Критика
20 марта 2012

Почему оказалась непрочитанной "Осударева дорога"?

55 лет назад, в 1957 г. состоялась первая публикация романа-сказа М.М. Пришвина в петрозаводском журнале "На рубеже" (ныне "Север")

Вместо вступления

Вначале о том, что побудило меня пройти по следам "Осударевой дороги". Первое - это, конечно, интерес к сталинской эпохе и особенно к ее 30-м переломным годам.

Второе - недавние публикации начала нынешнего века, либо посвященные Осударевой дороге - Беломорканалу, либо упоминающие об этой выдающейся стройке. Я имею в виду документальные повествования как столичных авторов - Станислава Куняева ("Возвращенцы", М., 2006), Алексея Варламова ("Пришвин". М., Молодая гвардия, 2008), так и местных - Константина Гнетнева ("Беломорканал: времена и судьбы" Петрозаводск, издательство "Острова", 2008).

С. Куняев не упоминает о пришвинской "Осударевой дороге. Хотя о коллективном сборнике тридцати шести советских писателей ("Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства 1931 - 1934 гг." под редакцией М.Горького, Л.Авербаха и С.Фирина) критик отзовется жестко:

"Эту стройку века, этот грандиозный ГУЛаг прославили Виктор Шкловский, Евгений Габрилович, Вера Инбер, Бруно Ясенский, Семён Гехт, Леопольд Авербах, Анна Берзинь, Лев Славин, Лев Никулин, Яков Рыкачев и многие другие вдохновенные романтики ГУЛага..." (почему-то Куняев исключил из этого списка таких известных и суперизвестных писателей, как М. Горький, М. Зощенко, В. Катаев, А. Толстой, Вс. Иванов, Н. Тихонов).

Примерно
такая же позиция по отношению к коллективному сборнику и у карельского
писателя-документалиста Константина Гнетнева. А в фильме НТВ "Битва за
Север" (2010), говоря о Беломорканале, он даже назовет Горького "продавшимся". Зато пришвинская
"Осударева..." вне критики. По Гнетневу, писательский путь Пришвина -
это "дорога подвига".

Московский прозаик Алексеей Варламов более лоялен к труду тридцати шести. А о Беломорканале Пришвина отзовется так: "этот безумный, помрачающий ум и душу замысел..."

Литературовед Вадим Кожинов, также в свое время заклеймивший книгу тридцати шести ("Судьба России". М., 1977), но по какой-то уже странной традиции замолчавший "Осудареву...", предрек возвращение Пришвина в ХХI веке. Правда, непонятно - с "Осударевой..." или - без? И вообще - что стоит за умолчанием известными писателями (в том числе и автором "Архипелага Гулаг") "главного романа жизни" своего талантливого предшественника?

Наверное, пришло время перечитать "Осудареву дорогу".

1

"Осударева дорога" - это дорога от Белого моря к Онежскому озеру, проложенная по приказу русских императоров: Петром I* в 1702 г. и Иосифом Сталиным** в 1933. Также "Осударева дорога" - название романа Михаила Пришвина, посвященная строительству Беломорканала им. Иосифа Сталина, и название собственного пути писателя, совершившего в тридцатые годы прошлого века сложный переход из колеи свободного художника слова - в государственную колею советского писателя.

Над "главным романом своей жизни" (определение самого Пришвина) он работал почти полвека, начиная от замысла повести о мальчике, заблудившегося в лесу (1905) и кончая последней, пятой переработкой романа незадолго до смерти писателя (1954). Случай уникальный не только в отечественной, но и в мировой литературе.

И тем не менее "Осударева..." осталась не востребованной читателем. Несмотря на все усилия советских критиков и литературоведов популяризировать этот роман. Несмотря на усилия уже сегодняшних литераторов возвысить "Осудареву дорогу" за счет других авторов и их "дорог".

Что ж, иной авторский провал не менее важен и ценен для исследователя нежели авторская победа. Проследить историю создания романа мы можем по "лесам" вокруг "Осударевой...", т.е по дневникам Пришвина, значительная часть которых сегодня опубликована.

2

Итак, в июле 1933 года, за три недели до высадки на Беломорканал "десанта" из ста двадцати советских писателей, Пришвин отправляется на строительство сталинской "осударевой дороги", которая проходила "на том самом месте, по той самой Выгореции", где в начале века путешествовал писатель и о чем он написал прославившую его книгу "В краю непуганых птиц".

Приглашение посетить грандиозную стройку и принять участие в коллективном писательском сборнике о Беломорканале Пришвин получил от самого Горького. Подобное предложение получили тогда многие писатели. Большинство, в их числе и М. Пришвин, восприняли это как честь, признание своих литературных заслуг и с радостью согласились. Меньшинство, среди которого оказался, к примеру, М. Булгаков, отказались.

