В 1941 году немцы пришли в этот благословенный край как завоеватели.

Осенью и зимой 1941/42 гг. на этой просторной земле шли долгие и тяжёлые бои. Танковая армада Манштейна во всю сатанинскую мощь попирала степь. Красная Армия, прижатая спиною к двум морям и Керченскому проливу, несколько месяцев дралась здесь жестоко, отчаянно, стояла насмерть. Лишь к маю 1942 года немцы смогли пройти степь и оккупировать Керчь.

В Новониколаевке установилась гулкая тишина; бои гремели на других берегах: за проливом, за Таманью, за Кубанью... В селе, странным образом мало пострадавшем во время гремевших вокруг боёв, разместилась немецкая ремонтно-механическая часть и комендантская рота.

Тане Иваньковой навсегда врезалось в память, как в двенадцатом часу серенького июньского дня в улицу въехали мотоциклы с колясками, в которых сидели сгорбившиеся фашисты в касках и с торчащими короткими дулами автоматов; за мотоциклами, ревя моторами, ползли крытые зелёно-коричневые грузовики. Вместе с ними в танину душу вполз ужас. Она замерла у калитки и, оцепенев, смотрела, как из кузовов спрыгивают, словно сыпятся, бесчисленные солдаты в серых шинелях. Прибежала простоволосая Елена Дмитриевна с посеревшим лицом:

≈ С ума сошла: торчишь тут! А ну, в дом!!

Заперевшись, мать и дочь беззвучно засели в доме. Таня в окно видела, как через дыру в заборе к ним прокрался сосед Родька, её ⌠ кавалер■ , как называла его Елена Дмитриевна. Он постучал: поскрёбся ≈ в заднюю, чуланную, дверь; они, сделав друг другу страшные глаза, не открыли, и он ушёл, опасливо вытягивая шею и поглядывая на улицу поверх забора, тихий, как тень.

Тикали ходики на стене, тикали...

С улицы доносились гортанно-картавые выкрики, смех, гулкие взрёвывания моторов, треск мотоциклов, деловито сновавших по улице мимо их окон. Там что-то делалось... Под вечер, когда изныла душа и Таня готова была зарыдать в голос, лишь бы кончилось это ожидание неизвестно чего, но чего-то очень страшного, в дверь громко, приказывающе постучали. И обе вздохнули с облегчением обречённых. Елена Дмитриевна махнула рукой: всё, теперь будь что будет.

Так началась оккупация.

Отец Тани, Иван Игнатьевич Иваньков, был на фронте с первого дня войны.

Он жил по неуклонно соблюдаемому расписанию. Ровно в шесть утра теленькал его будильник. В шесть пятнадцать он отправлялся в комендатуру и возвращался в семнадцать пятнадцать. Все вечера он сидел дома, читал и что-то писал в пухлой, с золотым обрезом, тетради. В его отсутствие книги, по-армейски безупречно убранная узкая постель, парадный мундир на вешалке, накрытый белой тряпочкой от пыли ≈ вызывали у Тани неприятный трепет, и дыхание стеснялось сложным чувством ненависти, страха и любопытства к чужому, вражескому миру, материализовавшемуся в их доме. Этот чужой мир обволакивал всё вокруг вязкой сетью, гасил свет. Через его комнату, где неприятно пахло одеколоном ≈ недавно такую родную, мамину-папину, и с родными запахами ≈ Таня пробегала на цыпочках с чувством, словно перебиралась через открытое поле, грозившее опасностью. Лишь однажды что-то случилось в её душе, переполнившейся этим отвратительным чувством опасности через край: словно протест какой-то взвихрился в ней; и Таня пересилила себя, остановилась посреди комнаты, огляделась... и раскрыла одну из книг на подоконнике, и вдруг вместо букв увидела противные остроконечные крючочки, похожие на пауков; она не смогла прочесть ни слова, хотя в школе учила немецкий язык. Елена Дмитриевна просветила:

≈ Это готический шрифт. Фашисты все книги издают готическим шрифтом, как во времена Священной Римской империи. Куда ж там!.. наследники римских императоров!..

