|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Человек в пути
29 июня 2015
Невоенные
истории про войну
Моя мама, Горяинова Мария Матвеевна (5.05. 1923 – 8.06. 2009), во время ВОВ была в оккупации, а когда ее родную деревню Штевец (Курская обл.) освободили в 1943-м, то вместе с односельчанами она рыла окопы и заградительные укрепления, за что была награждена медалями «За доблестный и самоотверженный труд в Великой Отечественной войне», «50 лет победы в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 гг.», «60 лет победы в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 гг.» и получила удостоверение «Ветеран Великой Отечественной войны».
После окончания войны мама свыше сорока лет проработала поваром в районной больнице. Как бывалый, много переживший человек, она была кладезь всяких историй. В том числе и тех, где речь прямо или косвенно шла о войне и ее последствиях. Некоторые из них я успела записать еще при ее жизни
– ... Немец в черной такой форме... Забыла, как называется...
– Эсэс...
– Вот-вот, эти самые эсэсовцы... Но он добрый был человек... Как утро – кричит под окном: "Мари..." Это он меня так звал.
У немой (младшая сестра мамы, обе остались сиротами после «раскулачивания» родителей. – Г.А.) платьице закажанело (суп ест – прольет, картошку – все на нем). Он показывает на платьице: "Ая-яй-яй...плохо, Мари, киндер грязный..." Я ему – "Мыльца нет, нечем помыться...." Он – "Момент..." – и ушел. Приходит, приносит вот такусенький кусочек мыльца, – показывает мама кончик мизинца, – «На, помой девочку, сама искупайся, тут на все хватит...» И правда, кусочек малюсенький – а и намылись, и постирались, и еще осталось... В другой раз говорит: "У тебя, Мари, глаза как у немецкой девушки – голубые..."
А один раз тяпаю свеклу, вдруг заявляется: "Давай помогу..." Я – "Нет-нет, немецкому солдату не положено..." Он рассердился, пошел к Дерюгиной Маше, соседке, просить тяпку. Та, потом рассказывала мне, от страха остолбенела, думала с обыском пришел, а у ней горшок с бражкой стоял в подклети. Она понять сначала не могла – что ему нужно. Он по сарайке походил, ткнул на тяпку – эта... Возвращается, радуется: "Вот, Мари. Достал..." Ну тяпать-то он, конечно, не умел...
... Пришла пора – в неметчину забирают. Я сижу на крыльце, плачу: с кем немую оставлю, кому она нужна... Не услышала, как он сзади подошел... "Ты чего, Мари, плачешь?» – спрашивает. "Да не плачу я, не плачу..." – сама слезы вытираю. "Нет, скажи..." – пристал. Ну и сказала я, что в Германию отправляют, а у меня немая на руках, куда ее денешь... Он подумал-подумал и говорит: "Пиши заявление на имя коменданта: мол, сирота, сестра немая, не с кем оставить..." Я засомневалась: как я это заявление коменданту доставлю?.. Он знаками показывает: пиши, пиши, он, Ганс, знает – как. Принес мне бумагу, карандаш. Я кое-как нацарапала. Он велел старосте отнести. Потом он мое заявление взял у старосты и отнес коменданту, ну будто староста его просил передать. Это мне потом сам староста и рассказал. Так мы освободились от неметчины... Дай Бог ему здоровья, этому Гансу...
– Наверно, он влюбился... – предположила я: даже в свои семьдесят с лишком мама была все еще статная женщина, с добрыми, приятными чертами лица.
– Ой, что ты! – пугается мама. – Конечно, были такие, что валандались с немецкими офицерами. Так за ими и ездили, вроде обозных жен. Как наши стали наступать, немцы их и побросали – себе дороже. Вот одни такие дамочки и прибежали к нам с немой ночью – спасаться. Мать с дочерью. Чуть ли не в одном исподнем. Они сами из Курска. Все при немцах жили. Ну что – ревут, трясутся от страха, наши-то, ясно, их не пожалуют. Собрала я им кое-какой одежонки, кусочек сальца махонький, хлебца – у самих ведь ничего не было – да и отправила. Как сейчас помню – темнота хоть глаз коли, погода ужасная – ветер, дождь... Они цепляются друг за дружку, падают... Вряд ли они сумели уйти далеко – очень уж неприспособленные были... А Ганс?.. Что же Ганс... Он простой солдат. Им не разрешалось полюбовниц иметь... Он мне все фотокарточку показывал: женщину и двух девочек, лет пяти и десяти. "Моя фамилия", говорил...
– Капитолину Григорьевну помнишь?
– Смутно...
– Старшая медсестра... Такая солидная, усатая, все рявкала, как мужик...
Я с сомнением киваю.
