Пушкин, стихи, музыка в "Дневниках" Андрея Сахарова

К юбилею Андрея Дмитриевича Сахарова

 

21 мая Андрею Дмитриевичу исполнилось бы 86 лет. Не знаю много это или мало. Вот недавно я познакомился с актером одного московского театра Александром Розенталем, который в свои 92 года не только играет на сцене, но прошлой зимой занял первое место в соревнованиях по скоростному спуску на горных лыжах в возрастной категории "старше 70". Годы, которые "как птицы летят", - это все-таки условность. Пушкин погиб в 37 лет, но он всегда с нами, "наше всё". Как справедливо заметил один современный поэт, "очень не хочется умирать, ведь там не будет стихов Пушкина". Андрей Дмитриевич Сахаров тоже всегда остается с нами. А Пушкина он боготворил. Об этом - и в "Воспоминаниях" самого Сахарова[1] и в замечательном эссе "Прогулки с Пушкиным" его однокурсника Михаила Левина[2]. Пронизаны Пушкиным и вышедшие в 2006 году три тома "Дневников" Сахарова[3]. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна пользовались Пушкиным даже для шифровки, цитата Пушкина в письме или в переданной в больницу записке имела особый смысл: "Любая строка из Пушкина по договоренности означала просьбу прекратить голодовку" (Елена Боннэр, "Дневники", том II, стр. 829). Этот уникальный "роман-документ" подготовлен к изданию и обильно прокомментирован Еленой Георгиевной, так что она является его законным соавтором.

Об этой книге можно говорить долго, читая ее, заново переживаешь во многом невероятные события не такого уж давнего прошлого. Многие эпизоды, к которым был причастен и которые Андрей Дмитриевич лишь кратко упоминает в дневниковой записи, хочется расшифровать. Но это как-нибудь в другой раз. В этой юбилейной заметке я хочу сказать о вечном словами Сахарова из "Дневников". А цитировать Андрея Дмитриевича всегда приятно.

 

* * *

"Дневники", Горький, 7 апреля 1981 года. Немного поясню о моменте. Сахаров уже более года в ссылке, а Елена Боннэр совершает свой великий "челночный" подвиг по маршруту Горький - Москва - Горький... Поскольку в отсутствие хозяев квартиру постоянно посещали похитители документов, Андрей Дмитриевич всегда носил с собой в сумке ценные бумаги, включая огромную рукопись "Воспоминаний". 13 марта 1981 годка сумка была украдена ГБ. Среди прочего пропали также и статьи-эссе Сахарова о стихах Пушкина "Пора, мой друг, пора", "Три ключа", "Орион". Андрей Дмитриевич пишет об этой трагедии в "Воспоминаниях", которые он сумел восстановить после кражи рукописи. Публикуемый ниже отрывок из "Дневников" - это восстановленный вариант эссе о стихотворении Пушкина "Пора, мой друг, пора".

Из "Дневников" (том II, стр. 177-181)

А. Сахаров:

"7/IV. До обеда (18 ч.) писал автобио.

А вот стихи Тютчева, пишу по памяти (интересно, в чем ошибки):

 

Не то, что мните вы, Природа -

Не слепок, не бездушный лик -

В ней есть душа, в ней есть свобода,

Томленье, мудрость и язык!

 

Я не могу, конечно, вспомнить, что я писал в сент. - октябре по Люсиной просьбе на стихи Пушкина (3 ключа, "Арион", "Пора, мой друг, пора" и др.). Напишу, что ляжет на ум.

 

Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит -

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить, и глядь - как раз умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.[4]

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег...

