|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Проэзия
18 июля 2024 года
Клим и другие
Рассказы
-Яблоня мягкая, будто душу чувствуешь, а дуб – он
твёрдый, как каменный от силы своей…
Говоря о
деревьях, их породах, нежности разводов древесины не использует мат, которым
разговаривает обычно, и тут же, остановившись, вспыхивает: Во… тихим будь, -
присказка такая, и выдаёт верчёно-ядрёную матерную
частушку.
Отсмеявшись, добавляет: Из
нижнетагильских…
Он – оттуда родом, а дело происходит в недрах
дачного
массива, располагающегося на 167-ом километре, в тридцати верстах от Калуги,
и
следующая остановка – Тихонова Пустынь, где знаменитый отшельник выглядывал
из
дупла, схоронившись там - вероятно, опасаясь каверз
мира.
Мастер по
дереву – это Клим, изначально – Лёха Климов, а собеседник-собутыльник его:
Саша
из Москвы, приехал с женой и сыном, они часто бывают тут, а он – редко
наезжает…
Суббота.
Щедрые шары майского холода: неожиданные совсем, и
в
местном магазинчике не продают водку.
Официально.
Но Клим взял из-под полы: жизненный, всеумеющий, с биографией, которую пересказывает кусками:
там и банда в Калуге, и четыре класса школы, и древесные
изделия…
Шли между дач, останавливаясь, отхлёбывая из
горлышка.
-Что закусить не взял. Твоя не дала? –
Клим.
-Не, забыл. – Саша…
Прошли мимо автовладельца,
копавшегося в капоте, и тут Клим, будто вспомнив что, вернулся на несколько
шагов, остановился: А!
И – обнялись, и Саша познакомился с ним – автовладельцем, тоже оказавшимся Сашей, и ничего не
значащий, вьющийся разговор, свёлся на рыбу…
-Сейчас в Воронеж едем, рыбы возьмём, тебе карпов
брать?
-Ага. Семь.
-Куда тебе стоко?
-Пусть будут!
Они – уже на участке – обихоженном, как у Клима, с
красивыми туями и камнями, и жена хозяина непременно хочет показать Саше
лестницу, сделанную Климом, ведущую в подвал.
Витая лестница, великолепно исполненная, вся – в
таинственных, почти мистических извивах древесной
плоти.
-Он художник. – Женщина говорит серьёзно,
затягиваясь
крепко дымом, и снова речь о Воронеже, потом хозяин вытаскивает две рюмки,
чтобы не пили из горлышка, огурец солёный появляется…
Снова идут
между дач, чередуются дома, обшитые сайдингом,
участки, столь аккуратно ухоженные, что любуешься качеством мелких красот, и
–
запущенные совсем, с домами развалюхами образца пятидесятых, может
шестидесятых…
Саша
вспоминает
о дачных массивах Ромодановских двориках, калужского района, где столько
провёл
времени, в том числе – счастливого, детского…
-Там дед был… отец дядьки моего, он пчёл держал:
шесть
колод…
-О, это здорово, - оживляется Клим. – А ты ложками
свежий мёд ел, прямо из медогонки?
-Ну, вспоминаю тоже – нежно-золотистый, тугой,
тягучий, зеленоватый даже…
Клим невысок, крепок, лыс, ходит в шапочке:
застудил
голову.
Жизнь была бурной – нос сломан, шрам идёт по щеке,
криво к губе спускаясь.
…вчера одолжила жена косилки: траву на участке
подрезать, и позвала Клима: разобраться, как работать…
Явился: крепок, матерясь, забирался в нутро
аппарата,
матерясь же сообщил, что подсунули не гожий…
-Дядя Клим, - говорит Андрей, сын Саши: - не
ругайтесь…
-Он не ругается, мальчик, он так
разговаривает.
-Так положено у нас, индеец, - говорит Клим,
распутывая какой-то проводок.
