытаясь понять, кто же это. Кто-то очень знакомый, близкий, даже почти родной. Кажется, это...

-Вобщем, мне надо остановиться минут на пять. Кать, разбирайся, ты же его подобрала.

Ах, да, конечно, Катя! Так ведь она же меня спасла. От смерти спасла. Катя меня спасла. И снова я не верил -- но если несколько минут или часов назад я не верил в смерть, то на этот раз -- в удачу. Неужели я правда встретился с Катей, неужели обратил на себя ее внимание -- даже так, даже пусть она видела мой позор. Она поймет.

Между тем машина остановилась, водитель ушел, велев подождать, хлопнула дверь. А она осталась тут, на переднем сидении. Только я и она... И я слышал ее дыхание, чувствовал запах ее духов и едва ли не воспринимал ее мысли. Я должен с ней заговорить. Или она со мной -- другого такого шанса не будет, но не хотелось разрушать эту тишину, наполненную звуком ее дыхания. Но я осмелился.

Она обернулась Я увидел ее лицо -- такое красивое и умное, такое хрупкое и скромное. Но именно она, хрупкая, спасла меня, вроде как мужчину, от смерти.

-Ты меня спасла и согрела, - ответил я, не в силах отвести от нее взгляд.

-Что ты имеешь в виду? -- спросила она изменившимся голосом.

-Нет, нет, ничего, - торопливо и испуганно поправился я и подался назад, тут же в кости что-то хрустнуло, и я схватился за нее обеими руками, по-видимому, скорчившись так, что она испугалась.

-Все... в порядке, - я отпустил ребро и с трудом расслабился. - Что-то с костью.

-Что? -- она протянула руку и ткнула меня тонким изящным пальцем под ребро.

-Да у тебя там, похоже, перелом, Вась. Тебя же лечить идти надо.

-Да что со мной такого... Хотя, везите... - вздохнул я, мысленно обрадовавшись. Еще чуть дольше я пробуду с ней. - Кать, а это ты меня спасла?

-Я бы насмерть там замерз, а ты меня вытащила, - дальше я не находил слов и сказал только: -- Как мне тебя благодарить?

-Да я не знаю. Я не думала, что кто-то меня будет благодарить, - а я даже слегка смутился. Я ведь, когда Йоана спасал, о благодарности еще как думал. А она? Неужели она правда спасла меня, не думая о себе?

-Ну, хотя бы спасибо скажу: спасибо, - сказал я.

-Вась, а ты как туда попал? -- она прищурила глаза, приятно-зеленоватые под длинными пепельными ресницами

-А как ты здесь оказался? Ты ведь рядом со школой живешь?

Тут она меня поставила в тупик. Просто ответить .есть. значило бы послать ее. Нужно, я должен, объяснить.

-Есть. Помнишь того молдаванина из пятого класса?

-Помню. Ты его душил. И оскорбил его страну. Как ты сказал -- .черти откуда выполз.? Не ожидала я от тебя, этнографа.

Но в ее голосе не было холода. Была лишь укоризна -- как ты так мог? И готовность простить.

-И я же подобрал его с дороги, когда он попал под машину. Я шел в больницу.

-Еще бы... Но я больше в жизни плохо не скажу о Молдавии. Он мне друг теперь. И сам он изменился. Придет -- не узнаешь.

-Понятно, - вздохнула Катя. - Вон, папа идет. Поедем?

Мужчина заскочил в машину, сел за руль, завел двигатель, который пару минут грелся, а затем автомобиль начал медленно выруливать на дорогу.

-Ну, как, жив? -- он посмотрел на Катю и бросил взгляд назад.

-Жив -- у него ребро сломано. Отвезем его в трамвпункт?

В травмпункте (том самом, куда я совсем недавно относил Йоана) мне наложили бинты. Оказалось, что у меня не перелом, а всего лишь трещина, но и так приятного мало. Лечиться советовали в домашних условьях, и Катя сразу предложила отвезти меня домой. Но я знал, что я уже злоупотребляю их обществом, и отказался.

-Ладно, Кать, спасибо тебе. Я до дома сам доберусь. А завтра -- жди меня в школе.

Мы попрощались, и я пошел. Толкнул дверь, погрузился в сумерки. Уже вечерело, дул ветер, относя в мою сторону дым красной полосатой трубы над районом, и было все так же холодно, только теперь холод забирался под куртку и резал лицо. А я, шатаясь, шел по дороге к автобусной остановке.

Остаток выходных я думал о ней. Я забыл и Йоана, и его страну. Переводить очередную сводку новостей не получалось. Я стучал диктофоном о стол и злился:

.Яз-зык ваш поганый! Черти что! Да как на нем вообще разговаривают -- сразу видно, что когда-то это был римский жаргон!..

А про Йоана, Молдавию и молдаван я старался не думать. Теперь они казались мне неприятны. Вскрылись все недостатки их народа, которые я раньше почему-то не замечал. Они и приспособленцы, и наглые, и подлые, и вообще неприятные какие-то, и культура у них низкая, еще ниже, чем у русских, а пока сайты их смотрел, так у меня вообще впечатление сложилось, что это нация развратников, во всяком случае, никто в Европе этим столько не занимается -- об этом Горький писал! Тоже любовь, конечно, только в их случае это как-то по-другому.

