ГАНЛИН

(поэма)

11 сентября 2002 года в Иволгинском дацане состоялось вскрытие саркофага с прахом Даши-Доржо Итигэлова (1852-1927 гг.).

Тело было изъято из бумхана - места захоронения ламы в местности Хухэ-Зурхэн в присутствии руководства и священнослужителей Буддийской традиционной Сангхи России и русских медиков-паталогоанатомов. Всеобщее удивление вызвало то, что спустя 75 лет с момента захоронения тело Великого ламы сохранилось в прекрасном состоянии.

Даже среди очень продвинутых буддийских практиков достижение нетленного тела - редчайший случай, считают представители Буддийской традиционной Сангхи России. Только великие Учителя, уходя из жизни, могут войти в состояние медитации-самадхи и очистить свое тело так, что после смерти оно сохраняется. Это происходит потому, что процесс смерти - угасание жизненных функций тела - находится под сознательным контролем. Но не всякое тело может сохраниться нетленным, утверждает старейший бурятский Гэлэк-Балбар лама. Можно предположить, что Хамбо лама Даши-Доржо Итигэлов был практиком величайшего уровня, который достиг прямого постижения Пустоты - Великой реальности всех явлений.

Уйдя в 1917 году по болезни с поста Хамбо ламы, Д.-Д. Итигэлов приложил немало усилий для сохранения и предотвращения погромов дацанов в переломные годы истории нашей страны. Умер Хамбо лама в 1927 году. Как настоящий буддийский практик, перед смертью он дал последние наставления своим ученикам и попросил их начать читать ради него "hуга Намши", специальную молитву - благопожелание для умершего. Ученики не осмелились произнести ее в присутствии живого Учителя. Тогда Хамбо лама начал сам читать эту молитву, которую постепенно подхватили его ученики. Читая благопожелание и находясь в состоянии медитации на Ясный Свет Ума, он ушел из этой жизни. Перед уходом Итигэлов сказал: Придите ко мне через 30 лет. Посмотрите мое тело. А через 75 лет я к вам вернусь". Монахи откопали ламу в 1957 году. И, увидев, что тело не разложилось, захоронили вновь. Если бы оно разложилось, то по буддийским законам тело бы обязательно сожгли.

В сентябре 2002 года лама и в самом деле вернулся. Сейчас он восседает под стеклянным саркофагом  в Иволгинском дацане (монастыре). И до сих пор не подвергся тлению - при обычной комнатной температуре.

 ...Один из учеников Итигэлова, сидевший во время ареста в 1938 году в одной камере с Агваном Доржиевым (Доржиев -- великий бурят, учитель Далай-ламы XIII), вспоминал, что еще в 1921 году Итигэлов предупредил Доржиева, который в этот момент вернулся из Монголии: "Зря Вы сюда вернулись. Лучше бы Вы остались за границей. Скоро начнутся аресты лам. Попадете к ним в руки - живым они Вас не оставят". Агван Доржиев в ответ спросил: "А ты почему не уезжаешь за границу?". На что Итигэлов ответил: "Меня они не успеют взять"

I

Данзан-Нима-лама, держатель солнца,

в дацане кто-то плачет по ночам,

так жалобно, так нежно и печально,

как будто чья-то девичья душа

в саду камней, во мраке заблудилась

и сетует...

Терновник, валуны,

столбы,

ограда,

стелы,

изваянья

да острый гравий замкнутой тропы...

Не может восьмисвечие Ученья

ее освободить...

                            Она поет,

поет и причитает.

                            Что за диво?

Во храме пусто. Снежная крупа

царапает по крыше. Свод ганчжира[1]

молитвенною полон тишиной,

и стены, драпированные шелком,

и стеллажи для свитков и даров

полным-полны молчащих статуэток

из алебастра и папье-маше.

Здесь только мыши,

                           их грызущий шорох.

откуда взяться девичьему плачу?

Кого зовет он?

Чье кочевье кличет?

Не утаи, Данзан-Нима-лама.

II

Это голос Ганлин,

это флейта Ганлин -

соловьиное горло озер и долин.

Флейта сделана та из берцовой кости,

из девичей кости лишь могла прорасти.

Но не просто из девичьей кости пустой, -

все Ганлин извлекаются только из той,

что подобная лотосу в теле цвела,

что в невинной, не венчанной деве была.

Эта юная дева в любви и тепле

возрастала, не ведая зла на земле,

но погибла, случайно погибла она,

в ней чужая печаль и чужая вина.

Девять желтых монахов ее унесли

за полынную мглу, на ковры-ковыли

там, где рыскают звери, где кружат орлы,

там, где белые кости от солнца белы.

А весенние травы не знают стыда...

Девять желтых монахов вернутся сюда,

запылают тюльпаны и жаворонка

серебристую трель отразят облака.

Из сплетенных корней, из стерни, из травы

Вынут девы останки... И вспомните вы,

как она щебетала в распахе долин -

молодая Ганлин, золотая Ганлин.

И в кипящее масло опустит лама

благовонные травы, и костная тьма

напитается запахом вышних миров

и степной благодатью, и светом костров.

И, резцом отсекая всю тяжесть и мглу,

мастер полую трубку опустит в золу,

в перламутр оденет и красную медь,

отшлифует, просверлит и выучит петь.

Это голос Ганлин, это флейта Ганлин.

Набухает нефрит и зардел турмалин,

и, в чеканке серебряной, пояс вождя

стал тяжелым, как войлоки после дождя.

Снова сердце трепещет от боли живой.

Снова вещая песнь прорастает травой,

золотой и лазурной травою небес,

прах земля поглотила, а голос воскрес.

