Владимир Берязев - Цикл «Тмутаракань, Тументарха...</span>...

Цикл «Тмутаракань, Тументархан...» был написан в роковой и сумрачный год полного и окончательного, как казалось, крушения империи, вокруг творилась неразбериха, хаос, дикая мусорная барахолка... Именно на этом страшном сломе мои старшие брат с сестрой, а во след и родители, бежали в Тамань из испытывающего катастрофические потрясения, разбомбленного и разграбляемого Кузбасса.

ТАМАНЬ

Тмутаракань, Тументархан,
А много раньше – Гермонасса...
Накрой, кунак мой, дастархан
На глади синего паласа.

Твой предок возлагал халву
На ворс ковров Бахчисарая.
А я татарином слыву,
В роду татарина не зная.

Чингиса дух меж нами жив,
Но не скажу – кому он ближе.
За друга душу положив,
Мы оба пасынки Парижа.

Мы оба, щепоть чабреца
Бездумно растерев меж пальцев,
Впадаем в сон, где без конца -
Лишь песня воина-скитальца.

И здесь, на дальнем берегу,
Где много нас легло за правду,
Мы нынче общему врагу
Готовим общую награду.

Пусть в ножны вложены мечи,
Мечтает холм о граде прежнем.
...И чайка, ноги замочив,
Стоит на камешке прибрежном.

МОРСКОЙ ТРАМВАЙ ИЗ АЗИИ В ЕВРОПУ

Из России в Россию плывет катерок
Чрез пролив, что далече когда-то
По январскому льду князь ли Глеб пересёк?
Тыща лет – только камень и дата.

В лето, Боже, какое-то – я, имярек,
Проплываю по старому курсу
На корме средь мешков, где небритый абрек
Щурит глаз и грызёт кукурузу.

Где болгарские перцы в корзинах скрипят,
И старухи, что клушки-наседки,
Охраняют коляски: там, вместо внучат,
Гроздья – только что снятые с ветки,

Там пушистого персика розовый ворс,
И арбузы в пижамах курортных.
Ветер торга и табора на борт занёс
Разнокрашенный говор народный.

Говорят, что нас встретит чужая страна,
Здесь Тамань, а за морем – таможня.
Говорят, что очнулся от сна Сатана,
Невозможное – снова возможно.

Я плыву и не знаю: зачем так давно
Нам назначено странствие это...
Просто-напросто, просто – дурное кино,
Закольцована старая лента.

Просто-напросто, просто... Но просто ли то?
Нет, не просто, не пусто, не глухо.
Греку даст сигарету красавец-бато.
К туркам сядет хохлушка-старуха...

Из России в Россию... А море шумит,
Катер борется с ветром наверно!
И не кончен ресурс. И не выбран лимит.
И жива наша вечная вера.

И всеобщего счастья златые ключи
Не потеряны в бешенной сече.
...Тыщу лет уж стоит на пороге Керчи
Русский храм Иоанна Предтечи!

17 августа 1994

***

Тигроподобные осы роем вьются над горой тучного злато-лилового винограда.
Спрашиваю у уличной торговки: "Почему этих зверей не отпугиваете?
К вам покупатель близко не подойдет".
"Подойдет! Если осы вьются, значит виноград медовый. Сахарный".

Мессершмиты как осы поют над дворцом Митридата,
И закатное золото гроздьями ткёт виноград,
Пыль Европы и Азии смешана с кровью солдата:
Обелиски и кости на тысячи стадий назад.

Понт Эвксинский кипит, жадно тыкаясь в вымя Тавриды.
Над Таманским заливом упругая синяя зыбь.
Арианский монах собирает у моря акриды,
Да простудно кричит на лиманах забытая выпь.
Что-то стронулось в мире. И время, как старая кладка,
Рассыпается в пальцах – песчаник, саман, известняк.
Лишь разбитый кувшин, лишь вина золотая облатка,
И на синей глазури – лишь чайки парящий зигзаг.

Над лучом маяка полыхают небес аксамиты.
Мир навылет сквозит – грохот гусениц, топот подков.
Митридат упадает на меч...
И горят мессершмиты...
И суровый монах всех оплачет во веки веков...

16 августа 1994

КРЕСТ

На мраморном надгробии Геракл
Был грозен, как Георгий-змееборец,
Но конь врага копытом не топтал,
Копье искало славы, а не правды.
И камень, прихотливо накренясь,
Стоял среди осколков Гермонассы,
Средь городка по имени Тамань,
На берегу полуденного моря
Во дворике музея...
Где-то здесь,
Неподалеку, ночевал поручик,
И так же слушал мерный шум воды
И запах йода на осклизлой гальке,
И древней тишины степную глушь...
Но тот поручик умер.
Был застрелен.
Давным-давно.

А кажется, вчера.
Зачем я вспомнил?
Жалость? Состраданье?

Нет, нет!
Он так хотел. Он все узнал
Столь рано, что не думал о протесте.
Протест ведь пустоте равновелик,
А он был полон жизни, вечной жизни,
Хотя слова о жизни той пусты...

Но есть деталь, что не дает покоя.
Там – в глубине музея, на стене,
Средь золотых монет Пантикопеи,
Лампадок, бус, ликивчиков, колец
И прочей бижутерии ахейской
Есть крестик. Я не видывал нигде
Подобного. Конец креста обломан.
Вершина же и левый луч – целы.

На них, в кругах, таинственные знаки.
Их ведали чеканщик и монах,
И всякий раб крещенной Византии.
Но суть не в них.
Внизу креста – Христос.

Католики, воспевшие распятье,
И муки, и поруганную плоть.
И Божьей кровью полные стигматы,
Взроптали бы, увидя этот крест.

