Сахарой назывался пустырь, на который выходило окно моей комнаты.

Он разлёгся почти от забора нашего двора и до самого обрыва над морем, до места, называемого "скалами" ≈ хотя скал там уже давно не было, их съел прибой: море медленно, но неотвратимо подтачивало берег.

Над Сахарой почему-то всегда, даже в самые погожие летние дни, дул ветер. Поэтому здесь всегда был чистый, беспыльный воздух, и море сияло мне в окно ослепительной синевой. Классически белые, как в песне, пароходы скользили по этой синеве и растворялись в золотых небесах за горизонтом.

Стоило выйти из калитки и пересечь узенькую щебнистую улицу, на краю которой стоял наш дом ≈ и оказывался в Сахаре.

Здесь кое-где росли пахучие серебристые маслины и несколько раскидистых, кряжистых деревьев миндаля. Под сенью этих маслин, под шумом миндальных крон я летом 1956 года, перед десятым классом, целовался с Ганночкой Тимченко, моей первой любовью, тонкой крепенькой девочкой из нашего класса. У неё была светлая чёлка, зелёные глаза и две тонкие, туго заплетённые косички. Мы вышёптывали друг другу лихорадочные слова любви. Это длилось недолго: её отца, военного, полковника, внезапно перевели от нас на север, в Мурманск, и Ганночка уехала, оставив в моём сердце пустоту и первую в жизни неутолимую тоску о чём-то несбывшемся и недостижимо прекрасном. Я тогда ещё не знал, конечно, что эта тоска ≈ вечный спутник молодости.

1

Итак, 1956 год.

С начала июля установилась, как по расписанию, благолепная крымская жара. По утрам бабушка Еля ≈ щупленькая, в цветастом платочке, в чистеньких чувяках на маленьких ножках в беленьких носочках ≈ выскакивала на крыльцо, складывала руки на животе под фартуком и торжественно, не без ехидненькой задиристости, объявляла:

≈ Погода-то ≈ а?! Небесная канцелярия своё дело знает! А вы говорите...

≈ Нет никакой небесной канцелярии! ≈ моментально отзывалась из гамака бабушка Аля, и голос её разносился на весь двор, сад и огород. Бабушка Аля до завтрака ≈ пока на эту сторону дома не переваливало солнце, ≈ читала в тени, в гамаке, растянутом меж двумя серебристыми тополями перед угловой верандой, Писемского, четвертую книгу его романа "Масоны" : старую, в красной обложке, ещё с ятями, неизвестно каким образом очутившуюся среди книг в доме. ≈ Это случайное совпадение календаря и погоды! Не морочьте мальчишке голову! Как это можно: в одна тысяча пятьдесят шестом году, во второй половине двадцатого века, верить в то, чего нет и быть не может! Стыдно же!

≈ Бог есть, ≈ величественно отвечала бабушка Еля.

≈ Ну, доказывайте, доказывайте!! Я слушаю!! и он тоже! (Следовал тычок пальцем в мою сторону).

≈ Я чувствую, что Он есть. Как я могу чувствовать то, чего нет?

≈ Ха! ха! ха!! И это вы называете доказательством?! А почему я не чувствую?!

≈ Вам не дано. Вам дух Божий не открылся.

Огонь богословского спора вспыхивал, как на сухой соломе, а я, усмехаясь про себя, прислушивался к аргументации, сочувствовал обеим сторонам и странным образом находил, что, может быть, права и та бабушка, и другая. Спор полыхал, пока из дома не раздавался голос моей сестры Оли или домработницы Маруси: звали завтракать.

А лето в тот год выдалось!.. Всем летам лето.

Акации сошли с ума в тот год. Приморский посёлок оделся в пышные белопенные кружева. По благоуханным улицам все ходили как пьяные, и душа от сладко-пряного аромата нежно тосковала о невыразимом... А каким жарким карминным пламенем расцвели заросли хилого тамариска, который обычно лишь Божьей милостью кое-как произрастал на крутых складчатых обрывах Карантинной бухты! Как томно трепетали под солнцем узкие серебристые листья тщедушных крымских маслин, плотными кущами нависавшими на песками Карантинского пляжа! Ветерок, залетавший ненароком под горячую сень их густых колючих веток, дышал оттуда на пляжников такой душной, горько-терпкой духовитостью, что теснило дыхание и першило в горле.