III

В темных недрах дацана, до срока тихи,

возлежат, как разъятые части дракона,

Хэнгэрэ-барабаны и трубы-быки,

колокольчики-хонхо и танка-иконы.

Храм подобный орлу, как распластанный гром,

замер (только звенит тишина в перепонках),

огражденный щитами с молитвою "Ом",

под охраной зеркал и бездонного гонга.

Свет покоя хранит сокровенный сосуд -

знак того, что постиг человек, а не боги:

свет улыбки прозренья ста бронзовых Будд

в рождество Шакьямуни под деревом Бодхи.

Рядом тот, кто, придя, будет выше дерев,

правдой веры разя, как заря, пламенея,

со ступнями огромными, грозен, как лев,

Он - надежда живых,

                            Он - Спаситель-Майтрейя.

И хранитель Ученья, гонитель слепцов,

пожиратель чудовищ - Ямантака кровавый,

смерть и ад победивший, в кольце черепов,

навсегда знаменован возмездия славой.

Здесь, в полночной тиши, вновь сребристая трель

раздается - зовет безутешная птаха,

в потаенной глуби, в сердце храма свирель

будит дремлющий дух молодого монаха.

На границе миров, между явью и сном,

видит он хамбо-ламу, светлоликого старца,

лама каждую ночь просит лишь об одном:

не в могиле своей, а в дацане остаться.

Плачет флейта Ганлин...

                                      А Бурятии сын

видит сон иль не сон, озираясь от страха.

И свиваются охра и ультрамарин

в колесо Калачакры[2] в сознанье монаха.

IV

Все великие реки в Тибете начало берут

и у нас на Алтае.

Все великие Тайны искать заповедано тут,

до вершин вырастая,

восходя до истоков, ступая по тонкой тропе

между ложным и мнимым...

Не вовне твои беды и радости - только в тебе,

страждущем и хранимом[3].

Я учился любить, как ходить, говорить и писать -

от ступени к ступени.

Жизнь и есть восхожденье по следу святых бодхисатв,

нет пути постепенней.

В монастырь возле Лхасы, где древняя школа Гоман,

я дошел от Байкала:

три пустыни, сто двадцать ночевок, самум и буран,

три больших перевала...

Желтошапочный город, маруновой ткани река,

ветер каменноликий,

и, горящие заревом, ниже вершин облака,

и Потала[4] великий!

Да, я полз на коленях до храма три русских версты,

до обители входа.

Да, я знаю по содранной коже, насколько просты

тишина и свобода.

Далеко за стенами - Россия и жизни тщета,

страх, борьба и рыданья,

но, как гуси на Озеро наше, стремлюсь я сюда

мантрами состраданья.

На Гусиное озеро! Где на сосновой горе -

перевал Убиенный,

где багряные кроны по склонам горят в сентябре

у предела вселенной.

И дацан драгоценный, где Знающий мне указал

путь любви и служенья.

И долины, подобные тысяче храмовых зал

в свете преображенья.

Возлежит от Зайсана до Лены -- Великий Алтай,

сын покоя и воли.

Он оставлен таким, сберегающим тайное тайн,

сокровенным, доколе

Не исполнятся сроки, пока среди смуты и лжи

не возникнет опора...

Камни Скифии вечной охраняют его рубежи

от заклятого Вора.

V

Но рухнули Башни на сломе времен.

И стало понятно

за клубами пыли,

что это - не сон,

что все безвозвратно.

Уже не вернутся на скошенный луг

пастух и пастушка,

и полон забвеньем истории круг,

как пухом подушка.

Увы, не случайно возникли в стенах

бурятского храма -

ожившая флейта и юный монах,

и тень хамбо-ламы.

О знаках, о снах, о ночных голосах

узнали в дацане,

и миру открылся таинственный прах,

нетленный!..

.        Ом мани

падме хум...

VI

Толи жив, толи мертв?

Область анабиоза.

Файл под шапкою Word,

ни поэма, ни проза.

Смысл неизречен!

Против времени бега

возвратился зачем

чрез три четверти века.

Может быть потому,

что за прошлую эру

мы погрязли во тьму

и утратили веру.

Или же оттого,

что лишь чуду возможно

разбудить естество,

поврежденное ложью.

И сидит человек,

как на лотосе Будда,

Скоро - вот уже век,

задремавший как будто.

И сиденьем своим

доказует предивно:

что не хлебом одним,

нет, не хлебом единым!..

P.S.

И последним штрихом,

в сноске или в ПостСкрипте -

как тибетским стихом

в вековом манускрипте,

иль на камне степном

рун уйгурских столбцами,

иль на сердце больном

ледяными резцами:

от начала душа

и чиста, и невинна,

но не дремлет ракша[5],

но крепка пуповина

с миром косным, как гроб,

отягченным страстями,

где средь скорби и злоб

мгла бряцает костями.

И любой человек

каждый миг - у порога.

Валит медленный снег...

От Отчизны до Бога -

пустота, пустота,

поле белого света,

ни звезды, ни куста,

ни следа ни ответа.

.............................

.............................

.............................

.............................

Плачет флейта Ганлин,

возвещая жестоко

справедливость былин

о всевластии рока.

Разве ты исполин?

Или святости полон?

Плачет флейта Ганлин

всею сущностью полой.

Из эдемовых глин

сотворенным Адамом,

плачет флейта Ганлин

о бессмертии, данном

в давнем дивном саду,

за пределом страданья,

где не место стыду,

где опять по суду,

верю я - по Суду

нам назначат - Свиданье.

16-28 января 2008 г.,

Переделкино