|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Рассказы
23.VIII.2007
Божественная коллекция
Тормозной след пахнет. Я замеряю, фотографирую. Капот машины вздулся и потрескался, как твердые земные корки от сейсмических смещений. Я фотографирую. Труп мужчины лет сорока пяти с проломанной о руль грудной клеткой лежит на асфальте на расстоянии нескольких метров от места столкновения машин: кто-то из прохожих, посмелее и человеколюбец, желая помочь, вытащил труп на асфальт, делал ему искусственное дыхание и непрямой массаж сердца. Сдавливания грудной клетки и изо рта в рот -- "подержанный воздух". И это человеку с поломанными ребрами! Надеюсь, что тот умер до начала процедур первой медицинской помощи. Я фотографирую.
Первый раз дорожно-транспортное происшествие я увидел, когда учился в пятом классе. Испуганно, пуская слюни перекошенным ртом и втирая слезы в толстые румяные щеки, я смотрел, как из "Волги", въехавшей в столб линии электропередач, вышел, пошатываясь, водитель. Манера его движений напоминала походку циркового медведя, которого водят по рампе на задних лапах, сдавливая шею кожаной петлей поводка. Аплодировать я не стал. Рука водителя неестественным образом загнута за спину. Он смотрел по сторонам и неприятно гримасничал. Было похоже, что он кривляется, имея ввиду неприязнь ко всем зевакам, включая меня. Минуту спустя, "докривлявшись", водитель упал на тротуар. Я, одурев от увиденного окончательно, тоже упал. Очнулся быстро, пошел домой, выпил чаю с медом и успокоился, но не забыл.
С тех пор видел тысячи автокатастроф. Я работаю в частном экспертном криминалистическом центре, моя специализация -- фотография, схема ДТП[1], восстановление обстоятельств ДТП и предоставление материалов для судебных дел по факту аварий. Если любая из заинтересованных сторон, включая страховую компанию, готова хорошо платить, меня вызывают по телефону -- я приезжаю, замеряю, фотографирую.
Я не просто фотограф-криминалист, а, так сказать, -- фанат своего дела. С того дня, когда пятиклассником я увидел съежившуюся от контакта со столбом "Волгу", я полюбил эстетику автопроисшествий. Услышав, что где-то сбили пешехода или две машины столкнулись, или же, например, какой-то "лихач" вылетел на обочину и переломил два-три молодых деревца, а заодно -- и себе шею, я, пренебрегая школой и даже кинотеатром, бежал в обозначенное слухами место, чтобы подойти ближе, поглядеть и хоть чуть-чуть вкусить результатов разрушительного искусства двигателя внутреннего сгорания.
С самого детства, как и сейчас, я жил в центре города, где, благо, потоки машин неиссякаемы -- случаи для удовлетворения моего увлечения происходили вполне регулярно. Я не был садистом или кем-то вроде того. Я не злорадствовал, видя разбросанное по асфальту мясо, которое немногими минутами раньше носило имя и нижнее белье, не поллюционировал, рассматривая осколки лобового стекла, не сжигал своих солдатиков, посадив их в игрушечный автомобильчик. Наоборот, искренне сочувствуя жертвам и их имуществу, я старался помочь в меру своих сил: кричал "караул" и "скорую", сам звонил "0"2 и "03". Один раз -- мне было тогда 15 -- я помогал затаскивать носилки в кузов фургона "скорой", а как-то, выведав у врача, куда именно повезут пострадавшую, двенадцатилетнюю девочку с поломанной ногой и разбитой головой, я ходил навещать ее в больницу. Придерживаясь амплуа тимуровца, приносил ей цветы и пряники, справлялся о здоровье, выпытывал, как это было -- автокатастрофа. После посещений пяти-шести, узнав дотошно, даже "дорвотно", все подробности аварии, я потерял к девочке интерес, но все равно ходил к ней в больницу, так как не хотел, чтоб она догадалась о скрытых причинах моего любезного соучастия. Правда, цветов и пряников уже не носил. Пройдя полный и успешный курс лечения, девочка поцеловала меня в разжиревшую щеку, сказала, что теперь "покидает больницу домой" и пригласила меня приходить к ней в гости в любое время, когда я захочу. Это ей мама подсказала. Больше эту девочку я не видел.
Однако, встреча с этим "катастрофированным" ребенком оказалась для меня важной и ни чуть не меньше, чем полезной. Я, прослушав ее рассказы об аварии, сообразил, в чем именно заключается моя страсть: все словесные бредни, пускай даже описывающие, как праздничная автоколонна, подобно табуну припадочных лошадей, свалилась в пропасть, меня нисколько не интересовали; только -- вид. Я искал визуального соприкосновения с дорожно-транспортным происшествием, но уж никак не вербального. Таким образом, цветы и пряники, подытоженные рефлексивным озарением, окупились и даже принесли мне дивиденды.