По дороге на канал Пришвин засомневался: а дадут ли ему посмотреть как следует бывший край непуганых птиц; будет ли возможность сделать снимки:

"Все зависело, конечно, от начальника /.../ Секретарь доложил обо мне:

- Писатель Пришвин.

- Пришвин! - воскликнул начальник. Пришвину надо показать "все на свете и топор"..." (дневниковая запись в сентябре 1933 г.)

Почему Пришвин в отличие от остальных ста двадцати писателей удостоился особого приема и даже индивидуальной экскурсии, объясняют следующие строки "от автора", предваряющие роман:

"Книгу мою "В краю непуганых птиц" строители тут читали с большим интересом, она ходила тут из рук в руки..."

Под прежними названиями ("В краю непуганых птиц" и "За волшебным колобком") в 1934 г. вышли новые "сказки" Пришвина - своеобразный монтаж впечатлений о поездке на Беломорканал и - для "противопоставления" - глав из книг о севере 1907-1908 гг. (по-пришвински это называлось: занимаюсь "ремонтом своих старых книг"). Издания 1934 г. и дали повод Илье Ильфу, одному из авторов "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка", откликнуться в последней прижизненной записной книжке следующей фразой: "Раньше десять лет хвалили, теперь десять лет будут ругать. Ругать будут за то, за что раньше хвалили. Тяжело и нудно среди непуганых идиотов..." Слова Ильфа, как следует из предисловия к книге Я.С. Лурье "В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове" (М., 1996), пародировали название книги Пришвина, "старого русского интеллигента, пропевшего хвалу тому самому Беломорстрою, который в 30-е гнобил этих самых интеллигентов".

3

Однако не все так однозначно. Дело в том, что очерки Пришвина о Беломорканале ("Отцы и дети") и о Соловках ("Соловки") не были приняты в коллективный сборник, о котором шла речь выше. Редактор Виктор Шкловский "зарубил" их на корню. И это была огромная обида для старого, опытного писателя. А что такое "обида" для писателя мы хорошо помним не только по детским обидам, но и по взрослым. К примеру, обиду на Блока, сказавшего о его первых литературных опытах: "Это конечно не поэзия, тут что-то другое..."* - он пронес через всю жизнь. Отголосок этой обиды, скрытая полемика с Блоком есть и в "Осударевой дороге": "... в этом деле освобождения себя от пережитого есть не только поэзия, но и еще что-то больше поэзии"; "Нет, нет, что-то случилось с Зуйком при той роковой обиде - он потерял тогда самое дорогое в себе - доверчивость и свободу обращения с людьми, которых он считает выше себя..."**

"Выше себя" Пришвин считал, конечно, Блока и еще Ремизова, который назвал Пришвина классиком. Шкловский же для него - мальчишка! Формалист! Ни в коем случае не авторитетный для Пришвина молодой литературный революционер. И именно в пику ему он издает очерки отдельными книжечками и решает написать роман, какого еще не было в мире (книга "непременно должна быть выдающейся"; "...верю, что... напишу лучшую свою вещь, выполню мечту всей моей жизни...").

Хотя Шкловского понять можно. Да и как не понять, читая этакое: плач в жилетку некоему товарищу о рискованности того дела, которым он, Пришвин, занимается ("как на войне"). Больше того, для того, чтобы писать о Беломорканале, он, Пришвин, должен, оказывается, непременно "опьяняться":

"... в этот ... момент и происходит роковое разделение: он-то, настоящий труженик, непременно... должен быть трезво-серьезным, а я - тоже непременно... должен быть пьяно-веселым...".

В ноябре 1933 г. Пришвин запишет в "Дневнике":

"Хорошо бы на работе своей о канале надписать: "Добрый папаша, к чему в обаянии..." И я бы написал, но мне это нельзя теперь, и я пишу так, что Ванюшка (читай - мальчик Зуек в романе, - Г.А.) остается в "обаянии". И так надо, и так хорошо, что я не могу: Ванюшка должен расти в "обаянии", правда извне пересиливает мою личную правду превращает ее в балласт: я сбрасываю этот балласт и через это действительно делаюсь "сам" и выше лечу... ("приспособление"?)"

Пришвин здесь цитирует некрасовскую "Железную дорогу". Позволю себе расширить эту цитату:

"Добрый папаша! К чему в обаянии/ Умного Ваню держать?/ Вы мне позвольте при лунном сиянии/ Правду ему показать./ Труд этот, Ваня, был страшно громаден - / Не по плечу одному!/ В мире есть царь: этот царь беспощаден,/ Голод названье ему..."