А думал я уже о Кате, и вспоминал уже не ее лицо, красота которого стала привычна, а представлял, какая у нее фигура. Невысокая, стройная, ничего не слишком, но и не в недостатке, она... Гнать от себя эти мысли!

Мимоходом, меня задела мысль -- а если Катя меня не любит? Если у нее уже свой парень есть, а я был спасен ею из милосердия. Или если я ее потеряю. Я этой мысли не на шутку испугался, и понял, что я же теперь без нее не проживу, что она теперь для меня -- как родная.

Но в школе, как только я увидел ее, я почувствовал, что мне скромность не позволяет к ней подойти и заговорить -- слишком уж я смущаюсь, привык так. Я лишь смотрел на нее умоляюще и все надеялся, что она со мной первая заговорит. Но проходила перемена за переменой, а она все так и сидела с Зинкой и о чем-то с ней говорила.

Как-то, проходя через их класс, я услышал, о чем они говорят.

-Кать, ну ты же вроде не дура. Он же двинутый немного...

-Он нормальный, он просто умнее всех остальных

-Ты же видишь, какой у него взгляд стеклянный, как он ходит растрепанный. И почему всегда один ходит?

-Я думаю, что ему просто нечего с ними делать.

-Нет. Им с ним. И тебе -- потому, что мы -- нормальные люди.

-Вот, испортил мне подругу, - Зинка вскочила с места и ушла, всем видом показывая, что только того и ждет, когда Катя бросится за ней.

Катя встала и подошла ко мне, и я еще раз убедился в красоте ее фигуры. Она и одета в обтягивающие джинсы, так, что каждая линия видна.

-Лучше -- хуже, понятие абстрактное. Но что ты лучше других, я сказать могу.

-Посмотри на сверстниц. Они с кем угодно пойдут. Или, напротив, изображают затворниц, а получается не лучше -- выходят просто дуры. А ты -- сама по себе приличнее их. Аристократка, не побоюсь слова.

Она посмотрела на меня смущенно и даже покраснела немного, а затем тихо и с непосредственностью первоклассницы, без какого-либо плохого умысла, улыбнувшись, сказала:

-Да, это так, - согласился я, а что делать дальше, не знал. В фильмах обычно на этом месте Педро обнимает Лючию и они сливаются в поцелуе, но я так не мог, не Бразилия, все-таки. Я не герой сериала. И поэтому я просто отошел. - Катя, прости... Прости, если я смутил тебя. Я ничего не потребую. Прости.

Я ушел в свой класс, пустой, закрыл дверь и тут же бросился к окошку, распахнул его настежь, вдохнул поток воздуха. .Зачем, зачем я это сказал! Неужели это правда так? А ведь меня на двоих не хватит. Придется выбирать между ней и Йоаном. Между девушкой и другом. Конечно -- за любовь, или все таки? Не уверен!.

Снова на меня навалился поток сомнений и неуверенности, я не знал, как мне поступить, что делать дальше. Я не могу предать Йоана -- совесть не позволит, но ведь и от нее отказаться я не могу. А если...

Я схватил с подоконника охапку снега и изо всех сил приложил себе к лицу. Все сразу как будто смело какой-то холодной волной. Я отодвинулся от окна, сел на ближайший стул, стер влагу с лица рукавом. В моей жизни начались перемены. Кажется, я становлюсь взрослым, и такая, как Катя будет мне не единственной, а всего лишь первой.

И что бы я ни делал, куда бы ни шел -- сидел ли на уроке, мучился ли над диктофоном, наматывал ли круги по школьному двору, я думал о ней и видел то лицо -- чистое и немного печальное, то руки -- мягкие и чуткие, то фигуру, к которой мысленно прикасался. А уж когда я ее видел, то сколько бы ни старался, а в голове начиналось какое-то шевеление, как будто там поселился пчелиный рой.

Я готов был за нее бороться. Да не с кем. Никому не нужна интеллигентка, простая и скромная, надеюсь, честная, эпитеты тут можно подбирать бесконечно, все равно не подберешь, а главное, скорее всего, неприступная.

С другой стороны, что страшного, что неприступная? Мне же всего пятнадцать. Да что, я от наших уже года на два отстаю... О чем я думаю!

Я всеми силами гнал от себя подобные мысли, но очень скоро понял, что они непреодолимы. Один образ Кати перевернул всю мою жизнь, я переосмысливал все ценности, которые видел раньше. Теперь все мои силы уходили на борьбу с мыслями, и школьники тыкали в меня пальцем и говорили:

Я и правда выглядел немного не от мира сего -- еще более растрепанный, чем обычно, со стеклянным взглядом, направленным в никуда, не обращал внимания ни на кого -- ни на Петьку, зудящего над ухом, ни на девятиклассников, подкалывавших меня, ни на Виталя и Ульви. Мне казалось, будто я отпал от них. Или поднялся над ними.

На прогулку вышел, как всегда, без куртки, и опять все смотрели на меня и обзывали тормозом. Еще бы, тридцать градусов!

-Вась, ты дурак так ходить? -- спросил кто-то из девятого класса.

-На спор завтра в одних шортах на улицу выйду, - процедил я сквозь зубы, отвернулся и пошел полным ходом, среди огромных сугробов, деревьев в снегу, толп товарищей по школе -- по замкнутому кругу.

Не помню уже, сколько я так ходил, но, наконец, на одном из кругов, на заднем дворе школы, где народу поменьше, ко мне подошла Катя.