Чайки, ласточки, воробьи, щеглы, скворцы ≈ все это летало, прыгало, носилось вокруг, чирикало, пело, щебетало, кричало, клевало и возилось в деревьях, в траве, в кустах одичавшей сирени на склоне ручья, который проточил в глинистом обрыве над морем узкую расселину. Повсюду деловито и празднично пепепархивали лёгкие белые и желтые бабочки, и казалось, будто они с хихиканьем переговариваются меж собой.

Как никогда рано поспела в то лето черешня в саду и мелкая жёлтая алыча, которая к тому же уродилась в невиданном количестве: за плодами листьев не видать. Съесть алычу не представлялось возможным; выбрасывать ≈ не по-людски вроде. Постановили варить из неё варенье, хотя в те благословенные годы жёлтой алычой как материалом для варенья пренебрегалось.

2

Маруся домработничала в нашей семье с сорок седьмого, самого голодного в послевоенном Крыму года. Мы с Олей не отделяли её от других родеых взрослых. Когда мы узнали, что она выходит замуж, мы были поражены.

Я тогда писал Косте:

"Маруся выходит замуж! Её жених тракторист из Челеевки. Его звать Степан. Баба Еля называет его "Стёпкой" . Ему больше тридцати, и у него двое детей. Жена у него умерла несколько лет назад. Баба Аля говорит, что Марусе повезло, потому что Степан не пьёт. Марусю сватали за Степана прошлым летом, когда ты валялся в госпитале и к нам не приехал. Маруся отказывалась и плакала, но недавно согласилась. Свадьба 15 июля, в воскресенье, у нас, в три часа дня. Маруся говорит, что наш дом ей как родной. Поэтому и свадьба здесь. А после свадьбы Маруся навсегда умыкается со Степаном в его дярёвню. Будет колхозницей. Чужих детей воспитывать, говорит баба Еля. Она нашёптывала что-то Марусе против этого замужества. Ей от мамы за это досталось как следует".

Моему двоюродному брату Косте двадцать восемь лет, следовательно, он ровно вдвое меня старше. Он с отличием кончил высшее военно-морское училище и успел послужить на подводной лодке. Два года назад на борту случился пожар, и главная роль в его ликвидации выпала на долю Кости. Ему дали Героя Советского Союза, но он основательно обгорел и отравился, и по здоровью его списали на берег. Теперь, в пятьдесят шестом, он капитан-лейтенант, преподаёт в мореходке в Севастополе и готовится к поступлению в военно-морскую академию.

Каждое лето, кроме прошлого, когда он лечился в госпитале, он приезжал к нам в отпуск. Мы все его любим, особенно бабушка Аля, балуем, носим его на руках, и всегда с нетерпением ждём его приезда; я ≈ больше всех. Костя для меня ≈ царь и бог. Он научил меня плавать, ловить бычков, нырять с маской и вязать морские узлы.

Я изредка пишу ему. Он столь же редко мне отвечает... Мама и бабушка Аля ≈ главные мои воспитатели ≈ поощряют эту переписку, потому что авторитет Кости, Героя Советского Союза, непререкаем.

Он должен приехать и в этом году. Мы ждём его в августе: к моему дню рождения.

В день свадьбы Маруся уже с утра одела выходное сиреневое крепдешиновое платье с красными узорами и розами, необыкновенно идущее к её узкому смуглому лицу. Она накрасила губы тёмно-алой помадой " бантиком" и сделала причёску: каштановая коса вокруг головы ≈ и предстала вдруг такой красивой, какой я её никогда не видел.

Я по её приказу натаскал на летнюю кухню дров, и она растопила большую кирпичную печь. Она хлопотала не только об свадебном обеде, но и варенье из алычи как ни в чем ни бывало поставила на огонь. Она весело и ласково смотрела на меня блестящими синими очами.