Из свидетельств бывших "каналоармейцев" (Иван Солоневич. "Россия в концлагере", Минск, "Современная школа", 2010) известно, что именно голод стал той силой на строительстве Беломорканала, что позволяла чекистам управлять огромными массами заключенных. Манипулируя пайкой хлеба (то в сторону увеличения, то уменьшения), добивались полной покорности голодного человека.

"Губы бескровные, веки упавшие,/ Язвы на тощих руках,/Вечно в воде по колено стоявшие/ Ноги опухли; колтун в волосах..."

Слишком, слишком некрасовские строки напоминали Пришвину увиденное на Беломорканале, но он не мог позволить себе быть некрасовским рассказчиком. И из опасения за свою жизнь и жизнь близких. А еще и потому, что сам не сидел. Не случайно, в очерке "Соловки", после знакомства с соловецкими сидельцами, появляются такие строки, обращенные, как это часто бывает у Пришвина, к некоему другу (этим другом чаще всего оказывался М. Горький, много помогавший Пришвину):

"Дорогой друг! Не хотел бы я быть заключенным и вовсе не потому, что боялся бы утратить личную свободу, - нет! Я не хотел бы в заключение только потому, что едва бы мог найти в себе такую силу, чтобы справиться с чувством личной обиды, мешающей независимо от себя, уязвленного, следить за движением истории..." (Выделено мной. - Г.А.)

Отсутствие "чувства личной обиды" и скажется на выборе роли "доброго папаши", литературного генерала. Ведь именно как генерала и встречали Пришвина на Беломорканале.

4

Что же "добрый папаша" увидел на Беломорканале, что вспомнил?

А вспомнил он финский кофе, какой пил у старовера Григория Андрианова в 1906 году, при первой посещении этих мест. И даже одну из начальных главу будущего романа "Осударева дорога" впоследствии так и назовет: "Финский кофей":

"В Надвоицах и на всем Выг-озере, на островах и на суземе, и на Сег-озере и даже в большой глуши на Хиж-озере давным-давно от финских карелов ловцы и полесники переняли привычку в праздники и по случаю удачного лова и охоты угощаться кофеем. Как это случилось, что старообрядцы пользовались такой "слабостью", скорее всего вышло только от того, что кофей пили тут исстари, может быть, и до Никона. В ту весну в доме Мироныча был счастливый лов и охота: довольно наловили семги, скачущей с камня на камень вверх через водопад, напоездовали сигов, наловили сетями и накололи острогами щук. Не грех было в праздник Николы-вешнего собрать всю семью и всем вместе напиться кофею..." (Выделено мной. - Г.А.)

Но на этом тема кофе и кончается и уже не возникает до конца романа. Начинается тема потока - и человеческого, и природного.

"Их было тысячи разных людей, разных народностей, и каждый, мелькнув, выпадал из памяти, как выпадает фигурка из пены воды, бьющейся на камнях порога. Их множество, таких фигурок, возникает в потоке людском, и каждая, мелькнув на мгновенье, отнимает надежду искать какого-то смысла в своем появлении и мгновенном исчезновении. Так бывает с нами и на улице, пока не покажется особенное лицо, и через него вдруг появится смысл во всяком лице..." ("Осударева дорога". Выделено мной. - Г.А.).

Особенные лица бывают у "гигантских человеков". У "начальников". Образ "начальника" - ключевой в романе Пришвина ("тема Начальника, как тема человеческого мужества, и будет главной темой "Осударевой дороги"). Этот же образ - ключевой и для почитаемого Пришвиным идеолога русского раскола, протопопа Аввакума.

"...Руководитель раскола исходил из предполагаемого наличия в социальной структуре Московской Руси особого института "начальников", который обладает положением, не позволяющим усматривать в нем лишь чиновников-исполнителей, винтиков бюрократического аппарата..." - пишет петрозаводский исследователь Михаил Бацер ("Выгореция". Петрозаводск, "Карелия", 1986). И его же мысль, что особый институт "начальников" - характерен для восточной деспотии, азиатского способа производства. На азиатском способе производства, говорит исследователь, - всходили "египетские пирамиды, вавилонские башки, китайские стены..." (и Беломорканал, добавим мы).

Продолжатель традиции Аввакума, почитатель старой веры, уроженец Выговских мест Николай Клюев (1884 - 1937) вначале принял новую веру, даже посвятил вождю революции Владимиру Ленину целый поэтический цикл. И, судя по количеству прижизненных советских изданий Клюева, власть одно время снисходительно относилась к поэту. Но раскольничий замес взял свое. В тридцатые Клюев пишет о Беломорканале:

То Беломорский смерть-канал,

Его Акимушка копал,

С Ветлуги Пров да тётка Фёкла.