– У ней больница, что дом родной. Она здесь и питалась, и одевалась, и купалась... С утра только и слышишь: "Мань, у меня масло кончилось..." "Мань, говядинки заверни..." "Мань, сахарку..." Я несла ей продукты, сестра-хозяйка – простыни, пододеяльники, халаты... Куда она все это добро девала? Наверно, продавала. Тогда ведь плохо было с товарами. А еще она гулянья любила. Как только праздник какой – Первое мая или День молодежи – собирает компанию, ну там… наш главный, рентгенолог, бухгалтер, какую-нибудь молоденькую врачиху прихватят – и на "Скорой" в лес. Уже с вечера Капитолина делала заказ: "Свининки зажарь, рыбки под маринадом сделай, да не скупись, не скупись: главный, сама знаешь, этого не любит..." Им, стало быть, погуще, а больному – пожиже... Но что я сделаю, они – начальство...
В больнице работала регистратором и младшая сестра Капитолины – Неля. Красавица... Глаз не оторвать. Все замечали, что Капитолина груба-то, груба, слова доброго от нее не дождешься, а вот к сестрице своей очень даже была расположена. У нее и все разговоры вокруг Нели: "Нельке новое платье справили...", "У Нельки зуб заболел...", "Нельку на танцах военный какой-то приглашал..."
Уже после смерти Капитолины мне один доверенный человек сказал, что Неля приходилась ей вовсе не сестрой, а родной дочерью, которую она нагуляла на фронте – она там медсестрой была, раненых с поля боя выносила. Капитолинин отец, чтоб, значит, репутацию ей сохранить, удочерил Нелю, вот по документам они и стали сестрами.
Репутация репутацией, но замуж Капитолина так и не вышла. А у Нели был муж, Виктор, шофер нашей больницы, и сын от него.
Как они потом жили, этого я не знаю: я уже тогда на пенсию вышла. Говорили, будто Неля стала сильно выпивать, и Виктор ее за то поколачивал.
Капитолина еще года два работала после меня, потом на пенсию отправили... Бывало, встречу ее в поселке, – мама вздыхает, горестно поджимает губы, – ничего от той, прежней Капитолины, не осталось – беззубая, в грязных чулках, волосы патлатые...
В позапрошлом году ее нашли мертвой. В собственном доме. Говорили, что ее удавил ее племянник, ну, значит, внук. Деньги какие-то искал.
Ваня по прозвищу "буржуй" был сторожем районной больницы. Он при больнице, а точнее, при конюшне, и жил. И никто не знал, откуда он родом, когда появился, сколько ему лет. Да, похоже, никто этим вопросом и не задавался: казалось, что Ваня родился прямо здесь, в яслях, с жеребятками, которых он принимал вместо ветеринара и выхаживал. Ребенком я не раз слышала, как мама бранилась притворно: "Вань, ты хоть бы помылся, весь лошадьми пропах..." "Ладно, тебе, Матвеевна, не ругайся... Ты мне лучше вынеси на улицу, чтоб не портить тебе воздух..." – добродушно отвечал сторож.
Одевался он и летом и зимой одинаково – в шапку, кирзовые сапоги, бушлат. Подпоясывался солдатским ремнем с пряжкой. Надраит эту пряжку мелом и ходит, радуется, что блестит.
Взрослые, и дети обращались к нему одинаково – "Ваня". А за глаза непременно добавляли – «Буржуй». Почему его так прозвали, трудно сказать. Мама считала, что "из-за толщины", усугубляемой бушлатом, с которым Ваня не расставался ни в жару, ни в холод.
– Я думаю, он был болен, – рассуждала она по происшествии многих лет о Ваниной судьбе. – Сахар ел пригоршнями, иначе ходить не мог... Как прибился к больнице? Этого тебе никто не скажет. Уже, когда я поступила на работу, он там жил. Сразу после войны и прибился. У нас говорили, что на фронте его в голову ранило и оттого будто он в уме повредился. Но я-то тебе скажу: он умнее умного был. У нас с ним дружба сразу пошла: он мне и дров на растопку принесет, и за водой сходит, и помои для больничных свиней отнесет. Я за то двух его собак – Рекса и Шарика – подкармливала. А уж про самого и не говорю – и первое, и второе, и третье... При мне он гладкий стал, румяный, ну чистый буржуй...
После обеда он обычно обход территории делал: кто бы ни шел по двору, с каждым остановится, заговорит, до всего ему дело было. Увидел как-то: сидит на скамейке малый. Здоровый такой, косая сажень в плечах.
– Чего загрустил? – спрашивает Ваня.
– Завтра спинномозговую будут брать.
– Кто брать будет?
– Ася Яковлевна.
– А... проститутка эта! Да она ничего не умеет, ты, милок, ей не давайся.