Я выпросил у родителей фотоаппарат. Объясняя потребность в нем, сказал, что хочу делать семейный альбом, а также "собирать коллекцию пейзажей нашего социалистического города-героя". С фотографированием социализма родители спорить не стали и, очевидно, боясь, что "Павлик Морозов жив", купили мне новенький "Зенит" с оптической насадкой и вспышкой. Чтобы поддержать достоверность названной причины приобретения "Зенита", приходилось фотографировать маму, то с букетом цветов, который она всегда держала высоко и прямо, как знамя, то с кошкой Мусей, всегда беременной, то с папой. Фотографировал я и толстозадую бабушку, жеманно поправляющую перед каждой "сессией" редкий вихрь на круглой голове, и дедушку, худого настолько, что это можно было объяснить единственно его желанием компенсировать размер бабушкиных ягодиц. Еще я носился по городу, как стайка зеленых эльфов в перегретой голове сумасшедшего, и снимал все подряд, что можно было отнести к жанру "социалистического пейзажа". Проявлял фотографии в темной ванной комнате, замачивал в "фиксаже", сушил на прищепке и показывал родственникам, чем удовлетворял их в полном объеме.
Но за всей этой чепухой я успевал "выследить" растерзанные капоты, вылезшие за пределы корпуса моторы, сожженные покрышки, кристаллики битых стекол, травмы опасные и не очень и -- фотографировать. Эти фотографии я не показывал никому, а чтоб избежать вторжения в мою "автотравмоколлекцию", я придумал себе "тайник" -- внутрь толстых томиков Шекспира я засовывал "фотокарточки", благодаря чему страницы книг после многолетней девственности пребывания на полке все-таки оказались разрезанными. Когда коллекция значительно возросла, все тома полного собрания сочинений были задействованы -- хоть и не по назначению, но в целях для меня значительных.
Потом я уехал учиться в другой город. Там, занимая в общежитии самостоятельно всю комнату, рассчитанную на троих жильцов (пару худосочных математиков я выселил и заставил молчать о моей буржуазной претензии на "квартирную самость" путем подкупа), я прикрыл всю неисчислимую вязь трещин на стенах обожаемыми фотографиями в рамочках. В последствии, из соображений противостояния пошлости, от рамочек я отказался, а от фотографий -- нет.
По завершении образования я подготовил дипломную работу, которая, принимая во внимание качество, объем, а также обстоятельность подготовки практических материалов дипломантом (мной, то есть), могла бы сойти за докторскую диссертацию или, в равной степени, за оформленную "фотками" обвинительную речь в адрес Ленуара. Тема диплома -- "Особенности использования криминалистической фототехники при фиксации обстоятельств дорожно-транспортных происшествий". Не опасайся я рецензирования и гнева со стороны научного руководителя, назвал бы работу "Приятные особенности. ". Защита прошла успешно и горячо (благодаря жару, с которым выступал студент) и я получил красный диплом, был чем-то премирован и помещен на доску почета способом анфас. Еще не успев вытереть пену у рта, скопившуюся от настоящей любви к разделу науки, который был охвачен моим дипломным докладом, я получил предложение занять место ассистента на кафедре криминалистики. От места, изображая сожаление, я немедленно отказался, сославшись на здоровье бабушки, которая -- утверждал я -- в дальних краях ждала внучьего присмотра. Бабушка же, на самом деле, не надеялась получить стакан воды, ржаной хлебец и грелку под участки тела, пораженные ревматизмом, а, наоборот, хотела передать внуку квартиру, трехкомнатную, удобную, расположенную в центре города.
Я вернулся в родной город. Бабушка, забрав вещи и дедушку, уехала жить в сельский домик, "отороченный" трехгектарным участком земли. Там она выращивала картофель, помидоры-огурцы, а также другие традиционные овощные культуры. С момента переселения бабушка прожила еще неполных одиннадцать лет (а всего -- восемьдесят), чему, уверен, нимало способствовал свежий воздух, на который ее своевременно вытеснил ученый внук. Дедушка прожил меньше, но, попав в село, немножко поправился и стал поовальнее, чем избавил бабушку от стыда за его вид в гробу.
Раньше, бывая у родителей раза два в год, я удовлетворенно отмечал, что машин в городе становится все больше. Теперь же, разместившись здесь стационарно, я ликовал: новые марки машин, пробки, аварийное состояние дорог и прочие условия для комфортной работы. Закончив развешивать по стенам фотографии, я устроился работать дорожно-транспортным экспертом в департамент судебной криминалистики при МВД. Работа в милиции, которая длилась семь лет, не приносила мне желаемой (желанной даже) нагрузки, однако была регулярно и хорошо оплачиваема, в почете и ключе моего увлечения. Верный ключ профессиональной деятельности позволил мне отказаться от покупки полного собрания сочинений Шекспира и хранить мою фотоколлекцию, наиболее любопытную ее часть, не между поэм, сонетов и драм, а у всех на виду. Благодаря регулярной и вполне достойной зарплате у меня возникла другая возможность -- я женился.