И добавила, перебирая книги:

≈ Надо же, читает Цицерона недомерок... Ницше... Не трожь ты эту гадость! не лазь тут! Ещё заметит, хлопот не оберешься...

Лейтенанту, видимо, наскучивало одиночество по вечерам, и он частенько звал к ужину Елену Дмитриевну и Таню. Он угощал их добротным хлебом, тушёнкой, эрзац-кофием с сахарином и фруктовым желе из крошечных металлических баночек.

Он расспрашивал о том, как они жили до войны. Он уже знал, что в новониколаевской школе учили немецкий язык, и, улыбаясь, приказывал Тане переводить их разговоры. Таня, превозмогая себя (едва могла есть за его столом), листала свой школьные немецко-русский и русско-немецкий словари и через силу выговаривала слова.

Спустя несколько дней он попросил Елену Дмитриевну учить его русскому языку. Теперь каждый вечер полтора часа уходило на него. Его присутствие в доме давило душу. Таня плохо спала по ночам; засыпала по-настоящему только утром, после его ухода. Ей снились тяжёлые, саднящие сны. И во сне она всё время к чему-то прислушивалась. Весь день и всю ночь её душа к чему-то прислушивалась, и хотелось всякую секунду оглянуться и спрятаться куда-нибудь.

Родька Вернигора, сосед, её ⌠ кавалер■ , восемнадцатилетний нескладный парень, которого предвоенной весною из-за лёгкого косоглазия и плоскостопия забраковали на армейской комиссии, нравился Тане за громадную силу (подкову заворачивал в спираль или ломал играючи) и улыбался как-то симпатично, и косоглазие его почти не замечалось; когда началась война, и всех ребят и мужчин мобилизовали, а его нет, Тане сделалось его жалко, и она стала позволять ему обнимать её и даже целовать. А когда пришли немцы, дружба с Родькой помогала сохранять присутствие духа. Обе её подружки уехали в эвакуацию, она осталась одна... С Родькой они уединялись в родькином саду, в беседке, он целовал её, а она представляла себе, что нет войны, нет немцев, нет Нимца, и что папа дома... Родька шептал Тане, что любит её, и иногда пытался залезть рукою к ней на грудь под пальтишко или за коленки хватал, но от этого Таня решительно отбивалась и грозилась пожаловаться матери.

Медленно прошли лето и осень, началась зима с жестокими норд-остами. В конце декабря сорок второго из низких туч посыпалась жёсткая снежная крупа; мороз, небывалый для Крыма, леденил тело и душу. В январе степь покрылась серой ледяной коркой и цветом походила на немецкие шинели.

Каждый день Таня одевалась в стёганый материнский ватник и поверх него заматывалась в платок (под который нахлобучивала на голову древнюю, ещё прадедову, шапку-ушанку) и выходила на крыльцо. Родька уже поджидал её; взяв санки и мешки, они уходили в степь, за холмы, на разбитую свиноферму: за дровами.

Нимц никому из жителей Новониколаевки не разрешал покидать село; отпускал, только если в Керчь на базар кто-нибудь просился, и то ≈ одному от хаты; не вернёшься ≈ оставшимся расстрел. Раз в неделю, до холодов, на базар с кем-нибудь ездила Таня: Нимц приносил Елене Дмитриевне в подарок поллитра бензина со склада горючего, Таня с Еленой Дмитриевной разливали его по мелким склянкам, и Таня на базаре торговала этим бензином. Его покупали на зажигалки.

