Человек в Пути
10 августа 2009

Аннотация

"В церкви она не отрываясь смотрела на Святого Духа и заметила, что он немножко похож на попугая. Сходство это показалось ей разительным на эпинальском образке Крещения. Это был живой портрет Лулу с его пурпурными крылышками и изумрудным тельцем... И когда Фелисите испускала последний вздох, ей казалось, что в разверстых небесах огромный попугай парит над ее головой".

Не исключено, что вы усмехнетесь на это и скажете, что героиня "Простой души" Флобера - это нелепость и больные грезы. Да, возможно. Но в таком случае поиски гармонии и веры - внутри и вокруг себя - это тоже всего лишь нелепость и больные грезы. Для каждого. Для всех. Просто кому-то они являются в виде попугая. И кто знает - может, не только мне и несчастной Фелисите...

ЖАКО, БРАТ МОЙ...

1

Птица-экзотика. Птица-анахронизм. Птица-одиночество. Птица-спасение... Впервые я прочитал о ней у Даниэля Дефо, в книге с хорошими иллюстрациями, чем-то напоминавшими знаменитые миниатюры Гюстава Доре к "Дон Кихоту". Поп-звезда XVIII-го века Робинзон (весь в шкурах, точно в свалявшихся после линчевания перьях) в то время был сервирован для меня Пятницей, календарем, козами и неутомимым пернатым собеседником - попугаем. Я и много лет спустя помнил восклицание хохлатой птицы, полное сострадания к своему хозяину: "Робин Крузо! Бедный Робин Крузо! Где ты, Робин Крузо? Где ты? Где ты был?" Эта ламентация на одной из страниц пробудила вынужденного островитянина от мертвого сна. Он "вскочил, дико озираясь кругом, и вдруг, подняв голову, увидел на ограде своего Попку..." И в самом деле, стоит оглянуться. 1719-й - год появления Робинзона. Все так заняты его историей, что никому, похоже, нет дела до его попугая. Вспоминают "предтечу" мистера Крейцнера (такова была настоящая фамилия отца Робинзона - ее уроженцу Бремена "по обыкновению" исковеркали англичане): за считанные месяцы до появления фантастического повествования Дефо, с комплектом точных и мелких, как в мастерской часовщика, деталей (где климат так хорош и подробен, что нигде в мире, увы, не существует), свет увидело иное жизнеописание, фактическое - "Рассказ о том, как Александр Селькирк прожил в одиночестве четыре года и четыре месяца на необитаемом острове". Ссылку на этот персонаж можно найти чуть ли не в любом предисловии к "Робинзону Крузо". "Этот Селькирк, - говорится, например, в одном, - шотландец по происхождению, существовал в действительности и был одно время моряком. После ссоры с капитаном корабля, на котором Селькирк совершал плавание, он был высажен на безлюдный остров Тихого океана, Хуан Фурнандес, у берегов Чили. Спустя четыре года и четыре месяца, он был подобран мореплавателем Вудсом Роджерсом в довольно жалком виде: одетый в козьи шкуры, он по внешности походил на зверя и настолько одичал, что почти разучился говорить. По возвращении в Англию, Селькирк возбудил живой интерес среди лондонцев; его посетил знаменитый публицист, Ричард Стиль, изложивший свои впечатления в журнале "Англичанин". Существует предание, впрочем, не очень достоверное, что его видел также Даниэль Дефо..." Ну действительно: до попугая ли? О птице, конечно, могли хотя б посплетничать чуть погодя. Но чуть погодя, а именно: в 1726 году, просвещенному - в первую очередь, англоязычному - народу стало вовсе не до того: этот "сумасшедший" декан собора Святого Патрика в Дублине, этот "гнусный" Джонатан Свифт, предлагавший бороться с голодом при помощи стряпни из ирландских младенцев, благословил на путешествие своего Гулливера. По книгам стали бродить и метаться "йеху" и "гуингмы", а у Марса с легкой руки автора "обнаружилось" два спутника (знаменательная проницательность мятежного декана: спутники откроют лишь в XIX-м веке). Ну и прочая и прочая... Птице-символу было отчего стушеваться... Однако история - двуликий Янус, смотрящий одновременно в прошлое и в будущее. И того, и другого у попугая оказалось вдосталь.

2

Эта переливчатая бестия - стоит копнуть поглубже - встречается уже в хрониках времен Александра Македонского. Как раз рулевой его флота Онезикрит и привез первых живых попугаев в Европу, обнаружив их, совсем ручных, у туземцев Индии. Попугаи были названы "александрийскими", и один вид это название впоследствии сохранил. Один из 328 ныне живущих и 19 - ископаемых в этом монолитном сообществе...

Между прочим, у греков способность попугаев говорить стала предметом философского диспута о том, существует ли разница между человеком и животным. Римлян же эти птицы покорили настолько, что это даже вызвало возмущение у некоторых особо ревнивых сограждан. Суровый цензор Марк Порций Катон как-то воскликнул на форуме: "О несчастный Рим! До каких времен мы дожили: на своих половинах женщины вскармливают собак, мужчины носят на руках попугаев". Их, впрочем, не только носили. Их держали в серебряных клетках, украшенных черепаховым панцирем и слоновой костью, а специальные наставники перво-наперво учили их произносить слово "Цезарь" - вроде как и верноподданнически, и с экономическим прицелом: говорящий попугай ценился порой выше раба.

В "1001-й ночи" Шахерезада наделяет попугая не только талантом говорить, но еще и наклонностями стукача.

Вот эпизод из многотрудной жизни пернатого полиглота, закончившейся для этого предшественника кардинала Меццофанти весьма плачевно.

"Один купец много путешествовал, и была у него красивая жена, которую он любил и ревновал от великой любви, - гласит повествование. - И купил купец ей попугая, и этот попугай осведомлял своего господина о том, что случалось в его отсутствие. И когда купец однажды путешествовал, его жена привязалась к юноше, который приходил к ней, и она, - далее следует изящный эвфемизм, недоступный для тех, кто пишет ныне диалоги к фильмам, - оказывала ему уважение и сближалась с ним во время отсутствия ее мужа. А когда ее муж вернулся после путешествия, попугай осведомил его о том, что случилось, и сказал: "О господин мой, юноша турок приходил к твоей жене в твое отсутствие, и она оказывала ему крайнее уважение..."

Человек, за это самое "крайнее уважение" - словосочетание, уводящее в дебри других "крайностей", допустим, к крайней плоти, - решает убить свою неверную жену. Но та изобретательна и коварна. Она предлагает мужу провести один вечер вне дома, с друзьями. А потом, поутру, допросить болтливую птицу, дабы воочию убедиться - кто же в действительности лжет. Муж уходит. Наступают сумерки. Женщина берет кусок кожаного коврика, накрывает им клетку и принимается брызгать на коврик водой, одновременно обвевая его опахалом. Кроме того, она придвигает к нему светильник, изображая сверканье молнии, и вертит ручную мельницу. Все это издевательство длится до рассвета. Пока не является муж. Попугай излагает ему жуткую историю про неистовую грозу - с дождем, ветром и громом. "Ты лжешь! - восклицает купец. - Грозы минувшей ночью не было!" - и режет попугая, как курицу, дабы жена, "безвинно оклеветанная", согласилась с ним помириться.

А несколько дней спустя обведенный вокруг пальца рогоносец видит юношу турка выходящим из его дома и осознает, что попугай таки был честен. Купец раскаивается. Следует финал: "И в тот же час и минуту он вошел к своей жене и зарезал ее и дал себе клятву, что не женится после нее ни на какой женщине, пока будет жив..."

Кому в этой назидательной новелле сочувствовать - мужу, жене или попугаю, - дело вкуса и личных наклонностей.

Очевидно, из опасения, как бы попке не пришлось чрезмерно (и с завидным постоянством!) страдать от своей невоздержанности, индусы претворили его из героя повествования в рассказчика. "Сказки попугая" (своеобразный "Индийский Декамерон") - памятник этой заботы, где успех, впрочем, достигнут лишь наполовину. Попугай-самец, который опрометчиво пообещал хозяйке, влюбившейся в молодого купца, что об ее распутстве он все расскажет хозяину - тоже купцу, но постарше, - бесславно гибнет от нежной женской ручки. Самка же, оставшаяся в живых, удерживает шлюшку-госпожу от недостойного поступка тем, что в присутствии старой сводни рассказывает ей разные поучительные истории - в основном из жизни падишахов: йеменского, дамасского, гератского... (Ход, оттягивающий исполнение "приговора" - примерно так же спасалась и сама Шахерезада, правда, от другой, более трагической развязки. Такая же схема, кстати, присутствует еще в одном древнем восточном тексте - "Семи визирях". Визири играют роль ангела, отводящего своими рассказами карающую длань царя-отца от головы сына. Об этом писал еще Виктор Шкловский, чей интеллект позволял отыскивать "кимберлитовые трубки" аналогий в совсем уж экзотических источниках - например, в монгольском сказочном сборнике буддийского происхождения "Арджи Барджи", где деревянные статуи, составляющие ступени, сказками удерживают царя от восхождения на трон, причем во вторую сказку вплетены третья, четвертая...)

Самый привычный диалог в "Сказках попугая" между похотливой женщиной и попугаихой, смахивающей по святости своих намерений на мать Терезу, такой:

- Отпусти меня.

- Иди, но боюсь, что ты раскаешься, как падишах такой-то.

- А что с ним случилось?

Пауза, затаенное дыхание, очередная притча...

Наконец, после "Рассказа о золотых дел мастере и его жене", купец таки возвращается. Обласканная им попугаиха докладывает о том, как трагически погиб ее супруг, блюдя нравственность его супруги. Купец топит сводню и разводится с женой. Попугаихе, в награду за труды, приобретается новый спутник жизни...

В будущем упомянутым сказкам суждена будет масса переизданий (ныне в Интернете можно, например, обнаружить в качестве русскоязычного, не слишком провалившегося в века "раритета" книжицу, предлагаемую к покупке всего за семь тысяч рублей - автором значится С. Хайдари, год выпуска - 1933-й), однако самому попугаю впредь уже вряд ли придется являть собой образчик христианской (или, уж не знаю, - мусульманской?) морали. Его все больше начнут использовать по прямому назначению - в качестве зеркала, отражающего реальные и, по-прежнему, не всегда благородные обличья представителей вида homo sapiens.

3

В 1883 году Роберт Льюис Стивенсон публикует свой знаменитый "Остров сокровищ". Одноногий долговязый Джон Сильвер, образчик пирата, в одной из глав романа знакомит Джима Хокинса (а заодно и всех, кто причастился этим приключенческим бестселлером) со своим бродягой-попугаем:

"- Вот капитан Флинт... я назвал моего попугая Капитаном Флинтом в честь знаменитого пирата... так вот, Капитан Флинт предсказывает, что наше плавание окончится удачей... Верно, Капитан?

