Галина Акбулатова - О патологиях жизни и патологиях литературы

"Понятно, что герой романа - это не автор, а всего лишь герой, и не надо позиционировать его как автора..."

"Когда я сочинял эту книжку - торопился. Казалось, что нужно как можно быстрее высказать все то, что накипело. Пока не поздно. Но вот оказалось, что торопиться некуда..."

Еще несколько лет назад бывший собровец и участник горячих точек Александр Бушковский* был "пацаном" в литературе. То есть писал, не особенно задумываясь о публикациях, о членстве в СП, тем более - о гонорарах... Писал, потому что нравилось выводить буковки ("...больше всего в писательском деле мне нравится выводить буквы...", "Синхрофазотрон"). А еще потому, что болела душа. Как болит она у каждого, кто стрелял в другого. Ведь в сущности неважно, где это происходит - на воле или в неволе - душа все равно нарушается ("Варлам после войны стал пить водку /.../ Водка... заглушала невнятные, угрожающие голоса...", "Край"; "Вернувшись домой, Юрчик никак не мог понять, что же не так /.../ отчего ему так... не по себе, мягко говоря...", "Юрчик")

С Александром, которого по жизни звали просто "Саша", меня свел случай: придя впервые в "Север", где я то время работала, он нечаянно или чаянно заглянул в мой отдел (публицистики), ну а я нечаянно, точнее, поддавшись энергичному напору молодого автора, прочитала его рассказы, которые, согласно журнальному уставу, должны были проходить по другому ведомству, а именно - ведомству художественной прозы. И тем не менее, я была рада, что прочитала, потому как рассказы понравились. Понравился и сам автор. Динамичный, обаятельный, раскованный, больше похожий, на тех пацанов, о которых он писал, чем на обремененного многознанием творца. Не могли не произвести впечатления также знаковое имя - Александр Сергеевич, а особенно боевая биография (Чечня, ранения, боевые награды...). Да, все составляющие, чтобы стать настоящим писателем, были налицо, о чём я и сказала Александру.

С тех пор Саша частенько появлялся в моем отделе. Читая его новые рассказы, рассказы-боль, во мне возникала два чувства - сострадание к пацанам и отвращение к войне. Войну ненавидели и пацаны, потому что, попав на нее, рано или поздно сознавали, что их просто-напросто используют как пушечное мясо.

И в таком случае я не понимала, почему пацаны выбирали войну, то есть убивать, своей профессией? Доводы сами пацаны приводили разные - погоня за романтикой; испытание "на вшивость" (мужик ты или не мужик), отомстить за убитого друга... И лишь после того, как из деревни, где у меня дом, только что отслуживший армию паренек попросился снова в солдаты, я поняла истинную подоплеку ухода в контрактники. Она была проста как хлеб: вернувшись из армии в родные деревни, пацаны ничего кроме тоски, безработицы и безденежья здесь не находили. Устроиться в городе было бы можно, да где жить? Зарплата такова, что не позволит снять даже комнату. А поскольку ни знакомств, ни связей у этих "единобеспородных" (Прилепин) не было изначально, то и путь им был один - в "солдаты удачи". За эту работу хорошо платили. И потом... Не нужно было напрягаться, думать, брать на себя ответственность... Все решали вышестоящие. Им оставалось только выполнять приказы. К этому рано или поздно привыкаешь. Как и к "силе и власти оружия", которая подобно наркотику постепенно затягивает "в свой черно-красный омут" и после возвращения с войны. Но "не на заводе же работать", был уверен один из героев Бушковского.