-Да? -- я рассеяно обернулся, и тут же ощутил как удар тока и весь подобрался.

-Тогда было холоднее, - ответил я. - Взялся же ходить весь год без куртки...

-Кругами, - она провела рукой, пальцем в мягкой перчатке, круг, получившийся длинным эллипсом.

-Пойдем, - охотно согласился я. - А почему не с Зинкой?

-Пусть. Не хочу с ней ссорится, да она сама мне говорит .или он, или я..

-Я думала. Я не могла никак решить, но потом сообразила -- к тебе я действительно хочу, а Зину мне просто жалко.

-Почему... -- Катя помедлила. - Сказать тебе честно, Вась, - она сделала паузу, чуть-чуть закатив глаза, - я на тебя уже давно смотрю.

-Почему? Что во мне такого? -- я спрашивал это, честно, напрашиваясь на комплимент -- в надежде, что она назовет меня умным.

-Помнишь, ты мне сегодня сказал, чем я лучше других. И ты -- тем же самым, Вась, понимаешь.

-Не знаю. Я всегда, наоборот, уважал "настоящего мужика". Уважал тех, кто может двинуть по морде -- за дело, конечно. А таких, как я, я всегда считал слабаками, - и опять, что тут скрывать, я ждал комплимента.

-Ты уважал... А я, я уважала людей скромных, честных, вежливых. У которых сила не верх достоинства. И даже не ум -- это та же сила. Я уважала людей, у которых есть духовные ценности.

-Одно другому не мешает. Вот Йоан -- он теперь как раз такой. Теперь. Я ему карту Кишинева показал, и в нем что-то переломилось. Надрыв какой-то.

-Так ты поэтому его выбрал в друзья? У нас тут ведь и азербайджанцы, и армяне, и грузины...

-...корейцы, украинцы, латыши, монголы, осетины, даже, говорят, француз в первом классе.

-Вась, а неужели ты готов дружить с кем-то ради науки?

-Нет. С Йоаном я дружил, а пытался я дружить с ним или хотя бы не оказаться без его внимания с тех пор, как встретил. Но тут дело не в науке. Я теперь, кажется, люблю не народы, а отдельных людей, - я кинул взгляд на ее лицо, и она смутилась.

-Это ты мне? -- спросила как-то даже немного испуганно.

-Возможно, - ответил я как можно безразличнее.

Еще несколько шагов мы шли молча, видимо, пытаясь понять, какой важности слова были только что произнесены. Теперь та цепочка, что связывала меня с ней, утвердилась и окрепла, теперь это было уже не просто. И Катя это похоже, тоже осознала.

-Вась, а может, ты и прав. Из наших мне не подходит, Вась, никто, кроме тебя. Тут даже не в любви дело, а просто, нету таких больше. Мы ведь в чем-то близки.

-Почему? -- почти испуганно спросила она, и я с удовольствием отметил, что она боится получить отказ.

-Я другой. Я слишком замкнут. Я умею жить только сам с собой. Как бы я ни пытался любить людей, я останусь рационалистом. А ты -- ты не такая. Не знаю, так ли это, но на фоне других ты кажешься святой, - я понял, что сморозил глупость.

-Святой?! -- удивилась она, - а ты в Бога веришь?

-Не уверен... Как ни пытался я поверить, нет веры. Не принимаю я ее, почему -- не знаю. А ты?

-Верю. Но... не настолько. Я бывала в церкви, и часто -- там, у нас.

-Ты из Брянска, - я оживился. - Бывал, хорошие там места. Леса красивые. И сейчас скажу: ты -- палех.

-Они же полесы, они же полещуки. Субэтническая группа между русскими и белорусами, населяющая Брянскую, Гомельскую и Брестскую области. Очень хороший народ. Они добрые и храбрые. Именно они составляли основу партизан в войну.

-Думаешь, я палех? Хотя... мой прадед был партизаном.

-Да, но не совсем. Моя родина - Красновишерск... - я взглянул на часы, сказал с неохотой: - Кстати, прогулка закончилась.

Действительно, мы уже несколько кругов ходили одни, ведя свой неспешный диалог. Мы быстрым шагом зашагали к дверям, я помог ей снять куртку, и мы поднялись по лестнице. И она ушла на дополнительные занятия, а я остался в коридоре.

На дополнительное занятие не пойду -- я решил твердо. Я еще побуду здесь, в коридоре, наслаждаясь осознанием того, что я уже правда не одинок. У меня-то теперь все хорошо. А Йоан? -- вдруг кольнуло меня. А что Йоан? У Йоана есть друзья, и, в общем-то, мне кажется, всегда были, если не ошибся. А я ведь был один -- правда, и не особо от этого страдал. Но почему я был один? Я просто боялся других, боялся будущего. Убегал. И не убегу ли я так же от Кати? От любви? Не испугаюсь ли я ее, как испугался вдруг жизни Йоана. Да, я ведь и этого испугался.

Да я же всего мира боюсь! -- то ли подумал, то ли сказал я.

-Правильно боишься, - мне на плечо легла тяжелая ладонь.

-А ты че думал! Я, - он кивнул и пожал мне руку.

-Так, на пару часов. К охраннику, да к одиннадцатому. Я с тобой долго не задержусь -- спешу. Дела-то как? Баба есть?