И попугай начинал с невероятной быстротой повторять:

- Пиастры! Пиастры! Пиастры!

И повторял до тех пор, пока не выбивался из сил или пока Джон не покрывал его клетку платком.

- Этой птице, - говорил он, - наверно, лет двести, Хокинс. Попугаи живут без конца. Разве только дьявол повидал на своем веку столько зла, сколько мой попугай. Он плавал с Инглендом, с прославленным капитаном Инглендом, пиратом. Он побывал на Мадагаскаре, на Малабаре, в Суринаме, на Провиденсе, в Порто-Белло. Он видел, как вылавливают груз с затонувших галеонов. Вот когда он научился кричать "пиастры". И нечему тут удивляться: в тот день выловили триста пятьдесят тысяч пиастров, Хокинс! Этот попугай присутствовал при нападении на вице-короля Индии невдалеке от Гоа. А с виду он кажется младенцем... Но ты понюхал пороху, не правда ли, Капитан?

- Повор-рачивай на другой галс! - кричал попугай.

- Он у меня отличный моряк, - приговаривал повар и угощал попугая кусочками сахара, которые доставал из кармана.

Попугай долбил клювом прутья клетки и ругался скверными словами.

- Поживешь среди дегтя - поневоле запачкаешься, - объяснял мне Джон. - Это бедная, старая невинная птица ругается, как тысяча чертей, но она не понимает, что говорит. Она ругалась бы и перед Господом Богом..."

Бес в ребро всем нашим нынешним криминальным романам! Какой колорит! Какие названия! Какая география! Нет-нет, стоит и впрямь взять глобус или развернуть карту мира...

Малабар - область на юго-западном побережье Индии. Суринам - то же, что Голландская Гвиана (в Южной Америке). Провиденс - остров в Индийском океане. Порто-Белло - порт в Шотландии. Гоа - португальская колония на территории Индии...

А галеоны! Галеоны, испанские корабли, на которых перевозили золото из испанской Америки в Испанию!.. А сам попугай, в конце концов! Этот пиратский сторожевой пес, демонстрирующий глубокое знакомство с языком рыцарей "Веселого Роджера" и вымечтанное человечеством долголетие!..

Вот что, однако, интересно: читал ли Стивенсон одну замечательную многотомную книгу, отпраздновавшую к началу 80-х годов XIX-го века в Германии уже второе свое издание? Я имею в виду "Жизнь животных" Альфреда Брэма. Скорее всего, нет. Иначе, вероятно, он нарисовал бы еще более "выпуклый" портрет Капитана Флинта, разместив его среди сородичей того подсемейства, представителей которого знаменитый немец относит к пернатым "интеллектуалам" - жако, или серый попугай. Брэм приводит примеры потрясающей сообразительности, памяти и разговорчивости серых попугаев. Один такой экземпляр, ссылается автор "Жизни животных" на описание Левальяна, жил у амстердамского купца. "Карл - так звали попугая - говорил не хуже Цицерона, - утверждает Левальян, - и мог бы наполнить целую книгу мудрыми изречениями, которые мне приходилось от него слышать и которые он повторял, не пропуская ни одного слога. По данному приказанию он приносил ночной колпак и туфли хозяина и звал служанку, если она нужна была в комнате".

Еще интереснее, по словам Брэма, был другой жако, живший в Вене. Он был куплен в 1827 году министерским советником Андреасом Мехлетаром и через три года перешел во владение к церемониймейстеру капитула Ганиклу; тот занимался с питомцем необыкновенно усердно и добился его высокого умственного развития. Последний владелец пернатого венского уникума, Ленц, рассказывает, что тот научился петь довольно сложные песни, даже насвистывал арию из оперы "Марта" и приплясывал при ее исполнении, переняв часть движений у того, кто его обучал. А под конец жизни - стал прихварывать и часто повторял с печалью: "Попка болен, болен бедный попка..." Но это еще что! В поведении жако обнаружилось нечто, подталкивающее к крамольной мысли: нет ли резона в изображении Святого Духа передать голубю хотя бы часть характерных черт попугая? Судите сами. "Когда он, - говорит Ленц, - во время церковной службы слышит звон колоколов, то кричит: "Я иду, слава Богу, я иду!" Если хозяин уходит, то он кричит самым сердечным тоном: "Храни тебя Господь".

Должен заметить, что умозаключение о придании попугаю столь высокого, практически "небесного", статуса - увы, не мое. Задолго до меня, в том же XIX-м веке (и тоже в конце), его высказала Фелисите - героиня романа Гюстава Флобера "Простая душа". Для бедной служанки, чьим единственным утешением в жизни оказалась религия, попугай Лулу стал ее символом. Ее воплощением. Флобер пишет: "В церкви она не отрываясь смотрела на Святого Духа и заметила, что он немножко похож на попугая. Сходство это показалось ей разительным на эпинальском образке Крещения. Это был живой портрет Лулу с его пурпурными крылышками и изумрудным тельцем.

Купив образок, она повесила его там, где прежде был граф д'Артуа, - так ей были видны и образок и Лулу. Теперь она их уже не разделяла: попугай благодаря сходству со Святым Духом стал для нее священным, а Святой Дух - живее и понятнее. Бог-отец не мог сделать своим посланцем голубя - ведь голуби не умеют говорить, - вернее всего, он избрал предка Лулу. И Фелисите молилась, глядя на образок, но время от времени посматривала на Лулу... И когда Фелисите испускала последний вздох, ей казалось, что в разверстых небесах огромный попугай парит над ее головой".

4

К попугаю Флобера нам еще, видимо, предстоит вернуться. Нас к этому "вынудит" другой писатель - англичанин и франкофил Джулиан Барнс, наш современник. А покамест перебросим мостик из XIX-го века в конец XX-го - где гимны попугаю сменяются поиском в нем комедийных черт. Это стало увлечением не только писателей, но и творцов анимационных фильмов. В новых темпоральных координатах выходило так, что соревноваться с попугаем в деле сотворения суматохи решительно некому. Но суматохой, впрочем, все не исчерпывалось.

У Сергея Довлатова в "Иностранке" появляется беспутный зеленый Лоло (на слух его нетрудно спутать с флоберовским Лулу, верно? - но только на слух!). Лоло одаряет присутствующих бездной экспрессии: "Шит, шит, шит, шит, фак, фак, фак, фак..." В репликах угадываются самые распространенные американские ругательства.

- Мне бы так владеть английским, - удивляется один из персонажей повести, Ефим Друкер, издатель.

Попугай - сумбурен. Любовник же главной героини "Иностранки", Рафаэль, - любвеобилен. Без этой антитезы - не обойтись. "Явился как-то, снимает брюки, а трусы в помаде, - рассказывает о Рафе слегка удрученная Маруся, героиня. - В моральном отношении Лоло на этом фоне - академик Сахаров. Он хоть не шляется по бабам..." Ну да. "Академик Сахаров" - не шляется. Он - улетает. Прогуляться. Героиня рыдает так, будто перехоронила всю свою родню. По улицам носятся "десятка три автомашин с зажженными фарами". Все ищут попугая. С трассы следуют какие-то смутные донесения. Например: "Босс! Я задержал его и посадил в багажник. Крупный говорящий попугай. Конкретно, говорит, что он - Моргулис..." В конце концов Маруся обнаруживает пропажу за портьерой - хвост обаятельного мерзавца наполовину выдран...

Этот, довлатовский, попугай - почти отечественный. Все-таки его написал русский автор (армяно-еврей) на русском языке. В нем поровну смеха и печали. В нем нет трагедии. Только драма. Запрятанная, как бриджи в сапоги, глубоко внутрь. Эмигрантская драма, возможно, взыскующая продолжения. Сиквела - где бы пернатого болтуна пытались переучить с иностранного на язык предков, а он бы оказался скверным школяром, зато патриотом страны постоянного проживания. Так сказать, ара-сторонник герметичности культуры.

Впрочем, один такой образчик (ара наизнанку) уже выпорхнул в мир из короткого рассказа Эфраима Севелы - "Попугай, говорящий на идиш". У него есть определенный градус родства с довлатовским Лоло. Только он, пожалуй, еще грустнее - при всей его комичности. Когда он произносит свои тоскливые тирады, позаимствованные из постулатов отошедшей в мир иной хозяйки, тирады, которые никто из присутствующих не понимает, к грусти добавлялся горький смех абсурда.

Этот замечательный рассказ заканчивается так:

"Старая зеленая птица потопталась серыми скрюченными лапами на перекладине и изрекла четко:

- Вей из мир! Вос хот геворн мит ди идн! (Горе мне! Что сталось с евреями!).

- Что? Что он такое говорит? - вскочила на четвереньки голая Барбара.

- Он говорит на идише, - сонно сказала с дивана Майра. - И, если я его поняла правильно, он сказал мало лестного о нас..."

Кстати, есть анекдот о неутомимом пернатом болтуне, обыгрывающий его, как выразился однажды Сергей Довлатов, "семитский профиль" и, следовательно, - национальную принадлежность.

На аукционе Сотби продают попугая, который будто бы может говорить на всех языках мира. Недоверчивые покупатели решают проверить - так ли это. Первым подходит англичанин: "Do you speek English?"

Попугай на чистом кокни отвечает: "Yes, of course!"

Далее следуют "тесты" французов, немцов, русских, чехов и т. д. Все остаются довольны.

Наконец подходит еврей: "Du freshen Idish?" (Ты говоришь на идиш?)

Попугай обиженно нахохливается: "Poc, kik al may nus!!!" (Поц, посмотри на мой нос!).

Если продолжать шутливую тональность, можно, видимо, заметить: сорок лет, потраченные Моисеем на вывод богоизбранного народа из египетского рабства, были и впрямь не напрасной тратой сил. Моисей заодно "вывел" самую разумную птицу. Одна странность: в Библии, как утверждают знатоки, попугай почему-то не встречается. Правда, по мнению других знатоков, именно Библия четко говорит о том, что попугаи, слоны и шимпанзе были сотворены как отдельные виды животных. А это - уже что-то...

"Ну, - как изъяснялся другой попка, мультяшный Иннокентий, тот, что уж вовсе наш, "в доску", - после такого дождя жди хорошего отела". В смысле - самое время нарушить языковые и национальные границы. И хоть вполглаза да взглянуть на "импортных" попугаев, обосновавшихся в XX-м веке. Благо таковых хватает.