...Творческий рост Александра был стремителен, и вскоре в "Севере" появился цикл его "пацанских" рассказов и уже готовился к публикации следующий, герой которого - мальчик, подросток, юноша - не мог не вызвать симпатии. И когда жаждал справедливости и во имя этой справедливости готов был биться до последней капли крови... И когда в мальчишеских сражениях жестоко набивал себе шишки - и это была та школа жизни, в которой, с огорчением и удивлением узнавал подросток, - не всё по правилам, по законам честной борьбы, как учил его отец: "...не бить в затылок и по ушам, не бить ниже пояса..." ("Такие и не такие"). Мне нравилась музыка этого пацана, его высокое отношение к дружбе, любви, его щедрость ("На полкирпича ниже") Нравилась широта его души, "интернациональность": "Не помню, чтобы в детстве мы над кем-то потешались или тем более издевались за то, что он не русский" ("Лето") Но особенно впечатляло то, как тонко чувствует герой природу-жизнь и как художественно умеет автор передать эти чувства и картины природы-жизни на листе:

"Я сушил вёсла и смотрел, как за гору над озером садится солнце. Подножие горы опиралось на макушки синего прозрачного леса. А ее вершина сияла пурпурным, оранжевым, золотым огнём - передо мной начинал безмолвно извергаться вулкан. Казалось, по склонам растекается дрожащая солнечная лава, и меня охватывал странный восторг... Я впитывал эти секунды жизни не разумом, не органами чувств, даже не душой, а как во сне - взглядом извне и сразу же изнутри..." ("Вулкан")

...И вдруг невольно замечаешь, что уже обозначена граница - между когда все было хорошо и когда стало плохо. И эта граница имеет четкую дату: 1984 год ("Странники в ночи"). В 1984 еще все люди были братья, в армии не было дедовщины, и солдаты пели: "Арго-о-о! Разве путь твой ближе, чем дорога млечная..." Мир для автора был полон красоты и любви.

Предчувствие "плохо" возникает у читателя при чтении рассказа "Страшные русские" (но на самом деле не страшные, а совсем наоборот), действие которого проходит в СССР, сначала на Севере, затем в Чечне, в Грозном, куда русский мальчик-северянин приехал к родственникам и где познакомился со своими сверстниками - Мишей и Рамзаном:

"Рамзан увел нас за два квартала и показал трамвайные пути. "Смотрите", - сказал он, вытащил из кармана пятак и положил его на рельсу... Спустя пару минут... из-за поворота появился красный трамвай... Гудя и позвякивая, он прогрохотал мимо, и мы помчались смотреть... Такого я не ожидал! Монета стала плоской... Герба Советского Союза совсем не стало видно..." (Курсив мой. - Г.А.)

Знаковый образ! Буквально через несколько лет начнется война, и повзрослевший мальчик-северянин снова приедет в Грозный, но уже не отдыхать, а воевать.

Впрочем... память детства, память о солнечном городе сильна, и герой, теперь боец СОБРа, в перерывах между боями, за чаем мирно беседует с пожилым чеченом и тот рассказывает молодому солдату о загадочной русской душе:

" -...Когда я был маленький, дедушка рассказывал мне, кто самые страшные враги...

- Дедушка говорил, русские. Он говорил, дерись с русским до крови, это не страшно. А если увидишь у него слезы, лучше помирись. Потому как никогда не знаешь, чего от него ждать..."

Да, прогресс налицо, ведь в середине позапрошлого века такие отношения между чеченцем и русским были просто немыслимы:

"Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения..." (Л.Н. Толстой. "Хаджи-Мурат").

Может, причина в том, что мы побыли кунаками, одним народом, который называли "советским". У этого народа были общие ценности (равенство и братство), общая война (Отечественная) и общий язык общения (русский). Возможно, общие советские годы и стерли из памяти пожилого чечена стародавнюю ненависть к этим "страшным русским". Или все дело в другом - в самом герое рассказа, в несколько спрямленном, великодушном восприятии "иноплеменца" русским юношей, воспитанном с малых лет в духе интернационализма? Впрочем, способность русского человека "применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить", была отмечена еще Михаилом Лермонтовым в его "кавказских" произведениях.

Рассказы Бушковского заставляли задать такой, на первый взгляд, наивный вопрос: а что происходит с человеком после детства? По жизни наблюдаешь, как одни продолжают личностно развиваться, а для других пиком такого развития остается само детство. В последующие же годы начинается неумолимый, порой незаметный для самого человека спуск... И как часто утраты, иногда невосполнимые, личность несет в результате войн с себе подобными.

...Читаю истории, про то, как пацан вернулся с войны. Вернулся крутым, при машине, с пачкой кровных...