≈ Последний раз варю тебе варенье, Юрик...

Ярко-жёлтую алычу она насыпала в плоские медные тазы горбом, как курганы в нашей степи. Алыча сначала набухла, потом пустила меж себя пузырящиеся ручейки и сразу из яично-жёлтой превратилась в янтарную, прозрачную, и осела, и золотистая масса наполнила тазы почти до краев и забулькотела┘.

Маруся хлопотала вдохновенно, с сосредоточенным лицом. С полотенцем в каждой руке, чтоб не обжечься, она подхватывала таз с двух сторон и круговыми покачиваниями заставляла варенье медленно кружиться в нём ≈ чтоб не пригорало. Здесь же, на печи, варились щи; из полведерной кастрюли валил душистый пар; в ней медленно клокотало, и время от времени на поверхность всплывал, чтобы в следующий миг снова потонуть, гладкий круглый бок мозговой кости.

≈ Это уж будете завтра есть, без меня, ≈ промолвила Маруся с грустной улыбкой.

Поодаль, на электроплитке, в огромной сковородке под такой же огромной крышкой жарилось что-то ещё. И в доме тоже что-то готовилось: Маруся поминутно бегала туда и поспевала и там.

3

В ожидании Степана и остальных гостей с каждым часом напряжение праздничного подъёма поднималось. В мягком шелесте тополиной листвы звенели тарелки и приборы на угловой веранде: стол накрывался там. Оля и бабушки Еля резали хлебы. Мне поручили отнести на веранду огромное, шире меня, и тяжеленное блюдо с маринованной белой рыбой (у нас осетрина никогда не называлась осетриной; она, как и белуга, именовалась" белой рыбой" ). На веранде бабушка Аля расставляла тарелки и рюмки и раскладывала приборы.

Маруся увидела машину в окно. Она всплеснула руками, ахнула, зарделась (это слово употребляли, описывая подобные случаи, авторы романов, которые я о ту пору уже почитывал), и на глазах ее показались слёзы.

≈ Приехал, бабушка! ≈ крикнула она сорванным шёпотом непостижимо случившейся тут как тут бабушке Еле.

Из кузова полуторки сыпались парубки в тёмных мешковатых костюмах. Очутившись на земле, они тянули вверх руки: в кузове были и женщины. Те жеманно придеживали юбки, перелезая через борт, и осторожно упадали в раскрытые им снизу объятья.

Из кабины выбрался Степан ≈ одетый с иголочки, при галстуке, но с растрёпанной шевелюрой и какой-то всклокоченный, как после драки.

≈ Хлопец... женишок...┘ ≈ глядя в окно, усмехнулась бабушка Еля и вздохнула сокрушённо. И вдруг ойкнула и оглянулась на Марусю. А та, побледнев внезапно, отпрянула от окна и метнулась из комнаты вон, быстрая, как взмёт пламени.

Громкоголосая компания, гогоча, окружила Степана и гурьбой направилась по улице от машины к нашей калитке.

" Где Маруся?!" ≈ раздался в глубине дома мощный зов бабушки Сани. В комнату заглянула мама, у неё было растерянное лицо.

≈ Юрик, ты Марусю не видал? Где же она? ≈ быстро спросила она.

Снаружи залаял Джек.

Я выскочил во двор и наткнулся на гостей, шествовавших гуськом по двору. Степан улыбался.

Гости распространяли густое облако ароматов одеколона и пудры. Толкаясь и посмеиваясь, они шли мимо меня. Женщины косились на Джека, моментально примолкшего с моим появлением. Он был умной собакой и зря никогда не лаял. Его овчарочья внешность внушала им уважение. Увидев, что я любезен с гостями, Джек спокойно и с достоинством удалился в конуру... Женщины ступали степенно и важно, похожие друг на друга пышным перманентом, крепким загаром, яркими бутонами накрашенных губ и цветастыми крепдешиновыми платьями с высоко подбитыми ватой плечиками.