-Считай, ей повезло. А тебе советую эту весну дома сидеть.

-Фашисты. Это, как там это называлось -- ну, когда там в Европе эти друг друга порезали?

-Да, во! Вот, этой весной будет то же самое. Наши приедут на танках.

-Под Москвой, в танковой части, восстание готовят.

-А власть куда смотрит? Если даже я об этом знаю, то что они?

-Им-то что? Все начинается. Слышал, у нас на рынке вчера двое с автоматами пришли и всех азеров постреляли? Я их знал. А завтра забросают гранатами еврейскую школу.

-От ментов. От военных. Со склада украл. Подошел, сзади по голове обломком рельса вломил -- и забирай. Да любой военный тебе его за штуку продаст!

Я знал, что Лёха, скорее всего, преувеличивает -- в его восприятие все так (помню, однажды он мне доказывал, что альпинисты бьют скалолазов), но почему бы и нет? Это ведь правда возможно. Я видел свастики на стенах, видел, как избивают нерусских, но восстание?

-И чем оно должно кончится? Не фашистским же переворотом?

-Тем, что в Москве не останется черноты! -- сказал Лёха с ненавистью, сжав кулаки, - только Эльзу жалко будет.

-Чеченка. Мусульманка. Такая баба... Но до нее хрен достучишься.

Он хлопнул меня по плечу и быстрым шагом пошел по коридору в сторону лестницы на одиннадцатый класс. Восстание? Он явно перегнул палку, но какой-то неприятный осадок у меня от этих слов остался.

И прошел еще день. Вечером, в шесть часов, я проводил Катю до машины, снова поговорив с ней, и окончательно успокоился, а затем остаток времени до вечера показался каким-то пресным. День тянулся медленно, именно тянулся, и я уже ждал, стиснув зубы, когда он закончится, чтобы быстрее его сменил новый.

А новый не принес ничего хорошего. На первом же уроке мне доказали, каково не ходить на дополнительные занятия, дав контрольную. Потом оказалось, что в буфете у меня долг, и, в довершение всего, Катя сегодня не пришла.

Я не на шутку обеспокоился. А что с ней? Вдруг и с ней что-то случилось, вдруг она сейчас лежит-умирает. Или уже хоронят. Вдруг... Господи, да что только с ней может случиться! Они же домой на машине едут, вдруг в автокатастрофу попали. А ведь те хулиганы меня били в ее дворе -- вдруг на нее скины... Я должен хотя бы позвонить ей, узнать. Сразу же я начал искать глазами Зинку -- конечно, подруга, должна знать, не полезу же я в их классный журнал у всех на виду.

-Для тебя -- нет! - она картинно отвернулась, вильнув хвостом длинных волос.

Я вернулся в класс и стал успокаивать себя и ждать, но как же тут! Пришел Петька, сел за парту за моей спиной.

-Ой, тормоз. Ну бывают же такие, а, - он обернулся к воображаемой телекамере, - нашел дуру.

-А по-моему, так самая что ни на есть дура. Именно дура!

На слове .дура. он делал особое ударение, и я не сомневался, что он специально поддевает меня, вызывает на драку. Но я все равно не сдержался -- не мог перенести, как этот урод оскорбляет мою, мою! Девушку.

-Только скажи мне еще! -- я вскочил и навис над ним. Силы у меня было куда больше, и в нормальное время я бы его победил. Но не сейчас. Он нанес всего один удар, прямо по сломанной кости.

Я охнул, согнулся и осел под парту, а сверху донеслось:

-За слова надо отвечать! Я ответил, а ты нет, гниль!

И правда сейчас была в том, что я не мог ответить. А нужен ли я Кате без силы?

На следующий день она появилась. Пришла, такая же красивая, как всегда. Мне теперь было тяжело смотреть на нее -- слишком давило сознание своей слабости. И с Петькой не разговаривал -- я потерпел поражение, и он теперь считал разговор со мной ниже своего достоинства.

Но все равно я смотрел на Катю, и на прогулке она опять подошла ко мне. Я сразу спросил, как мне показалось, не подумавши, и тут же испугался вопроса.

-Так, - она отмахнулась, - медицинские дела -- у меня сердце больное. А ты почему такой грустный?

-Тоже так, - сам я испугался. Что значит .сердце больное.? Но больше меня волновала моя проблема. - Слушай, Кать, а ты ведь понимаешь, что если вдруг мне придется драться за тебя, мои шансы близки к нулю?

-А про тебя вчера один плохо сказал, а я защитить не смог.

-И это главное. Но пока тебе меня защищать не надо. Давай не будем об этом.

И всю прогулку мы уже говорили о вещах более простых и неважных. Чем я увлекаюсь, чем она увлекается. Но тут и не важно было, о чем говорить. Мне было приятно слышать ее голос, приятно отвечать на ее вопрос. И шли мы все ближе, уже соприкасаясь, и я то и дело оглядывал ее с головы до ног, поражаясь изяществу ее линий. Хотя, есть ли тут совершенство? Но я так хотел его видеть, что видел.

-Может, в выходные встретимся, погуляем, - предложил я.

-Нет... Гулять холодно. Да и встречаться лучше... позже. Ты ведь к Йоану пойдешь?

-Да ладно, Йоану уже не так плохо. Он уже, наверное, выписаться мог бы. Ему десять дней лежать сказано.