 

Это такое простое на вид, задумчивое стихотворе.ние - одно из ключевых в поэзии Пушкина. Написано оно за год до смерти, которую мы все воспринимаем как смерть близкого человека, как несправедливость судь.бы. Ведь Пушкин для нас - не просто автор замечатель.ных стихов - то озорных, то страстных, то торжественно-звонких, то сердечных и теплых, то созерцательно вели.чественных, то по-бытовому приниженных, то лукавых, то оскорбленных и гордых, даже заносчивых, то проникну.тых болью, тоской и раскаянием. Пушкин - это наши гла.за, наше восприятие мира, зимнего солнца, страны, исто.рии, любви и дружбы, жизни. В Пушкине мы проживаем вторую жизнь. Поэтому его боль последних лет - наша боль. Его обиды, сомнения и философские озарения - наши. Конечно, мы - совсем другие. Но, как странник во времена Джека Лондона, мы проживаем в Пушкине его жизнь - через его стихи. И вот перед нами одно из пос.ледних стихотворений, написанное в Петербурге усталым и замученным человеком, обремененным огромными по его доходам долгами. Он только что вернулся с бала (что греха таить, он любит эту столичную жизнь и ее блеск, любит надеть свой дорогой фрак и на дрожках прокатить.ся по Невскому, заехать к цыганам, где его знают весьма близко, или к своему другу Н.). Сегодня Натали опять была центром восторженного внимания, и это ему льстило, но потом он вдруг помрачнел и стал кусать ногти (эта дурная привычка у него еще с Лицея). И ему захотелось бежать скорей домой, к письменному столу, где в ящике лежит стопка бумаги, к которой он (сейчас он думает об этом с досадой и со стыдом) не прикасался больше месяца. (Про.шло время, когда он мог писать на любых клочках, в лю.бое время дня и ночи, замусоленным карандашом, не обращая внимания на шумные разговоры за стеной ве.селых приятелей и их не менее веселых подруг).

И вот он пишет - обращаясь к самому себе и Натали, и к нам, читающим его через 150 лет:

...На свете счастья нет, но есть покой и воля.

А правда - есть счастье, или его нет? И что это та.кое? А, может, покой и воля + работа - это и есть счас.тье, ведь труды и чистые неги, человеческое тепло - это то, что ты можешь иметь, что никто у тебя не отнимает? И возникает ощущение, что слова - на свете счастья нет - это только способ выражения, дань традиции, что ли. Но нет - давно, усталый раб, замыслил я побег. То есть путь в эту обитель трудов и нег - в обитель счас.тья - через борьбу, через преодоление (заметим в скоб.ках - радость - всегда через преодоление). И еще это горькое - усталый раб. Т.е. борьба с самим собой, в которой ты - уже устал до ее начала, и ты раб - раб привычек, раб условностей, раб собственных слабостей и раб предрассудков, прихотей и злой воли других.

Борьба проиграна. Впереди нацеленный на сердце пистолет Дантеса.

Опять нет! Надежда есть. Счастье есть. Работа, гений, любовь, семья, все это есть. И если все же пуля попадет в тебя, то не это настоящее, главное, а то - что ты успел сде.лать, мог сделать, мог ощутить в мире, в таинственной ноч.ной бормоте... смысла я в тебе ищу. И гад морских подвод.ный ход... и горний ангелов полет. Пора, пора - это обра.щено к самому себе и к нам, его потомкам. Через несколь.ко месяцев Пушкин напишет гордый и торжественный "Па.мятник" - его последнее стихотворение, его завещание, как и то стихотворение, которое мы сейчас читали. Горький. 7/IV-81. 2 часа ночи."

Е. Боннэр:

"Уезжая в Москву, я задавала Андрею "урок" (была у нас такая игра) - написать что-нибудь близкое к литературе - о каком-нибудь стихотворении, о книге, которую прочли. Кроме Пушкина, помню "задания" по Блоку и по Фету. О Фете возникло после слов Лидии Корнеевны[5] "Работа - моя молитва". Может, это не дословно, но смысл был такой. И, рассказывая Андрею об этих словах Л.К., я сказала, что моей Молитвой с очень ранних отроческих лет (после ареста мамы и папы) стало стихотворение Фета: "Учись у них - у дуба, у березы. / Кругом зима. Жестокая пора! / Напрасные на них застыли слезы, / И треснула, сжимаяся, кора. / Всё злей метель и с каждою минутой / Сердито рвет последние листы, / И за сердце хватает холод лютый; / Они стоят, молчат; молчи и ты! / Но верь весне. Ее промчится гений, / Опять теплом и жизнию дыша. / Для ясных дней, для новых откровений / Переболит скорбящая душа". После этого разговора Андрей попросил, чтобы я привезла в Горький Фета. Особенно жаль мне, что украдено и небольшое его эссе о романе Фолкнера "Авессалом... Авессалом".