Даша, Андрея подруга, восклицает: Он сам ругается,
Андрюшка…
-Ну, наябедничала…
Клим потребовал могарыч.
Саша, думая, что завтра, в субботу, то есть, не
будет
возможности выпить, достал одну из чекушек, привезённых из
Москвы…
-Ну, а говорил взять надо.
-Так завтра – что мне пить?
-А я возьму… Ну, а закусить
чего?
Чёрный хлеб оказался очень свежим, маслянистые
отметины оставляет на пальцах, помидор, истекающий спелостью,
корейка…
-Нечем жевать, - жалуется Клим, выпив на глоток, и
пробуя вкусную, но жестковатую корейку…
Ему 73 - бить рекорды по питию не
стоит.
Саше 56…
Вторую чекушку идут пить к Климу, заодно берёт
моток
проводов, проверить – почему не работает.
Шесть теплиц…
Всё аккуратно, участок украшен фигурками мультяшных героев, и изделиями из
дерева…
-Ну, на кого похоже? – Спрашивает Клим
детей…
-Осьминог! – восклицает Даша…
-Кальмар, - свидетельствует
Андрей.
Потом Клим и Саша сидят на кухне: всё чисто, на
стене
– портреты в пёстрых рамках.
Клим сказал, что у него шесть детей – разбросаны по
стране.
Светит дерево в темноте: она быстро опустилась,
опьянение закружило.
За Сашей приедет мальчишка на велосипеде:
покрутившись
с Дашей, они убежали, потом – велосипед въезжает на участок
Клима.
-Пап, пойдём, нельзя много
пить…
-У нас мало, мальчик.
Допили, собственно.
Завтра встретятся, Клим возьмёт; пока будут идти к
станции, возле которой помещается магазинчик, расскажет, как верит в
ангела-хранителя…
Потом
отправятся в субботнее пьяное путешествие: два столь непохожих человека, на
краткие часы сближенных судьбой, раскрывающих карты своих жизней: кто как
умеет.
ПЕТРОВИЧ И ЛЬВОВИЧ
Зыбкое
колебание дачного дерева ощущается за спиной: уютен лестничный скрип, и
Львович, сидящий за компьютером на маленьком балкончике, из которого виден
черепичный навес веранды, и дальше – яблоня, закрученная природным
орнаментом,
не говоря – об обширности шестисоточных суммарных
пространств, - оборачивается, чувствуя надвигающееся продолжение
праздника…
Всё
точно – Петрович, улыбаясь златозубо поднимается
уже:
-Львович!
Нам пора! – сообщает…слегка скрипуче, протягивая заскорузло-твёрдую
ладонь…
-Щас, Петрович, - ответствует Львович, - допишу
немного…
-Так
я пока в магазин… Или – к Михалычу? – Дачный
самогонщик: угрюмый довольно, не пьющий, с белой апостольской
бородой…
-Подожди,
осталось, спускайся пока, там в холодильнике возьми
чего-нибудь…
Половина вчерашней второй поллитры
под кроватью, что примостилась здесь же, на балконе: вчера по-лёгкому
всё прошло…
Дачное пространство, ведущее происхождение
из
пятидесятых: всё обычно: чересполосица дач, прекрасно слаженных, кирпичных
или
обшитых сайдингом, и – кривых развалюх; теплицы,
порой огромные, как бассейны, деревянные украшения участков, иногда – туи,
нагромождение альпийских горок.
Обаяние
обыденности.
Львович
и Петрович на участке: за деревянным столом, около недоделанной летней
кухни;
участок принадлежит тёщи Львовича, появляющейся наездами, жена с мальчишкой
бывают тут часто: у ребёнка – целая компания дачных детей, а Львович
приезжает
неохотно: не шибко любит дачу, избыточно городской.