Многие жители села, кто хотел и мог, нанимались подсобными рабочими на земляных работах: фашисты строили что-то в степи со множеством траншей и прочего. Кто не хотел, тех заставляли. В механических мастерских, где ремонтировали немецкие танки (вот радости было, когда привозили очередную партию обгорелых побитых ⌠ тигров■ ! Новониколаевцы ходили по улицам, улыбаясь друг другу, как в праздник), местным жителям работы не давали. Некоторых наиболее здоровых мужчин возили на строительные работы под Керчь. Немцы платили зарплату эрзац-марками ≈ напечатанными для оккупированных русских территорий.

Когда началась зима, оказалось, что в селе жителям нечем топить дома. Нимц назначил Тане и в компанию с ней Родьке ходить на разрушенную во время боёв свиноферму за дровами. Елене Дмитриевне он выдал на бумаге с печатью лицензию на торговлю дровами.

На комендатские нужды немецкая солдатня пилила абрикосы и двадцатилетние акации и клёны в близрасположенной лесополосе, к которой местные жители не допускались.

Елена Дмитриевна попыталась раздавать дрова сельчанам бесплатно.

Нимц узнал об этом и сделал Елене Дмитриевне внушение. Он доверительно объяснил ей, что свиноферма теперь не колхозная, а собственность рейха. ⌠ Поэтому если вы не будете брать за дрова деньги, вас обвинят в воровстве имущества рейха, а меня ≈ в пособничестве Советам■ .

Пришлось подчиниться и торговать дровами по-настоящему. Все вырученные деньги сдавались Родькой в комендатуру (Нимц поставил Родьку учётчиком). Из этих денег раз в неделю, по субботам, платили зарплату Тане и Родьке. Елене Дмитриевне как владелице лицензии платили пять процентов от недельной выручки.

Её саму Нимц обязал работать в комендатуре машинисткой. Комендатура разместилась в помещении церкви. Елена Дмитриевна говорила, что лучше бы она до войны в церковь ходила, чтобы Богу молиться, чем теперь в церковь ходит, чтобы на фашистов работать.

Работа в комендатуре помогла ей, однако, спасти школьную библиотеку. Произошло это так.

В здании школы немцы оборудовали склад топлива и смазочных масел для ремонтно-механических мастерских. Сами мастерские расположились в просторных зданиях колхозной кузницы и межколхозной ремонтно-тракторной бригады.

Школьные парты и доски, все без изъятья, были распилены и порублены немцами на дрова. Они уже испытали на себе морозные норд-осты 41/42 года и основательно готовились к зиме.

Все книжки из школьной библиотеки, занимавшей две больших угловых комнаты, Нимц по инструкции должен был бы сжечь, но он не стал этого делать, а приказал перенести все книги в комендатуру и сложил их в углу своего кабинета несколькими громоздкими штабелями.

Он сказал Елене Дмитриевне, что если явится армейская тыловая инспекция с проверкой выполнения инструкций рейхсфюрера по работе на оккупированных территориях, он скажет ей, что книги оставлены им на зиму как топочный материал. Он при этом пристально смотрел на Елену Дмитриевну. Она спросила, не может ли она несколько книжек взять домой. Нимц с улыбкой кивнул.

≈ In der kleinen Dorfschule lasen Kinder ⌠ Werther■ ?! Komische Sache...**)

И забрал эти книжки на свой подоконник.

В степи Васятка-Помазок шагал, выпрямившись, как военный на параде, твёрдо тыкая посохом в мёрзлую землю. Шавки, поджав от холода хвосты, бежали рядом. Он шёл с гордо задранным подбородком и так, чтобы загораживать Таню от ветра; время от времени он поглядывал на неё и бережно осведомлялся, ⌠ не дует ли■ . Ледяной ветер мотал волосы на его голове. Когда вступали в руины свинофермы, он с собаками оставался у входа, как на часах. Иногда он покидал свой пост, подходил к работающим Тане и Родьке и говорил:

≈ Упал на землю светильник и погас! Конец времён близко, источники сделались горьки, и пепел уже остыл. Но это ненадолго, ненадолго: через двенадесять лет антихристы сгинут, светильник воссияет вновь, время возобновится, а там и божьи звёзды засверкают. И всюду сделается светло и тепло.