Великороссия промокла

Под красным ливнем до костей

И слёзы скрыла от людей,

От глаз чужих в глухие топи...

(Из цикла "Разруха")

Что могло быть с автором этих строк во время сталинской восточной деспотии? Только одно - смерть. Так государство защищалось от раскола, что несли в себе гении русского Слова, которым они угрожали хоть старому, хоть новому государству, поскольку суть этого государства для них заключалась в одном - в насилии и пренебрежении к собственному народу.

Пришвин, как мы помним, относил себя также к староверческому роду, и бунтарский, керженский дух в молодые годы писателя проявлял себя изрядно (это и его мальчишеский бунт против гимназического преподавателя - "начальника" Розанова; и студенческая увлеченность марксизмом; и выступления против старой, царской России - "сонная, отвратительная Россия"; и его особый интерес к жизни современных ему староверов-скрытников.

Однако, пережив слом "старой, отсталой" Руси, раскол страны, личные невзгоды, связанные с этим расколом (крестьяне экспроприировали принадлежавшую семье Пришвиных собственность и по сути изгнали писателя с родной земли) и получив признание и возможность материального благополучия при Советах, Пришвин меняет позицию. Он больше не хочет раскачивать лодку, и для него русский расхристанный мужик опаснее большевика, стремящегося силой вогнать мужицкий бунтующий поток в берега. Отныне он на стороне "начальников".

5

Именно в эти тридцатые годы и происходит перестройка в самом Пришвине. Отныне он порывает с традицией классического реализма и заявляет о своей приверженности к сказу и свету добра.

Напомню, что ко времени революции Пришвиным написаны вполне правдивые вещи: "В краю непуганых птиц и "За волшебным колобком" - о состоянии единоличного хозяйства и семьи на Русском Севере, среди староверов. О жизни норвежских и русских рыбаков. Строгие и справедливые слова о русских чиновниках и их отношении к малым народам, к поморам. Чуть в стороне, ближе к романтической повести и мистическому реализму - "Черный араб" (1909) - о путешествии на Восток, и "Крутоярский зверь" (1910) - о бессознательном, о мощи инстинкта рода ("зверь" здесь - половое влечение, то самое, что в народе называют "етишкин корень"). Но и эти вещи в основе своей реальны и правдивы. В 1912 году увидели свет "Никон Староколенный", а в 1918 - статья "Мужицкий рай" - о русском мужике, который может быть и святым, и разбойником.

Но спустя всего десять лет палитра художника Пришвина резко меняется. Он отрекается от "Крутоярского зверя " и записывает в Дневнике свою новую правду:

"Совлечение покровов с действительности... имеет предел в последнем покрове, который определяет наше лицо: если вы снимете это последнее покрывало, то кровь наша выливается и тело обращается в труп. А потому не будем трогать этого покрывала, оно есть наше искусство, наша способность заключать все живущее в форму и каждому творческому агенту придавать свое лицо, свой смысл..."

То есть формула такая: в прежние, дореволюционные годы сказку покрывала быль:

"Кто никогда не бывал в не тронутых культурой уголках нашего Севера и знает родной народ только по представителям, например, черноземного района, того поразит жизнь северных людей. Поразят эти остатки чистой, неиспорченной рабством народной души... Кажется, что вот, наконец, найдена эта страна непуганых птиц..." Но... "не успеешь оглянуться - исчезла иллюзия, исчезла страна непуганых птиц: живут себе люди как люди. Одна баба украла житную муку. Другая доказала..." ("В краю непуганых птиц", 1907).

Теперь, в советское время, быль покрывается сказкой:

"И потные люди, скинув даже рубашки, выставляют валун на тачку и прямо на край котлована. После того... садятся рядом покурить, как садятся дружно воробьи тесно рядом на жердочки, и тогда нехорошо делается одинокому, если он случайно увидит их вместе. Он увидит людей достаточно сильных, чтобы не чувствовать утраты этой силы при работе, людей достаточно богатых душой, чтобы не искать каждому отдельно для себя награды и сейчас при перекуре просто счастливых своим единством и победой над камнем..." ("Осударева дорога").

6

Работа над романом о Беломорканале захватывает Пришвина и в то же время оказывается мучительной. Стремление писателя художественно показать сотрудников ОГПУ-НКВД созидательно-творческой силой не удается: вместо живых образов - фанерные персонажи. Нарастает неуверенность писателя в сказовом подходе к материалу и в решении главных, стратегических задач романа, о чем свидетельствует и частая смена его названий. В дневнике зафиксированы: "Быль", "Былина", "Падун", "Школа радости", "Царь природы", "Педагогическая поэма", "Канал", "Новые берега" и, наконец, "Осударева дорога"...