5

С миной безразличия оставим "лжесвидетельствующего попугая" из одноименного детектива Эрла Стенли Гарднера вездесущему сыщику Перри Мейсону (уж этому-то можно довериться, этот - Бог и тираж свидетели! - справится).

Почти с досадой пролистнем историю похищения другой "почтенной птицы", по прозвищу Эль-Кордоба. Она написана мастерской рукой Рэя Брэдбери, и с ней в самом деле жаль расставаться. Шутка ли! Эль-Кордоба, обитавший в клетке прямо на стойке бара "Куба либре", по утверждению автора, был собеседником самого Хемингуэя! "Все время, пока Папа (так все знакомые называли создателя "Старика и моря" - Ю.Б.) жил в Финка-Вихия, он был знаком с попугаем и разговаривал с ним, а попугай разговаривал с Папой. Шли годы, и люди начали поговаривать, что Хемингуэй стал говорить как попугай, другие же утверждали, напротив, что попугай научился разговаривать как он! Обычно Папа выстраивал на прилавке стаканы с выпивкой, садился рядом с клеткой и завязывал с птицей интереснейший разговор, какой только вам приходилось слышать, и так продолжалось четыре ночи подряд. К концу второго года этот попугай знал о Хэме, Томасе Вулфе и Шервуде Андерсоне больше, чем Гертруда Стайн... Иногда, по большой просьбе, попугай мог выдать: "Были этот старик, и этот мальчик, и эта лодка, и это море, и эта большая рыба в море..." А потом неторопливо заедал это крекером". Ходили слухи, что "эта птица сохранила в своей памяти последний, самый великий и не перенесенный на бумагу роман Папы". Черно-зеленого Эль-Кордобу украл некто Шелли Капон - "он один из всех писателей в мире ненавидел Папу" ("один из всех" - конечно же, изящное преувеличение, которое легче проглотить, чем опровергнуть). Шелли Капоном владели одновременно два желания - сварганить из "дичи в соусе карри, нашпигованной диким рисом", славный ужин и заработать на попугае деньги. Много денег. Но проходимцу это не удалось. Его планы разрушил рассказчик. Точно заправский гангстер, угрожая, что свернет птице шею, он унес попугая с собой. И чтобы замести следы и обмануть кубинскую таможню, он "загримировал" Эль-Кордобу сапожной ваксой и выучил произносить слово "Nevermore". Так попугай Хеминуэя стал вороном Эдгара По.

Вы спросите: существовал ли Эль-Кордоба на самом деле? Кто ж его знает. В книге Норберто Фуэнтоса "Хемингуэй на Кубе", которую я не так давно перелистал, мне не удалось обнаружить даже название - "Куба либре" (впору воскликнуть: ну естественно! Брэдбери есть Брэдбери...). Описана лишь знаменитая "Флоридита" - другой бар, в уголке которого любил бражничать с компанией писатель. После присуждения ему Нобелевской премии этот уголок друзья оснастили его бюстом. И позже, в течение нескольких лет, официанты и администрация заведения запрещали клиентам садиться на табурет Хемингуэя, стоявший прямо под скульптурой. Тем, кто сюда заходит, бронзовая надпись на стойке бара по-прежнему сообщает, что "Флоридита" является "колыбелью "дайкири" - коктейля (из рома, лайма и сахара), который жаловал Папа. С одной, правда, оговоркой: он предпочитал обходиться без сахара, зато плескал в ароматную смесь грейпфрутового сока и добавлял чуть ликера мараскино. Этот вариант дайкири стали потом называть Hemingway Special. Стены "Флоридиты" хранят (или, по крайней мере, должны хранить) и еще одну память - о знаменитой проститутке, Умнице Леопольдине, ставшей прообразом Умницы Лил в "Островах в океане". По воспоминаниям очевидцев, она была "очень элегантной, тонкой и умной мулаткой". В конце 50-х она умерла от рака, и только один человек взял на себя расходы по ее похоронам. Догадались - кто? "Этот единственный человек, проводивший ее в последний путь к могиле, был пожилым американцем в гуаябере (т. е. в кубинской рубашке навыпуск, чей шик - в накладных карманах - Ю.Б.) с короткими рукавами, с седой бородой, в огромных макасинах и развевающихся как флаг брюках..."

...И никакого попугая Эль-Кордобы...

Ну и неважно, и Бог с ним!..

Вытянем другую карту. Вот он, симпатяга! Вот он, крючконосый парень из Парамарибо, тот, кто умел поначалу "лишь ругаться отборной матросской бранью, но выговаривал слова таким человеческим голосом, что вполне оправдывал свою непомерную цену в двенадцать сентаво", кто, вдоволь потешив почтенную публику, в итоге угробил своего хозяина, доктора Хувеналя Урбино. Это случилось в "Любви во время чумы". "Эккерманом" и "Лас-Казом" для милого пернатого создания мужского пола, ходячего (а может - летучего) олицетворения трагикомедии, выступил Габриэль Гарсиа Маркес.

Облезлый и сумасшедший, попугай "не разговаривал, когда его просили, и начинал говорить в самые неожиданные моменты, но зато уж говорил совершенно четко и так здраво, как не всякий человек... Он жил в доме уже более двадцати лет, и никто не знал, сколько лет он прожил на свете до этого. Днем, отдохнув в послеобеденную сиесту, доктор Урбино садился с ним на выходившей во двор террасе, самом прохладном месте в доме, и напрягал все свои педагогические способности до тех пор, пока попугай не выучился говорить по-французски, как академик. Затем, из чистого упорства, он научил попугая вторить его молитве на латыни, заставил выучить несколько избранных цитат из Евангелия от Матфея, однако безуспешно пытался вдолбить ему механическое представление о четырех арифметических действиях".

Естественно, не обошлось без вокала. Попугай, после нескольких месяцев солдатской муштры, "пел женским голосом песни Иветт Гильбер и тенором - песни Аристида Брюана, а заканчивал пение разнузданным хохотом, что было зеркальным отображением того хохота, которым разражалась прислуга, слушая песни на французском языке".

В общем, кладезь добродетелей (в числе коих приобретенный еще "в другой жизни" навык лаять правдоподобнее настоящей овчарки и кричать: "Воры, воры, воры!") - при этом, обратите внимание, ни единая из них не выдавала в нем потенциального убийцу...

"Многие годы попугаю подрезали перья на крыльях и выпускали из клетки, и он расхаживал в свое удовольствие походкой старого кавалериста. Но в один прекрасный день он стал выделывать акробатические фокусы под потолком на кухне и свалился в кастрюлю с варевом, истошно вопя морскую галиматью вроде "спасайся кто может"; ему здорово повезло: кухарке удалось его выловить половником, обваренного, облезшего, но еще живого. С тех пор его стали держать в клетке даже днем, вопреки широко распространенному поверью, будто попугаи в клетке забывают все, чему их обучили, и доставать оттуда только в четыре часа, когда спадала жара, на урок к доктору Урбино..."

Все шло своим чередом, как вдруг у попугая коварно отросли крылья. Надругательство под названием "подрезание" его опекунам в тот день не удалось. Арестант вырвался и взлетел на верхушку мангового дерева.

"Три часа его не могли поймать. К каким только хитростям и уловкам не прибегали служанки, и домашние и соседские, чтобы заставить его спуститься, но он упорно не желал и, надрываясь от хохота, орал: "Да здравствует либеральная партия, да здравствует либеральная партия, черт бы ее побрал!" - отважный клич, стоивший жизни не одному подвыпившему гуляке. Доктор Урбино еле мог разглядеть его в листве и пытался уговорить по-испански, по-французски и даже на латыни, и попугай отвечал ему на тех же самых языках, с теми же интонациями и даже тем же голосом, однако с ветки не слез. Поняв, что добром ничего не добиться, доктор Урбино велел послать за пожарными - его последней забавой на ниве общественной деятельности".

Но и пожарным удалось не слишком много: к вечеру, к моменту возвращения доктора Хувеналя Урбино из гостей, попугай все еще оставался непоруганным обелиском свободы.

Вот последние реплики их общения - доктора и попугая:

"- Бесстыдник, - крикнул доктор Урбино. Попугай ответил точно таким же голосом:

- От бесстыдника слышу, доктор".

Вот последние приготовления к смерти: доктор взгромождается на лестницу; тянется рукой, пытается достать беглеца. Он хватает попугая за горло и победоносно выдыхает: "Дело сделано". И тут же выпускает добычу из рук. "Потому что лестница выскользнула у него из-под ног, и он, на мгновение зависнув в воздухе, понял ясно и окончательно, что он умер, умер без покаяния и причастия, не успев проститься, умер в четыре часа семь минут пополудни, в воскресенье на Троицу..."

Навернулись ли слезы на ваши глаза? Представили ли вы, сколь куц шаг от любви к трагедии? Ощутили ли ужасающую правду гениального колумбийца: тот, кто пародирует речь человека, однажды посмеется и над его судьбой?..

Птица-экзотика. Птица-анахронизм. Птица-одиночество. Птица-спасение...

Я не назвал еще одной его регалии: птица-постмодернист.

Вы спросите: почему? Я отвечу: никакой другой представитель фауны не способен так виртуозно обращаться со множеством смыслов, дарованных нам историей и культурой. Никакой!

Я не исключаю, что об этом было известно со времен Всемирного Потопа, когда Ной строил свой ковчег (куда, надо полагать, взял и попугая - в числе "птиц небесных по семи, мужеского пола и женского", как сказано в седьмой главе книги Бытия; хотя, повторяю, в Библии с попугаями вышла досадная путаница). Ну а если и не с Потопа, то, тем не менее, с давних пор. С очень давних. Достаточно давних. Во всяком случае, Джалал ад-дин Руми, персидский поэт-суфий, живший в XIII-м веке (его жизнь, кстати, составляет один из переплетающихся сюжетов в романе Орхана Памука "Черная книга"), уж точно догадывался о бесчисленных ипостасях чудо-птицы, о ее "зеркальности" - если только не "зазеркалье", - о ее способности проникать буквально во все:

"из божественной устремленности,

чья природа - предсуществование,

этот попугай скрыт в тебе - именно его образ

ты видел отраженным в вещах этого мира..."

Да, даже так!

При этом не исключено, что Руми, говоря о феномене своеобразного "отражения", опирался на опыт Машнави - рукописи афганского автора, датированной 1250 годом, где имеется рассуждение о древних способах тренировки речи у попугаев: их "учат говорить без понимания смысла слов. Метод выглядит так: между попугаем и преподавателем нужно поместить зеркало. Тренер, спрятанный за зеркалом, произносит слова, а попугай, видя собственное отражение в зеркале, считает, что это говорит "другой" попугай, и начинает имитировать слова, произнесенные учителем за зеркалом".