На
тарелках – живописное неистовство: помидоры и зелень, криво порубанные
колбаса
и сыр; летний жар – ведь дело завернулось полодиннадцатого
утра! – уже ползёт, прощупывая людей, суля свои щедрые возможности, и
разнотравье раннего августа начинает солнечно звучать; плюс - обычные дачные
звуки, мешаясь, наполняют собою просторы: музыка гремит, пила визжит,
оркестры
кузнечиков мешаются с человеческой речью.
-Что
редко бываешь? – Спрашивает Петрович, после опрокинутой
очередной…
-Городской
я больше, Вить… Не привычно тут как-то. Да и в
детстве
на даче пересидел… Ромодановские дворики знаешь?
-Где
это?
-Калужское
правобережье: там побольше пространство, чем тут, на 167-ом
километре…
Под Калугой они – следующая станция:
Тихонова
пустынь, гордящаяся монастырём: и по легенде, цветистой всегда и лишь
условным
бортом соприкасающейся с реальностью, жил в обширном дупле
святой…
…выглядывает:
как пугливая белка: не случилось ли чего в миру.
В
нём чего только не случается, святой дупложитель!
-Я
в Калуге раз проездом бывал, не знаю…
Львовичу
странно: он полагал, что владельцы здешних дач по большей мере калужане:
ошибся
– москвичи охотно покупают тутошние участки, находя в них какую-то свою,
особую
прелесть…
Тёща приезжала ненадолго: с Петровичем
перебросилась парой слов, жена ушла к председателю: решать бытовые проблемы,
мальчишка умчался к Даше: играть; Львович и Петрович шествуют между дач, по
утоптанной дорожке к магазинчику: вроде вагончика, установленного на
фундамент,
лесенка скрипит, Манька продавщица улыбается с
лукавством:
-Петрович,
опять?
-Что,
Мань? Я и не прекращал…
Ещё
возьмут прозрачные лёгкие стаканчики: выпить прямо между домиков, особая в
этом
прелесть, и закусят плавленым сырком, чуть очистив его от
блёсткой фольги…
-Помнишь,
Львович, как в Союзе-то ими?
-А
то!
Алкогольная
биография обоих долгая: хотя Петрович и старше лет на
пять.
Он
всеумеющ.
Обращаются
к нему бесконечно, и безотказен, а если берёт деньги, то очень умеренно,
порою
– так просто помогает.
Он
безработный сейчас, сваливается на дачу на неделю: пить,
колобродить.
Он всеумеющ,
златозуб, некогда воевал в Афгане,
родом из деревни, маму недавно похоронил…
Львович
не представляет, что через два года потеряет свою, и как будто разрежет его, всю жизнь жившего с мамой, и
как рана в душе с обугленно-чёрными краями, будет
ощущаться, пульсируя, словно потусторонний цветок, и всё ощущения скатятся
за
пределы реальности…
Идут к Петровичу.
Вчера,
тихо сияя, показывал дачу: как всё отделано, как обустроена баня, как
вычищен и
выглажен участок…
И вот – на веранде обосновались, режется
колбаса,
достаются огурцы: верткие, как рыбки.
У
каждого свой норов.
…нужны ли интеллектуальные
разговоры?
Мол,
где-то есть Эль Греко, чьи холсты сияют огнями тел-горений, или Мирче Элиаде, запускавший
фантастические волшебные шары мифов, или Бетховен, выстраивавший звуковые
космические панорамы…
Нет, ничего этого нет: Петрович
рассказывает о
внуке, так умело гоняющим мяч, и как приезжал сюда, хоть недоволен, что дед
пьёт, и сколько раз начеканил футбольный, тяжёлый, умел
внучок…
Петрович через два года совершенно бросит
пить: родится внучка, и, умягчённый нежностью, словно светло осиянный ею,
откажется от ненужных алкогольных зёрен…
А тогда: прибежит Андрюша, закричит: Пап,
дядь
Вить, мы на озёра едем, вы с нами?