Одно из первых названий романа - "Сказка о том, что было и чего не было". Необходимость сказки Пришвин мотивирует тем, что "меч", то есть слово правды, несет войну, раскол (сравним с библейским: "И не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч").

Тогда закономерен вопрос - для кого сказка? Ну уж явно не для искушенных. Они-то видели гулаговский ад и на Соловках и на Беломорканале (Горький с бригадой писателей). А некоторые, как например, хорошо знакомый Пришвину философ А.Ф. Лосев, и отбывали там срок. Тогда для кого сказочка? "Для позитивиста", - отвечает Лосев в своем знаменитом труде "Диалектика мифа". Причем, "не для всякого, а специально для позитивиста ХУII-ХIХ веков", верящего, что развитие человечества связано с прогрессом, а прогресс - это поступательное движение к одной определённой цели.

Неизвестно, согласился бы Пришвин с таким определением. Уж кому-кому, а ему, пережившему мужицкую ненависть в родном елецко-орловском крае, всероссийскую послереволюционную разруху, было хорошо известно, что за прогрессом часто следует регресс, которым определенная часть человечества отбрасывается на десятилетия, а то и столетия назад. Да и зачем оно ему, это определение: ведь он придумывал сказку не для замшелого позитивиста, а для нового, советского читателя, который уже не знал ни Библии, ни философии, ни тысячелетней истории России, а знал одно: старая Русь - плохая Русь - и верил только в нового Царя-батюшку ("Отца народов") да еще в инженера человеческих душ - писателя.

7

По замыслу Пришвина, в его романе-сказке должны были сойтись: старая, уходящая Русь и новая, нарождающаяся. Затопление старой Руси - и ее возрождение с уже другими, по-новому сделанными людьми.

На первый взгляд, вроде бы логично. Но библейский потоп, а именно этот миф использует в романе Пришвин, - божье наказание нераскаявшимся грешникам. А тут потоп в русской пустыньке - Выгореции - устраивает сам грешник - начальник стройки, чекист Сутулов ("...бритый, выдающийся вперед подбородок... во лбу и глазах... сила"). Правда, для автора он не грешник, а герой, "царь природы".

Может, и впрямь "царь"? Но уж больно фамилия не царская (Сутулов, то есть сутулый, по Далю - согбенный, сгорбленный)? На Сутулова - из древнерусской "Повести о "Карпе Сутулове" он также не тянет. Потому как и повесть не о купце Сутулове, а о его предприимчивой, добродетельной жене Татьяне. Ответ дает дневниковая запись писателя от 29 июля 1937 г.: "Настоящий коммунист, каких было довольно, личное свое все помещает в общественное (Сутулый)". Значит, все-таки - Сутулый. И вряд ли Пришвин дал эту фамилию "от фонаря". Особенно, если учесть его большой литературный опыт, чувствительность к слову, а также то, что в это же самое время известные русские исследователи Алексей Лосев и Павел Флоренский, о которых Пришвин не раз упоминает в своих дневниках, пишут труды, посвященные философии имени, в том числе и в литературном творчестве. По Лосеву: "И молимся мы и проклинаем через имена..." По Флоренскому: "Имя - тончайшая плоть, посредством которой объявляется духовная сущность"; "По имени - житие, а не по житию имя".

И вот свидетельство второй жены Пришвина - Валерии Дмитриевны Лиорко-Лебедевой, пережившей в начале тридцатых тюрьму и ссылку:

"Одним из начальников Белбалтлага был Дмитрий Успенский, высокий, сутулый и обаятельный в обращении человек..." ("Невидимый град" "Октябрь" 2000, . 9. Выделено мной. - Г.А.). На фотографии последних прижизненных лет - а умер Д. Успенский уже в перестройку - также бросается в глаза большая сутулость бывшего начальника Белбалтлага*.

Возможно, эта фамилия "Сутулый-Сутулов" в "Осударевой дороге" - своего рода писательская фига в кармане. Правда, для очень искушенного читателя, что-то знающего о прототипе, хотя бы и по слухам. Тогда признание Сутулова в том, что сам он из семьи староверов (сам Успенский - из семьи священнослужителей) и в то же время его небрежение к отеческой вере и священным, намоленным крестам, станет логичным в создании образа начальника Беломорканала.

Но также возможно, что признание Сутулова не имеет никакого отношения к его подлинному происхождению. Возможно, это всего лишь ход опытного чекиста (его "масочка") для завоевания авторитета у местного староверческого населения, для внедрения новой идеологии, отрицающей веру в небесную жизнь.