Тане представлялось, как будет чудесно, когда всюду сделается светло и тепло и ⌠ засверкают божьи звёзды■ , и ей хотелось, чтобы Васятка говорил что-нибудь ещё такое же, но Родька, брезгливо сверкая глазами на убогого, обзывал его ⌠ баптистом чёртовым■ и орал, чтоб не мешался.

___________________________________________

Васятка внимательно смотрел на него, как врач на больного, и, помолчав, обращался к Тане:

≈ Никудышний человек Родька... Бочка без обручей.

Таня защищала Васятку от родькиных наскоков, а Васятка с удовольствием наблюдал это и молвил с видом, словно награждал Таню даром щедрым:

≈ Танечка, ты достойна ходить в белых одеждах и помавать пальмовой ветвью, славословя Бога нашего православного единозащитника.

Родька, стиснув зубы, яростно крушил колуном слегка обожжённые стены фермы (сгорела лишь и рухнула крыша). До войны новониколаевская свиноферма была самой крупной в Крыму. Возведённый почему-то из дерева (это при дефиците-то строительного леса!), колхозный свинарник теперь предназначен был спасти новониколаевцев от морозов. Таня до изнеможения, без передыхов пилила с Родькой двуручной пилою вывернутые им из гнёзд брусья и доски: вернуться домой следовало до темноты; на это имелся строжайший приказ Нимца. А темнело рано.

Между Новониколаевкой и фермой лежало пять километров степи, в которой хозяйничал ураганный морозный ветер.

Дома Родька до комендантского часа (восемь вечера) топором рубил принесённое на поленья и вязал охапки: половину поленьев, половину щепки; наутро всё продавали ≈ по спискам, нормированно.

≈ А что? Порядок, между прочим! Никакой толкотни, по справедливости. Орднунг! ≈ раздумчиво говорил Родька, подбивая в тетрадке цифры после торговли.

Покупателей доставало: Нимц запретил изводить на дрова заборы и фруктовые деревья из собственных садов. Порубливали, конечно, но аккуратно, чтоб незаметно было: топить приходилось порядочно при таких холодах.

А потом, как ни в чём ни бывало ≈ будто не было войны! ≈ наступила весна.

В марте над степью поплыли мягкие розовые туманы, безучастные к людским браням; в апреле, когда Тане исполнилось шестнадцать лет, тёплый ветер разметал туманы, и степь покрылась красно-жёлтыми россыпями тюльпанов. Как будто не было войны!.. Да, как будто не было войны. Странно казалось: как можно цвести тюльпанам, когда мышиные мундиры снуют по улице, когда дышишь через силу! Никак не привыкалось к этому. Вроде бы и устоялась жизнь, вроде бы и приспособились кое-как, с грехом пополам... А возле сердца словно пружина туго взведённая притаилась, как в ходиках. И всё ожидалось беды, не верилось ни солнышку, ни тёплым ветрам с древних скифских холмов, так мирно и вечно голубевших на горизонте.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Был вторник, 3 июня, день рождения Елены Дмитриевны. Нимц утром разрешил ей не приходить на работу; ярко сияло солнце; Таня и Елена Дмитриевна пололи у себя в огороде грядки с картошкой; в начале одиннадцатого Нимц вдруг распахнул калитку, что было необычно: он никогда не являлся домой днём. Бледное вислоносое лицо его нервно подёргивалось, а глаза сквозь круглые металлические очки сверкали тревожно.

≈ Елена! Танья! ≈ негромко окликнул он, быстро идя по двору к дому, сильнее обычного припадая на раненную ногу. ≈ Спокойно, ≈ сказал он по-русски, глядя по своему обыкновению надменно на Елену Дмитриевну и на Таню. ≈ Без паник. В дом за мной.