6

Пора, пора вернуться к "Попугаю Флобера" Джулиана Барнса. Как вы думаете? Да, пора! Но прежде - несколько слов. Не очень лирическое отступление. Украдкой брошенный взгляд на человека, сидящего за компьютером. Человека, у ног которого дрыхнет, свернувшись калачом, рыжий спаниель. Этот человек - я.

Из всех животных, которых наши предки сподобились когда-то наречь "домашними", я более-менее близко имел дело с лошадьми, коровами, свиньями, козами, кошками и собаками.

Когда я родился, меня из больницы домой, в жарко натопленную избу лесничего (им-то тогда и трудился мой отец), везли в кабине грузовика. Но я люблю представлять, что пересек тот свой первый снежный, морозный декабрь на манер боярыни Морозовой - в санях, запряженных вороным с отливом Кобчиком - легендарно умным орловским рысаком, способным без подсказок и понуканий доставить к родным воротам задремавшего в седле всадника. Теперь, едва я завижу какого-нибудь мерина, пусть даже самого захудалого и сивого, меня так и подмывает сообщить "городу и миру", что я в самом нежном возрасте был катаем отцом не то что в розвальнях, а "верхами", хотя, естественно, ничего этого не помню. Существуют фотографии, где я, такой себе уже взрослый дядька, в очках, с бородой, монументально восседаю на спине красивого жеребца. Впечатление, что я позирую скульптору, создающему шедевр "Конная статуя наркома Ворошилова". Единственная деталь: жеребца держат под уздцы. Это важно. И именно это выдает мои подлинные навыки наездника. Моя джигитовка, вероятно, сопоставима с пластикой движений Монсеррат Кабалье на сцене, но она, по крайней мере, поет...

Буквально на днях я узнал следующую статистику. От мамы. В лесничестве имелось восемь лошадей и семь коров. Вообразите, как бы я мог научиться гарцевать, если б мы не слишком рано покинули этот затерянный (в Белгородской области) рай!

Восемь лошадей, семь коров и я - тореадор-пацифист, без шпаги и бандерилий...

Из коров я помню только Зорьку. Точнее, помню ее кличку. Оказывается, она была черно-белой пеструшкой, на ее лбу и груди красовались белые звездочки. Мирное создание, которое позволяло себя доить в полночь, на ощупь, никого не лягая и не выказывая по этому поводу никакого недовольства. Я вырос на молоке Зорьки. На ее сливках. На ее сметане. На ее твороге. Сама же она ушла из жизни (смешно звучит? пусть!) нелепо, по роковому стечению обстоятельств. Наелась семян акации, которые отец готовил к посадке и потому, как этого требуют лесотехнические премудрости, протравил. Не предупредив мать. Бедное животное пришлось зарезать. Слава Богу, я этого не видел.

Свинья. Что я могу сказать о свинье? Ничего. А ведь там же, в лесничестве, я жил с ней (точнее - с ними), что называется, бок о бок. Знаю только, что в качестве "откупного" отец, забирая меня, новорожденного, в числе прочего привез докторам и акушеркам несколько колец домашней колбасы. Свежей, из свиньи, заколотой по осени.

С козой у меня какие-то неровные, чуть ли не скотоложеские, отношения. В Тотьме - городе, который прославил поэт Николай Рубцов, - мы с пацанами ее доили. Коза была чужая, сама сцена напоминала картину изнасилования. Один дергал за соски, второй и третий - держали, четвертый подставлял рот под струю. Сюда б еще три разгильдяя - и можно иллюстрировать анекдот про молдаван и корову (да простят меня и молдаване, и коровы!).

Кто не знает - анекдот такой.

"Сколько нужно человек, чтобы подоить корову?" - спрашивают молдаванина. "Семь, - отвечает тот. - Двое держат за соски, четверо - поднимают и опускают, а один - приседает вместе с коровой, чтобы ту не прошиб стресс".

Да! Вот еще: в моей жизни был также один козел! Я видел, как его убивали. В качестве анестезии была кувалда. Ею козла ударили прямо в лоб. Он окосел, конечности его подогнулись, по горлу полоснул нож... Я потом ел его мясо. Вкусное, немного жестковатое, хотя его и вымачивали в каком-то сложном, многообещающем растворе...

Мне бы следовало стать вегетарианцем? Вы полагаете? Возможно, вы правы. Однако пока что я им не стал. Как и мой приятель, например, чьи следы теряются в Мурманске, - моряк, рыболов, боец на мясокомбинате (это такая профессия - "боец", по-моему, ее даже вписывают в трудовую книжку). Как миллионы других двуногих, чья нагота прикрыта одеждой, а похоть, алчность и чревоугодие - словом "инстинкт".

Слабое оправдание: коты и собаки, которые жили или живут со мной, тоже плотоядны. И совесть их, кажется, не мучит...

7

Одна из самых наглых физиономий, какие мне доводилось в жизни видеть, принадлежала моему рыжему коту Флоберу. Почему я нарек его именем автора "Мадам Бовари" - понятия не имею. (Видимо, самое подходящее здесь - сморозить что-нибудь про мою беззаветную любовь к великому французскому писателю, о котором мы еще ниже поговорим: вроде и не соврал, и правды не сказал.) Стоило животному стать полноправным "гражданином" нашей квартиры, в ней зазвучали странноватые диалоги:

- Что-то у нас Гюстав заскучал...

- Кто?!

Однажды к нам в гости пришли приятели. Принесли с собой своего раскормленного трехколерного кота. "Пришелец" был раза в полтора крупнее "хозяина". Это ему не помогло. Флоб загнал его куда-то под потолок. Шторы вспучились, будто предчувствуя девятибалльный шторм. Пришлось кота - разумеется, своего - выкинуть на балкон. Кисти моих рук были исцарапаны в кровь.

Однажды весной Флоб исчез. Это, как я понимаю, был голос крови: решил, что пора спариваться. Ну, не со мной же ему было это делать, правильно? Через какое-то время мы обнаружили его возле мусорника. Вид и повадка его были абсолютно бандитскими. Большая удача, что он нас не сожрал при попытке водворить его в родные пенаты.

Через год он пропал окончательно. И теперь все бездомные рыжие коты, время от времени выныривающие на меня из подворотни, мне кажутся призраками Флоба. Его детьми. Его внуками. Его правнуками. Его женами, невестами, падчерицами. Его очередной реинкарнацией. В их желтых глазах я читаю о свободе и анархизме все то, чего не смог отыскать в трудах Бакунина и князя Кропоткина.

Несколько лет назад, как написали бы в старинных мемуарах, судьба занесла меня в Новороссийск. Там, на пару недель, я оказался в квартире приятелей, которые решили провести свой отпуск в Европе: Франция, Испания, Лувр, музей Сальвадора Дали - и тому подобное. Компанию со мной водил очередной кот, Васька - серая, чуть в полоску, личность, виртуозно овладевшая искусством мочиться в раковину в ванной комнате. Эта абсолютно недоступная для человечьих и многих прочих самок добродетель (слегка омрачаемая тем, что иногда Васька туда же и испражнялся) сближала кота с хирургом Томашем из "Невыносимой легкости бытия" Милана Кундеры и как-то приподнимала в моих глазах. Не уверен, чтобы мое уважение к нему после этого могло шагнуть на еще более высокую ступеньку, даже заговори он однажды спросонья, допустим, по-английски: в конце концов, джентльмена детерминируют манеры, остальное - в подверстку. С утра Васька, позавтракав сухим кормом, просился на улицу - осеменять окрестности. А я, как правило пешком, отправлялся на работу, редактировать по контракту два еженедельника: "7 дней Кубани" и "Новороссийская республика" - вполне, в общем, родственное с Васькиным занятие. Вечером мы вновь воссоединялись.

Я был для Васьки чужаком, но он, по благородству привычек, старался не касаться этой щекотливой темы. Он мирно посапывал в соседней комнате, пока я в зале смотрел телевизор, читал или сытно ужинал с вином - то цвета вишни, то цвета янтаря, - купленным неподалеку на разлив. Всем своим видом кот-хозяин демонстрировал, что мое бремя, бремя незваного гостя, ему - не тяжело. И мы запросто можем поладить - на почве невмешательства и взаимного почтения к суверенитету друг друга...

8

Мыслимо ли такое отстранение, если вы живете под одной крышей с собакой?

Мне 47 лет, и я уже ни в чем не могу быть уверен. Из десяти фантомов, буравящих мой мозг, с пятью я готов раскланяться - они проходят у меня по ведомству живых. Мне так же легко произнести да, как сказать нет. "Заискивать" и "возроптать" - для меня одно и то же. Протагониста из "Постороннего" Альбера Камю я вполне могу счесть своим кузеном, и подобной родни у меня наберется на целую кунсткамеру. Добавлю, что приступы равнодушия ко всему, что меня окружает, мне самому то и дело кажутся патологическими - стоит им лишь на миг угаснуть. В период таких "ремиссий" я думаю о себе как о крепости, которую никто не осаждает, но которая на всякий случай полна стражников, затаившихся у бойниц - с луками, стрелами, копьями, боевыми топорами и ушатами кипящей смолы. Вот он, пожалуй, эскиз на тему "я и мир". Однако мои суждения о собаке (стоящей как бы особняком от всей прочей Вселенной) - это уже нечто иное. Это точка незамерзания. Это душа нараспашку. Это путешественник, все время видящий берег и все время к нему стремящийся. Уже пять лет длится это загадочное каботажное плавание, где расстояния измеряются поводком, протянутой рукой и влажным розовым языком, всегда готовым лизнуть. Пять лет - с тех пор, как жена принесла и положила под новогоднюю елку черного ушастого щенка, - я пытаюсь с посильной степенью объективности ответить на вопросы: не страдает ли человек каким-нибудь тяжким психическим недугом, если обходится без собаки? И не может ли случиться, что однажды такой человек возьмет и проломит соседу по лестничной клетке череп? Или снимет с него скальп? Или распилит его пополам?

Да, я понимаю: вопросы - идиотские. Но ведь и любовь - это отчасти сумасшествие. А собак я люблю. Не без исключений, но - люблю.

"Первенца" - того самого, черного, новогоднего - мы нарекли Терькой. Или Тери. Или, если блюсти помпезность - Теруэлем. В честь небольшого - сопоставимого по населению с Рубежным, где я живу, - городка на Пиренеях (Испания, Арагонская автономия, 181 км от Сарагосы, где Яну Потоцкому угодно было "найти" знаменитую рукопись, и 300 км от Мадрида). Мысль наша бежала извилистым путем, компас же указывал на то, что в понятийной матрице "английский кокер-спаниель" ключевое слово все-таки "спаниель" - то есть испанец.