Так они и ввалились в дом, и оттуда сразу донёсся взрыв смеха, гогот, гам, гул голосов.┘ " Маша, где ты?" ≈ зычно, под смех, звал Степан.

Я присел пред конурою Джека, позвал его ≈ он неохотно вылез опять на пекло и смотрел на меня с совершенно человеческой укоризной: мол, чего тебе надо? ведь жарко! Я приказал ему дать мне лапу; он дал; свесив длинный розовый язык, он дышал часто. Я попробовал так же дышать, но у меня ничего не получилось. Я приказал ему дать мне другую лапу. Он дал другую. Он терпеливо смотрел на меня и улыбался.

Стук ли калитки тому виною, мягкие ли звуки шагов по дорожке вдоль окон дома, или Джек прянул ушами и радостно осклабился ≈ но я почувствовал, что за моей спиной кто-то есть. Я оглянулся.

От калитки к дому торопилась Маруся. Она на ходу поправляла сбившуюся отчего-то косу и на меня как-то странно кинула взгляд. Я растерянно уставился на неё. " Где ты была?!!" Она вдруг погрозила мне пальцем:

≈ Молчок! Смотри у меня!

И улыбнулась непонятно-просительно и нерешительно.

4

Маринованная рыба особенно удалась Марусе, и ничего, кроме рыбы, я и не ел за свадебным столом.

≈ Юрик, Юрик! ≈ окликала меня Маруся. ≈ Бери ещё рыбки, бери, ешь!..

Маруся любила готовить маринованную рыбу, потому что я, кроме её рыбы, ничего другого мог вообще не есть. Я часто говорил об этом, и Маруся польщённо розовела от моих похвал.

Когда в 1951 году бабушка Еля навсегда переехала к нам с Дона, она привезла с собой казачий рецепт маринования белой рыбы и научила ему Марусю. Легкорукая Маруся добавила в бабушкин рецепт что-то своё. Никогда и ничего вкуснее маниной маринованной осетрины или белужины я в жизни с той поры не едал.

Веселье за столом занималось медленно ≈ как огонь в печке при сырых дровах. Компания степанова старалась, однако, вовсю. Дюжие наперманентненные дамы оглушительно и глуповато хохотали над несмешными шутками, но хохотом этим постепенно расшевелили-таки дело. Да и вино пилось хорошо.

Степан не пил, он сидел молча, улыбался только и очень мило, по-детски, глядел на всех, и на меня тоже, и я нашёл, что его некрасивое, грубое лицо с плоским носом и бугристыми скулами довольно симпатично. Мне сделалось совестно, что я намедни писал Косте про Степана в таком дурацки-пренебрежительном тоне ≈ зачем?.. Несправедливо обиженный мною Степан не заслуживал пренебрежения. Мне захотелось погладить его по несуразно непричёсанной башке, как иногда хочется погладить ребёночка трёхлетнего, что смотрит на тебя своими чистыми распахнутыми глазёнками. И Маруся, словно разобрав в общем гаме мой душевный порыв, вдруг улыбнулась ему, и, к моему восторгу, погладила его вихры ≈ именно так, как мне грезилось.

Степан засмеялся как ребёнок и даже прослезился. Под " горько" Маруся и Степан целовались скромно, стеснялись, не вставали при этом. Маруся жалась, сутулилась, и Степан обнимал её неуверенно, словно с робостью.

5

В сарае, где у нас хранились дрова, топоры, пила, цапки (мотыги, по-русски), лопаты и проч., душно пахло дровами и пылью. За стеной сарая, в коровнике, вздыхала и тяжело возилась наша корова Милка, которая маялась от жары.

Я выкатил из сарая велосипед и выбрался на пустынную жаркую улицу. Мелькнула мысль: а вдруг я увижу сейчас, на Сахаре, в тени маслин и миндалей, Ганку в её цветастом сатиновом сарафанчике?

Я оседлал велик и покатил по Сахаре, по тропинке в выжженной траве. Я ехал медленно. Педали моего обшарпанного велосипедишки мерно поскрипывали. Руль чуть вихлялся. Я любил свой велосипед, но он уже становился мне маловат. И руль я вытащил до отказа, и седло поднял ≈ а коленки уже приходилось при езде растопыривать.