-Тогда дома встретимся. У меня или у тебя? У меня -- вряд ли позволят.

-Ждем, - кивнула она, - весной, летом -- так встречаться куда романтичнее.

-Да, гораздо. А зимой -- неприятно. Холодно. Зимой будем тут, в школе встречаться, - тихо сказал я, и взял ее за руку, и тут же чей-то голос ворвался в наш мир.

-Кстати, о зиме, - донеслось сзади. - Ты обещал сегодня в шортах.

-Черт возьми, я забыл! Ну ладно, сейчас без футболки -- показать? -- ответил я тоном вызова.

-Вась, не надо! -- воскликнула Катя, - замерзнешь же!

-Вась, я тебя прошу -- не надо, - сказала вдруг Катя необычайно твердо, и я понял, что она готова настоять на своем.

И я вдруг как-то сам для себя неожиданно размягчился и почему-то мне показалось сейчас, что по морозу в шортах бегать -- смешно и по-детски.

-Да иди ты! -- я толкнул девятиклассника рукой. - Обязан я перед тобой голым скакать!

-А ты бы сам так смог? -- бросил я, отворачиваясь, и мы пошли дальше.

После прогулки меня забрали на диагностику -- проверять умственные способности многочисленными тестами и говорить, изменились ли у меня результаты. И оказалось, что я в этой школе -- самый умный, причем стою на первом месте как по IQ, так и по приросту за год.

Но если раньше для меня это была бы победа, то сейчас я стыдился своего ума, и пытался его как-нибудь скрыть, спрятать, чтобы никто, никто этого не узнал, а в первую очередь -- Катя. Мне было неприятно думать, что она, такая... какая есть, в общем, в чем-то хуже, чем я. Я стыдился своего превосходства, да и есть ли оно у меня?

Вот Йоан -- он по уму-то, в общем-то, наверное, средний, а какой жизненный опыт за плечами! Да с таким опытом он всех нас еще поумнее будет, вместе взятых. Нет, нет ничего страшного в том, что у меня показатель интеллекта на несколько циферок больше. У Кати просто склад ума другой.

Следующие два дня я опять был с ней, и опять ни о чем особо важном мы с ней не говорили. Так, о жизни, и все больше узнавали друг друга, каждое слово давалось мне легче, чем предыдущее.

Встречу я ей так и не назначил, но я и не особо расстроился. Все равно она не из тех, кто нарасхват и ждать не будет, и я не из подобных. Спешить нам с ней некуда. Успеем, лишь бы только я ей не надоел -- меня когда-то называли занудой.

В воскресение я вспомнил-таки, что у меня друг в больнице лежит. И поехал к нему, хотя и без особого желания, в глубине души мечтая уже не застать его там. Дружба с Йоаном надоедала мне, мои мысли, мое беспокойство о его родной Молдавии казались мне сном, и даже сводки я перестал переводить.

Я ехал к Йоану, а все равно думал о ней. Вспоминал, какая она красивая, прокручивал в голове все с ней разговоры и мысленно вновь говорил с ней.

-Привет, Йоан, - я вошел в помещение, по-прежнему пустое, и увидел его самого -- в полной одежде, уже не в черном, а в новой синей мягкой куртке, с белой шапкой в руке, он сидел на заправленной койке, глядя в окно.

-Noroc, Vasi1, -- ответил он как будто сквозь сон, но тут же как-то по-птичьи встрепенулся и поправился. - То есть привет!

-Это ты по-молдавски? -- во мне опять проснулся этнограф.

-Да, - Йоан со вздохом кивнул. - А чего ты в прошлые выходные не пришел?

-Скины побили, - ответил я и с готовностью показал бинты.

-Девушка... А она у тебя первая? -- он сделал особое ударение на последнем слове

-А у меня первой уже никогда не будет, - Йоан посмотрел в пол, тяжело вздохнув.

-А мы с ними все втроем в раздевалке целовались

-Как? -- я посмотрел на Йоана как-то совсем по-другому. Мне стало как будто стыдно за него и неприятно смотреть в его глаза, в которых вдруг показалось раскаяние.

-Знаешь, Вась, - заговорил он с такой тоской и так потерянно, что мне сразу сделалось жалко его, - когда-то я жил такой мерзкой жизнью, и следы ее на мне остались. Мне уже никогда не стать тем, кем я был, никогда.

Он отвернулся и уткнулся головой в оконное стекло, и мне показалось, будто он сейчас заплачет. В нем что-то менялось.

-Йоан, а что это за жизнь, о которой ты говоришь? Я ведь не знаю твоей истории...

-По дороге расскажу, - Йоан отошел от окна, накинул шапку, прошелся по палате, отворил дверь и, глянув на меня, кивнул в сторону выхода.

-Выписывают. Сегодня утром мать карту заносила. Они сказали, чтобы сегодня уходил. Ничего. Пойдем пешком, долго, все расскажу.

И мы шли по промокшему, внезапно потеплевшему до нуля, грязному, но еще прохладному городу, и Йоан рассказывал все то, что с ним случилось за последние два-три года. О том, как он жил в Молдавии -- он вспоминал все, и хорошее, и плохое, с удовольствием, о том, как враг напал на их город и как они бежали -- рассказывал быстро, неровно и сбивчиво, и так же говорил о своих мучениях на Украине, а потом о России.