Этот пацан теперь отлично знал войну не по правилам. Потому что был он не "срочником", а "диким гусем": "Я, вот раньше не понимал, почему наемников во всех армиях называют дикими гусями... А теперь вижу. Что у тех, что у других вся жизнь - сплошная война..." ("Дикие гуси")

То есть, и на воле - война, пусть и другая, без выстрелов - и не "за родину, за Сталина", а с единственной целью - как "удобнее устроиться в мире". О, это не так просто, - посвящал в тайну этой другой войны бывший спецназовец Юрчик, герой одноименного рассказа, - "Тут целая наука со своими разделами: стратегий, тактикой, маскировкой..." Нужно "кропотливо и вдумчиво строить отношения с руководством", использовать связи, приобретенные в горячих точках. Как Олег в рассказе "Солдатики", охранник "тылового" генерала (кстати, охранник - наиболее распространенная работа на воле у бывших "гусей"). И хотя был этот Олег "нервный немного", потому что "из командировки вернулся. С Кавказа", но угодить генералу умел.

"Человек так устроен, - объясняет один пацан другому, - что если он с другого ничего не получает, то другой будет с него что-нибудь получать. Если не мы, то - нас. Других вариантов нет..." ("Названия нет. И нет вариантов")

Увы, как только эта дарвиновская философия побеждает и пацан приспосабливается к жизни, как она есть, прежняя пацанская жизнь для него кончается. Отчего еще пуще ноет душа. Увидел из окна машины нищего бомжа, что-то на мгновение отозвалось. Вышел, кинул мелочишку, поехал дальше. Зашел в церковь - "смутил запах. Свечи и лампады чадили чем-то неуловимо похожим на керосинку, которой они освещали разбомбленный дом престарелых в Грозном /.../ И, сломав в кармане свечечку, пошел к выходу..." ("Юрчик") Еще встречи, еще люди... Но отношения все по касательной. Герой мечется, ищет... То ли место, где он мог бы забыть о своей тоске. То ли острых впечатлений, которые оживили бы его. Ну уж точно - не любви. Любовь в жизни героя отсутствует, по крайней мере, он о ней не упоминает. Только святость мужского братства, как в "Тарасе Бульбе". Это братство не заменят ему ни мать, ни жена. И потому, презрев их мольбы, он снова и снова едет, туда, где война, где такие же, как он, пацаны, с кем можно выпить, спеть "Блюз бродячих собак" и заглушить, пусть и временно, тоску души.

Отсутствие любви в пацанских рассказах Бушковского о войне особенно бросилось мне в глаза после "Патологий" Захара Прилепина, двумя годами ранее опубликованных в "Севере" (. 1-2, 2004). В романе Прилепина только любовью всё и держится, и война - это в конечном счете - защита любви. Не случайно, "Патологии" и начинаются не с предисловия, а с послесловия - картины спасения героем трехлетнего малыша-"приемыша".

Это слово "приемыш" сразу вызвало у меня ассоциации с Приемыховым - артистом, сыгравшим, а точнее, прожившим роль начальника летнего лагеря для трудных подростков в фильме Динары Асановой "Пацаны" (1983). И я даже спросила Бушковского, почему сегодня нет Приемыховых, вон, сколько кругом брошенных детей? Почему пацаны, о которых пишет Бушковский, не могут стать для них Приемыховыми? И о многом другом спросила. Мне хотелось лучше понять молодого человека и хотелось, чтобы и он, отвечая на мои вопросы, возможно, лучше понял себя.

Договорились, что на мои вопросы Саша принесет письменные ответы. Через некоторое время я держала несколько листков, заполненных красивым, разборчивым почерком:

"Почему нет Приемыховых - не знаю, жалею об этом и надеюсь, что они появятся. Это исключительные люди. Они крайне редки. Это трудно. Пацаны - не учителя жизни, они созерцают жизнь и смотрят больше внутрь себя. Пацан - не работяга, в смысле "мужик". Хотя работать может. Пацан лучше рискнет, чем будет вкалывать. Пацаны не думают о политике, т.е. не серьезно думают. Пацаны, мне кажется... их процентная доля в обществе уменьшается, их становится меньше. Вымереть не вымрут, но многие ушли, теперь больше барыг, служащих, клерков, мажоров, винтиков. А пацан - он романтик и бунтарь (немного высокопарно). Пацаны, если они и есть в других странах (я не знаю - не был), то выросли, думаю, на русских корнях. Хотя, черт знает. Например, чечены - настоящие пацаны встречаются. И часто. В основном пацаны - это хулиганы (не в смысле преступники, а больше независимые личности..."