Ну да, безусловно, чуть погодя мы обнаружили дюжину отличий нашего милого пса от классического английского кокер-спаниеля, но поначалу он казался нам типичным идальго, ведущим свой род чуть ли не от Сервантеса. Есть версия, по которой само название породы произошло от карфагенского слова "спан", что означает - кролик, но мы с ней не желали считаться. Равно как не хотели рыться в английских корнях "spy" (выслеживать) и "nail" (схватить, поймать), чтобы затем сшивать их воедино. Несмотря даже на то, что "британский след" заслуживает известного респекта: в 1576 году придворный лекарь Елизаветы Английской - Джон Кайес - составил первую классификацию породистых собак; из десяти групп он выделил пять групп спаниелей, а их прародиной определил именно Испанию.

Короче, щенок мог быть только доном и грандом, и никем больше. Хотя бы его родословная терялась в пойме священного Нила.

Какое-то время спустя мы купили полезную книгу из серии "Семейные любимцы", с забавной вислоухой мордой на обложке. Там действительно говорилось о том, что собаки, похожие на спаниелей, встречаются уже на фресках Древнего Египта. Имелась ссылка на Геродота, описывавшего, каким почетом и уважением пользовались четвероногие друзья у соотечественников Клеопатры (причем задолго до рождения знаменитой царицы). В честь них был даже построен Кинополис - город собак. По умершому псу устраивали траур, тело бальзамировали и хоронили с почестями на специальном кладбище.

Если верить книге, то триумфальное шествие лопоухих носителей "интеллекта, доброты и хитрости" (триада кинолога Вилара) продолжилось в других столетиях и в других странах.

Например, при дворе Филиппа II Македонского, отца Великого Александра, в IV-м веке до Р.Х., чеканились золотые монеты с изображением собак, весьма напоминающих спаниелей. А французский Король-Солнце Людовик XIV (это уже в XVII-м веке) любил этих очаровательных сорванцов столь рьяно, что каждому из них ежедневно даровал монаршей десницей по семь сухариков, специально выпекаемых королевским пекарем...

Обо всем этом мы узнали позже. А в то 31 декабря все семейство было занято другим: скрупулезным разглядыванием карты Испании.

Нам пришлось отмести массу вполне пристойных топонимических кличек: Сифуэнтес, Понтеведра, Эль-Ферроль, Пособланко (вообразите, орать с утра на востоке Украины: "Понтеведра! Ко мне! Куда ты погнал эту драную кошку, черт бы тебя побрал?!"). Время шло. Близилась полночь. Мы начинали нервничать. Еще бы: уже приобресть в качестве визитной карточки две желтоватые лужицы - и все еще не иметь в арсенале звучного имени!

Наконец я ткнул пальцем: Теруэль. Все, банзай! Прижилось. Приклеилось. Совпало.

Терька рос резвым парнем. Сказать правду, он был не самого храброго десятка. Нашкодив и боясь наказания, мог оскалиться и укусить. После чего забивался под диван и угрожающе рычал до наступления перемирия (парламентером выступал, естественно, я). Иногда он сбегал от меня на прогулке, в окрестных рощицах. А когда возвращался, вся спина была испачкана жидким зеленоватым дерьмом. От него разило, как из выгребной ямы. Меня в ту пору не покидало ощущение, что подобные "художества" - его подленькая месть мне, непонятно на чем зиждущаяся. Я ругался, суля ему кары небесные. Жена выливала на это вонючее чудовище пригоршни шампуня. Бывало и так, что он вообще убегал. Распсиховавшись, я возвращался домой один, с поводком в руках. Клялся, что наступит срок - отведу его подальше в лес и оставлю там насовсем: пусть живет как хочет. В таких случаях сын брал поводок, как эстафету, и в молчаливом осуждении моего поступка (точно это я кинулся во все тяжкие, а не Терька) шел его разыскивать.

Однажды я наказал пса тем, что, "заарканив" его после очередной самоволки, протащил за собой на поводке бегом 23 километра. Полдистанции он уже еле плелся за мной, а дома свалился возле двери и проспал несколько часов кряду. Я ликовал: "Мне отмщение, и аз воздам!.."

Пару раз в период "перетягивания каната" и выяснения, кто в доме хозяин, я его сильно побил. Потом, когда мы уже помирились, и он - покорный, сдавшийся - вылизал мне ладони, я долго стыдился смотреть ему в глаза. Знаете, эти собачьи глаза... Будь я театральным режиссером и доведись мне ставить спектакль, где бы центральным эпизодом была встреча двух бывших друзей - предавшего и преданного, - я бы очень просто все объяснил актеру, играющему роль последнего: твой взгляд должен быть как у несправедливо наказанного пса. Пса, чью экзекуцию хладнокровно провела рука, к которой он всегда ласкался и которую искренне и беззаветно любил. И которую продолжает любить и после расправы. Вопреки всему...

Конечно, я пытался сделать себе инъекцию оправдания. Я убеждал себя, что повышенный градус злобы и ненависти, существующий в обществе, передался и мне - как вирус, как бацилла. Отсюда мой пароксизм. Я говорил: мир затачивает нас под себя. Самый главный закон социума - это закон "соленого огурца": один рассол - один вкус. И я еще, черт возьми, не самый "соленый"!.. Это было слабым утешением, ибо в душе я всегда сознавал, сколь призрачна и эфемерна моя действительная связь с обществом. Нет-нет. В том-то и дело, что злоба, которую я себе не мог простить, было исключительно моей. Моей и только (так, по крайней мере, я думал некоторое время, не подозревая, что матрешка рациональных объяснений таит в себе все новые и новые смыслы). Как бабочка из куколки, рассуждал я, она, злоба, появилась из моей лени. Я бил пса, потому что ленился его дрессировать. В каком-то смысле я поступил с ним так, как привык поступать с собой: ленясь обуздать свои порывы, я совершал дурацкие, а подчас - подлые поступки, за которые жизнь меня нещадно наказывала, протаскивала сквозь строй, обрушивала на согбенную (выражаясь высокопарно) спину десятки, сотни, тысячи шпицрутенов. Не видимых никому и не ощутимых никем, кроме меня.

В один из таких внутренних монологов я вновь вспомнил мсье Мерсо из "Постороннего". Он равнодушно похоронил мать, отданную в богодельню. Курил над гробом, который не пожелал открыть, дабы бросить последний взгляд на умершую, проститься с ней. Он выпустил пять пуль в араба, до которого ему, в общем-то, не было никакого дела. И лишь в тюрьме, после суда с суровым вердиктом, на пороге небытия, "первый раз открыл свою душу ласковому равнодушию мира": "Я постиг, как он подобен мне, братски подобен, понял, что я был счастлив и все еще могу назвать себя счастливым. Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти".

Это были последние слова Мерсо. И романа.

Похоже, я слишком поздно докопался до главной причины моего лютого рукоприкладства: я боялся за Терьку. Вот что! Боялся, как бы его, непослушного, отбившегося от рук, не искусали бешеные бездомные собаки. Как бы не обидели лихие люди. Как бы не сбила какая-нибудь залетная зловещая машина...

"М-да, - мычу я теперь с интонациями лицедеев старой школы. - М-да: кто чего боится, то с тем и случится..."

Терьке было четыре года, когда он погиб. Четыре года и два месяца. Три с половиной из них, после тех глупых стычек, мы жили с ним душа в душу.

Вначале мы (все семейство) надеялись, что у него, как положено, отрастет шерсть, и он наконец станет похожим на настоящего кокера. Но шерсть не росла. Зато рос он сам. Обычные кокеры могли, чуть пригнувшись, пробегать у него под брюхом. Мы принялись "примерять" на него другие породы. "Скорее всего, филд-спаниель", - деловито предполагал сын, разглядывая книжные иллюстрации. Я кивал: рисунок и впрямь обнаруживал сходство с нашим питомцем - так сомнительная гипотеза стала семейным мифом. Тайной рождения "принца-консорта". Выверенно, в унисон отвечали мы тем, кто на улице интересовался: да, знаете ли, филд-спаниель. Именно! Единственный на все Рубежное. Очень редкая ныне порода. Выведена доктором Болтоном из Бевирли, английским заводчиком, на основе старинных черных спаниелей. Многие спрашивали, будем ли мы "этого красавца" вязать. Мы обещали подумать: мол, сами понимаете, нужно же еще пару подыскать, это ж вам не фунт изюма...

Пока мы "думали", Терька приударял за юными пекинесками, ротвейлершами на пенсии, верткими таксами и беременными лохматыми дамами "бальзаковского возраста", трудно вообразимых кровей и неустоявшихся фасонов. Голуби и вороны шарахались от него с какими-то смешанными чувствами. Один из моих приятелей, с чьей ногой Терька настойчиво пытался совершить прелюбодеяние, удивлялся прочности его "борцовского захвата". Второй за недвусмысленность телодвижений и искренность греховных намерений (также в отношении ноги гостя) окрестил пса "дитем порока". Ну да, правды не скрыть: Терькино фото, в белой бабочке и белом колпаке не то астролога, не то Пьеро, облагородившее накануне Года Собаки первую полосу газетного номера, пышет томной красотой и неуемным темпераментом - скорее уж андалузским, чем арагонским...

Я, впрочем, убеждал себя, что собачья кличка, выбранная по мановению моей руки, - из разряда случайных неслучайностей. "Теруэль - земля быков и любви", - в этом журналистском штампе из Интернета определенно что-то было.

Согласно легенде, пересказывал я домашним, Теруэль был построен на месте, которое указал его будущим жителям дикий бык: преследуемый охотниками, он будто бы внезапно остановился как вкопанный. "Здесь будет город заложен", - сказали люди. И назвали поселение: "tor" - от "toro" (бык), и "uel" - от звезды Actuel, которая осветила дикому животному путь. Получился "Торуэль", а позднее - "Теруэль".

А еще, продолжал я, в Теруэле есть свои Ромео и Джульетта. Их зовут Исабель де Сегура и Хуан Диего де Марсилья, и погребены они в церкви Сан-Педро. Эта леденящая душу история, превращенная жизнелюбивыми теруэльцами в ежегодный праздник с элементами карнавала, случилась в XIII-м веке. По одной из версий, родители Исабель отказались выдать дочь за Диего, сочтя его чересчур бедным. Они согласились подождать пять лет, пока Диего разбогатеет; и это ему удалось - через указанный срок юноша вернулся богачом. Однако он опоздал на день: накануне родители выдали Исабель за знатного теруэльца. Она отказалась в последний раз поцеловать Диего, и он упал замертво к ее ногам. В подxвенечном платье шла она за его гробом и умерла на следующий день.

Есть и другая интерпретация сюжета.