 

* * *

Из "Дневников" (том II, стр. 184-185)

А. Сахаров:

"Р е т р о с п е к т и в а - лето 1980 [. 6, записано 13 ап.реля 1981 г. после пропажи части дневников 13 марта 1981 г. - Ред.]

Поехали с Люсей на концерт Рихтера (2 билета принес Феликс? [6]). Опасаясь опоздать, взяли такси. Но вскоре его остановил инспектор ГАИ. (Ай ли?) Очень долго проверял документы, что-то писал. Прошло 20 минут. Якобы наш водитель "поставлен на задержание". Мы уже опаздыва.ли, поехали дальше. Через 100 метров опять нас остано.вил другой инсп. ГАИ. Стали пытаться взять [другое] такси. Нам помог первый инспектор, он приехал и взял нам так.си. Всего мы потеряли минут 40. Внизу и в зале полно зна.комых лиц ГБ, в их числе Снежницкий. Это ГБ устроило весь этот спектакль. Якобы кто-то из молодых людей грозился сообщить Рихтеру, что в зале Сахаров, с просьбой заявить об этом. В перерыве ГБ предупредило Рихтера, ему стало плохо[7], но концерт он провел с большим блеском. Вооб.ще-то Люся считает, а я с ней согласен, игру Рихтера не.сколько холодной и слишком "формально"-виртуозной. Но в некоторых вещах он был неподражаем, велик. Мы полу.чили большое удовольствие, несмотря на фокусы ГБ.

В этот день (или после концерта Гилельса)[8] мы еще успели к телевизору, по которому Лакшин читал нечто о Блоке - очень хорошо, без подлаживания, с серьезно.стью и большой любовью к Блоку. Кончил он, встав и стоя прочитав последнее блоковское:

 

Пушкин, тайную свободу пели мы вослед тебе.

Дай нам руку в непогоду, помоги в немой борьбе.

Оттого-то в час заката, уходя в ночную тьму,

С белой площади Сената тихо кланяюсь ему.

 

Нужна смелость, чтобы так закончить - по телеви.зору! Зря Солженицын так третирует Лакшина (в "Те.ленке").

Люся после, за ужином, сама стала читать Блока. Она очень давно не читала стихов, к сожалению. В этот день она читала очень хорошо, с большим волнением."

 

* * *

Запись в дневнике 7 феврале 2004 года, Елена Георгиевна уехала на несколько дней в Москву. Через 3 месяца, в начале мая, ее больше не выпустят из Горького и Андрей Дмитриевич объявит свою самую мучительную бессрочную голодовку с требованием отпустить ее на лечение за рубеж (примерно за год до этого Елена Георгиевна перенесла на ногах обширный инфаркт).

 

Из "Дневников" (том II, стр. 574-576)

А. Сахаров:

"В первые дни после Люсиного отъезда была интересная передача - "День поэзии" - до и после "Времени". "До" я случайно включил на минутку и слышал, что что-то читает Римма Казакова военное, не стал вслушиваться. После "Времени" я тоже случайно включил с опоздани.ем минут на 15. Межиров читал стихи Смелякова (Мне снилось, что я стал чугунным... - прибл. так - и другие) и стихи "какого-то Заболоцкого" (тут я цитирую Танину[9] школьную учительницу).

 

Заметили ли вы, что выглядит порой

Насельник вятский, вологодский

Германцем истинным? Казался немчурой

И аккуратный Заболоцкий.