Сутулов говорит старику Миронычу: "У нас, дедушка, план должен быть один-единственный и на земную жизнь". И далее знакомит старика со своим планом - запереть водопад Падун и поднять воду в озере для прохождения морских кораблей. Старик беспокоится: что будет с многочисленными островами, ведь "на них на всех есть пожни, есть нивы, деревни, люди живут..." Сутулов отвечает: "Лес рубят, щепки летят" - и обещает переселить людей на "новые берега".

Однако все это для посвященных. Для обыкновенных читателей этот шифр не под силу. Тем более для мальчика по имени "Зуек", через восприятие которого герой-повествователь показывает стройку Беломорканала. Для него Сутулов - настоящий герой, похожий на "трехголового великана": сегодня он - "начальник воды, управляет и властвует водою и образует в ней мерный ход", а завтра приказывает "Всех бросим в лес!", устраивает в "наскоро сколоченные бараки" человека, "падающего из всей страны".

8

Пришвин здесь словно забывает о том, что он писал в начале века: "Очевидно, какие-то таинственные силы влияют на падение воды, и в каждый момент все частички иные: водопад живет какой-то бесконечной сложной собственной жизнью..."

Теперь он признает за "царем природы" и "настоящим коммунистом" Сутуловым право нарушить "сложную жизнь водопада", пренебречь "таинственными силами", влияющими на эту жизнь и отправить пòд воду пришвинскую страну непуганых птиц со всеми своими церквями, избами, восьмиконечными крестами, песнями и хороводами:

"Столетиями, из поколения в поколение под Надвоицами шумели три водопада, и казалось всем жителям, будто вечно были эти падуны и навеки дано им шуметь..." "Но колодцы были пробиты - двадцать семь, и в них было заложено до двести кило аммонала. Это был исторический взрыв всего Выговского края...". "Взрыв был такой силы", что потомки прежних раскольников ("могучие люди!"), тех самых, что "в борьбе с царем-антихиристом... когда-то сумели заселить и привести в цветущее состояние весь этот дикий Выговский край, теперь... были вне времени..." ("Отцы и дети. Онего-Беломорский край", М., 1934).

После "исторического взрыва" спасся один Ноев ковчег, да и тот оказался как Всадник без головы:

"В разных местах видят плавину с ее великим населением, но только показалось - и нет ее: то ветер завернет, то далеко от берега станет на мель, ничего разглядеть нельзя. А потом снова поднимается ветер и уносит опять неизвестно куда, и опять там и тут, как Всадник без головы..." ("Осударева дорога").

Всадник без головы... Что за странный образ! Неужто все дело в Майн Риде ("Вчера читал "Падун"* и был очень обрадован: если бы мне удалось сделать из этого фабульную вещь, вроде "Всадника без головы")? Да нет, Майн Рид здесь ни при чем, своих грехов хватает. И о них знает староверческий народ. Знает да помалкивает, все больше о досюльном говорит. Словно только царь Петр на Руси и был. А вот Николая не было. И царевича Алексея не было. Не вступились за убиенных, за слезинку невинного ребенка, и, значит, согласились с обезглавливанием Руси. И носятся теперь на плавине фата-морганой, всадником без головы.

9

Так, я, читатель, сегодня прочитываю историю о затоплении "края непуганых птиц". Но, по Пришвину, другое: плавину заметили, подогнали пароход "Чекист", на котором, кстати, путешествовал по каналу и сам писатель, и потянули к берегу ("В Надвоицах между тем давно заметили плавину, влекомую "Чекистом"...). Спасли. Правда, отчего-то спасенные звери не обрадовались: "...волк едва встал, а еще хуже было с лосями: они позволили себя поднимать, подталкивать, но в конце концов оправились и всем стадом пошли..."

Выходит, опять два пишем, три в уме? Ни в этой ли двойственности кроется причина того, что роман не приняли прожженные писатели-коллеги, кажется, уже давно приспособившиеся к режиму. Журнал "Октябрь" в декабре 1948 г. возвращает роман писателю: "Ильенков (редактор "Октября". - Г.А.) объявил, что "Канал" нецензурен, нельзя писать о канале: он скомпрометирован... Это был такой удар по голове, что я заболел..."