Жена Света оказалась хитрой красоткой, из тех, которые в начале девяностых появились на улицах так нарочито и внезапно, что можно было решить, будто они восемнадцатилетними выскакивают из самого чрева матери, уже наряженные в короткую юбку и кружевные трусы. Света отнеслась к моей одержимости авариями понимающе -- даже заинтересовано. Через год после свадьбы, примечая, как регулярно я рассматриваю свою коллекцию, да еще и с таким видом, словно вот-вот запачкаю всю округу детородной жидкостью, Света решила, что я садист, которому нужна помощь в реализации. Прикрепила к спинке кровати наручники и сказала "хорошо, раз уж ты так настаиваешь, я согласна". Я, хоть и не настаивал и даже не думал ни о чем подобном, решил, что препираться будет глупо. Экспериментируя с полгода, Света убедилась на практике, что железные и прочие СМ[2] аксессуары меня не будоражат, отказалась от наручников, от восприятия фотоколлекции как сексуальной атрибутики "моего я", а еще -- от выполнения на регулярной основе "супружеского долга", найдя себе любовника, который дарил ей конфеты в коробках, а мне -- подробные отчеты о качественном садомазохизме в виде синяков, кровоподтеков, царапин и других некрасивостей на теле моей жены. Впрочем, я не слишком злился, понимая, что это, в конце концов, ни так уж и важно. В связи с ее любовником я разозлился по-настоящему только один раз, когда заметил, что фотографии лежат не на том месте, где я их оставил. Проведя аккуратное трасологическое исследование, я мог сказать, как давно Светин любовник менял трусы, прежде чем стянуть их и мотать фрикции, садистки распаляясь от разглядывания моих снимков. Свете я ничего не сказал, решив отомстить, но забыл о своем намерении, увлекшись серией любопытных автокатастроф.
Как раз было то время, когда машины врезались в грузовики, съезжали под откос, лишались тормозов на большой скорости, а в салоне оказывался то банкир, то бандит, то еще кто-нибудь с опасными и вредными условиями труда. К тому времени я уже занимал должность начальника криминалистической фотолаборатории, и любая наглядная фиксация с места происшествия требовала внимания моего зрительного нерва и подписи. Мне предложили "отдельный, не формальный гонорар" за способствование "правильному" выяснению фактов ДТП и я согласился, потом -- еще несколько раз. Суммировав "неформальные" гонорары, я открыл свою фотолабораторию, поместив ее в приобретенном в собственность помещении и оборудовав так, будто хотел выстроить памятник НТР[3]. Заказы, предполагающие "отдельный гонорар", стали учащаться, коллекция -- быстро пополняться.
Коллекция, насчитывающая больше пяти тысяч снимков (не только моих -- я с удовольствием собирал наиболее любопытные фотографии, сделанные моими коллегами), давала неограниченные возможности изучения механики, философии, эстетики дорожно-транспортных происшествий и, не стану отрицать, -- моей психологии. Я систематизировал фотографии, выбирая различные критерии. Основной -- образная ценность. Этот критерий позволял разбить коллекцию на пятнадцать групп, первая из них -- наивысшей степени ценности, так сказать "топ", -- объединяла всего десять фотографий: грузовик с пшеницей, который водитель, заснув, направил сквозь ограждения фермы, задавив престарелого ветеринара и с десяток алтайской породы овец в полном расцвете сил -- не пастораль, но за душу берет; сцепившийся сокрушенными капотами-багажниками состав из шести авто, которые, как будто на конкурсной основе, все оказались разноцветными "Фордами"; несколько ракурсов аварии, где водитель "Фольксвагена" после столкновения с боковой частью троллейбуса, преодолев лобовое стекло своей "иномарки", оказался в салоне общественного транспорта и умер, так и не успев купить билет; и проч., и проч. Критерий образной ценности не охватывал всех фотографий, так как были среди них и совсем бестолковые, безликие, сделанные не мной.
Другой критерий классификации коллекции -- авторство. Групп, сформированных по признаку фотографа, была всего две: "Я" и "Не Я". Вторая ("Не Я") была разбита на виды -- персонифицированные, но только для тех специалистов, которые были наделены стилем и авторитетом в моих глазах. Одна из фотографий, которая не попала ни в одну авторизованную папку, похожа на журнальную картинку из раздела "угадай-ка" -- крупным планом снято ухо пострадавшего, которое, как я узнал позже, было чуть ли ни единственной частью тела, не претерпевшей искажающих изменений в момент аварии: "угадай-ка, что, делая снимок, имел ввиду фотограф!".
Для систематизации коллекции я применял и хронологический признак, и модель машины, и марку, и административно-территориальный признак места происшествия, и множество других оснований, включая объем и вид двигателя. Кстати, фотографии, отнесенные к группам по критерию вида двигателя, так и обозначились -- "фотографии жидкостные и газовые", "непрерывного действия, двухтактные и четырехтактные", "с внутренним и внешним смесеобразованием".