Но чисто русское безумье было в нем

И бурь подавленных величье,

Обэриутский бред союзничал с огнем

И зажигал глаза мужичьи...

 

А тут я уже цитирую С. Липкина "Вячеславу, жизнь Переделкинская" (кажется, нужно с мал[енькой] буквы). С эпиграфом из Державина "О, коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю?" - "Континент" . 35 за 1983 год. Кто не читал, прочтите обязательно!!!

Оказалось, что поэты читали не свои стихи, а стихи других поэтов, любимых ими, и тут уж они могли дать себе волю. Следующим после Межирова выступал некто, не помню, прочитавший Блока - но не "1"2, а "Пушкин, тай.ную свободу пели мы вослед тебе, дай нам руку в непогоду, помоги в немой борьбе". Потом Сулейменов читал отрывки из "Скифов": "А если нет, нам нечего терять / И нам доступно вероломство. Века, века вас будет прокли.нать / Больное позднее потомство" (дескать, и нам досту.пен "Первый удар" - что бы мы ни заявляли). Потом Белла Ахмадулина читала Цветаеву, Ахматову, Пастернака ("...диктует(?) чувство - оно на сцену шлет раба. И тут кончается искусство И дышат (не помню)[10] судьба!". Хорошее стихотворение, зря я его не помню). Председательство.вал Межиров, он сам читал стихи в несколько приемов, перемежая остальных. Вознесенский читал (скажем, мне не очень понравилось как) - но читал он "Черного чело.века" Есенина. И я вдруг как-то понял, что это совсем не белая горячка, а очень серьезно. И еще - черный чело.век - это прямая ассоциация с Черным человеком Пуш.кина-Моцарта, "...вот и теперь мне кажется, он с нами сам третей сидит", Сальери: "И полно, что за страх ребя.чий...", "Там есть один мотив, я все твержу его, когда я счастлив (весел?)".

В конце вечера опять читал Межиров: Смелякова "Манон Леско" и - в завершение вечера - Блока: "Рожденные в года глухие / Пути не помнят своего. / Мы дети страшных лет России / Забыть не в силах ничего". Стихи (это, по-моему, "Возмездие") - написаны до ре.волюции и к Советской поэзии относятся с большой натяжкой. Межиров, глядя невинными глазами, объяс.нял, что Блок в них предчувствовал величие историче.ских судеб России."

 

* * *

Январь 1986 года. Елена Георгиевна - в США, где ей только что сделали операцию на сердце. Ее поездка оказалась возможной в результате победы Сахарова во второй, долгосрочной, полугодовой голодовке 1985 года. Андрей Дмитриевич живет в Горьком один в практически полной изоляции.

 

Из "Дневников" (том III, стр. 35-36)

А. Сахаров:

"29 января. Главный инженер встречал в 14.00 на ули.це. С большой предупредительностью взяли машину в бесплатный ремонт (дверца, карбюратор). Ну и ну!"

Е. Боннэр:

"Позже эти кадры вошли в фильмы, переданные на Запад Виктором Луи, и были показаны по TV как иллюстрация внимательного отношения к Сахарову даже на станции обслуживания авто.любителей."

А. Сахаров:

"Читаю "Историзм Пушкина" Эйдельмана. Все очень интересно. И Жуковский, и письмо Сергея Львовича, и многое другое. Пушкин о Петре: "Все состояния были равны перед его дубинкой (сравни у Ал. Толст[ого]). Петр не страшился народной свободы, неминуемого след.ствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть более, чем Напо.леон". Ну, чем не Сталин. Но потом Пушкин сместил свои оценки, и еще раз сместил и дал "синтез" в "Медном всаднике" (тезис - антитезис - синтез по Гегелю). Я не знал, что "М. В." [Медный всадник] не был опублико.ван при жизни.