Над Сахарой гудел ветер ≈ мощный, ровный: дыхание Исполина. Он толкал меня в спину и в бока, словно норовил свалить. Гул заполнял все прост-ранство между просторной жаркой землей и высоким неосязаемым небом. Здесь пахло полынью, мятой, одуванчиками ≈ теми вольными запахами земли, которыми, хоть сто лет их вдыхай ≈ не надышишься┘

Под поскрипывание педалей, толкаемый могучим ветром, я добрался до обрыва. Земля в этом месте уходила по обрыву вниз, к морю, куда вёл извилистый и крутой спуск меж камней и кустов тамариска и дикого шиповника ≈ к крошечному пятачку песка середь торчащих из земли и моря обломков. Я откатил велик в сторону, в тамариск, и там уложил его наземь, кое-как замаскировав.

Я спустился вниз. Ветер дул с берега и вниз не доставал. Здесь царило безмолвие и тишина. Море, прозрачное, лежало стеклом. В нем отражённо блестело фиалковое предвечернее небо. Вдалеке темнела серо-синяя полоса ряби ≈ там уже ветер доставал до воды, ≈ а уж совсем далеко, почти у горизонта, глаз различал на морской сини белые барашки убегающих вдаль волн.

Мощь, воля, и где-то там, за синим горизонтом ≈ вечность и счастье.

...Здесь, на берегу, мы в последний раз целовались с Ганкой, прощаясь. Какой терпкой печалью наполнялись наши поцелуи!.. Как трепетно-неловки были мои и её руки, переплетающиеся пальцы, и хотелось смеяться чему-то и плакать одновременно, но я, конечно, сдержался, а Ганка плакала и всё время целовала меня, целовала...

Я выбрался на глубину. Здесь я нырнул ко дну и с открытыми глазами поплыл среди ветвистых водорослей и покрытых скользским подводным мохом камней. Лохматые, медленно шевелящиеся ветки водорослей приятно щекотали мне спину и бока. Я сибаритски кружился в их ласковых сплетениях и всем телом вкушал блаженную прохладу моря. Когда запасы воздуха кончались, я выныривал и ложился на спину в воде.

" Ганка, Ганка, где ты?" ≈ взывал я, глядя в несказанное небо.

Я в очередной раз вынырнул за глотком воздуха ≈ и увидел Костю. Он сидел наверху, на самом краю обрыва, и с меланхолическим видом обнимал себя за колени.

Я даже не удивился и не обрадовался ему. Как странно изменилась жизнь за один какой-то день!

Безо всякой охоты я махнул ему рукой и поплыл к берегу.

≈ Ну? Что?! ≈ спросил Костя нервно, когда я вскарабкался к нему.

≈ Ничего...

≈ Дома что? Ты можешь конкретно сказать?!

≈ " Что-что... " Свадьба! Я ж писал тебе.

≈ Да знаю! Я говорил с Марусей. Она... что? как там?

≈ А ты ≈ что: ждёшь её, что ли? Напрасно.

≈ Да, она так и сказала...

≈ Баба Аля говорила, что она тебе не пара, что ты ≈ офицер, а она из простых...

≈ Ну, как же, наша баба Аля из породистых┘...

Костя покосился на меня внимательно, вопросительно ≈ чего он ждал от меня? Я подался в маслины за великом. Низкое солнце уже лупило параллельно земле и лезло в глаза. Я вывел велик на тропинку.

≈ Посиди со мной, ≈ сказал Костя. ≈ Ну их в ж...! Пусть уедут, тогда и пойдём вместе.

≈ Здрассте! Я хочу с Марусей попрощаться! К тому же там щас пироги её с вишней будут.

≈ Чего-о-о?! Хотя... Вот ты уже как разговариваешь со старшими по званию. Ну, конечно: вырос... Логично...

≈ Тебе надо было вчера приехать, ≈ заявил я.