Многие снимки в коллекции, учитывая свойства классификации, оказывались одновременно в нескольких группах, выделенных на основании разного критерия. Например, снимок, относящийся к группе "1999 год" также попадал в группу "Немецкие легковые автомобили". Столь подробное ранжирование снимков, приводящее, вдобавок, к "сквозным материалам", не мешало мне и не портило коллекцию, а наоборот, придавало ей арабесочную грацию. Для удобства пользования коллекцией я сделал картотеку, наподобие тех, которые стоят в библиотеках, символизируя неистребимою полезность ящичков из ДСП.
У меня появился юный ученик. Безмозглый, но наивной души мальчик, который увлекался, в первую очередь, фотографией, а уж познакомившись со мной, влюбился в мою жену и "мои" дорожно-транспортные происшествия. С тех пор он стал моим "санчо панса". Ученик помогал мне усовершенствовать коллекцию -- наполнять, систематизировать: искал любопытные снимки, снуя в Интернете, следил за поступлениями на почту, куда коллеги по моей просьбе слали свежие фотографии, рылся в картотеке, предлагал новые бредовые варианты систематизации и кодировки и т.п. Он мне очень помогал в разрешении "механических", не требующих вкуса и мозгов, задач. Правда, иногда ученик сводил меня с ума: например, просматривая почту или свой обожаемый Интернет, вдруг вскрикивал "эврика!", тыча мне в лицо кадр, в нечеткости подернутый целлулоидной пеленой, что, по его мнению, символизировало постмодернистское искусство, а не глазные болезни фотографа. Или же, как почти всякий интеллектуально озабоченный молодой человек, предавался поискам "чего-то большего" -- садился в кресло сбоку от меня, задавал вопросы, которые, считал он, помогут мне и ему лучше понять "очертания правящей нами идеи", делая это так, что мне хотелось подскочить к ученику и засунуть ему в рот "аля-фрейдовскую" сигару, с силой проталкивая ее все глубже и глубже. В какой-то момент я даже начал мечтать об автокатастрофе как исходе судьбы моего ученика -- даже драматично могло бы получиться: "искал, но, не обрящив, убиен был колесницей самоходной".
Была любопытная весна -- все набухало: почки на деревьях, пакеты и размеры ящиков, в которых я хранил снимки, мое тело (от все увеличивающихся жировых прослоек). Была любопытная весна -- ученик стал очередным любовником моей жены, которая хоть и была старше его намного, а также -- мазохистской, но все-таки по-прежнему сохраняла такую красоту, с которою совокупиться ученик не смог бы, будь даже он поумнее да поталантливее. Но все это, за исключением полнящейся коллекции, меня не слишком волновало, да и любопытство мое, собственно, было направлено совсем к другому предмету -- новой камере.
По почте в адрес фотолаборатории пришла цифровая камера. Отправитель не указан, а обратный адрес был мне неизвестен. Это меня не слишком удивило, т.к. к тому времени я был очень авторитетным экспертом, окруженным если не славой, то известностью среди судебных органов точно. Поэтому, рассудил я, некто, желая заранее заручиться моим расположением (от этого "расположения" нередко зависело, обвинительный или оправдательный приговор будет вынесен), подарил мне камеру. Однако, изучив аппарат, я пошел на кухню и выпил два стакана воды, запинаясь на каждом глотке икотой: ни производитель, указанный на корпусе камеры, ни модель, ни устройство оптической системы не были мне известны. Матрица, асферический элемент, низкодисперсное стекло и прочие анатомические подробности камер -- я думал, что знаю об этом все. Нет, не все, судя по этой камере -- ничего. Камеру я опробовал, снимая фотолабораторию, и снова пошел пить воду: да Винчи, но только с поправкой на способ фиксации изображения и материал.
Я понял, что кто бы ни был дарителем, я должен прийти и омыть его ноги слезами благодарности. У меня не было ни одной вероятной версии, кто это мог быть, и откуда взялась камера. Обратный адрес, написанный на коробке для посылки, указывал на улицу, находящуюся в трех минутах езды от лаборатории. Подумав, я решил ехать "в гости" на следующий день. Приехал по адресу, выбрался из машины и пожалел, что нет возможности снова на кухню попасть -- водицы прохладной испить: по указанному адресу, вместо дома, стоял железобетонный каркас, из дыр которого, как муравьи, то и дело выглядывали строители и, как обычно, матерились (по долгу службы, а не зломыслию). Строительство, как я узнал, закончится не раньше, чем через год, а если я хочу приобрести квартиру, то нужно обращаться по такому-то телефону. Я пошел на почту, но там тоже ничего не узнал о своем благодетеле, который, судя по адресу, жил в недостроенном доме, занимая пространство между перфоратором, каской и цементом. В итоге, закончив поиски, личность дарителя я так и не установил, но, чтоб не оставаться с совсем пустыми руками, последовал рекомендации пыльных строителей, позвонил по "такому-то телефону" и купил квартиру в недостроенном доме.