Свободная ассоциация. Славский [11] в авг. 1968 г., об.суждая "Размышления [12]", упрекал меня за антиисторический подход к Сталину, его окружению и помощникам и его политике. Он говорил: "В 1945-47 году страна ле.жала в развалинах. Люди ели лебеду, бабы на себе тянули бороны. Вам, нынешним, легко упрекать Сталина за жестокость, за лагеря. Но иначе было нельзя. А мы все это вынесли, отстроили города, создали атомную промышленность и смогли противостоять атомному шан.тажу США. Вы не можете упрекать нас (не имеете пра.ва), используя плоды нашей работы, нашей жизни". Жаль, что всего этого нет в "Воспоминаниях". Вспомнил только сегодня!!

Стихотворение Карамзина о Таците. О Риме: "Кроме убийц и жертв, не вижу ничего. Он стоил лютых жертв несчастья своего, терпя, чего терпеть без подлости не можно" (опять возвращаюсь к беседе со Славским о Ста.лине: терпели, чего терпеть без подлости не можно).

Очень взволновала история (переделок) стихотворе.ния "Мой первый друг, мой друг бесценный, и я судьбу благословил...". Друзья, наконец, объяснились.

"Правды чистый свет" - слова Пушкина, взятые Эйдельманом эпиграфом (внутренним).

Когда я возвращался со станции, меня остановил мужчина средних лет, стал расспрашивать о твоей опе.рации. Вчера он слышал по радио, что тебе сделали опе.рацию и что ты нуждаешься в послеоперационном дли.тельном наблюдении. Я ему очень подробно рассказал, что сам знаю. Никто не мешал."

 

* * *

Декабрь 1986 г., Горький. 9 декабря Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна услышали по радио страшную новость - в Чистопольской тюрьме скончался, или был фактически убит, Анатолий Марченко.

 

Из "Дневников" (том III, стр. 254-255)

А. Сахаров:

"11 дек. Толю похоронили около Чистопольск. тюрьмы. На просьбу Лары[13] выдать ей останки мужа для похорон в Москве с отпеванием - отказ. На его лице (P.S. на теле!) она, когда открыли гроб, увидела кровоподтеки. Видимо, она только тогда видела Толю. По "Свободе" слышали выступ.ление Горбаневской. Толина книга "Мои показания" - первый камень ("Хроника" - продолж. этой мысли). КГБ никогда не могло простить ему этого разоблачения. Смерт.ный приговор приведен в исполнение. Слышали также рассказ о Толе, видимо, Павла Литвинова.

13 дек. По теле пьеса Радзинского "Лунин, или смерть Жака". Пьеса хорошая, не поверхностная и с не поверх.ностными аналогиями. Толя Марченко - Лунин. Эта ана.логия поразительна, вплоть до деталей. Хозяин привык думать, что Жак убегает. Но всегда находится в империи человек, который говорит "Нет". Лунина в пьесе убива.ют в тюрьме, и он перед смертью перебирает свою жизнь, то, что связывает воедино его в разные периоды его жизни - Любовь к Свободе. В человеческом обще.стве он видит "инвариантные" фигуры: Авель, Каин, Це.зарь. (И жандарм). (Я почему-то вспомнил "Во всех сти.хиях человек Тиран, предатель или узник"[14]).

Марченко тоже человек, сказавший "Нет".

Параллели: Чернышев - ГБ.

Общество после дек. восст. и общество наше.

Царь - и...

Все это поразительно!"

В книге "Горький, Москва, далее везде" (вторая книга "Воспоминаний", - см. сноску 1) Андрей Дмитриевич пишет об этой аналогии более четко, чем в дневниках: "Лунин в камере перед смертью - он знает, что скоро придут убийцы - вспоминает всю свою жизнь, сопоставляя ее с жизнью другого бунтаря из прочитанной им когда-то книжки. Он вспоминает как Константин (брат царя) предлагал ему бежать, чтобы избежать ареста, а он не воспользовался предложением, и думает словами из книги: .Хозяин думает, что раб всегда убегает. (если у него есть такая возможность). И далее: .Но всегда в империи находится человек, который говорит: Нет! Это Лунин! И это - Марченко!.".[15]

 

Борис Альтшулер

Май 2007 г.