Кажется, тогда же я впервые услышала критику "Патологий" Прилепина. На фоне всеобщего восхищения романом это было непривычно. Но доводы, приведенные Бушковским, были настолько убедительны, что некоторые фрагменты его доводов я привела в своей статье о писателе-документалисте Дмитрии Гусарове, который также строго относился к неточностям, из-за чего не принял повесть Бориса Васильева "А зори здесь тихие".

Теперь я понимала, с кем ведет скрытую полемику Бушковский и против кого восстают бывшие участники "чеченской" войны в его рассказе "Дикие гуси":

"-Ты смотри, что суки пишут, а! - раздражённо сказал один егерь другому... - Он начал читать:

- "Снайпер поймал в перекрестье прицела СВД одну из фигурок мечущихся в панике молодых солдат и, не торопясь, выбирал, куда всадить следующую пулю. В голову или всё-таки в ногу, чтобы как кошка с мышью поиграть потом ещё и с теми, кто будет пытаться вытащить раненого. Что для него какие - то триста метров? Так, баловство! Снайпер взял поправку на ветер и нажал на курок".

Он удивлённо посмотрел на второго, ожидая его реакции. Второй молчал и сосредоточенно глядел на дорогу.

- Какое, нахер, перекрестье? Этот писатель хоть в прицел - то заглядывал? Где он там увидел перекрестье у СВД? /.../

Первый снова пробежал глазами прочитанные строчки и презрительно сморщился:

- "Не торопясь", "всадить"... Пусть бы он, падла, в другом жанре не торопясь всаживал! - он раздражался всё больше, хотя голоса и не повышал, - Попробуй-ка, попади с трёхсот, не на стрельбище ведь!.. "Взял поправку на ветер"! Где он её взял!? Палец наслюнявил?.. "Нажал на КУРОК"! Что такое курок!? А спусковой крючок тогда что? И где? Ну, бля-я, писатели! /.../ Морды бить надо за такие книги! Или из той же СВД ему всадить не торопясь. И кто-то ведь читает! Хоть опровержение пиши.

- Вот и надо написать! - серьёзно сказал первый, - а то лет через тридцать тинэйджеры с домохозяйками будут эту лажу читать и думать, что всё так и было..."

Глава вторая. Литература факта против литературы вымысла

"Опровержение" было написано и под названием "Изучая патологии" опубликовано в академическом журнале "Вопросы литературы" (. 2, 2011). Год спустя Бушковский получил за эту публикацию премию, говорившую о его профессиональном признании столичными литературоведами.

Тем удивительнее был для меня отнюдь не литературный зачин статьи, словно, возвращавший автора к его еще дописательскому прошлому:

"Мне сорок лет. Почти год я работаю подсобником печника...".

И далее следовал рассказ, что строить печи-камины автора учит настоящий мастер своего дела двадцатичетырехлетний Илья, который занимается печами уже шесть лет. Этому Илье, человеку сугубо гражданскому, "в войну играет только на компьютере", и дает Александр почитать "Патологии". И вот мастер своего дела, печного, высказывается по поводу чужого дела, писательского:

"А почему он, вроде командир отделения, вроде спецназа, не работает вместе со всеми, не разгружает самолет, а прячется и отлынивает? Так бывает?"; "А что, в спецназ чеченцев берут, против своих воевать? "Пиф-паф" делать, как тут написано?"; "Странный какой-то у них спецназ, игрушечный, что ли? Не солдаты, не офицеры, а вольнонаемные будто. Это для конспирации он так пишет?"