Наступило любопытное лето. Я делал снимки только лишь своей новой камерой. Она была настолько хороша, что, кажется, если вмонтировать ее в противогаз, объективом поверх коробки фильтра, надеть противогаз-фотоустройство на морду корове и сделать привод от ее челюсти к кнопке "Съемка", чтоб при всяком попытке пошевелить пастью, корова делала снимок, все равно кадры будут получаться профессиональными. В картотеке даже появилась новая кодировка, а в коллекции -- новая отдельная группа фотографий, которые я сделал новой камерой. О том, кто мне подарил камеру, и откуда она вообще могла взяться, я так ничего и не знал. Но любопытно было другое. В памяти камеры я обнаружил несколько снимков, которые были сделаны моим учеником. Мастерские снимки, что меня приятно обрадовано, -- но сделанные моей камерой без моего разрешения. Я разозлился, тем более что не позволял ни ученику, ни кому бы то ни было другому прикасаться к этой камере. Я распекал ученика долго и жестко настолько, что это была уже не брань, а искусство инквизиции. Успокоился я лишь после того, как "истерзаемый", отрекаясь от обнаруженных в камере кадров, заметил, что камеру я всегда прячу в сейф, ключа от которого он не имеет. Подумав в свой адрес что-то бранное, я вспомнил, что специально для хранения камеры заказал встроенный в стену сейф -- извинился перед учеником и пошел к врачу, чтоб уточнить, насколько серьезно и необратимо я сошел с ума, если забываю о собственных действиях.
Врач мне прописал таблетки, от которых у меня началась изжога. На следующий день кадры исчезли, а я так и не успел даже попробовать перенести их на бумагу или в компьютер. Обнаружив "самоликвидацию памяти камеры", я провел дактилоскопическую экспертизу и, не найдя никаких отпечатков на камере, пошел к врачу за таблетками с показаниями "Для совсем больных". Врач выписал рецепт, а я по телефону получил очередное приглашение изучить обстоятельства аварии. Черный старый "Форд", разорванные кульки из супермаркета и водитель, который остался жив, но не слишком -- все это я уже видел на "несделанных" снимках, обнаруженных в фотокамере. В голове зазвенели рождественские колокольчики, и я, зажмурившись, начал ждать появления Санты, который, погоняя оленей, унесет меня навсегда в чудесный мир густой шизофрении. Санта тогда не показался, а я, чуть успокоившись, мало соображая и координируя свои поступки, сделал снимки и направился лабораторию, чтоб немного подумать или хотя бы доказать себе, что эту способность я еще не совсем потерял.
С тех пор камера, на манер хрустального магического шара, регулярно (но не каждый раз, правда) предсказывала судьбу дорожно-транспортных происшествий. Ни один из снимков, которые изображали еще не состоявшуюся аварию, мне не удавалось переместить из памяти камеры на любой другой носитель. Другие же фото (появившиеся в камере путем тривиального фотографирования, а не забравшиеся в нее самоуправно, исподтишка) благосклонно позволяли себя зафиксировать на стационарном носителе.
Необходимость экспериментально
уточнить клинические проявления моей душевной болезни была очевидна,
особенно
учитывая, что, усердно рассуждая о происходящем, я все больше и больше
убеждался в том, что, сойдя с ума, сам приготовляю аварии, чтоб потом
сделать
снимки, которые, галлюцинируя, я якобы видел на экране камеры. Я показал
ученику, жене, коллегам и даже соседскому бультерьеру "возникшие сами по
себе"
снимки, и все "зрители" (за исключением соседской сардельки из семейства псовых, белой
шерстистой и с мордой натянутой, как барабан) фотографии похвалили, чем
подтвердили их существование. Впрочем, к вечеру снимки пропали из памяти
камеры,
как и остатки моей уверенности в том, что Карлсон был сказочным персонажем,
а
не моим полукровным братом и одновременно концептуальным прототипом,
который,
воспользовавшись приключившимся со мной сумасшествием, а также трудностью
квартирного вопроса и упадком
нравственности в наш век, поселился в моей голове вместе с пропеллером и
подтяжками. Картина мира не только оказалась размазанной, но даже холст, на
который ее нанесли, порвался.
Через два дня после проведенного эксперимента с выставлением миражеподобных снимков напоказ, я поехал исследовать очередное дорожно-транспортное происшествие, которое представляло собой точную копию уже виденной мной светописи. Я не удивился. Со временем я вообще перестал удивляться пророческим способностям своей камеры и прекратил ходить к врачу. Собственно, коренным образом ничего не изменилось: машины и содержимое их салонов гибли в авариях; моя коллекция наполнялась новыми снимками, которые, благодаря техническим возможностям камеры, оказывались еще более качественными и невероятными настолько, что коллеги начали подозревать меня в злоупотреблении фотошопом; ученик суетился в Интернете и в постели моей жены; весна пахла зеленью, подъезды -- котами, а тормозной след -- жженой резиной и прогретым асфальтом.