-Значит, говорят они мне -- кончишь год хорошо, пойдешь в частную школу. А я ведь всегда был отличником. Учился всегда на четыре-пять. Я к вам так попал.

-Понятно. Очень тяжелая у тебя судьба, - я посмотрел на него с сочувствием и уважением. - Я бы не выжил так, как ты. Особенно как ты отца потерял.

-А знаешь, - Йоан вдруг перешел на шепот, - мне вот кажется, будто он жив. Будто мы его там просто оставили, и если я вернусь -- он жив.

-Знаешь, Вась, сказать честно? -- горячо зашептал он

-Да! Это моя сейчас мечта. Я ни войны не боюсь, я ничего не боюсь. Я хочу домой. Я скучаю... Вась, как там сейчас? Как там война?

Я чертыхнулся. Я ведь забывал переводить сводки новостей уже как неделю. Записать-то записывал, а не переводил.

-Ах, да... Прости, Йоан, не знаю. Но у меня оно все на диктофон записано. Пойдем ко мне -- сам переведешь.

Мы прошли по проспекту, свернули направо, вглубь города, по направлению к моему дому, и, преодолев еще километра два, зашли в подъезд.

Еще минут через пять он сидел в моей комнате -- синей, обставленной светлой мебелью, с настоящими джунглями на подоконнике, наполненной запахом бумаги, чернил и краски, которой обычно рисуют карты. Вещал на румынском диктофон, да я и сам уже понимал половину. А Йоан, слушая, все мрачнел и мрачнел и, наконец, когда диктофон замолчал, произнес дрожащим голосом:

Оказалось, и правда плохо. Оказалось, десять дней румыны держали блокаду вокруг города, собирались с силами, отдохнули, а затем, всего пять дней назад, это кольцо начало стремительно сжиматься. Отоваска-Бык был захвачен в первый же день молниеносным ударом, так, что защитники не успели и встать к оружию. На следующий день после упорных боев пала Дурлешть, Буйкань и весь юг города, следующий день -- Барьера-Скулени на севере. Так город оказался разделен. Молдаване удерживали центр и северные пригороды, и только двадцать третьего -- двадцать пятого защитники смогли прорваться туда и соединить два района, но смысла в этом уже не было. Почти вся румынская армия, порядка двадцати пяти тысяч человек, атаковали центр города. Завязались жестокие уличные бои, я помнил эти кадры -- Кишинев напоминал Берлин в сорок пятом. Огонь, крошево, пули. И рассказывали об этом уже только румыны -- Кишинев больше вещать не мог.

-Да, плохо, - согласился я. - Знаешь, к чему дело катится?

-К чему? -- Йоан, как будто, сам знал, лишь боялся себе в этом признаться.

-К... Нет! -- он вскочил с кресла. - Нет, Вась, я не верю! Не будет этого! Нельзя, невозможно... Я не позволю, - он схватился за ручку входной двери. - Можешь меня выпустить?

-До свидания, Вась, - Йоан вышел и склонив голову, медленно пошел к лифту. Я закрыл за ним дверь и мрачно улыбнулся зеркалу. Вот и поговорили -- нет у меня того желания дружбы, какое было недавно. Мне, кажется, все равно, кто для меня Йоан -- но не ему самому.

На следующий день вновь по всей школе слышалось имя Йоана. Опять из каждого угла доносился шепот, только теперь, наоборот: ....Пришел, пришел. Жив! Он правда под машину попал? А вроде, убило?. Только сам Йоан молчал -- какой-то угрюмый, будто бы чем-то расстроенный.

А я был счастлив, потому, что счастлива была моя любовь. Перед Йоаном я очень стыдился этого счастья, но давить счастье не было ни сил, ни желания, тем более что сегодня -- первое марта, начало весны. Мне казалось, будто я оттаиваю после спячки.

И на улице пусть еще лежал снег, но уже по-весеннему тепло и мягко светило солнце. Кто сказал, что март в Москве месяц зимний? Правда, весной наступает весеннее обострение и приходит усталость, но все равно весне были рады.

Интересно, а каково сейчас в Молдавии? Мне неприятно было сейчас думать, что где-то идет война, бьет автомат и умирают люди.

-Да, Вась, это ужасно, - согласилась Катя на прогулке, после того, как я ей рассказал. - Любая война -- это ужасно. Помнишь, в одной книге о войне герой рассуждает, в какое время года жалко умирать?

-Помню. Весной жалко, потому, что все еще только оживает. Летом -- жалко, потому, что жизнь вокруг кипит, зимой жалко -- холодно, противно, да и осенью просто жалко -- ведь впереди зима, весна, лето.

-Но больше всего -- весной. Что же эта страна такая несчастная?

-Что-то тут есть. Я знаю всю их историю, которая была сплошной борьбой за выживание. Последние десять лет они пресмыкались перед Румынией, и уже сами забыли, что они -- отдельный народ. А теперь они снова осознали, что они молдаване, и Румыния не сможет подчинить их еще очень долго.

-Телевизор смотрю. На румынском языке. Молдову уже не слышно -- телецентр захвачен.

-Какоешту? Непонемешть! Ничертешку ни понимешти.

Катя рассмеялась частым звонким смехом, а потом несколько смущенно произнесла:

-Нельзя же так, Вась... У людей горе, а ты смеешься.

-Горе есть всегда. Будем из-за него плакать -- сделаем его только больше.