Что ж, Илья, как и всякий читатель, имеет право на свое мнение. Бушковский тем более, т.к. с Захаром у "Саньки", т.е. Саши много общего: как в автобиографическом плане (оба деревенского происхождения, у обоих отцы - учителя, оба побывали в "горячих точках"...), так и в творческом: обоих бог не обделил талантом, оба пишут о патологиях одной и той же войны и одной и той же страны; пишут об особом пацанском мире; пишут одинаково "кинематографически", резко меняя фокус - из настоящего в прошлое, из прошлого в настоящее...

Но на этом сходство и заканчивается. Писатель Прилепин, взявшись дать оценку труда другого писателя, дочитал бы роман до конца. Как дочитал он огромную "Пирамиду" Леонова, приступив к написанию не менее огромного тома "Подельник эпохи". Бушковский же признается: "Сложное впечатление оставил мне не полностью прочитанный роман..." (Курсив мой. - Г.А.)

Второе. Прилепин не стал бы рассуждать о чужом произведении "от печки", а задумался - в чем же причины успеха романа. И, пожалуй, доверчивее бы отнесся не к мнению печника (пусть и хорошего парня), а к мнению своей учительницы, давшей ему первые уроки литературного знания, для которой литература . ее профессия. Ведь именно учительница и обратила внимание Бушковского на роман Прилепина, как на хороший, взволновавший ее роман ("Очень талантливый молодой писатель... Язык, динамика... Неужели война действительно так ужасна?". Правда, последний вопрос говорит о некотором инфантилизме учительницы, впрочем, вполне простительном для нас, женщин)

Напомню, что "Патологии", пришедшие в "Север" в потоке электронной почты, взволновали и писательницу Яну Жемойтелите, тогда зав. отделом прозы. Она распечатала роман и дала на читку главреду Станиславу Панкратову. И тому, в молодости служившему во флоте, т.е отчасти знакомому с военным делом, тоже роман понравился. Я уж не говорю о тысячах его читателей по всей стране. Выходит, все ошибались? Но не все же военные, не все знают эту терминологию. Для обыкновенных читателей прежде всего важны чувства. А чувств в романе с избытком. За что читатели и приняли Егора Ташевского, от лица которого ведется повествование. Приняли, несмотря на то, что он вовсе не герой без страха и упрека, каким полагается быть настоящим спецназовцам. А может, именно за то и приняли, что угадали в нем, да и в других его друзьях-товарищах растерянных мальчишек, брошенных медным всадником в самое пекло.

В своей статье Бушковский приводит слова некоего старика-ветерана, который будто бы ходил в "Север" с "дурными стихами" и, когда речь заходила о повести Бориса Васильева, "плевался, матерился и кричал... Так волновала старика видимая ему неправда..."

У меня сразу вопрос: откуда Бушковскому сие известно? Я работала в "Севере" без малого двадцать лет, но ничего подобного не слышала. Знаю, что у Гусарова были претензии, но несколько другого рода: не было в Карелии каменных сараев, о которых писал Васильев. И не гнали карелы самогон...

Впрочем, дело не в старике, и не о нем речь. А о том, зачем Бушковский взялся писать о "Патологиях", спустя целых семь (!) лет после публикации романа и спустя почти двадцать после участия в "чеченской" войне? Нет, если бы сразу, да не в специализированный литературоведческий журнал, куда, полагаю, без протекции трудно попасть, а скажем, в народную "Проза. ру", я бы поняла. Ведь то, что для писателя и журналиста Прилепина было всего лишь темой... одной из тем - для Бушковсего было его делом, которому он посвятил почти пятнадцать лет своей жизни и которое знал досконально. Разве не задело бы каждого из нас, доведись кому-то написать о его деле спустя рукава или хуже того - нарушая факты. Безусловно, задело бы.

Полагаю, что писал Бушковский не в "Проза. ру", а в "Вопросы литературы" именно потому, что к этому времени (спустя семь лет) осознавал себя не "отставным военным и действующим печником" (Дм. Новиков), а именно писателем (упоминание печного дела - в некотором смысле от лукавого. Мы еще помним, что и прежде, в советские времена, любили упоминать в предисловиях к писательским текстам о трудовом пути автора. И чем больше этот автор на пути к литературе поменял рабочих мест, тем считалось лучше как для познания жизни, так и для самой литературы. Сегодня вместо трудовых подвигов пишут о боевых. Но все это не более как приманка для читателя. Писательская биография или, как нынче говорят, "легенда", может заслонить текст лишь на какие-то мгновения).