В доме, став посреди своей комнаты, он отчеканил в приказном тоне:

Первой поняла своего ученика Елена Дмитриевна и бросилась тормошить Таню, стоявшую столбиком.

≈ Госсподи... Жандармы с татарами!.. через пятнадцать минут будут здесь! Молодёжь угоняют в Германию! Ну, очнись же, Таня! Мигом в сарай, на чердак, в катакомбу. Ну! ну! ну!

≈ Танья! Давай-давай! Лос! Тайное место! Есть на вам тайное место?! ≈ сорванным шопотом кричал Нимц, тараща глаза под очками.

≈ Есть, есть... Танюша, быстрее!

≈ Да-да... спасибо! Данке! сейчас приду! Таня, пошли, скоренько!

≈ Надо Родьке сказать! ≈ вскинулась Таня и молнией выскочила во двор ≈ к дыре в заборе ≈ к Родьке. Елена Дмитриевна настигла её.

≈ Нет его дома, нет! Сегодня всех мужиков погнали мусор и ветошь выносить из мастерских! на целый день! При деле твой Родька, не заберут его! Ну-ка, в сарай на чердак, в катакомбу, и без разговоров! Вон, едут уже! ≈ Елена Дмитриевна топталась перед Таней и ловила её руки.

Из степи, от большака, донёсся гуд моторов. Таня метнулась в сарай. Елена Дмитриевна захлопнула за нею дверь и навесила замок. Таня задыхалась. Ничего не было страшней угона в Германию. Об этом всегда думалось не просто с ужасом, а как о конце жизни. Она вскарабкалась на второй этаж, называемый чердаком, хоронясь света из запылённых оконец. И тянуло взглянуть, что творилось на улице, и страшно было, ибо явственно представлялось, как с улицы увидят её в окне.

Танин прадед чуть ли не сто лет назад построил этот двухэтажный каменный сарай, похожий на крепостное сооружение. Он придумал тайник: между основательным деревянным полом чердака и каменным, из древних боспорских плит, купленных на раскопках, потолком первого этажа он оставил полость в полтора метра высотой.

Полость называли в их семье ⌠ катакомбой■ . Проникнуть туда можно было через небольшой, тщательно подогнанный люк в полу в самом углу чердака. На люк всегда было навалено сено. На чердаке хранилось сено на зиму.

До войны Иваньковы держали корову. Осенью 41-го Елена Дмитриевна отдала корову Римму и телушку Милку бойцам Красной Армии ≈ изнурённой в боях части, проходившей по большаку на Керчь.

Отгорнув сено, Таня юркнула в тайник и опустила над собою крышку люка. Потом, подумав (сделалась вдруг хладнокровной), приоткрыла люк и наощупь натащила на крышку клок сена: замаскировалась.

В катакомбе царила совершенная темнота. До войны Иван Игнатич перезаряжал здесь фотоплёнки в своём драгоценном ФЭДе и учил этому Таню.

Таня привычно примостилась на деревянных ступенечках лестницы под люком, как когда-то с отцом. Мгновенные сладкие воспоминания о минувшем пронеслись вихрем, и на миг сделалось счастливо на сердце. Но миг промелькнул, и вспомнилось, как Васятка-Помазок, встретив её недавно на улице, сказал, глядя ей своим необыкновенным пылающим взором словно в самую глубь души:

≈ Танечка, терпение ≈ это самое главное в жизни. Будешь терпеливо терпеть ≈ всё перетерпишь и узришь Божью благодать.

Ей слышался нехороший шум с улицы. Там причитали, кричали. Таня разобрала в шуме, как громко, в голос, плакала и причитала тётя Дуся ≈ соседка напротив. Её дочке Фенечке, худенькой шустрой девчонке с задорными выгоревшими косичками, было четырнадцать лет. Потом в шум ворвался родькин голос: что-то орал он ≈ кажется, на немецком ≈ сорванно, истошно. Неужто на немцев орёт?! Пристрелят ведь жандармы! Это же звери! Грохнул выстрел, и Таня словно оглохла. Болело в груди, в сердце, слёзы кипели. Она задыхалась.