≈ Не-е-ет... Любит она того обормота, понял? Что там любить, не знаю, но... Вообще бы не приезжать... А какие письма я ей писал!.. Да-а-а, отмочила наша баба Аля! Все мои письма она перехватывала... Больше некому. Маруся ни одного моего письма не получила. А я каждую неделю по два письма писал.

Над обрывом уже появились вечерние чайки. Они кружили над скалами и над морем и иногда садились недалеко от нас в розовую от закатного солнца траву и ходили по ней, тупо подёргивая головами. На земле они вовсе не были такими красивыми, как в полёте.

≈ А она... писала тебе?

≈ Писала, но странные какие-то... Теперь-то я понимаю, почему... А потом перестала. Что тоже теперь понятно...

≈ Ну, я почесал,≈ сказал я и оседлал велик.

≈ Чеши, хлопец... к вишнёвому пирогу с вишней. Смотри не опоздай... и не упади на дороге от торопливости.

Я помедлил; Костя, однако, на меня даже не оглянулся и позы не переменил: как сидел на траве, так и остался сидеть, обнимая себя за колени и глядя на море.

Я не быстро двигался по Сахаре, подставляя лицо мощному упругому ветру, невероятно приятному, и несколько раз оглядывался на Костю. Медное солнце ярко освещало его белый китель ≈ на фоне синего моря. Я чувствовал, что делаю что-то не то. Однако непонятная упрямая сила заставляла меня крутить скрипучие педали моего верного велосипедика, и я, преодолевая ветер, уезжал от Кости всё дальше и дальше. ..

Маня и Степан уехали поздно ≈ мы пили чай с вишнёвым пирогом; когда стемнело, отец вызвал с фабрики диспетчерскую машину, и молодые уехали ≈ тихие и любовно-радостные ≈ в свою Челеевку.

Костя же так и не явился. Я после отъезда молодых рассказал о встрече с ним на берегу. Наутро пришла от него телеграмма. Оказывается, в тот же вечер он автобусом отбыл к месту своей службы ≈ в Севастополь.

6

Маруся и Степан жили душа в душу, хоть своих детей не дал им Бог. Степан умер в 1967 году ≈ после долгих страданий сердцем. Маруся превратилась в полную и малоповоротливую старушку и живёт сейчас одна в его доме, и глаза её, такие же лучистые и добрые, с тою же любовностью смотрят на свет Божий, как и в молодые годы.

Степановы дети очень любят её и ухаживают за ней.

Костя так и не женился. Он ≈ в Москве, как и я; он уже и доктор наук, и профессор, и член-корреспондент, и адмирал ≈ кажется, о двух или о трёх звёздах; он живет в Доме на Котельнической набережной. Он уже не худ, а осанист, дороден, холен, и подбородков у него уже не один, только губы так же тонки, а голос так же высок и негромок. После того дня мы не видались с ним больше, потому что к нам в посёлок Старый Карантин под Азовском он уже не показывался ни разу. Случайные наши с ним встречи в Москве ≈ один раз на приёме в австрийском посольстве, потом пару раз ещё где-то в подобных местах ≈ в счёт не идут: он уклоняется от разговора.

Я каждый год приезжаю в Старый Карантин. Уже нет Сахары, на её месте построили квартал жилых домов, парикмахерскую и бар. И ветер здесь странным образом перестал дуть. На ступеньках бара сидят неопределённого пола косматые молодые люди с серьгами в ушах. Они, бледные, пьют немецкое пиво, и лица их и глаза пусты и некрасивы. А в нашем доме теперь живёт Оля с семьёй. Она учительница и столь же строга и правильна, как была бабушка Аля. Но её дети, а мои племянники, мало слушают её моральные сентенции и посмеиваются, переглядываясь между собой.

Да, вся жизнь прошла ≈ а я никак не могу забыть то лето и тот день, когда я уезжал, уезжал на велосипеде от одиноко сидящего на морском берегу человека. И сейчас мне кажется иногда, что я всё ещё еду на том скрипучем велосипедике, и теснит отчего-то сердце, и вот ещё немного, и я сделаю усилие, преодолею что-то в себе ≈ и поверну назад.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"