СЛЕДЫ НЕЗАЖИВАЮЩИХ МГНОВЕНИЙ

 

 

ДИАЛОГ С РОДИНОЙ

 

— Уж не гуси ли над домом —

клёкот слышится с высот?

 

— Это пращур твой шеломом

зачерпнул днепровских вод.

 

— Это что за канонада —

грохот в воздухе стоит?

 

— Он к воротам Цареграда

приколачивает щит.

 

— Верно, сон какой-то странный

мне пригрезился с утра?

 

— Это штык его трёхгранный

и кошачий ус Петра.

 

— Не в крови ль его рубашка —

вдруг в окошке рассвело?

 

— То его мерцает шашка

где-то возле Ватерлоо.

 

— Нет, не вижу, застит влага,

дым глаза изъел вконец...

 

— Это у руин рейхстага,

закурив, присел отец.

 

— Что за мысли злые лезут

неотступно, невпопад?

 

— Это братовы протезы

по-афгански говорят.

 

 

 

АЗОВСКИЕ МОТИВЫ

 

Капуста дикая цветёт за Сивашом

и колосится рожь, не знавшая селекций,

и женщина лежит почти что нагишом

и жарится в лучах без парфюмерных специй.

 

Мы с нею говорим о милых пустяках:

о том, что ничего в подбрюшии Тавриды

не изменилось так в семнадцати веках,

чтоб нам не опознать божественные виды.

 

Вон там, у среза вод прошёл мой легион, —

ещё хранит песок следы его сандалий.

А здесь горел костёр, и полонянок стон

волна и чаек ор перешибут едва ли.

 

Она тогда сама пришла сюда, к шатрам,

где я лежал в бреду среди степного луга,

и смерть отогнала. Остался только шрам

от скифского копья иль скальпеля хирурга.

 

Мне было хорошо. Меня сюда влекло,

где б я потом ни жил. И что б потом ни делал,

мне снилось тёплых вод понтийское стекло

с мерцавшей в глубине улыбкой юной девы.

 

Я с нею забывал солдата ремесло,

меж тем как Рим ветшал и обращался в Третий.

Как заменило меч рыбацкое весло,

куда девался щит — я даже не заметил.

 

Где отчие холмы? Я не гляжу туда.

Она мне стала всем, и с этим нету сладу —

и ноги обняла, как вечная вода,

и руки оплела, подобно винограду.

 

 

 

РЕКВИЕМ ПО АПЛ «КУРСК»

 

На стометровой глубине

лежал немой укор стране.

Там с тайной думою о чуде

в чаду и ледяной воде

противились своей беде

в живых оставшиеся люди.

 

Как жаль, что не хватило рук,

чтоб аварийный сдвинуть люк,

но ещё большая досада,

что Родины слаба рука

и ей не то, что моряка,

себя не вызволить из ада.

 

А что в осадке? Донный ил,

разводы следственных чернил,

звезда Героя командиру,

жильё заплаканной вдове,

кресты посмертные братве

и сказки западному миру.

 

 

 

В ИСТОРИЧЕСКОМ МУЗЕЕ

 

В историческом музее

среди пыльной мишуры

я полдня брожу, глазея

на ушедшие миры.

 

Как-то жили-выживали

предки в сумраке веков:

чад растили, хлеб жевали,

отбивались от врагов.

 

И досадно, и обидно,

что сквозь близкий сердцу прах

ничегошеньки не видно

в достославных временах.

 

Ни наборная уздечка,

ни изъеденный булат,

ни боярышни колечко

ни о чём не говорят.

 

Разве только уверяют,

то меж ними и тобой

волны времени играют

золочёной ерундой.

 

Так потомок удивится,

что осталось от меня:

горстка пуговиц, петлицы,

жгут армейского ремня…

 

 

 

ЧИТАЯ МЕМУАР ГУДЕРИАНА

 

Не прочитай я этот мемуар,

наверно, никогда б и не узнал,

что по разгрому гитлеровских войск

стал Славгородом

славный град Пропойск...

 

 

 

* * *

 

Я красил дом: облезшее крыльцо,

косую шелушащуюся раму

и видел то умершего лицо,

то выросшего детскую панаму.

 

Угасший свет полузабытых дней

и нервный скрип рассохшихся ступеней

отыскивали в памяти моей

следы незаживающих мгновений.

 

Всё, что ушло, утихло, улеглось,

с годами потеряло очертанья,

под кистью оживая, растеклось

горчаще-сладкой болью обожанья.

 

И тёмные отжившие слои

всё зримее являли, проступая,

мальчишечьи мечтания мои

в цветах коммунистического рая.

 

Не дом я перекрашивал, но мир,

не изменяя ничего по сути,

непросто находя ориентир,

чтоб уцелеть в безверии и смуте;

ещё не понимая до конца,

как просто стать сегодня блудным сыном,

по следу крови деда и отца

слегка пройдясь копеечным кармином. 

 

 

 

КРЫМ. 2014 ГОД

 

Когда в разорванных сетях

исчезнет электричество

и, в топку возвратясь, огонь

«Каховку» запоёт,

всем телом вздрогнет паровоз,

и ржавое величество

на всех парах и всех дымах

покатится на фронт.

 

В разбитом пулею стекле

оскалится Евразия.