Спустя миг она услыхала тяжёлые стуки внизу.

Она догадалась, что сбивают замок. Не стало вмиг ни слёз, ни мыслей. Она сжалась, обняла себя за коленки... Хотелось превратиться в точку.

Так, бесчувственная почти, она услышала грохот шагов на лестнице и на чердаке. Она даже не успела шевельнуться, когда люк над головою распахнулся; мутный свет пролился в темноту катакомбы, и её больно схватили за волосы, за косички, и дёрнули вверх так, что в шее что-то хрустнуло.

≈ Ах ты ссучка русская!.. ≈ завизжал татарин-каратель.≈ Таракашка!

Она выскочила на двор, на солнце. Во рту было тошнотворно солоно (она поняла, что прокусила татарину руку до мяса). Она захлопнула дверь сарая и задвинула щеколду. Это спасло ей жизнь, иначе татарин застрелил бы её. Под сопровождение его свирепого визга изнутри она опрометью бросилась из калитки на улицу. Ей послышался далёкий голос Елены Дмитриевны, будто мама жалобно окликнула её ⌠ Таня!■ . Она оглянулась было на зов её ≈ и споткнулась обо что-то мягкое.

Под ногами, перегораживая вход в их калитку, лежал с раскинутыми крестом руками Васятка-Помазок. Его лицо с закрытыми глазами было белым, соломенные волосы сияли золотом. Грудь, где сердце, была залита кровью. И красное кашне с размётанными концами лежало на плечах и на земле.

Над селом стлался чёрно-коричневый дым. Горело где-то за школой. Два солдата в касках и с ⌠ шмайсерами■ , в жандармских тёмно-зелёных мундирах стояли неподалёку на обочине и смотрели на неё с любопытством. Несколько татар с винтовками наперевес бежали к ней, что-то крича. От тяжёлого и хлёсткого удара по плечам и спине Таня рухнула на землю и с негодованием (страха не было!) оглянулась на ударившего. Незнакомый рослый немецкий офицер с хлыстом смотрел на неё, поверженную, равнодушно.

≈ Иди, ≈ проговорил он и ткнул хлыстом в пространство: указывая, куда идти.

Таня поднялась, вытирая разбитую в кровь коленку. Там, куда указывал офицер, в окружении нескольких жандармов в касках и карателей в узких, пирожком, пилотках Таня увидела человек двадцать ≈ в основном девчонки, многие из её класса; и соседка Фенечка там была; и парни ≈ близорукий Костя Пилюгин, Владя Митрохин (у него с детства не хватало большого и указательного пальцев на правой руке); и ≈ Родька ≈ живой!

Она сообразила, что давешний выстрел сразил Васятку. Родька не смотрел на неё, шёл, сутулясь и сцепив сзади руки. Всех их под конвоем вели к громадному крытому брезентом студебеккеру с откинутым бортом ≈ с отверстым чёрным зевом, ≈ стоявшему на выезде из села. Подбежавшие татары с винтовками, матерясь грязно, толчками погнали Таню вперёд.

Сзади цепь жандармов перекрывала улицу и не пускала сюда толпившихся возле церкви жителей.

≈ Танья! Танья! ≈ услыхала она словно из-под ваты. (Все звуки к ней доносились словно из-под ваты.) Она оглянулась и увидела Нимца. Подпрыгивая из-за хромоты, он, маленький, как школьник, почти бежал по улице и призывно махал ей рукой. Один из карателей, мальчишка её возраста, с винтовкой со штыком на плече, больно схватил её за локоть.