Да,
тоже хотят, Петрович засобирается, Львович пойдёт к жене, плавки и прочие
мелочи необходимы, еда? наверно; а Ольга, мать Даши, уже ждёт в машине на
скрещение дачных дорог, и Даша выглядывает из окна.
Озёра
называются таинственно: Земляничная поляна, но ассоциации будут только у
Львовича; и дорога пойдёт наматывать пласты не очень многих километров, и
Андрюша будет слегка подскакивать на коленях отца: иначе б не влезли все
вместе…
-А я про лягушку песню люблю! – сияя
чёрными
выпуклыми глазами, заявит девчонка.
-Ну?
Не помню такую…
Ветер
плавно и гладко врывается в окна.
-Слушайте!
Она
поёт – нечто забавное, детское…
Озёра
откроются, плоско и черновато-золотисто блестя…
-Здесь
знаете, как глубоко! – Сообщит Даша, не умеющая
плавать…
Андрюша
тоже никак не хочет учиться…
Сочные
гроздья человеческих тел; мощный взлёт рыжеватых сосен на дальнем берегу,
жара,
как будто уже вошедшая в стадию солнечной лени, продолжает по инерции
изливать
жидкое золото в мир.
Плеск
и шум, неровный песчаный спуск к воде, и вот она: щедро-глубокая,
прозрачно-черноватая, открытая во всём своём природном
великолепие.
Глубина
действительно начинается после двух-трёх шагов, захлёстывает сразу, словно
норовя втянуть в себя, но вода равномерно прогретая, и Львович плывёт,
вспоминая, сколько же он не купался в естественных водоёмах, плывёт,
фантазируя, переворачиваясь на спину, раскидываясь, глядя в бесконечность
сияюще-синеющей бездны…
…на
чёрном море в детстве: и – словно кентавры поутру спускались к торжественной
воде: будто для того, чтобы приветствовать мальчишку, помешанного на
греческих
мифах.
Занимался в бассейне: совсем мальцом:
сильно
пахла хлоркой синяя вода…
Жили тогда в огромной коммуналке, в центре
Москвы, дома окрест были велики, и каждый индивидуален, а дворец пионеров
был
поистине дворцом; и вот раз – не встретили, ждал-ждал; побежал сам, глухо и
дробно стучали каблуки по асфальту, и странное безлюдье отдавало
сюрреалистическим фильмом, которые будет смотреть
потом…
Петрович подплывает, спрашивает,
отфыркиваясь:
Ну как?
-ЗдОрово, Вить!
К
берегу…
Даша
купается с кругом, плотно надетым на тельце, Андрюша нежится на плавательном
матрасе; и отец, некогда так много гонявший с малышнёй в московском дворе,
начинает и с ними – здесь…
Брызгаться
в Дашу: она забавно уворачивается, смеётся,
пробует
отплыть, Андрюша присоединяется, увеличивая прозрачно-стеклянный
плеск.
Потом
на берегу отец показывает, как строили некогда песчаные замки: нужно набрать
влажного песка, и выпускать его медленно между пальцев, чтобы тянулось вверх
зыбкое сооружение: всё витое, так красиво громоздящееся песчаной своей
равнодушной нежностью.
А на обратном пути провокатор Петрович
попросит Ольгу остановится у магазина, побегут с Львовичем, возьмут поллитра, стаканчики, галеты почему-то, выпьют у машины,
угостив детей хрустким, ломким печеньем.
Дачи втянут в себя…
Жена Львовича разогревает густой, с
копчёностями гороховый суп, и Петрович, ступая уже тяжело, объявится,
усядется,
довольный за дымящуюся тарелку, водка польётся…
-Вить,
косилку обещал посмотреть…
-Ой,
завтра Геннадиевна, сделаю… Дай с Львовичем сегодня…
Сделает,
конечно…
Фиолетово
сгустятся сумерки, ведя за собой линии темноты: она проявится густо,
зажгутся
фонари, медово играя, засветятся окошки домиков…
Словно особенно пахнет вечером: тайна
разлита
в воздухе, щедро золотятся звёзды, привыкшие к миллионолетью.