Чувствуя себя современным писателем (на том основании, что пишет о современности и современным языком с хорошим знанием жаргона, на котором говорят пацаны и заключенные), Бушковский тем не менее мыслил отчасти как советский человек, т.е. писал статью не только для журнала, но и для некоего обкома, кому и задавал свои вопросы:

"Почему с 2004 года, когда был опубликован роман "Патологии", ни у кого не возникло сомнений в его правдивости, почему звучали только хвалебные отзывы и рецензии? Рецензии российские, польские, французские, рецензии девушек, студентов, журналистов, конечно же, рецензии литературных критиков..."

Приводится масса доводов, один другого убедительнее:

"Рассмотрим правовой аспект... Подразделение, относящееся к какой-то силовой структуре, проводит "зачистку". Что такое "зачистка"? Это не войсковая операция по уничтожению вооруженного противника, а всего лишь проверка местности и паспортного режима. Цель ее - выявление лиц без документов, задержание и установление их личности. При необходимости - доставка в местный орган власти. Этим занимаются подразделения милиции или внутренних войск. Стало быть, кем является пресловутый спецназ Егора Ташевского? Милиционерами..."

Вот оно долгожданное разоблачение! Не спецназовец Сташевский, альтер эго писателя Прилепина, а всего лишь милиционер, пытающийся примазаться к элите . спецназу: "...самовольное обзывание себя спецназом карается разными способами, от презрения и насмешек до мордобоя. Право называться спецназом имеют только подразделения, в официальном наименовании которых присутствует приставка "спец"..."

Итак, попытаемся внести ясность в обсуждаемый вопрос. Мы о чем говорим - о документальной литературе или о беллетристике? Если о документальной, согласна с Бушковским на сто процентов. Допусти такие ляпы документалист, и его авторитет был подмочен навсегда. Но "Патологии" - не документальная литература. Это то же, что "А зори здесь тихие". Вот почему те, кто хотят узнать правду о войне, читают "За чертой милосердия" Гусарова, а те, кто хотят над вымыслом облиться слезами - "А зори здесь тихие" Васильева. В документальной важна документальность, в художественной - художественность. То есть вымысел... Домысел... Да как угодно! Например, рассказ о видении, которое мучает героя Прилепина. И он так правдиво описывает это видение, всего лишь видение! - падение маршрутки с пассажирами в воду - что веришь безоговорочно.

Мне не все нравится у Прилепина. В его публицистике заметны скоропись, повторы. Впрочем, он и не скрывает: "... Так сложилось, что эта бумажная галиматья приносит деньги, деваться некуда - придется писать" ("Это касается лично меня", Москва, Астрель, 2009)

"Деньги..." Да, Прилепин - один из немногих российских писателей, который живет своим делом и за счет своего дела. То есть он профессионал (в западном мире, на который мы любим ссылаться, как на высшую инстанцию, профессиональным писателем считается тот, кого кормит его профессия). К своим тридцати девяти годам помимо "бумажной галиматьи", которая, наверняка, есть у каждого многопишущего, он имеет такие признанные литературным миром книги, как "Санькя", "Подельник эпохи: Леонид Леонов", "Обитель".

Для того, чтобы все это написать (а только "Подельник эпохи" почти тысяча страниц), мало природного дара. Нужно еще и владение ремеслом. И... простите за банальность, но не могу не сказать, что писательское ремесло, как и печное, и любое другое, нужно постигать всю жизнь. Нужно посвятить этому жизнь, как сделал учитель Бушковского мастер Илья, с младых ногтей пристрастившись к печному искусству. Как сделал Прилепин, изучая литературу в университете (филфак), работая в газете - тоже университеты для писателя, приковывая себя к письменному столу и записной книжке как чеховский Тригорин (каждодневный тренаж необходим в писательском деле как в балете). Если же кормиться другим делом, и лишь изредка "пописывать", то... То можно и проиграть. Потому что работа писателя - это самая рисковая на свете работа. Это своего рода личный бизнес-проект. Он требует всего человека и ничего не обещает взамен, то есть, может - пан, а может - пропал. Если же имярек не хочет риска, а хочет твердого дохода и внимания благодарной публики, тогда лучше в печники. Хотя, случается, и печников бивают - из-за недостатка ремесла. Сама была свидетелем.