Здесь нет распятья. Иисус нисходит
С вершины мук в сияньи и любви,
Неся перед собой живые руки,
Как бы желая даровать хлеба.

За ним овал златого ореола...
Крест позади. Его не миновать,
Но он остался знаком пограничным:
Преодолей, шагни, переступи!

Иди за мной, иди и не противься.
Распятья нет, есть радости завет.
Так мне внушали древние монахи,
Носившие под рясой этот крест

Еще до русских лет Тмутаракани.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Молчат надгробья. А поручик спит,
Внимая Небу. Прах летит по ветру.

И лишь Геракл в порыве роковом
Не может отыскать достойной цели,
От подвига до подвига летит,
Пронзая ветер жалом копьевидным,

Не зная, что на траурном костре
Он в тунике отравленной истлеет
В жестоких корчах. Навсегда настигнут
Самим собой...

5 сентября 1994

ХАЗАРИЯ

Приближается край... Но не хочется верить.
На краю затоскую о крае родном.
А Потерянный рай назван именем зверя,
А грядущий Эдем мечен страшным числом.

Я был вдрызг одинок без любви и России.
Неваляшка-болван, обречённый на жизнь.
Но, прозрев, я объят тьмою невыразимой,
Где разор на позоре и злоба на лжи.

Треугольная мгла в треугольном убранстве –
Этот проклятый знак врезан в сердце стране.
Шесть грехов бытия.
Шесть зияний в пространстве.
Шестипалый захват, что присущ Сатане.

А меж тьмою и мной – только крестик нательный,
Только слово прощенья за ради Христа.
А иначе не снесть этой муки артельной,
Этой трассы над бездной, что страхом пуста.

25 августа 1994

* * *
Залив Таманский пепелен и нем,
Ржавеют листья, иней на ограде…
Лишь дрожь и мука желтых хризантем,
Как будто плач и просьба Христа ради.

Безотчий…
Отчего это со мной?
Песок серее самых серых буден.
Нам не уйти от жизни жестяной,
Не так ли, землячок Егор Прокудин?

Мир — без любви.
Сапожник — без сапог.
Эринии вопят как на эстраде…
Эвксинский Понт шумит, как римский полк
Периода военных демократий.

* * *
Под бубенцы цикад в эпоху полнолунья,
Когда стучит в окно засохший абрикос,
Вслепую поведу по черному стеклу я
И вспомню светлый шелк ночных твоих волос.

За Млечным пустырем – родной Сибири дали...
А здесь такой разлив безоблачной луны,
Такая благодать сухой степи миндальной,
Такой безмерный вздох оставленной страны.

И петушиный залп. И пустобрех собачий.
И море фосфорит, забвением дыша.
Я уловлю твой свет! На мой талант рыбачий –
Сокровищем твоя полночная душа.

Родная, трепещи! Ты вся в моих ладонях.
Ты не уйдешь уже из мрежей голубых.
А в ячеях поет, такое молодое,
Сиянье, что сильней превратностей любых.

22 августа 1994

ОРЕХОВАЯ ДЕВОЧКА

Ореховое дерево,
Ореховый загар,
Дуреха, моя девочка,
Не спи ты на закат.

Морской белесой горечью
Обметан губ овал.
Такую диво-горлинку
Я чуть не прозевал.

Ты треплешься по берегу,
Играешь и поешь.
Ты в профиль – ангел стрелянный,
А спереди – Гаврош.

Орехи с перестуками
Обсыпятся на стол.
Подобными поступками
Я уж по горло зол.

Соломенное солнышко.
Гремучий перезвон.
Как ведрышко до донышка:
Дин-дон, дин-дон, дин-дон.

Рябит в прозрачном лепете
Древесная метель.
Коленца любо-летние,
Сквозная канитель.

Мой грех,
Мой Спас ореховый,
Земной и Божий дар...

За морем древнегреческим
Пожар, пожар, пожар.

19 августа 1994

БРОД

Льву Николаевичу Гумилёву

По Таманской косе оленуха бежала,

Вдоль по морю — всё уже полоска песка,

Стрел монгольских всё ближе свистящие жала,

И всё чаще биенье в паху у соска.

Пот солёный — как солнце, что в море пылает.

Обложил её лёгкий монгольский разъезд.

Улюлюканье, топот, подобие лая...

Только жёлтая лента и влага окрест.

Настигают добычу, уже настигают,

Бравый сотник хохочет в мальчишьи усы.

И всё реже нагайки по бёдрам стегают,

И уж вот он — конец золотистой косы.

Только что там, нукеры?!

Поводья, как струны!

Весь отряд в удивленье привстал в стременах.

Оленуха шагнула в морские буруны,

Тронув воду копытом, ступила за страх.

Осторожно, на ощупь, сажень за саженью...

Вот уж точкою стала на глади морской.

Словно бог Посейдон помогает движенью.

Вот и крымского берега очерк сухой...

II

Брод открылся, как нить над зыбучею бездной,

Ветер с Дикого Поля в Тавриду проник.

Суховей азиатский лавиной отвесной

Тьму за тьмою несёт на иной материк.

Кровотворных годов быстроногое чудо!

Тень уплывшей Дианы преследую я.

Там, где крошится век за минутой минута,

На безумьем протянут мосток бытия.

Рухнул Корчев и Корсунь. И Сурожа стены

Запылали во тьме на изломе судеб.

Сохранят ли мой дух этих лет перемены?

Пусть разрушится дом, но не выгорит хлеб!

Это половцы гибнут, объятые с тылу,

Это Калка кричит под помостом глухим