Молодые люди очень любили друг друга, но тут грянула война. И в то время как Диего двинул на эту треклятую войну, Исабель была просватана за другого. Вернувшись в город, Диего был сражен известием о свадьбе возлюбленной, не выдержал удара и умер. Убитая горем Исабель на похоронах своего бывшего друга склонилась к его устам для прощального поцелуя и тоже испустила последний вздох. Вот она, милость небес: Вечные Влюбленные воссоединились после смерти, их саркофаги находятся рядом, а скульптурные изображения теперь касаются друг друга руками. Но самое главное - с тех пор каждый год, в последний уик-энд перед днем Святого Валентина, Теруэль переживает заново трагедию Исабель и Диего: от проводов Диего на войну до траурной процессии. Горожане имеют обыкновение наряжаться в средневековом духе - и в течение нескольких дней по улицам развеваются средневековые плащи, а в толпе, утверждают очевидцы, можно ненароком зацепиться за чью-нибудь шпагу...

Ну разве не прелесть!

Я находил, что в этом сказании рыцарства и экспрессии ничуть не меньше, чем в характере моего пса, коему, по всей видимости, начертано было унаследовать от маленького арагонского городка не только имя...

Погиб Терька в последний день января. Утром. Его сбил автобус. На дороге, где в час проезжает от силы десяток-другой машин. Водитель был не виноват - при всем желании он не смог бы затормозить. Я успел рявкнуть: "Сто-о-о-о-ой!.."

Потом я стащил Терьку на обочину. Крови не было. Я присел с ним рядом на корточки. И завыл. Через несколько минут позвонил жене. Потом оттащил тело чуть поглубже в лес. Пощупал, как будто это чему-то могло помочь. У него был сломан позвоночник. Потом пошел навстречу сыну - он должен был принести лопату. Встретил его. Вернулся. Вырыл небольшую могилу. Полиэтиленовый пакет приспособил под саван. Когда мы его уже похоронили, сын сказал: "Я думал, что испугаюсь... мертвая собака... но я, пока ты копал, я трогал его, еще теплого, лапы трогал, нос..."

Потом я полдня глушил на нашей крошечной кухне водку. И плакал. Сын сидел напротив и, как мог, утешал. Потом были разговоры о тех, кто дарит радость. О предчувствии и судьбе. И обещания навещать Терьку. Обещания, которые мы регулярно выполняем и которые выполнять нам совсем нетрудно.

Какое-то время спустя мы стали ходить на могилу вместе со Слаем - нашим вторым псом, на сей раз уже, действительно, чистокровным английским кокер-спаниелем.

Это рыжее чудо появилось в нашей квартире через два месяца после трагедии с Терькой. Почти "столичная штучка" - привезен женой из Луганска. Почти Сильвестр Сталлоне - невозмутим, внешние уголки глаз в минуты задумчивости опущены книзу (отсюда и имечко). Почти послушен (без комментариев). Зато сверх всяких "почти" - избалован. И ненаказуем, как все младшие дети. У него - иммунитет (я другого слова просто не подберу), какой не снился народным депутатом. Ему позволено все. А чего не позволено, тем он и не пользуется. Например, он абсолютно равнодушен к обуви (и этим здорово отличается от Терьки - земля ему пухом, - который в юности с удовольствием "отобедал" итальянскими туфлями жены). Однако все эти повадки шляхтича у нашей огненной "пилюли от стресса" компенсируются необыкновенной, поистине ртутной подвижностью. Так что теперь, когда я хочу подчеркнуть чью-то способность к самозабвенной метушне, я говорю: суетлив, как спаниель. Да, понимаю, не Бог-весть какое сравнение. Но зато продолжение определенной - "спаниельской"! - традиции, введенной еще в XIV-м веке англичанином Чосером. Тот в романе "Дама из Беата" написал о своей героине: "Ее так привлекали мужчины, что она, подобно спаниелю, бросалась к ним и суетилась около, требуя внимания, пока не добивалась своего". (Из чего я делаю вывод, что улучшить породу - можно, преодолеть - нельзя: гены пальцем не раздавишь.)

Вот перечень его дополнительных кличек: Славка, Славентий, Вячеслав и даже - Михей. Причем коннотацию "Михей" нужно произносить чуть в нос, так, будто ты удивлен и отчасти возмущен чем-то в его поведении, и крутишь в кармане солидную фигу вопроса. Михеем я начал его дразнить уже после того, как отошла в прошлое полоса его страданий. Нелепая история: на прогулке я попал ему палкой в заднюю лапу. Разумеется, случайно. Разумеется, расстроился. Разумеется, палка была трухлявой, да доля - неотвратимой... Слай ходил-перетаскивался на трех конечностях, стонал. Доктор-ветеринар, осмотрев раненого, сказал, что перелома он не видит, но что, однако, травмы опорно-двигательного аппарата у собак лечатся долго. Слаю прописали уколы и витамины. Жена поинтересовалась, не нужно ли чего еще. "Нужно, - ответил доктор. - Купите брому. - Пауза. - Хозяину".

Эпопея продолжалась месяца полтора. "Постельный" режим больного отличался усиленным питанием. Слай научился попрошайничать. Ему постоянно что-то перепадало со стола. В обмен на деликатесы он готов был даже заговорить. Лучше всего ему, как и Терьке, давались имена "Ир-ра" и "Юр-ра". Не знаю, как жена, но лично я был польщен. И отчасти - вдохновлен. Скепсис сына, чье имя "Даня" Слай артикулировал не вполне членораздельно, был за пределами моего понимания. Я полагал, что в собачьем обучении уже пора переходить к более объемным речевым конструкциям. Например, мне очень нравился обрывок фразы о Вощеве, которую Андрей Платонов поместил в самое начало своего "Котлована": "...он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда". И я не видел причин, по которым бы мы не могли приступать к углубленному изучению русского языка, "танцуя" именно от этих строк. Причем "танцуя" немедленно, "сей момент". Увы, мой энтузиазм в этом вопросе Слаю не передался. Он упорно отказывался ласкать наши уши литературной классикой. Возможно, в нем вдруг заговорила скромность: к чему, мол, бахвалиться своим интеллектом на фоне среднестатистического двуногого обитателя здешних краев? Это ведь неприлично для породистой собаки - изъясняться так, чтобы тебя (не дай Бог, ты еще нацепишь очки!) путали с городским головой...

Теперь, признаться, я нахожусь в раздумье: продолжать ли мне упражнения со Слаем или же приобрести для своих экспериментов попугая - желательно, жако?..

Я склоняюсь ко второму. Еще и потому, что рисую в мыслях картину: я - за компьютером. У моих ног - рыжий спаниель. А рядом, на столе, - клетка с радужным пернатым бандитом, срывателем "всех и всяческих масок". Я пишу какой-то обалденный текст. Скажем, "Мадам Бовари XXI-го века".

Пора, пора наконец вернуться к "Попугаю Флобера" Джулиана Барнса...

9

"...Он был в неглубокой нише, ярко зеленый, с дерзким взглядом и вызывающе вопросительно повернутой головой. "Psittacus", - гласила надпись на табличке в конце жердочки, на которой он сидел. "Попугай, которого Г. Флобер позаимствовал у музея города Руана и поставил на своем письменном столе, когда писал Un cur simple. Попугая Фелисите звали Лулу, и он стал главным персонажем этой повести". Ксерокс письма Флобера подтверждал, что этот попугай действительно стоял у него на столе целых три недели и стал уже порядком раздражать его. Нынешний Лулу был в прекрасном состоянии, в том же ярком блестящем оперении и с той же раздражающей насмешкой во взгляде, каким он, очевидно, был сто лет назад..."

Это - первая встреча рассказчика с чучелом экзотической знаменитости. Или даже так: первая встреча с первым чучелом. Потому как пресловутый попугай - вечная пародия на весь белый свет - по мере развития повествования стал лукаво двоиться, троиться, пятидесятириться...

Надо полагать, ему было забавно являть собою эхо известного анекдота.

Помните?

Музей. Под стеклом - два черепа, подернутых патиной времени.

- Что это? - спрашивает посетитель.

И слышит ответ экскурсовода:

- Череп императора Нерона.

- Да, но почему - два?!

- Видите ли, тот, что слева, - череп императора Нерона до пожара Рима. А тот, что справа, - после пожара.

Все правильно: история, как обычно, сохраняет не то, что было. А то, что хотят видеть потомки. История - величайший алхимик. Ее "химические свадьбы", летучие, как ртуть, овеянные мистикой и пахнущие серой, далеко не всегда претворяют медь былого в золото настоящего. Но этого от нее, как правило, и не требуется: медь, в конце концов, тоже блестит. И порой, в отсутствие золота, весьма призывно.

Вот ведь штука: разным музеям, чтящим память великого руанца, ну просто до печеночных колик хотелось иметь именно того попугая...

Итак. После длительных поисков ("мне понадобилось почти два года, чтобы завершить "Дело о Чучеле попугая") рассказчик стоит на могиле Флобера, прислонившись к ограде, окружающей семейный участок. В руках - экземпляр повести "Простая душа". Развернут на начале четвертой главы, там, где дано краткое описание возмутителя спокойствия: "У него было зеленое туловище. Кончики крыльев розовые, голубой лоб и золотистая шейка". Поразмыслив, дотошный исследователь достает полароидные снимки двух попугаев. Двух конкурентов, оправленных рукой таксидермиста и борющихся за право не быть бастардами этого булавочного сюжетца: Флобер и попугай. И что же? "У обоих попугаев было зеленое туловище; у обоих - розовые кончики крыльев (ярко розовые у попугая из больничного музея). Но голубой лоб и золотая шейка были, без сомнения, только у попугая из музея больницы. У попугая из Круассе все было наоборот: золотой лоб и голубовато зеленая шейка. Это был он, сомнений не было..."

Да, колебания отпали. Но тем не менее попугаевед-любитель решает встретиться со стариком-специалистом. Мсье Люсьен Андриё, именно так искушенного старца зовут, проливает свет на все эту забавную историю, отчего она становится еще более непроницаемой.