Глава третья. Почему не получилось праздника?

После публикации статьи в "Вопросах литературы" Александр вывел себя из разряда неприкасаемых для критики по причине писательского малолетства. Собственно, с этого "опровержения" и кончился для Бушковского его пацанский период в литературе.

Теперь он - полноценный член писательского сообщества (Союз молодых писателей), пользуется вниманием публики, охотно дает интервью. В числе его благожелателей - председатель Союза молодых писателей Яна Жемойтелите, в прошлом главред "Севера", опубликовавшая первые рассказы Бушковского на страницах журнала. Именно она добилась господдержки для издания его книги "Страшные русские" и написала о нем ряд поощрительных статей.

Александра поддерживает и другой писатель - всероссийски известный Дмитрий Новиков, активно помогающий местным авторам в продвижении их произведений, в известные литературные журналы (http://gazeta-licey.ru/literature/6146-tixaya-revolyucziya-video) По его рекомендации Бушковский становится автором столичного журнала "Октябрь".

Естественно, Александра уже не устраивает, что пресса по-прежнему говорит о нем, как о начинающем: мол, за перо Бушковский взялся ради того, чтобы изжить душевную боль, нанесенную войной. Он хочет дистанцироваться от войны и в одном из интервью заявляет: "Я устал не только писать, но и читать про войну. Пусть это выгодная тема, но... говорить о войне - только очки себе набирать. Я писал о ней, наверное, потому, что нужно было выговориться. А теперь хватит..." (АиФ-Карелия . 4, 2012).

Но уже в следующем году у Бушковского при поддержке Минкульта РК выходит сборник прозы "Радуйся", где практически полностью перепечатаны его старые рассказы из "Страшных русских" - о бывших участниках "чеченской кампании". А, казалось бы, - зачем? Потому что "выгодная тема"? Желание "очки себе набирать"? Да разве наберешь их теперь, когда разрушенный Грозный давно отстроен и стал еще краше прежнего - роскошные дворцы, мечети, стадионы... Президент Чечни клянется в дружбе президенту России... Теперь "выгодная тема" - Украина. Тогда зачем этот повтор, коли уже "выговорился" в предыдущей книге?

Смотрю на обложку. Ее излишне зачерненный фон словно сигнал SOS - в полном противоречии с оптимистичным названием "Радуйся". Разделы книги - "Фигура первая" и "Фигура вторая" - еще большая непонятка: речь-то идет отнюдь не о веселой народной пляске "Кадриль", а о Войне и вымирающей Деревне.

Непонятным было также, почему рассказ "Вулкан" попал в раздел рассказов на военную тему, хотя речь там шла как раз о деревне, а "Зверинец" с звероподобным Мальком и его удавом занесен автором в "деревенский" раздел. Все это производило впечатление некоей мутности. Кстати, это слово "мутный" довольно широко распространено в литературе младореалистов: "мутный пацан", мутная девка", "мутная история"... По Ожегову, "мутный - непрозрачный, нечистый (от засорения, смешения с ч-л.)"

В "Радуйся" всего несколько новых для читателя текстов: "Праздник лишних орлов", "Радуйся", "ЛХВР", "Синхфазотрон" и "Мама". Мне они за исключением "Радуйся" и "Мама" были знакомы еще в рукописи, и значит, написаны несколько лет назад. Читаю "Маму".

На первый взгляд, ничего особенного, а я у меня в горле - комок. И от того, что у героини рассказа беспробудно пьет муж-мучитель. И от того, что она, жительница деревни, не может получить квалифицированную медицинскую помощь при острой нужде. И что уже в двадцать первом веке у нее нет стиральной машины-автомата.