-Не плакать надо, а участвовать. Среди русских молдаван были добровольцы?

-Были, но тысяч пять всего. Из России, с Украины, даже из Приднестровья. Но пойми, кто-то, может, думает, что у румынских солдат, которых гонят в атаку, горе. Может, кто-то сочувствует им.

-Это правда. Он правда какой-то замкнутый стал очень. Ты понаблюдай.

Совету Кати я последовал и начал наблюдать за Йоаном. И заметил, что ходит он теперь один, что глаза у него стали какие-то большие, выразительные и очень глубокие. Гулял он теперь, как я когда-то, кругами вокруг школы, достаточно быстро и ни на кого не обращая внимания.

Вечером, перед посадкой в .Газель., к нему опять приставали девятиклассники, а он им даже не отвечал. Он позволил им завалить себя в снег, грязный и мокрый, но никто теперь не сомневался, даже сами девятиклассники, что он только позволил. Он держался гордо, никогда раньше я не видел его таким. С каждым днем его разрыв с другими увеличивался. Я не сомневался, что их с Виталем дружбе конец.

И точно, в среду ко мне подошлю Виталь и Ульви, и толстый с важным видом то ли указал, а то ли кинул мне.

-Да, - вздохнул я, откинувшись на спинку кресла (дело было в буфете). - А знаете что? Он прав.

-Как это прав? -- прогудел Ульви. - Ща как дам! Прямо по мозгам!

-Он два раза повторил одну и ту же фразу. Ну, давай! -- я замахнулся, и он тут же отпрянул от меня метра на два, одним прыжком. - Боишься? -- я опустил руку и прищурился.

-Что ты... э-э-э... хочешь сказать? -- тоном бюрократа спросил Виталь

Сказав это, я отвернулся, приняв как можно более важный, строгий и сердитый вид, и у меня за спиной хлопнула дверь.

-Что-то правда Йоан тихий такой стал, - согласилась со мной буфетчица. - И вежливым сделался каким-то. Вперед очереди не лезет. И я видела. Что-то он теперь один все время.

А я теперь -- не один. У меня теперь есть Катя.

И довольный собой, чувствуя себя доном Жуаном, испанцем романской группы индоевропейской семьи, я удалился на урок.

Следующий день я опять провел с Катей и говорил ей, что мои домашние не против того, чтобы я с ней встретился. Я предлагал ей пойти ко мне в воскресение, как раз седьмого марта, а на следующий день-- ее праздник.

-И я уверен, ты достойна его больше, чем кто угодно в этой школе.

-Они -- бабы, а ты -- женщина, девушка... Жалко вот я не достоин двадцать третьего февраля...

-Не выйдет из меня защитника отечества. Эх, странно! -- я горестно усмехнулся. - Я считаю эмигрантов предателями, но я знаю, что убегу из этой страны с первой бомбой.

-Кто знает... Но пока ее точно нет. Так что, встретимся мы в воскресение?

-Встретимся. Только... - она помедлила, поджав губу. - Я, кажется, поняла, к чему ты клонишь. Нет! -- отрезала она.

-Ну че так сразу, - смутился я, потому что доля правды здесь была. - Как мужчина, так сразу это? Даже обо мне ты такого мнения? Женщины -- они все такие...

Сейчас мы уже хорошо друг друга знали. Знали жизни друг друга, я научился понимать ее с полуслова, она меня -- с четверти. Мы стали близки, и я не совсем понимал ее опасения. Зачем ей скрывать от меня свое тело, если она открыла передо мной свою душу?

И четверг проходил так же. Все свободное время мы провели вместе, вместе гуляли, после третьего дополнительного занятия, как обычно, за ней приехала машина, и я проводил туда ее как всегда минут за пятнадцать до того, как появилась ее сестра, и еще минут пять говорил с ней. Как-то, как всегда, жалко мне было с ней расставаться, и, как обычно, я грелся мыслью, что завтра я опять с ней встречусь. И тем еще, что встречусь с ней в выходные, и может быть...

Может быть... А не пойти ли мне сегодня домой пораньше, а то эта школа меня в последнее время подавляет.

-Вась! Вась! -- на лестнице, наверху, стоял Йоан, и как-то странно, словно гипнотизируя, смотрели его глаза. Он сейчас напоминал привидение.

-Хорошо, - Йоан кивнул, тревожно оглянулся и исчез.

А я пошел в класс, собрал вещи и вновь отправился домой. Как я устал от всего этого...

Кстати, а завтра ведь она уходит после седьмого урока. И я уйду вместе с ней. Вдвоем пройдемся до метро, можно будет поехать к ней домой, ведь ее отец приезжает только в шесть часов вечера, и два часа будут свободными -- только я и она...

Я с трудом удерживался, чтобы ей это все не сказать. Пятница оказалась днем абсолютно неприметным, на протяжении которого не случилось ничего. Отдал Йоану карту, и тот схватил ее так жадно, будто это и не карта была, а настоящая страна, потом я написал очередную контрольную, кажется, по географии, где мне нет равных, узнал, что в недавней олимпиаде по экономике неожиданно для себя занял первое место, и так далее, и тому подобное...

Но после урока за Катей приехала машина, и все, что мне оставалось -- идти пешком домой.