"В 1905 году в Круассе открыли музей. В тот день, когда я родился. Естественно, меня на открытии не было, - с улыбкой рассказывает Андриё. - Было собрано все, что только возможно... Не так уж много. Большинство вещей было утрачено. Однако куратор музея решила, что есть одна вещь, которую она должна достать для музея, - это был Лулу, попугай Флобера. Поэтому обратились в Музей естественной истории и попросили: пожалуйста, нельзя ли нам получить назад попугая Флобера? Он нам нужен для нашего павильона. В музее им сказали: "О, конечно, следуйте за нами"... Они отвели куратора туда, где хранился резерв коллекции. Вам нужен попугай? - спросили ее. В таком случае пройдемте в отдел птиц. Открыв двери, все увидели перед собой... пятьдесят попугаев. Пятьдесят попугаев! И как же они поступили? Очень логично и умно. Они снова пришли в музей. Но уже с экземпляром книги "Простая душа" и прочитали друг другу, как Флобер описал попугая Лулу. ("То же, что я сделал накануне", - бросает реплику рассказчик.) Теперь они выбрали попугая, который больше всего был похож на того, который был описан автором. Сорока годами позднее, после последней войны, в музее при больнице стали собирать коллекцию. Они тоже обратились в Музей естественной истории. Пожалуйста, не можете ли вы дать нам попугая Флобера? Конечно, согласился музей, выбирайте, но только не ошибитесь. Те, кто выбирал, тоже сверились с книгой "Простая душа" и выбрали попугая, который был больше всех похож на тот, что описан Флобером. Вот каким образом появилось два попугая..."

О, мсье Андриё отнюдь не считает, что птица, более всего "угождающая" своим габитусом описанию Флобера, и есть подлинник. Вовсе нет. Мсье Андриё излагает свои резоны: "Флобер мог что-то изменить в гармонии красок... Во вторых, Флобер вернул попугая в музей, как только закончил повесть. Это было в 1876 году. А павильон в Круассе был создан тридцать лет спустя. В чучелах животных заводится моль... Чучела от времени разрушаются... К тому же цвет их оперения со временем меняется..."

Поэтому любой из них, по сути, мог оказаться настоящим. Или, возможно, - ни один из них. И мсье Андриё "медленно, примиряюще развел руками, лежавшими на столе..."

Ну а вот и последняя сцена романа.

Протагонист в Музее естественной истории, на верхних его этажах...

"Войдя, я увидел вокруг себя только птиц; они заполнили все стеллажи, белые, обильно осыпанные дустом. Меня провели в третий ряд полок. Осторожно передвигаясь между ними, я, случайно повернув голову, неожиданно увидел сидящих в ряд амазонских попугаев. От пятидесяти чучел осталось всего три. Яркость их оперений приглушал слой пестицида. Они насмешливо смотрели на меня, как три старых, но остроглазых, обсыпанных перхотью, оскорбленных джентльмена. Они действительно - честно признаюсь в этом - были похожи на слегка свихнувшихся стариков. Я смотрел на них еще с минуту, а то и более, а затем, тихонько пятясь, покинул комнату. Возможно, кто-то из них и был тем самым попугаем, которого я искал".

Занавес.

Стоило ли, спросите вы, так убиваться по поводу пернатого прототипа - пусть даже он служил натурщиком самому Флоберу? А, собственно, почему нет? Почему нет - если согласиться с тезисом, что в "Простой душе" (и на это указывается у Барнса) существует как бы две ипостаси Флобера: в Фелисите воплощен его характер, а в Лулу - голос. Голос! По другому - Логос жизни. СЛОВО. Это важно! Ибо еще с библейских времен речется: "Смерть и жизнь - во власти языка, и любящие его вкусят от плодов его"; "В речах - слава и бесчестие, и язык человека бывает падением ему" - и т. д.

Итак, Лулу - голос Флобера. Но: не диковинка ли это для самого писателя? Есть ли смысл "по Флоберу" в этом определении? Не хромает ли сравнение?

О, уж сам-то Флобер с кем только себя ни сравнивал!

Целый бестиарий вывалил он на страницы своих писем. (И Барнс попытался все это богатство рассортировать, разложить по полочкам, систематизировать.)

"Я медведь, и хочу оставаться медведем в своей берлоге, в своей шкуре, в своей шкуре старого медведя".

Кто еще?

"Устрица в раковине"; "улитка в своем домике"; "еж, свернувшийся в клубок, чтобы защитить себя"; "настоящая литературная ящерица, греющаяся под лучами солнца Красоты". И даже "тигр, ранящий тигриц своим щетинистым членом".

Мало?

Хорошо: верблюд. "В своих физических и умственных действиях я похож на дромадера: его трудно заставить идти, а когда он пошел, то не менее трудно остановить; продолжительность - вот, что мне нужно, как в покое, так и в движении". (Следует комментарий: "Эту аналогию, родившуюся в 1853 году, тоже не удалось забыть, она все еще живет в одном из писем Флобера к Жорж Санд в 1868 году. Chameau, верблюд, так на сленге называют старую куртизанку. Я не думаю, что подобные ассоциации шокировали Флобера". Мне же почему-то в этом месте вспомнилось вот еще о чем: на столе Валентина Пикуля, возможно, не блестящего, зато очень дисциплинированного и работящего исторического романиста, стояла статуэтка не ахалтекинца, не гепарда, не страуса, наконец, - ну кто там еще-то носится у нас по степям, саванам и прериям, как угорелый? - а именно верблюда, этого пустынного символа медленной, но, без преувеличения сказать, танковой неукротимости...)

Ладно: собака. А как же! Или, если угодно - собаки. С ними автор "Бувара и Пекюше" себя, кажется, не ассоциировал. Однако его отношения с этими приятнейшими из Божьих тварей были на редкость нежны. После смерти мадам Флобер, матери писателя, его одиночество скрашивает подаренный ему кобелек породы борзая. "Его спокойствию и красоте можно только позавидовать", - констатирует Флобер. И дает псу кличку Джулио. Как язвит рассказчик, "в честь Джульет Герберт - если вам так хочется", то есть в честь английской гувернантки, которую сплетники от мемуаров причислили чуть ли не к "пулу невест" Флобера. Воистину: "Гипотезы зависят от темперамента биографа". Ибо уж если Флобер где и был близок к матримониальным цепям, так это в отношениях с совершенно иной феминой - Луизой Коле. Однако в параллелях с нею существовало еще много чего. И много кого. В том числе восточная женщина Кучук Ханем. "Гюставу предстояло сделать выбор между египетской куртизанкой и парижской поэтессой, - говорится у Барнса, - между клопами, сандаловым маслом, бритым лобком, клиторидиктономией (т. е. у египтянки, превращенной в секс-машину, был удален клитор, "заветная пуговичка, обещающая наслаждение", и бедная женщина едва ли что-либо чувствовала в моменты соития - Ю.Б.) и сифилисом - с одной стороны, и аккуратностью, чистотой, поэтическим лиризмом, относительной сексуальной верностью и женским равноправием - с другой. Ему удалось в данной ситуации сохранить вполне устойчивое равновесие".

Пожалуй, такое, какое он сохранил между возможностью жить и потребностью писать. Такое, какого пытается достичь практически любой писатель. Даже тот, о ком известно, что он заядлый сибарит, апостол гламура, кутила, бабник, циник и прочая и прочая. "Вы можете рассказывать о вине, любви, женщинах и славе при одном условии: если вы не пьяница, не любовник, не муж и не рядовой в строю, - писал Флобер. - Если же вы активно участвуете в жизни, вы не видите эту жизнь; вы или страдаете от нее, или же чересчур наслаждаетесь ею".

Вам не кажется, что здесь Флобер имел в виду и попугая? Ну, за компанию. По родству душ. По сходству личных парадигм. Ибо быть созерцателем жизни и быть попугаем - в сущности, одно и то же. Ведь в отношении жако, какаду и амазонов приходится колебаться между двумя суждениями: 1) "Попугай может говорить" и 2) "Попугай не может не говорить". Второе из пары как раз и есть истина. Именно его стоит маркировать как "несомненно писательское". Таким образом, совершив виток, приходим к простому: писатель в экстремуме и есть попугай. Одиноко сидящий на ветке, лицезреющий все подряд и лишь по недоразумению производящий впечатление этакого тяготеющего к обществу типуса. Дурак, говорун, шут гороховый, он почти неизбежно понимает больше того, что им самим когда-либо было сказано, пролито на бумагу, "занесено на скрижали". В этом, безусловно, его гордыня. Но в этом - и его кара. И я почти не сомневаюсь: тот, кто решил засеять свой текст попугаем, производит тем самым некий акт сатисфакции и втайне уповает на то, что вся эта агротехника приведет к баснословным урожаям чего-то важного, что прорастает только в душе. Ну, если, конечно, вообще прорастает...

10

Сумел ли я дать вам почувствовать, что хочу приобрести попугая? Если нет - мои усилия потрачены впустую. Вполне закономерный результат, когда ты думаешь, что у тебя с кем-то - диалог. Как сказал однажды английский поэт-гомосексуалист Уистен Хью Оден: "Поэзия ничего не меняет..."

Но послушайте: может быть, хоть вы тогда купите попугая, а? Сами. Себе. Нет? Но почему?! Разве вам не бывает скучно и одиноко? Если не так, как Флоберу ("Где-то глубоко во мне таится извечная, личная, горькая и непрестанная скука; она не позволяет мне чем-либо наслаждаться и гасит мою душу. Она может напомнить о себе в любую минуту и всплыть так же нежданно и негаданно, как всплывает на поверхность реки разбухший труп утопленной собаки, несмотря на тяжелый камень на шее..."), если не так, то как-нибудь иначе. По-своему. Разве вам никогда не приходило в голову, что мир, с его суетой, с его толпами, с его страхами, с его вечным цейтнотом, - не самое лучшее зеркало для вас? Для ваших мыслей. Для ваших слов. Для ваших желаний. Для ваших поступков. Что, может быть, лучше было бы, если бы ваше "Я" находило себе отражение в чем-то более загадочном и, одновременно, более отзывчивом, чем социум, напичканный такими же особями, как вы сами, особями, захлебнувшимися этим паршивым, миазматическим сегодня...

Вы не верите, что этим "чем-то" может быть попугай?

Ну хорошо. Я расскажу вам о "меломане Билли". Это, ей-Богу, забавно.

Его бедняга-владелец вынужден был пять раз менять мелодию звонка на мобильном, из-за того что Билли, видите ли, неизменно одолевало искушение поподражать. Вообразите картинку! Птица ждет, пока хозяин выйдет из комнаты, и через несколько минут его отсутствия издает звук, идентичный установленному рингтону. Хозяин в панике бросается разыскивать сотовый телефон. Билли тут же перестает "звонить" и разражается хохотом. Мастерство и репертуар "пародиста", как следует из публикаций о нем, день ото дня растут. Попугай знает в совершенстве несколько стандартных мелодий звонка телефона Nokia, в частности - "Mambo Number 5" в исполнении Лу Бега и "No Woman No Cry" Боба Марли.

Что скажите? Вам не по нраву подобные шуточки? Ладно, поговорим серьезно.