А
нам?
Лишь
миги достаются, лишь крошки бытия.
Да,
Петрович?
МЫ СО СВИНОМ
Студенистый пятачок: забавный чрезвычайно: ткнётся им сзади, тебе под
коленку, чуть хрюкнет, и стоит, глядит – внимательно и лукаво, улыбаясь, как
будто…
Минипиг…
Маленькая шёрстка, пегая или в пятнах, аккуратные копытца, которые надо
иногда подстригать, очень любит купаться: берёшь его, поднимаешь, прижимая к
себе, потом аккуратно опускаешь в ванную и поливаешь, и он хрюкает, вертит
головой, выражая восторг, а потом, завернув в полотенце, как Кенга Пятачка, игравшего роль крошки Ру,
растираешь, приговаривая: Вот так, Хрюш, сейчас
вытремся, подожди, не вертись…
Он очень умный.
Если спросить: Хочешь кабачок?
Кивает, улыбаясь.
-А морковку? – мотает головой, отказывается…
Он цокает копытцами по паркету:
славный звук, мера домашнего уюта, а спит у себя – в специальном домике, но
утром, как некогда собачонок, приходит, и, встав копытцами на край кровати,
задирает пятачком одеяло, залезает под него: чуть колючий, больше гладкий,
такой приятный наощупь.
Ворочается, уляжется потом, свернувшись калачиком, и ждёт: когда встану,
чтобы намешать ему овощей, или нарезать крутобокое
яблоко, или положить варёной с курицей гречки.
Он со мной.
-Будешь слушать сказки, Хрюш?
Кивает.
…ах, многострадальные вы мои!
Стольким людям нравилось, столько профессионалов-писателей говорили: С
таких сказок жизнь жить можно!
А – не пошли никуда, мелькали по разным изданиям
бессмысленно…
-Или стихи, Хрюш? Что будешь
слушать?
Он издаёт хрюк с отчётливо вибрирующей буквой эс:
значит сказки…
И он слушает: про Горного короля, Детюнцов,
отправившихся в плаванье, колонию мыслящих грибов.
Или про Розамунду и рыцарей, про старые города
и
замки, про Василька и Водяного, их путешествия, такие
необычные…
Он слушает, кивает головой, иногда издаёт милый
хрюк…
-Пойдём гулять, Хрюш?
Он согласен…
Шлейку надо надеть, в лифте возьму поросёнка под мышку, как маленький
живой
кабачок, и пойдёт потом – шарить пятачком по закоулкам
травы…
Мы рассматриваем в ним монеты: я
достаю планшеты, и, круглые, серебряные, либо блестят – современные, либо
тускло отливают, старинные, аристократическим
серебром…
-Смотри, Хоюш,
такими когда-то Бальзак и Стендаль платили за хлеб, вино и
фантазии.
Он обнюхивает крупный кругляш с императорским
портретом.
-А это, показываешь ему – коронационный талер Австрийских Нидерландов.
Смотри, как детальки хорошо
сохранились…
Он снова, чуть шевеля пятачком,
обнюхивает монету…
Чем пахнет прошлое, Хрюш?
А серебро?..
Хрюш – я бы познакомил
тебя с Пятачком: он умеет разговаривать, и живёт в доме, перед которым стоит
табличка: Посторонним В…
Хрюш, я бы познакомился
с
реальностью, в которой у меня всё криво, распадается кусками, бликует страхами; в которой оказался нищебродом,
и сказки, улетая в неизвестный мне воздух, отказываются помогать, как и
стихи,
как и рассказы – вроде этого – про тебя, не существующего, ибо, откуда ж я
возьму денег на твою покупку, просто нелепый мечтатель, погружённый зачем-то
в
расплавленное олово столь конкретной, материальной
действительности.