≈ Танья, komm her! Komm-komm! (Иди сюда! Иди-иди!) ≈ хрипло, срывая голос, кричал Нимц.

≈ Ште ауф, шнеллер!(Вставай, быстро!) ≈ рявкнул Нимц, подавая ей руку.≈ На дом! Нах хаузе! Hinein!(Ступай в дом, внутрь!)

≈ А Родька? ≈ крикнула ему Таня. ≈ Родьку можно освободить?

К ним широким шагом спешил жандармский офицер с хлыстом. Равнодушие исчезло с его лица, оно сделалось злым. Двое жандармов со ⌠ шмайсера-ми■ бежали следом.

≈ Was hat das zu bedeuten, Leutnant?! (Что это значит, лейтенант?!) ≈ ещё издали резко прокричал офицер.

Мёртвый мальчишка лежал на боку совсем рядом с Таней, стискивая винтовку в маленькой худой ладони, и смотрел на Таню недоумённо и обиженно. У него грудь под шеей была вся в крови, и изо рта бежала, истончаясь, струйка чёрно-красной крови.

Таня побрела к дому. Её сознание словно туманом окуталось. Нимц и жандармский офицер о чём-то спорили за её спиной резкими голосами, два жандарма и старик-татарин с прокусанной, залитой кровью рукой прошли мимо (татарин скалился с яростью на неё). Таня догадалась, что старик-татарин застрелил Васятку, не пускавшего его в Танин двор. У калитки она нагнулась над телом Васятки и высвободила из-под него красное кашне.

Таня пришла в себя к вечеру. Она не помнила, что делала днём. На верёвке во дворе сохло выстиранное васяткино кашне ≈ оказывается, рассказала Елена Дмитриевна, Таня его выстирала в трёх водах, без спросу взяв кусок туалетного мыла с полки лейтенанта Нимца в его комнате, и измылила весь кусок. Забрать у неё этот кусок не было никакой возможности.

Нимц, слава Богу, не осерчал. Вечером он был мрачен, сидел спиной к ним в своей комнате и что-то истово писал в тетрадь. Но на ужин позвал.

Ужинали в молчании.

У Нимца дрожали руки. Странно было вообразить, что сегодня он застрелил человека.

Молчание нарушил сам Нимц.

Слова были всё незнакомые, и Нимц говорил почему-то очень быстро и неотчётливо. Таня выловила из его невнятицы три слова ≈⌠ Родька... катакомбы... гауптман...■

Она всё поняла, кивнула и потупилась.

Так немецкий лейтенант спас Таню от позора и смертных мук.

Сам он погиб с той нелепой неизбежностью, которая есть закон войны.

Всю осень и зиму он жил тихо, держался с некоторым даже отчуждением; и к ужину приглашал их уже не так часто, как раньше: с продовольствием у немцев стало хуже, и не было уже ни греческих маслин, ни португальских анчоусов в масле, ни бельгийских паштетов. Вечера напролет он читал книги с подоконника и много писал в тетради.

В конце февраля, когда солнце повернуло к весне, и весь Божий мир сделался теплее и мягче, он как-то вечером вдруг заявился на кухоньку (Таня и Елена Дмитриевна пили с сухарями чай из сушеных яблок, заваренных на кипятке), скромно сел в уголке на табуретку и произнёс тихонько, едва слышно:

≈ Nach dem Krieg trete ich in die kommunistische Pertei ein. Sie, Russen, haben eine gerechte Ordnung vollendet. (После войны я вступлю в коммунистическую партию. Вы, русские, установили справедливый порядок.)

Пока Таня листала словарик в поисках незнакомых слов ⌠ gerechte■ и ⌠ vollenden■ , Нимц медленно встал и, зачем-то ступая на цыпочках, словно боясь разбудить кого-то, ушёл к себе. Взгляд, который он бросил на Таню и Елену Дмитриевну, был печален и серьёзен.