Мне пришлось вынести несколько испытаний. Выходило, что я заранее знал о предстоящей аварии. Часто камера уведомляла меня и об авариях, в которой погибнут люди. Я давно научился относиться к трупам равнодушно, но насильственная смерть как скорая перспектива прекращения живого существа всегда вызывала у меня сочувствие. Я начал задумываться над возможностью предотвратить аварии, хотя бы те, которые приводят к летальному исходу, серьезному травматизму. На предрекающих снимках были зафиксированы, помимо прочего, место происшествия и номер автомобиля. По номеру я мог легко узнать владельца и постараться предупредить его. Но что мне было говорить? "Извините, Вы скоро и наверняка шмякнетесь на скорости 100 км/час в угловой дом по улице такой-то. Испортите строение, отнесенное к памятникам архитектуры, а сами насмерть испортитесь.". Это не годилось. Стать возле места близящейся аварии и размахивать руками, стараясь жестикуляцией упредить казусы дорожно-транспортного движения, мне тоже не казалось возможным. Кроме того, камера не подсказывала, когда именно произойдет катастрофа, а установить какую-то закономерность мне не удавалось, потому как с момента появления снимков до случая ДТП иногда проходил день, иногда -- месяц. Я бы так и считал, что камера мне дана некой силой для "спасения ближнего своего", если бы не столкнулся со следующим испытанием.
Изображение, которое я в очередной раз увидел на экране камеры, было подготовлено, снято искуснее, чем это сделал бы я. Я -- наверняка лучший в мире фотограф-эксперт по ДТП -- понимал, что камера мне подсказывает, как нужно делать то, что я умею, казалось, в совершенстве. Я был раздосадован тем, что в лице (экране) камеры увидел конкурента. С другой стороны, я, проводя съемку, безвольно следовал подсказкам камеры, потому что никогда не умел сделать что-то плохо, зная лучший вариант. Камера не давала мне выбора и заставляла делать фотографии все лучше и лучше; таким образом, фотоколлекция пополнилась особой классификационной группой снимков, объединенных названием "Камерные". По итогам рассуждения я заключил, что камера появилась не для целей превенции смертности и порчи средств передвижения, а для того, чтоб коллекция была качественнее, краше. Что-то неизвестное и могучее, подарившее мне аппарат и оставшееся инкогнито, было заинтересовано в моей коллекции, в ее пополнении и усовершенствовании. Я боялся, что даритель вернется -- неважно в каком облике -- и отнимет у меня "чадо", которое я накопил, систематизировал, выносил в утробе своей сорокалетней жизни. Боялся, но ничего поделать не мог.
Когда я увидел в камере
новообразовавшийся снимок, я почувствовал, что Карлсон, (который, как
известно,
без ордера на вселение забрался в мою башку) теперь использует свой
пропеллер
как миксер, взбивая мои мозги в пушисто-кровавую пенку. Экран камеры впервые
показывал нечто, не относящееся к аварии -- снимок вырезки из газеты, где
сообщалось, что тогда-то известный криминалист, фотограф, глава частного
экспертного центра (моя фотография), который специализируется в области ДТП,
был убит путем отравления (экая пошлость, поморщился я). Суд доказал вину
такого-то и такой-то, где "такой-то" -- мой ученик, "такая-то" --
моя
жена. Установленный мотив преступления -- корыстный: наследство. В моем
воображении пронеслись кадры из будущего, напоминающего дурацкий детектив,
где
я (толстенькая прима экрана) лежу в гробу под холмиком, обросшим зеленью, в
которой блошисто копошатся и стрекочут кузнечики, жена Света ищет табак и
приключения в женской исправительной колонии, а ученик, так и не преодолев
собственных бесталанности и безвкусицы, готовит коллекцию снимков на тему
"Пенитенциарная
система -- опыт очевидцев".
Что мне было делать? Я мог написать письмо в адрес министерства здравоохранения и предложить изъять из аптечного оборота все ядосодержащие фармацевтические средства. Но это не помогло бы. Мог спрятаться в деревенском домике, оставленном бабушкой, жить там и возможно, тщательно изучив биокомбинаторику, вырастить несколько новых сортов огурцов-помидоров или даже, для экзотики, -- патиссонов. Но этого я не хотел. Я мог, подмигнув жене и ее любовнику -- моему ученику, пойти к нотариусу и оформить дарственную в их пользу, передав все имущество, включая то, которое я наживу в будущем. Но я не был склонен ни к романтизму, ни к идиотизму. Судя по дате, указанной на фото газетной вырезки, до дня моего убийства было еще две недели. Впрочем, я понимал, что избежать собственного убийства, тем более, спланированного мазохистской и бездарем, я смогу. Оставалось только выбрать способ превенции и наказания виновных.