ИСТОРИЯ С РОМОЙ
Район
зелёный, но скучновато-однообразный, зеленью середины мая будто
противоречащий
названию улицы – Таймырская: именно на ней располагается школа, где у ребят
будет экзамен по каратэ: ежегодный.
Рома – дружественный татарин,
зарабатывающий
извозом, после двадцати трёх лет работы на стройке, - Москву изучил, да и
навигатор имеется; дети: сын Александра Андрюша и приятель его школьный,
болтают на заднем сиденье, мама Артёма молчалива…
-Смотри-ка –
Ленин остался, - говорит Александр, когда Рома, заложив крутой вираж,
сворачивает, миную маленькую, темноватую деревянную
часовню.
Соседство…
-Скучноватый
район, да Ром…
-Да,
обычный. Как большинство таких.
Рома
тормозит около школы.
-Ну,
забрать
сможешь? А то не знаю, как отсюда на транспорте
выбираться…
-Ага.
Свободен сегодня. Когда подъезжать?
-Часа в
два?
– Александр глядит на Юлю, возившую сына в прошлом
году…
-Да,
может,
чуть пораньше, - говорит, легко облизнув верхнюю губу.
-Буду. –
Чётко чеканит Рома, и уезжает…
Саша
выясняет – родителей не пускают: дети пестро гуртуются
за школьной оградой.
Много
солнца. Много зелени.
Спрашивают
Юлю: Куда ж тут идти?
-Да я и
сама
не знаю. – Улыбается.
-Ладно,
пойду наугад…
Суббота.
Саша
шутит
про себя: Я по субботам алкоголик.
Привычка
пить в этот день выработалась давно: словно смывать тяжесть недели, и все
словесные вихри, заворачивающиеся в мозгу, и неистовое прорастание стихов,
из
которых – в свою очередь – мощно идут побеги эссе, или рассказов, как этого
вот, например…
Идти наугад, думая, взять ли сто
грамм…
Или
чекушку?
Молодая
девица, гуляющая с крутобоким, забавным мопсом,
ориентирует на вопрос, где магазин, и, развернувшись, Саша идёт в другую
сторону, вдруг ощущая, что… идти как-то странно, больно просторно правой
стопе.
Что
такое?
Давно не
надевавшиеся ботинки развалились, треснув аккурат посередине подошвы, он…
идёт полубосой…
В чужом
районе, и впереди два часа…
Нет, шаг
сделать трудно; срочно звонит Роме:
-Ром,
недалеко отъехал? Выручай…
-Что
такое?
-Ботинки
развалились, почти босой еду, отвези домой.
Ехать-то
пятнадцать минут.
-Сейчас
буду, жди там.
Саша
стоит у
школы, новые машины подъезжают, новые дети выгружаются радостно, - волнуются
ли?
Рома
приехал
быстро.
-Даже
садится в машину неудобно. Гляди?
Рома
смотрит…
-И-и-и… Да, ну поехали.
Спрашивает о
деньгах, Рома возглашает сумму: обычная, ниже, чем у
таксистов.
Мелькает
дорога в обратной последовательности.
Тянутся
гаражи…
-Ром, у
тебя
гаража нет?
-Нет,
знаешь
скоко стоят сейчас…
-Не
представляю.
-Миллионов в
шесть обойдётся.
-Ну? Это
квартиру купить можно…
-Да
гаечный
ключ купил на днях, представляешь – ради одной гайки, а что делать? Полторашку выкинул…
Мелькает Москва.
Возникает
огромный торговый Вавилон, набитый гирляндами магазинов и блескучим
ворохом развлечений.
-Не
ходишь
сюда?