пошлёт свой пламенный привет

«максим» на Сиваше.

Ввысь поплывёт трёхцветный флаг —

такая вот оказия —

и станет весело глазам,

но тягостно душе.

 

Не блудным сыном смотрит Крым,

вернувшийся в Отечество.

Надеждами на лучший день

мечты утомлены.

А я предательски молчу.

Мне и ответить нечего.

Всплывают чёрные дела

из чёрной глубины.

 

Вон над волною Бела Кун

вальсирует с Землячкою.

Охоча парочка до зверств:

куда ни погляди —

белогвардейские полки,

измученные качкою,

стоят на дне

с дырой в башке

и камнем на груди.

 

А там, где пенные валы

свиваются верёвками,

мерцает горный серпантин

в невысохших слезах,

крушит Гиреево гнездо

с восточными издёвками

налётчик, вышедший в вожди,

в суворовских чинах.

 

Я вижу снова древний Крым

с его осанкой царственной,

каким запомнил с юных лет

и позабыть не мог,

хотя свиная голова

с зажатой в пасти дарственной

прохрумкала мои права

на райский уголок.

 

Так горько, что не передать.

Сознанью воспалённому

без поллитровки не понять,

и… ни в одном глазу.

Хлебнуть бы здешнего винца,

хотя бы некреплёного,

но дурью меченный генсек,

как тля, пожрал лозу…

 

А паровоз летит вперёд.

И верится — не верится,

обитель русских моряков

приветствует «максим»…

Ещё не ясно, милый Крым,

чего со мной натерпишься.

Но ты устал от слов пустых.

И я — не верю им.

 

 

 

* * *

 

Моё окно выходит в небо,

и я с седьмого этажа

частенько вижу, как нелепо

среди людского ширпотреба

живёт пернатая душа.

 

Порою мечется во мраке,

но чаще прячется во мрак

и, хохлясь на помойном баке,

ждёт корку со стола гуляки,

косясь на кошек и собак.

 

Она забыла перелёты

и разучилась вить гнездо.

Убогий двор — её широты,

мосол говяжий – верх заботы —

шлифует клювом от и до.

 

И пусть. Я разве осуждаю.

Да мне ль с седьмого этажа

судить-рядить, с какого края

грешна такая-растакая

душа пернатого бомжа?

 

Я сам не лучше, и житуха

меня полвека гнёт в дугу.

На всё б махнул (набрался духу),

когда б не жалкая краюха

на измордованном снегу.

 

 

БАЛЛАДА О ВОЗВРАЩЕНИИ С ВОЙНЫ

 

Я ехал, сидя у окна,

уставившись в окно.

Там, за стеклом, секлась страна,

как кадрами кино.

 

Мелькали избы и сады,

овраги и мосты,

поля, дороги и пруды,

погосты и кресты;

 

ещё приметы прежних лет

в линялых кумачах,

в призывах, списанных с газет,

в облезлых Ильичах.

 

Но, обступив со всех сторон,

как поворот в судьбе,

хоромы нынешних времён

вставали в городьбе.

 

Я не скажу, что были мне

их башни тяжелы,

сады в рождественском огне

нисколько не милы.

 

Но я не мог при всём при том

в смущении большом

себя не чувствовать бомжом

на празднике чужом.

 

Пока я порохом дышал,

покуда вшей кормил,

меня насущного лишал

сброд, вставший у кормил.

 

Он бросил в каску мне гроши,

плеснул в мой котелок,

чтоб я досаду заглушил

и рыпаться не мог…

 

Цвело вагонное стекло,

подрагивал вагон,

и эхо новое росло

из давишних времён:

 

«Иначе — тёплый Магадан

и лагерная пыль,

лесоповал, расстрельный план

на выводе в Сибирь…»

 

Точь-в-точь, — стучал состав.

— Точь-в-точь.

На муки нету льгот.

Вот, разве, появился скотч,

чтобы заклеить рот.

 

 

 

* * *

 

Если жизнь с дорогой схожа,

значит, есть и путь обратный,

и могу я повернуться

к предстоящему спиной,

оглядеться, встрепенуться

и с тревогою понятной

зашагать, припоминая,

где и что стряслось со мной.

 

Шаг попятный будет шире,

и резвее, и трезвее —

отмахать смогу за месяц

то, на что потратил год, —

ведь раздумывать не надо:

брать правее иль левее,

и давным-давно известно,

что и где произойдёт.

 

Где и кто меня приветит,

где и кто меня осудит,

где и кто на стол накроет,

где и кто захлопнет дверь.

Непредвиденно-худого,

слава Богу, не прибудет,

но и радость подморозит

осознанием потерь.

 

Исковеркают дорогу

позабытые влеченья,

опалят стыдом проступки

на невидимых кострах:

ты на них махнул рукою,

ты им не придал значенья…

И едва не захлебнулся

в незамеченных слезах.

 

А чем дальше — тем туманней.

Под ногой — вода и глина.

Развезло вконец дорогу

или в детство впал ходок?

Туго шею затянула

родовая пуповина

или нитка Ариадны?

И доныне невдомёк.

 

И уйдёшь, не понимая,

отчего дыханье смято,

почему морозит кожу

от касанья тёплых рук?

И как просто жизнь густая

на мгновения разъята,

и поставлена обратно

на гончарный вечный круг.