Профессор Дональд Брум, школа ветеринарной медицины при Кембриджском университете: "Чем больше мы исследуем познавательные способности животных, тем более развитыми они оказываются, и из всех животных, которых мы исследуем, самой большой загадкой для нас являются именно попугаи".

Наглядный пример: Нкиси, африканский серый попугай. Один из лучших пользователей человеческого языка в мире животных. Его словарный запас достигает 950 слов (многие ли люди, включая политиков, могут таким похвастать?), при этом он пытается спрягать глаголы в настоящем, прошедшем и будущем времени. Нкиси демонстрирует признаки чувства юмора, и даже придумывает новые слова и фразы, когда попадает в новые для него ситуации. Стоило, допустим, ему увидеть на фотографии Джейн Гудел, известного эксперта по исследованию шимпанзе, где она была изображена вместе с приматами, как он спросил: "Поймала обезьянку?" Когда другой попугай висел вверх лапками на своей жердочке в клетке, Нкиси порекомендовал: "Вам следует сфотографировать эту птицу". А чтобы описать масла, используемые его хозяином для ароматерапии, Нкиси даже придумал выражение: "лекарство с приятным запахом".

Все это, считают ученые, бросает известный вызов эволюционным предсказаниям. Ведь согласно лингвистической логике огромный скачок в развитии должны были совершить отнюдь не попугаи, а шимпанзе - поскольку они, со времен Дарвина, считаются более близкими родственниками людей. На самом же деле шимпанзе умеют общаться с помощью жестов (что да, то да!), но лишь потому, что инструкторы провели с ними бесчисленное количество утомительных часов. Увы, мозг этих обезьян не оснащен внутренним "программным обеспечением", управляющим сложными языковыми навыками, так что надежды здесь на прогресс (на то, к примеру, что как-нибудь вдруг одна из этих особ предложит дрессировщику: "Послушайте, сэр, почему бы нам с вами не хлопнуть по рюмашке бренди?") - минимальны. И напротив: внутренняя программа, установленная в мозгу серых попугаев ("рекордсмена" Нкиси и его сородичей), больше похожа на человеческую - в том, по крайней мере, что касается овладения языком. И это, по-видимому, не случайно. Доктор Харви Дж. Картен, нейробиолог, изучавший физиологию птиц, заключил, что нижняя часть птичьего мозга аналогична человеческой. Не отсюда ли и скорость мыслительных реакций, зафиксированная не только экспериментом, но и анекдотом - пусть даже со слегка неприличным, расистским оттенком.

В бар заходит негр с попугаем на плече. Увидев попугая, бармен спрашивает:

- Где ты такого достал?

- В Африке, их там миллионы, - отвечает пернатый наглец.

Я по-прежнему вас не убедил?

Что ж, будем считать, что попугай - не теорема, и доказательств не требует.

Его просто могут любить или не любить. Как и писателя.

Слушать или не слушать. Как и писателя.

Ждать или не ждать. Хотеть или не хотеть. Прощать или не прощать.

Вы сами можете продолжить перечень этих бинарных оппозиций.

Этот шизоид-аутист работает толмачом с мистического природного на русский, английский, французский, китайский, суахили - в зависимости от того культурного пласта, к которому угораздило принадлежать его хозяину. И, видимо, неслучайно, в "Саламбо" у Флобера (о, да, опять "у Флобера") каждый карфагенский переводчик носил на груди, как знак профессии, вытатуированного попугая.

Но разве не тем же занят и писатель? Разве и он не переводит с неведомого, колодезно-глубокого на тот язык, который числит родным?

Фаулз в одном из эссе - том самом, где он признается, что "как-то планировал - и на самом деле даже начал писать - кошмар издателя: роман, наполовину написанный по-английски, наполовину - по-французски", - не без сожаления замечает: "Поверхностные смыслы легко перетекают из одного языка в другой, однако в самой глубине, мне кажется, их брак невозможен, они не совпадают и никогда не смогут полностью совпасть".

Непереводимостью с языка на язык мучился и другой билингвист (пожалуй, еще более изощренный) - Набоков. В постскриптуме к русскому изданию своего скандального романа он писал: "Американскому читателю я так страстно твержу о превосходстве моего русского слога над моим слогом английским, что иной славист может и впрямь подумать, что мой перевод "Лолиты" во сто раз лучше оригинала. Меня же только мутит ныне от дребезжания моих ржавых русских струн. История этого перевода - история разочарования. Увы, тот "дивный русский язык", который, сдавалось мне, все ждет меня где-то, цветет, как верная весна за наглухо запертыми воротами, от которых столько лет хранился у меня ключ, оказался несуществующим, и за воротами нет ничего, кроме обугленных пней и осенней безнадежной дали, а ключ в руке скорее похож на отмычку... Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов - все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям - становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма. Эта неувязка отражает основную разницу в историческом плане между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским: между гениальным, но еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей, и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа. Свобода духа! Все дыхание человечества в этом сочетании слов".

Свобода духа!

Зафиксируем: к мысли, просящейся в гимн, приходит человек, рассуждающий всего-навсего о взаимной конвертируемости двух языков, которыми он сам владеет одинаково блестяще. (И, Бог свидетель, он бы брезгливо скривился, предложи вы ему воспользоваться для перевода каким-нибудь "сократом" или "прагмой" - ментальную проказу он чуял так, как иные священники чуют в храме менструальную кровь.) Что же говорить о почти бессмысленных попытках выпрясть строки из души или сердца? Все тот же сизифов камень, все та же вода в решете...

Одиночество и непереводимость - вот что ждет любого "попугая", взявшегося за это. Хотя со стороны может казаться, будто у его клетки толпится куча народа, а сам он выдает на гора потрясающие спичи, избавленные от акцента его истинной, кипящей свободой духа, натуры.

Птица-экзотика. Птица-анахронизм. Птица-одиночество. Птица-спасение...

Птица-писатель.

Я хотел было поставить здесь точку. Но тут память подбросила мне кое-что с привкусом биографии.

Видите ли, не так давно я зарегистрировался в социальной сети "В контакте". Естественно, тут же всколыхнулись старые знакомства. В основном университетские. Кто-то написал мне. Кому-то написал я. Первый всплеск взаимного оживления, кажется, уже схлынул, когда я получил письмо из Никарагуа. Ноэ Рафаэль Паласиас Эспиналь спрашивал: "Ты по-прежнему поешь о фиолетовом пингвине?"

Я наморщил лоб и почесал затылок: пингвины, говоришь? Ну да, ну да...

Сто лет назад мы вместе были в стройотряде, в Коми, строили какую-то дорогу (ее обочину перекосило уже через год). Была гитара. Ноэ пел "Бессамэмуче". Пел и переводил: "Поцелуй меня много". Хорошие слова. Юра Пуля пел: "Зато мы делаем ракеты..." Тоже очень хорошие слова. Я пел про фиолетового пингвина - зонг из серии "проще не бывает", собственного сочинения, со словами, которые сегодня почти напрочь слиняли. В общем, я ответил Ноэ (чью двусоставную фамилию Паласиас Эспиналь мы в краю ссылок и лагерей переводили как Дворцов-Колючкин), что с пингвином покончено. Навсегда. Я даже хотел написать, что зарубил его топором, но потом передумал и свел разговор к технологии изготовления вина, иными словами, к тому, чем мой никарагуанский приятель ныне занимался. Через день Ноэ приоткрыл мне тайну дивных рецептов - ни яблок тебе, ни винограда. Сплошной мед! Вино из меда. Причем именно вино, а не 40-градусная "медовуха". Сладкое и сухое шампанское, сладкое и сухое белое...

И тут, словно шарахнутый молнией, я вспомнил о попугае. Так случается, когда думаешь о молодом вине и виноватой молодости.

Да, я вспомнил о попугае. Точнее - об еще одной своей старой (и что удивительно - доброй), скажем так, песне. В которой имелись такие слова:

"Разменяли попугаи

пару слов на пару фраз.

Задолжали попугаям

три коротеньких рассказика,

три сказочки, три басенки про нас.

И тому, кто в это верит,

раздают на память перья".

...Вот, собственно, и все. Я смотрю в окно, за которым способны меняться только времена года. Пасмурно, моросит мелкий дождь. Тополь в десяти метрах от меня осыпает на мокрый асфальт свои карамельные липкие почки. На ветке беспечно раскачивается ворона - еще одна пернатая разумница. Если не путаю, вице-чемпионка того почти неведомого нам мира, в котором чемпион - он. Попугай.

Птица-экзотика. Птица-анахронизм. Птица-одиночество. Птица-спасение.

Птица-писатель.

Птица-вера. В вечную бесконечную сказку.

Я опускаю вниз затекшую руку. И в мою ладонь тотчас утыкается влажный нос Слая...

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

288997  2009-07-21 16:32:00 В. Эйснер - Хорошо, свежо, интересно! Поздравляю автора и голосую.

289006  2009-07-21 16:31:26 Л.Лилиомфи - РАСКАЧИВАНИЕ ГРОБИКА Когда сожалеют о том, как мало прожил какой-нибудь великий (Пушкин, Лермонтов, Байрон, ... , Маяковский), как обидно, что именно на 37-м или каком-нибудь другом году бандитская пуля не пощадила его. То это называется раскачиванием гробика П. или Л. или М. А тут идёт раскачивание воображаемого собственного гробика. Тоскливое зрелище, доложу я вам. Уж лучше Есенина вспомнить: УСТАЛ Я ЖИТЬ В РОДНОМ КРАЮ В ТОСКЕ ПО ГРЕЧНЕВЫМ ПРОСТОРАМ. ПОКИНУ РОДИНУ СВОЮ ПОЙДУ БРОДЯГОЮ И ВОРОМ и т.д. Тут энергетика есть , напор. А у уважаемого Автора подборки, увы, уныние и жалобы турка. Простите, зайдите завтра ... / Нов - ск, 21 июл 2009 /

289011  2009-07-21 22:29:40 Андрей Журкин - Тема, действительно, немножко того вяловата. Хотя изложение импонирует: сочные, яркие образы нет-нет да и проскочут. "В казенной ночнушке, с огромным животом, в рыбьем жире тусклого освещения, как, должно быть, выразился б Мандельштам... Бедная ты, бедная!.. Сдаю тебя, аки в арестантские роты..." Смерть это отряхивание от Времени, и глупо тщиться о некоем гербарии, благопристойной засушенности, ибо любое моделирование в данном, предсмертном, отрезке мало что стоит перед грядущим Уходом. Мне всегда казалось, что у Гурджиева присутствует не сам человек, а лишь его схема. Холодный мистицизм. Это вам не Бёме, не Ницше, не Бердяев с Розановым. А вот Юрий Божич всё-таки человечен, и это радует.

Copyright (c) "Русский переплет"