-Не, не
люблю такие, путаюсь…
-Раз с
приятелем были здесь, еле выход нашли…
-Ну…
…представилось:
поворачивая туда и сюда в лабиринте стекла и вещевого избытка, заплутал,
испытывая ужас, и, когда вышел – обнаружил газеты, наклеенные на стендах,
другой пейзаж… в общем, вышел в Союзе.
Хотелось
бы
вернуться в застой, который, коли посмотреть в корень бытия, был, в
сущности,
расцветом.
Собственная
улица вновь вливается в реальность, как ромина
машина
– в неё.
-Ром,
даже
выходит сложно, во, ситуация…
-Ладно,
поднимешься как-нибудь…
Ну да, почти босой.
Смеются с
женой.
Переобувается,
и, сунув в пакет чекушку и полбатона, отправляется
назад.
…болтает
с
Ромой: о пустяках, о жизненном скарбе…
-Слушай,
а
те твои приятели живы: у которых два сына на мотоциклах разбились, ты им
водку
тогда таскал, запили…
-Где это
было? Что-то не помню я…
-Ну, дом
возле детского сада. Мы с Андрюшкой гуляли, тебя встретили, ты
рассказал…
-А, да,
давно было… Вроде живы.
Чёрные
шипы
горя, пропарывающие жизнь.
Сжимается
душа, как живая плоть, которую жгут и колют.
-А кот
жив?
-Жив
кот. Но
не вожу больше…
-Что,
вылечили?
-Да нет,
они
сами научились процедуру делать.
Было –
каждый день возил кота на процедуры: болен, а усыплять хозяевам
жалко.
Чёрный
кот,
пушистый кот… пусть вам счастье принесёт.
…всё
кончится в эту субботу отменно: будут сидеть у Ромы в машине, Саши станет
потягивать водку, заедая хлебом, поболтают…о множественности чепухи,
организующей жизнь; ни о смысле её, ни о цели не рассуждая естественно;
потом
выбегут счастливые дети – все всё
сдали.
Много
солнца.
Много
зелени.
Дорога
домой, где жена ждёт с обедом, и смачно дымится гороховой, отменно-густой
суп с
соблазнительными островами ароматных копчёностей.
…когда-то
давно познакомилась жена с Ромой, живущим недалеко, здесь постоянно
зарабатывал, стоя на разных пятачках, поджидая
клиентов…
Рома стал приятелем, хотя платят за
дорогу,
понятное дело.
Он возил
маму по больницам, ездили втроём, мама называла ласково – Ромочка,
и длилась жизнь… которая после смерти мама разорвалась горем, никак не
склеить…
Рома
рассказывал о себе охотно: из-под казанской деревни, мать жива ещё, двое
детей,
устроены более-менее в недрах шибко мелькающего ворохами соблазнов
мире.
Рома же появился в тот день, когда о
смерти
мамы сообщили из больницы.
Он
появился,
подсел к пьяному, раздавленному, убитому Саше, пили они, Рома всё повторял:
Хорошая женщина…
Хорошая
была
женщина…
Рома
крепко
сбит: словно сварен, лыс - или бреется наголо?
Он
надёжен,
и прост тою простотой, что не позволит сорваться в бездну
гадостей.
Хотя о
пьянке рассказывает активно.
-Стройка,
понимаешь. Там пили с утра, постоянно.
-А
прораб?
-Злился.
–
Смеётся. – Если ему не нальёшь. Как нальёшь – сразу шёлковый…
А то – сидят два бухарика, и завхозиха идёт, грозно так смотрит: Опять? Ни грамма,
ни
капли! Оба кричат. А сами по бутылки уж убрали…
-А
ты?
-А как
иначе?
-Сейчас
не
пьёшь?
-Мало.
Опасно. Я ж каждый день вожу…
-Права
отбирают?
-Ну.
Даже
если таблетки принял, и то могут. А второй раз вообще срок
грозит.
Обыденность
ткётся.
Порой
случайно встречаетесь на соседних улицах, в пёстрых, таких роскошных в мае
или
летом дворах…
Рукопожатие,
несколько ничего не значащих фраз.