Самое же поразительное, что роман о доброй, созидательной власти не приняла и сама власть. Хотя власть, как мы знаем, любит верноподданническое и под этим соусом может проглотить и куда как более слабое творение, чем "Осударева дорога". Но пришвинская "сказочка" власти показалась то ли слишком сладкой, то ли слишком "засмысленной" (пришвинское любимое словечко). Решила не рисковать. Писатель с горечью запишет в Дневнике:

"И вот что получается из этого: сколько я потратил усилий, чтобы дать в своем Канале именно то, чего страстно жаждет ЦК, художественного выражения нашей идеи в чистом ее виде, в идеале, противопоставлением европейской и американской традиции. И вот теперь руки отнимаются..."

10

И все же писатель не отступает. Начинается новая переделка романа. И по-прежнему он стоит на своем: "тема Начальника, как тема человеческого мужества, и будет главной темой "Осударевой дороги" (1948). "Осударева дорога" сто раз переделывалась, но ее начальная мысль была именно в оправдании насилия..." (1950).

Зимой 1949 г. Пришвин переносит действие романа со стройки Беломорканала с использованием рабского труда (у Пришвина, естественно, не рабы - каналоармейцы) на строительство "Новый свет", где трудятся свободные граждане. Очередной редакции романа он дает название "Новый свет". Летом того же года, "в связи с новыми указаниями рецензентов" писатель вновь перерабатывает роман, в котором появляются новые действующие лица. В 1951 г. Пришвин "набрасывает план еще одной коренной переработки, беря в основу текст первой редакции".

Он работает над сказкой-былью, то терзаясь самыми черными сомнениями, то вновь обретая уверенность. Но почти физически чувствует, как родной язык сопротивляется, "мстит" без-образием. Не потому ли, что писатель "насильничал" и над словом, и над характерами героев, не позволяя им говорить органичным для них языком и развиваться естественно, а заставляя быть рупором своих мыслей, заковывая в железный панцирь надуманных идей. По сути Пришвин в своем романе такой же диктатор, как Верховный Главнокомандующий в стране рабочих и крестьян. Оба они строили чудо-страну, исходя не из жизни, а из собственных головных планов.

Но за три года до ухода в мир иной писатель пересмотрит свое утверждение о ненужности "совлечения покровов с действительности" и вернется к той задаче художника, с какой когда-то начинал, и оценит ее как "современную задачу искусства": "...обнажить человека совершенно, лишить его всяких покровов религиозно-этических и романтических. Помнить, что этой же правдой (вот она!) вышел в люди Шекспир" (запись от 20 июня 1952 г.)

Увы, на осуществление этой задачи у Пришвина уже не было ни сил, ни времени: все поглотил Молох - "Осударева дорога". На пороге обретения вечного покоя он вдруг скажет об измучившем его романе:

"Три четверти этого романа есть результат мучительного приспособления к среде, и разве одна четверть, и то меньше, - я сам... Ничего не вижу постыдного в этом приспособлении для себя, стыд ложится на среду, и если среда не оценит, то стыд ляжет на нее..."

11

Жене и духовной наследнице Валерии Дмитриевне Пришвиной писатель и поручит опубликовать первый (из пяти) вариант "Осударевой дороги", где он соглашается, что "Сталин пришелся ко времени". У писателя на тридцать седьмом году советской власти не остается сомнения, что "воля народа, по-видимому, без остатка сгорела в расколе, после чего остался не народ, а... внешне послушная масса".

Валерия Дмитриевна пожелание писателя исполнила: карельский журнал "На рубеже", возглавляемый Дмитрием Гусаровым, счел за честь опубликовать роман самобытного русского писателя, который называл своей литературной родиной именно Карелию.

Публикация вызвала разноречивые отзывы. Одни утверждали: мол, попал писатель в силки хитрого лиса Сталина, поверил льстивым юбилейным речам про "живого классика", захотел получить сталинскую премию. Другие, напротив, считали самого Пришвина хитрым лисом, этаким ловким, успешным "инженером" слова, умеющим пристроиться к любому "царю" и при любом царе вырыть канал своего собственного литературного и житейского благополучия. Даже почитатели и ценители пришвинского волшебного слова говорили о "грандиозном художественном провале", о ляпах, допустимых разве что для начинающего писателя.

Но, пожалуй, наиболее непримиримо высказался писатель Олег Волков:

"... Пришвин, опубликовавший "Государеву дорогу", одной этой лакейской стряпней перечеркнул свою репутацию честного писателя гуманиста славившего жизнь!"

Что ж, О.В. Волков, проведя 28 лет, начиная с 1928 г., на островах Архипелага Гулага, наверное, имел право так сказать. А Пришвин, кого сия горькая чаша миновала, смотрел на ситуацию с гулагами, с тем же ББК несколько под иным углом зрения, "убеждаясь в высшей, едва ли не божественной правоте содеянного большевиками дела и беря на себя роль защищать не столько их противников или пострадавших от них людей, сколько их самих и находить оправдание большевизму как историческому и метаисторическому явлению..." (А. Варламов).