Света любила большую скорость, и я любил, но по другой причине. Ученик любил Свету, кататься на ее автомобиле и фотографии дорожно-транспортных происшествий, не подозревая, однако, что снимки с его участием тоже появятся: истерзанный черный автомобиль Светы, она, огненно-рыжая, разлого покрывающая и тротуар, и проезжую часть, и он (ученик) -- превосходный подтянутый труп в белом костюме, с глазами глупыми и мертвыми, с зубами чистыми, как у Буцефала, -- очень красиво. Узнав, что Света и ее любовник собираются на уикенд к загородному озеру (они неохотно пригласили и меня, но я отказался, подумав, что из водных процедур им предстоит не купание, а омовение), я внес некоторые коррективы в тормозную систему и устройство управления автомобиля жены и начал узнавать адреса похоронных бюро.
Хоть я и убивался от горя потери одновременно и жены, и ученика, но все-таки решил, что сам буду делать снимки с места аварии и проводить экспертизу. Приехав на место происшествия, я затрясся в ритуальной пляске и стал свидетелем рождения нового бога -- все прояснилось: таинственно-поэтическое появление камеры, факты ее самооплодотворения снимками, вся моя судьба, коллекция фетишей, развитие индивидуального культа и освящение его жертвенной кровью. Прояснилось все. Я не только стал свидетелем рождения этого бога, но и непосредственным участником. Иначе и точнее говоря, я сам стал новым богом. Пока маленьким богом, с жирным брюшком, богом тщедушным и антропоморфным до неприличия, но -- новым богом, наделенным пантократической потенцией и собственным культом.
Всякий раз, идя в автосалон, вы готовите ритуальные атрибуты для служения моему культу, а я выслал себе из веков грядущего чудесную камеру, чтоб улучшить собственную коллекцию снимков-фетишей с самых ее истоков и, направив снимок газетной вырезки, предупредить себя о возможной опасности убийства. Всякий раз, заводя мотор, вы жжете благовония в мою часть, а я окропил кровью жены и ученика асфальтированный алтарь, заменив часы своей судьбы бесконечностью. Всякий раз, делая поворот, меняя направление движения своего авто, вы пускаетесь в торжественный хоровод в мою честь, а я приезжаю, замеряю, фотографирую, нюхаю тормозной след. Всякий раз, попадая в дорожно-транспортное происшествие, вы приносите мне в жертву трещины, вмятины, битые стекла, тела, и от этого я буду жить вечно, а вы -- нет.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
Я не тот Владимир, но всё же "Божественную коллекцию рекомендую дочитать. Концовки ради, да и позиция автора высветится. С уважением, В. Э.
|
|
|
|
А души не хватает в других рассказах Брущенко.
|
|
|
|
Я вот почитал другие рассказы Брущенко. Там о нем много мнений, высказываний, похвал и брани. Даже где-то указано, что он - чистейшей души человек. И я это признать готов. Но то, что его рассказы содержат жестокость (жестокость же не только в насилии) - это бесспорно. Автор относится к горю, смерти, потерянным надеждам механистично. И пишет хорошо. Это производит впечатление, придает прозе остроту, силу. Но когда врач вырезает аппендицит, зрителей не собирают. Если даже хирург мастер, то журналисты не присутствуют, чтобы транслировать его гений в прямом эфире. А если бы транслировали, то зрителей было бы полным-полно. Но есть в этом бездушие. С приветом грузинскому народу.
|
|
Был такой общий приживал, Страхов; одолел "Бесов", да и обвинил Достоевского в педофилии. Тостой его тогда по носу-то щелкнул. Почитай воспоминания А.Г.Достоевской - там подробнее!
|
╚С момента переселения бабушка прожила еще неполных одиннадцать лет (а всего -- восемьдесят), чему, уверен, нимало способствовал свежий воздух, на который ее своевременно вытеснил ученый внук. Дедушка прожил меньше, но, попав в село, немножко поправился и стал поовальнее, чем избавил бабушку от стыда за его вид в гробу.╩ Никто не пытается предъявлять к автору претензии в грубом обращении с престарелым. Но ведь и нельзя же сбрасывать со счетов тот факт, что автор это написал без пренуждения, тольмо исключительно по доброй своей воле. Просто мы имеем дело с другим менталитетом и покалением. ПАЦАНСТВО во всем и в литературе тоже.
|
|
|
|
|
|
|
Что-то не так в нашей литературе. Не такой пошел писатель. Симулякр какой-то вместо души у них. Цинизм не снаружи, а внутренняя позиция, которая вызывает сочувствие и понимание, но не может считаться оправданием. Такова реакция на фрагментированность картины мира, где старшее поколение живет по каким-то непонятным новому поколению законам, где разрушена духовно-нравственная матрица, и действует принцип ╚каждый сам за себя╩ или ╚живи одним днем╩. Это вызывает естественную рвотную реакцию обезьянничанья. Возникает обратный идеал внутреннюю опустошенность тиражировать как новую духовность. Не малую роль в этом играют и СМИ, и информационные технологии и цифровая техника, которые фрагментирую жизнь, лишая мгновения того, что делает их прекрасными, то есть смысла переживаемого. И эта погоня за удовольствиями без духовного наполнения отождествляется автором с образом Бога. А человеческая жизнь равна клочку фотобумаги с запечатленным следом на асфальте. Это болезнь духа. Рассказ страшен отсутствием человеческого, традиционного, нравственного. Постмодернизм какой-то (это ругательство). Достоевский с подобным состоянием боролся в себе (повторяется вроде фарса с ╚униженными и оскорбленными╩, которые теперь не мрут, а доживают на овощах, как бабушка героя рассказа до 80 лет), то здесь предлагается уютное решение проблемы в духе поколения next и пепси. У автора нет иммунитета болеет и заражает других. Возможно, это и есть эволюция пацанской психологии, или отрыжка.