И придя, я, усталый и нервный, бросился к телевизору. Включил румынский канал. А интересно, что сейчас, правда, в Молдавии? Побеждают они или скорее проигрывают. Если проигрывают, то насколько. Лучше ждать худшего, хотя мне вдруг стало как-то все равно.

Но то, что я увидел, поразило меня и заставило прийти в ужас. Заставило расстроиться и тут же подумать:

...Кишинев. Центр города. Дома с облетевшей штукатуркой и выбитыми стеклами. Чел Маре, сброшенный случайным взрывом с постамента и расколотый надвое, исписанные здания и огромная надпись граффити .Eu îs moldovan. во всю стену. А над городом плывут дымы и языки пламени вырываются из окон здания. Улица напоминает дуло, нацеленное на белый собор на фоне рваного черного дыма, и над собором -- флаг, и на флаге, я вдруг заметил, не было герба... Диктофон я включить забыл, но и так было понятно, о чем идет речь.

Я переключил на новости одного из наших, российских, каналов. Там говорили:

-...Сегодня, в десять часов утра, вновь перекроилась политическая карта мира. В ходе румыно-молдавской войны Республика Молдова потерпела полное поражение и капитулировала на любых условьях (.......) после пятичасового штурма центра города румынская армия нанесла ей окончательное поражение. Сейчас остались лишь локальные очаги сопротивления, которые добиваются. Потери подсчитываются. Республика Молдова, лишь чуть более двадцати лет сохранявшая независимость, более не существует.

Три дня спустя я встретил мать Йоана. Как всегда мрачную и холодную, но она была уже не снежной королевой. Ее холод напоминал могильный, и я понимал, что она убита и сломлена горем.

И она рассказала, что три дня назад Йоан ушел из дома и назад уже не вернулся...

1 Это тебе не Советский Союз, враг-то тут, рядом (молд. . далее без примечаний)

1 Труп

1 [приветствие] (коми.)

1 Это я.

2 Входи.

1 Можно, я гулять пойду?

2 Нет, дома сиди

1 Я должен отомстить

1 Победа!

2 Эх. Надо бы извиниться. хм. Все равно победа!

1 Это. чуть не случилось со мной. Со мной! Я чуть не умер. Да что это за страна, где могут убить. человека из другой страны

2 Почеу так?

3 А кто сказал, что я молдаванин?

1 Получил?

2 Тогда почему ты весь грязный и в ржавчине? Валяли по земле, били ногами?

3 Сочиняй.

4 Чего ты меня спрашиваешь. Сам должен знать. И как по лицу получаешь, видела. Знаю, убежал.

5 Какие мы русские!? Особенно я. Мы и в России-то два года всего. Мы не русские, Йоан, не русские.

6 Виноваты..Виноваты, что не попали под бомбу в Кишиневе, что не упали под поезд, что не остались в Киеве. Мы здесь чужие, пойми, и останемся чужими. Это чужая страна.

7 Нет! Никогда я больше не буду в этой проклятой стране. Молдавия теперь для меня чужая, и весь ее народ, и язык.

1 Ненавижу!

1 Козел

1 Не понимаешь ты меня, молдаванин! И никто меня не понимает. Да ты и не поймешь никогда. Я русский, понимаешь, русский! Я должен был родиться в России, или жить там, или уехать туда. Это моя родина, а не здесь

2 Почему, Йоан, я не мог выбрать себе родину?

3 Вась, а если ты ее даже не видел, почему ты себя к ней относишь?

4 Потому, что я русский.

5 Вась, а откуда столько русских в Молдавии?

6 Не понимаю я, почему мой отец с казахом из Алма-Аты, литовцем из Каунаса, русским Ивановым или хохлом Заходько родился в одной стране, а живет в разных?

1 Нет смысла!

1 Я . гагауз!

2 Я . гагауз! Гагауз, ни молдаванин, ни русский, ни болгар вам какой-нибудь, а га-га-уз! Поняли? И этот народ, это страна . чужие.

1 Как по твоему, Йоан, знают ли пограничники о том, где заканчивается эта пещера? Ведь американцы спустились в пещеру Озерную, а вышли в Оптимистической, и спасатели зашли на Украине, а вышли в Молдавии. Как ты думаешь, может быть, я смогу наоборот? А? Выйду на той стороне.

2 Зачем тебе, Вась? Это же не Россия.

3 Но я буду на одну границу ближе к той, что должна быть моей родиной

4 Должна, но не является. Давай зайдем туда!

1 А обратно как?

2 Пока видно солнце

3 Надо бежать из этой страны, пока не поздно. Ты понимаешь, что война неизбежна?! Война начнется в ближайшие недели. Бежать надо, бежать!

1 Вот теперь . точно конец.

1 Я . молдаванин.

1 .Я не вор.Я не.Я не преступник, но это не.не.Простите, простите меня, я умоляю вас, простите.

1 Привет, Вась!

СОРОКСКАЯ КРЕПОСТЬ

Роман Тамберг, .Былина.

ГОРЯЩИЙ ГОРОД

Его спутники в ужасе отпрянули, и мальчик хотел броситься бежать, но женщина схватила его за руку -- нужно было идти.

ЭТНОГРАФ

МОЛДАВАНИН

НЕУДАВШАЯСЯ ДРУЖБА

СТОЛКНОВЕНИЕ

ПЕРЕЛОМ

СОРОКСКАЯ КРЕПОСТЬ

СМЕНА ПОКОЛЕНИЙ