То есть, те, кто не прошел через Гулаг, писали "ББК им. Сталина" или "Осудареву дорогу", находя историческое или метаисторическое оправдание большевизму, а те, кто прошел - только "Погружение во тьму"*, без всякого оправдания:

"Поэты и писатели, музыканты, художники, академики требовали смертной казни для людей, названных властью "врагами народа". Им вторили послушные хоры общих собраний. И неслось по стране: "Распни его, распни!" Потому что каждый должен был стать соучастником расправы или ее же жертвой /.../ Совесть и представление о грехе и греховности сделались отжившими понятиями. Нормы морали заменили милиционеры. Стали жить под заманивающими лживыми вывесками. И привыкли к ним. Даже полюбили. Настолько, что смутьянами и врагами почитаются те, кто, стремясь к истине, взывает к сердцу и разуму, смущая тем придавивший страну стойловый покой..."

Вот он меч правды. Но что он несет? Избавление, спасение? Или еще большее погружение во тьму? Вопросы... Вопросы...

12

Очевидно одно: "Осударева дорога"** - это миф. И, перечитывая сегодня пришвинский сказ, признаешь: да, песенка этого романа спета. Он остался лишь как факт истории советской литературы, предмет изучения для специалистов. И в то же время... Не можешь не признать в чем-то историческую правоту писателя, сказавшего о закономерности смены одной "осударевой дороги" другой. О том, что "канал, похоронивший... страну непуганых птиц", когда-нибудь станет эпизодом в сравнении с новыми каналами.

И ведь именно так и случилось: тот канал связи заменил нынешний информационный поток (канал). Ушла под воду и советская Матёра, новая Атлантида - СССР. И сегодня мы становимся свидетелями того, как покидают свои троны последние диктаторы-Медные Всадники, а материя (белая скатерть и финский кофе) окончательно берет верх над духом (бытие определяет сознание).

И тем не менее у нас, в России, сказка (миф) продолжает жить. Хотя у многих теперь есть крепкий уютный дом, как у Пришвина в подмосковном Дунино, и белая скатерть, и ароматный запах финского кофе по утрам. Как в Норвегии. Или в Германии, где в начале прошлого века учился Пришвин и на многие годы стал германофилом. Или, на край, как у староверов, которых писатель посетил в начале прошлого века.

Сказка-то и заставит потомка того мужика, чьи косточки зарыты на берегах Беломорканала, мечтать о возвращении Иосифа Сталина. "Эх, Сталина бы! При Сталине в Надвоицах проходили слеты передовиков производства, были театры, концерты давали, газету выпускали..." - зафиксировал мнение местного народа польский писатель Мариуш Вилк, прошедший в начале ХХI века по следам пришвинской "Осударевой дороги" ("Волок". Издательство Ивана Лимбаха, Санкт-Петербург, 2008 г.). А на напоминания писателя о жертвах, принесенных на Беломорканале, "народ" отвечала свое: мол, жертв и при новом режиме немеряно, но при Сталине жизнь обрела смысл - "соревнование, великая стройка, масса народа. А сегодня, сами посмотрите, люди ползают, что твои мухи, никакой цели в жизни. Полный маразм". А еще "народ" высказался (с матерком, который я, естественно, здесь опускаю) про нынешних писателей, что взахлеб крушат ту жизнь ради этой: "...Пожили бы тут годик-другой... Интересно, что бы написали?"

Для меня же интересно здесь то, что мысли простого человека начала ХХI века в чем-то корневом похожи на те, что мужик говорил сто лет назад: "... возле богатого-то и бедному прокормиться можно, а возле бедного и курица не напьется" ("М. Пришвин. "Журавлиная родина"). И разве не по той же причине нынешний мужик ищет Сталина: мол, при сильном императоре и ему что-то перепадет, а при слабом и "курица не напьется".

Или все-таки дело в другом, о чем говорил и Пришвин: что нельзя, невозможно нам, русским людям, жить без высшего смысла. Без "сказки".

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

300498  2012-04-18 16:25:57 Владимир Казанский - Личность писателя Пришвина, наверное, все-таки больше для ученых-литературоведов. Современным читателем он вряд ли будет востребован. Во-первых, его проза, по нынешним меркам, реликт. Во-вторых, сегодня каждый сам себе Пришвин. Каждый пишет о своей жизни и у него просто нет времени на изучение жизни чужой. У нас свои дневники и свои даты. Дай-то Бог с этим справиться. В моей памяти Пришвин остался добрым ╚дедушкой Мазаем╩.

Copyright (c) "Русский переплет"