≈ Как только жареным запахло, так сразу прозрел, ≈ сказала Елена Дмитриева, выслушав Танин перевод.

≈ Пусть хоть так... ≈ отозвалась Таня.

≈ Господи... ≈ Елена Дмитриевна вздохнула. ≈ Конечно, если б не он, то тебя бы... Вообще, он похож, конечно, на человека. Но всё равно!.. Нет, не лежит у меня к нему душа.

Но она же и плакала (потаённо) в тот апрельский вечер, когда Нимц погиб.

Он погиб наивно и героически в тот день, когда Советская Армия освободила Новониколаевку.

Он не отступил со своею ротой, не подчинился приказу и не взорвал мастерские и склад с горючим; отправив восвояси своих солдат во главе с унтером на последних двух грузовиках за минуту пред тем, как советским танкам вкатиться в Новониколаевку, он вбежал в дом и потребовал у Елены Дмитриевны красное знамя.

≈ Rote Fahne!.. Schneller!.. Ach, entschuldigen, um Gotteswillen!.. (Красное знамя мне! Быстрее!.. Ах, извините, ради Бога!..)

Он увидел тулившееся на краешке сундука, засунутое за хозяйственную мелочь васяткино красное кашне, схватил его лихорадочно и ринулся на улицу, где уже слышалось гудение моторов советских танков. ⌠ Куда ты, глупенький! ≈ вскрикнула Елена Дмитриевна и, всплеснув руками, бросилась за ним, как за ребёнком, ≈ ведь убьют!■ Но было, конечно, поздно; она с крыльца увидела: размахивая этим кашне, как флагом, Нимц побежал по улице навстречу советскому танку и, сражённый мгновенной очередью автоматчика, повалился на бок.

В откинутой неловко правой руке его было крепко стиснуто красное кашне.

Незадолго до этого Нимц, в дополнение к книгам из школьной библиотеки, притащил домой школьный глобус, целую связку географических карт, таблицу Менделеева и деревянные инструменты: треугольники, транспортиры, циркули, линейки, да ещё два ящика колб, пробирок, штативов, амперметров и прочего. Эти бесценные в послевоенной разрухе вещи, кроме спасённой библиотеки, послужили серьёзным подспорьем Елене Дмитриевне, когда советская власть разбиралась, имелись ли предатели или добровольные прислужники немцев в Новониколаевке. Таковых не нашлось.

История с обращением Нимца выяснилась быстро. Нам досталось на складе больше тысячи бочек с горючим и огромный, накрытый аккуратно брезентом штабель мощных танковых аккумуляторов. Склад не был заминирован.

Нимца похоронили хоть и в сторонке, но всё же на новониколаевском кладбище. И даже оградку на первое время поставили.

А Родька приехал в Новониколаевку этим летом ≈ седовласым туристом, холёнощёким, в белом летнем легчайшем костюме, на новеньком и ярком лимонно-жёлтом ⌠ мерседесе-130■ , взятом напрокат в симферопольском rent-a-car▓e. Если б не девяностолетняя баба Дуся, согнутая в дугу своими летами, никто Родьку и не признал бы в этом вальяжном инопланетянине.

Он остановил ⌠ мерседес■ напротив бывшего своего дома, вылез, блаженно щурясь от крымского июльского солнышка, вздохнул во всю грудь... и встретился взглядом с отдыхавшей напротив, на скамеечке в тенёчке под древней шелковицей возле своей калитки, бабой Дусей.

≈ Тёть Ду-у-усь! ≈ радостно заорал Родька и устремился к старухе со всех ног. ≈ Вы меня узнаёте?

≈ Узнаю! ≈ трубным басом рявкнула баба Дуся и не по-старушечьи легко вскочила. ≈ Иди на ... отсюда, поганец!

И плюнула ему навстречу.

Инопланетянин запнулся и остановился как вкопанный.

Баба Дуся юркнула в калитку и задвинула за собою засов.