"Проституткой" он Асю Яковлевну стал звать после того, как ночью, обходя территорию больницы, заметил в "зубном" кабинете свет. Подошел поближе и в щелочку увидел, как Ася Яковлевна снимает кофту и как ее обнимает зубной техник... Он и закричи: "Проститутка, сейчас мужа позову..." И так шумел – до месткома дело дошло, разбирали их...
А тот малый правильно делал, что боялся. На другой день, как взяли у него жидкость, он и умер. Ваня до того переживал, будто брата родного потерял. Идет за Асей Яковлевной и ругается: "Проститутка, загубила человека... Не умеешь – не берись... Убийца..."
– А что Ася Яковлевна?
– Молчала. Старалась только Ване на глаза не попадаться: дескать, что с глупого возьмешь. А все знали, и главный знал, что она виновата – заражение у парня пошло.
Или еще случай был. Как-то выследил он Михайлова, нашего кладовщика. Как тот нагрузил на телегу два мешка комбикорма. Он к главному, так, мол, и так. А главный ему – "Путаешь ты что-то..." Ваня не отстает: "Ничего не путаю. Везет он комбикорм себе домой..." Взял да и позвонил сам в милицию. Кладовщика задержали у сушзавода. Но... партийный... Понятное дело, до суда не дошло. Кладовщик на следующий день над Ваней и посмеялся: что, дескать, не вышло по-твоему... И выгоняет его с работы: "Чтоб духу твоего здесь не было…"
И Ваня исчез. День его нет, ночь – нет... На другой день я пошла к кладовщику: "Григорьич,– говорю, – если с Ваней что случится, я первая свидетель: ты его из мести прогнал..." – "А на черта мне такой сторож нужен, – отвечает он. – Нет, чтоб смотреть за чужими, он своих ловит..." Потом подумал-подумал и смягчился: "Да и где я его буду искать..." А я примерно догадываюсь – где, собачки Ванины подсказали. "Запрягай-ка ты лошадь да поезжай на колхозное поле, он, наверно, в каком-нибудь стогу лежит..." – "Никуда я не поеду, – говорит Григорьич. – Тоже мне барин выискался, лошадь из-за него буду гонять. Небось есть захочет, вернется..." – и, как упертый, на своем стоит.
Пошла я тогда к главному. Он на меня руками замахал: "Некогда мне тебя слушать..." Но я не ухожу: "Вы уж извините, Василь Андреич, а только выслушать вы меня должны..." И рассказываю, как кладовщик выгнал Ваню-буржуя и что его уже вторые сутки нет на месте. Тут главный и сообразил, что дело может плохо обернуться. "Немедленно ко мне Михайлова!" – говорит.
Кинулась я звать кладовщика. А больные мне: "Да он запряг лошадь и куда-то уехал".
Через некоторое время появляется Григорьич, а с ним Ваня-буржуй. И правда, нашел он его в стогу, только Ваня ни за что не хотел возвращаться. Еле уговорил его кладовщик.
Взяла я оладьев, что остались от ужина, навела компоту послаще и пошла на конюшню. Вижу: лежит он прямо на голых досках, скрючившись весь.
– Ну что ты, Ваня, лежишь, – пеняю я ему. – Наверно, есть хочешь. Я тебе оладиков с компотом принесла...
– Не надо мне ничего, – говорит Ваня. – Я умереть хочу.
– Ты меня, Ваня, обидеть хочешь, – делаю я вид, что обиделась. – А это ведь я послала Михайлова за тобой.
– Спасибо, Матвевна, – отвечает он мне. – Только я все равно умереть хочу. Пусть по-ихнему выходит, – и отворачивается к стенке. Очень уж Ваня за справедливость был; никак не укладывалось у него в голове – почему не вора наказали, а его, сторожа, который вора поймал, выгнали с работы?
– А у тебя укладывается? – задаю я маме провокационный вопрос.
– О-о, доченька, я еще и не такое видела... Но я ж не Ваня.
– Ну и что дальше?
– Да все то же. "Ваня, – улещаю я его, как ребенка малого. – Главный вызывал Михайлова к себе. Он его накажет... Вставай, Ваня..."
Поднялся Ваня, попил компота, поел оладиков. И мне:
– Спасибо, Матвевна. Ты – человек.
Так и жил Ваня при больнице. А как на пенсию вышел, снял комнатку у одной старушки. Но, видно, годы брали свое. Стал Ваня часто болеть. Попадет в больницу, санитарки его по старой памяти намоют, во все чистое переоденут. Хорошо к нему относились. Он и умер в больнице. А кто он, откуда, где был ранен – так и не узнали. Безымянный солдатик.
|
Проголосуйте за это произведение |