|
Однажды моя старшая сестра сказала по поводу одного автора:(не Брущенко) "Душа у него больная и рассказ больной". Я голосовал всегда за Брущенко имея в виду исключительно его высокое мастерство, а не другие аспекты писательского труда. Нельзя, конечно, отождествлять автора с его персонажами, но верно и то, что как ты мешок ни крути, а шило из него торчит. Если бы моя сестра прочитала этот Ваш постинг, согласилась бы с Вами. Согласен и я. В. Э.
|
|
|
Я непротив, потому и написала: ╚У Брущенко есть задатки: ирония, умение плести словесное кружево, которое, согласна, само по себе ничего не значит╩. И далее: ╚У него не получается писать, потому что безграмотен в русском. Это первое. Второе, циничен и слишком самонадеян Если он поймёт, что надо учиться и что ошибается, может, со временем и напишет что-то стОящее╩. Несколько примеров: ╚...помочь, ВЫТАЩИЛ (совершенный вид) труп на асфальт, ДЕЛАЛ (несовершенный видовые нарушения) ему искусственное дыхание и непрямой массаж сердца. Сдавливания грудной клетки и изо рта в рот "подержанный воздух" (последняя мысль продолжение первой). Такое небрежное отношение к синтаксису разрушает его. ╚...оказалась для меня важной и ни чуть не меньше, чем полезной╩. Обратите внимание на оборот: ╚важной и ни чуть не меньше, чем полезной╩. Дело не в том, что ╚ничуть╩ вместе надо. Автор небрежен и многословен. Спасибо Ие и Крылову за солидарность.
|
Звучит это вполне эффектно, но использовать в качестве термина не стоит, ни применительно к этому рассказу, ни впредь. Поскольку ╚Пацанской субкультуры╩ как таковой не существует, то и надоесть она никак не могла. Если, конечно, не произошло путаницы в терминах, и под ╚Пацанской субкультурой╩ подразумевается уголовный мир. Но причем тут рассказ Брущенко? Ни тебе ╚убили-зарезали╩, ни жаргона, ни мата, ни воров в законе Возможно, ╚Пацанская субкультура╩ - это когда без девчонок можно обойтись, то есть гомосексуальная? Но: современная Гей-культура гигантский культурный пласт, который давно вышел за рамки субкультуры и стал частью общей, мировой культуры, нравится это нам или нет. Выходит, что и в этом случае термин ╚Пацанская субкультура╩ неуместен. А еще, ╚пацанами╩ называют малышей, возможно речь о них? Пожалуй, да, детство можно формально рассматривать как субкультуру у детишек есть свой язык, свой дресс-код, свои правила, эстетические предпочтения и даже тайные, недоступные другим знания. А может путаница еще масштабнее и под понятием ╚субкультура╩ подразумевается ╚контркультура╩? Так это разные вещи и совпадают крайне редко, как в случае с ╚Панк-культурой╩, например. Такие дела. Любая из существующих субкультур, явление сформировавшееся, причем естественным путем. Субкультуру невозможно выдумать, сидя за столом. И сколько не говори ╚халва╩, во рту слаще не станет.
|
|
Дворовой субкультуры, как таковой, не существует. Но, даже если допустить, что пение дурными голосами под гитару, драки ╚стенка на стенку╩, и исписанные стены в подъездах складываются в некое культурное образование, то все равно сложно проследить связь с рассматриваемым текстом В чем заключается ╚дворовое пацанство╩?
|
Но если вы доктор, то как доктор дайте, пожалуйста, более полновесный анализ творчества В.Брущенко. Разрушение эстетических и этических норм общества присуще "пацанству".
|
|
Если авторов делить, как делал небезызвестный скандинав, на проповедников и художников, то Брущенко - явный художник (в номинативном смысле). Не идеологизирует, не поучает, не призывает - только следует текстом за своим мировосприятием. А читательская роль уже вполне самостоятельна и зависит от вкуса - кто предпочитает умиляться облачкам, кто восхищаться подвигами героев, кто смеяться над тем, что осмеянию по общему мнению не подлежит. Решать, что лучше - так это дело морали, религии, социологи, психологии, в конце концов. А мне нравится, что пошлятины нет. А ее так сейчас много и у проповедников, и у художников.
|
А может, как говорит молодое поколение, "сейчас уже не то время". Талантлив, черт побери, с фантазией на троих, но старательсности не хватило. Эх... Привет Вам и поклон, БрущенкоВ.В.
|
|
|
|
|
|
|