Или – значащих многое…
Кто
объяснить суть жизни?
Бесконечную
её сложность, заложенную в видимой простоте?
Рома
рассказывал о смертях братьев, там водка подмешалась,
увы; об исламе, вернее – своём отношение к нему, и чужая жизнь раскрывалась
различными цветами, оставаясь закрытой в самой сердцевине
своей.
Как
всегда.
ЛИВЕНЬ ЛИКУЕТ
Плавит пространство жара, разливаясь, точно
наслаждаясь собой; воздух, изборождённый лёгкими лодками тополиного пуха,
отсвечивает оранжево, даря ощущение отдохновения, умножаемое на летние
ассоциации…
Дачные,
морские, когда счастье бытия представлялось бесконечным, и каждая новая
прочитанная книжка, а нет – так кегли с братом - сулили
открытие…
-Как
ты
шар кидаешь?
-Как получается…
-Да надо ж не как получается, а по
центру!
Напиленные брусочки стоят у дачных ворот,
а…откуда шар?
Возможно, из другой какой-то
игры…
Впрочем, это, бывшее две минуты назад,
кончилось полвека тому…
Мы в
яме, возраст – и, сколько бы ни напластовывалось тебя, невозможно понять,
зачем
жизнь устроена так, как она устроена.
Ради накопления
опыта?
Но что делать с ним после смерти, про
которую
за все тысячелетия человек толком ничего не выяснил…
И –
что
делать с опытом горя в жизни: опытом, перемалывающим кости и плоть души: в
кровавый порошок, который не позволяет жить, однако, живёшь, влившись в
жару,
сулящую летнюю истому, не говоря – роскошь свободной
лени…
Она
сгущается, - жара, достигает предела, играет картинками листвы, окружённой
аурой пуха, и вороны, устроившиеся на ветке, сидят, ленясь взлететь,
наблюдают
за жизнью низины…
Как это – быть вороной: умной-умной, ловко
решающей экспериментальные загадки, задаваемые ей человеком: по добыванию
еды…
А сложные они: нужно достать проволочку,
погнуть особым образом, потом, используя не стандартно, добыть, сообразив
как,
спрятанное лакомство…
Ворона – у тебя есть
лакомство?
Не отвечает, конечно…
Однако,
лиловеет, воздух меняется, темнея лицом, и, словно готов уже выбранить
кого-то
– за чрезмерную расслабленность.
Духота не уходит, но волокнами в неё
вплетается
сырость, звучащая, как серость…
Сырые подвалы, плесень бытия, смертельно
пахнет
гнилою водою…
Ливанёт – но здесь, в недрах конкретики, запах влаги
будет
свеж.
Опрокинут озеро, или даже часть моря:
рабочий
ангел постарается, знаю положенную на сегодня меру.
Ливанёт резко, заплетая, закручивая листья таинственно,
представляя
её… битвой древней, у стен Трои кипит всё, длится бой за тело Патрокла, множатся трупы, им всё равно, воинам – каждый
день готовым умереть.
Но мы-то другие…
Льёт,
туго скрученные жгуты хлещут пространство, соединённые с порывами ветра,
рвано
рвут полотнище воздуха, раскачивая тополя.
Они высоки – дворовые: ломались
бывало.
Сейчас вряд ли случится: но так хорош
порыв,
сменивший жару и духоту, так интересно закручена водная, мерцающая интрига,
всё
обещает нечто…
…о, жизнь часто обещала: космос счастья,
блеск
удачи, морок пораженья, скуку реальности, всё смешивая, наплывая совершенно
конкретной фантасмагорией…
Ливень
ликует: он счастлив внутри себя – он хочет поделиться густым, медовым
своим,
водно-студенистым счастьем…
Да
как
мне его взять, летний ливень?
|
Проголосуйте за это произведение |