Но еще большую горечь у меня вызывает сын этой женщины. Я не понимаю, почему, оставив страдающую от ушиба и возможного перелома мать дышать спертым воздухом огромной очереди казенной больницы, он уходит "подышать" свежим воздухом, "попить кофе", почитать американский роман про американского летчика-героя, поездить по городу, поиграть на трубе... Игра на трубе меня восхищает настолько, что я вместе с героем на время забываю о той, что, превозмогая боль, сидит в очереди уже целых два часа:

"Продуваю мундштук, извлекаю сначала хриплый, а потом чистый звук. Я ни о чем не думаю, когда воздух из живота через горло течет в тело трубы, я слушаю ее голос. От него мне становится легче. Голос, как его мать-труба, золотой, тихий и сильный. Он сознает свою красоту... свою отвлеченность от мира и живет ею. Он самодостаточен. Я играю упражнения и гаммы, пока не устанут губы, пока не вспотею, как на разминке перед боем. Убираю трубу обратно в кофр и еду в больницу"

А в больнице все та же ситуация. Женщина "все так же сидит у дверей кабинета" без всякой помощи. Она устала от ожидания и боли и просит сына отвезти ее домой, в деревню. Он отвозит:

"Мы едем обратно и молчим. Не знаю об одном и том же или каждый о своем. Главное, сильно не задумываться".

Конечно, можно предположить, что у сына нет денег на частную клинику, и это первое, что приходит в голову. Но, судя по машине, американскому роману и кофру с золотой трубой, деньги есть. По крайней мере, на первичный осмотр и первую помощь. Просто сын не подумал о возможности и такого решения проблемы. По отрывку о трубе мы знаем, что он в прошлом солдат, а солдат всегда ждет приказа. Мать, естественно, такого приказа отдать не могла: слишком уж стеснительна в просьбах. Вот если бы сын сам догадался...

Его запоздалое, про себя - "прости, мама..." в финале рассказа - по-своему, трогательно, но я почти уверена, что и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра... он будет вести себя точно также - мучиться новой виной, каяться... - и ничего не делать, чтобы разомкнуть этот порочный круг. То есть поступка не сделает. Не станет из исполняющего решающим, из созерцательного действующим. Этот тип героя в России достаточно распространен и хорошо описан в литературе. С решительными же и действующими много хуже. Их-то я как раз и надеялась найти в "Празднике бывших орлов". Пусть и бывшие, но когда-то были орлами! То есть теми, кто согласно северной мифологии помогает людям добыть огонь, осветить их жилища.

Еще и прежде, когда читала этот текст в рукописи - о поездке двух бывших спецназовцев на Соловки, к другу, который был в монастыре кем-то вроде трудника - подумала: а было бы хорошо развернуть сюжет, сделать из него не очередной "случай из жизни", а настоящий роман. Ведь событие встречи друзей происходит на фоне древнего монастыря с его тяжелой и величественной историей. Тяжела и судьба друга, бежавшего от этой тяжести в монастырь.

Я посоветовала Александру не торопиться, поработать еще, побольше почитать про Соловки и даже съездить снова на остров, пожить там, подышать его историей, поднакопить материала... И вроде Александр собирался...

Спустя семь (!) лет открываю текст в ожидании если не прилепинской "Обители" (Москва, изд-во АСТ, 2014), то чего-то похожего по размаху и глубине на соловецкий роман известного писателя, который он писал именно в те годы, когда недоброжелатели обвиняли его в затянувшемся молчании. Увы, нахожу тот же самый сырой материал, почему-то называемый повестью. Соловков здесь практически нет. "Орлам", приехавшим навестить друга, монастырь неинтересен. И, похоже, автору - тоже. Иначе он бы отозвался хотя бы одним лирическим отступлением, тем самым обозначив границу между действующими лицами и собой. Зато технология изготовления "дороги" - межкамерной тюремной связи - расписана с таким тщанием, что можно издать в виде инструкции для будущих сидельцев. Тут уж документальность самой высокой пробы, не придерешься.

В целом включиться в текст трудно. В первой главке автор знакомит нас с бывшим спецназовцем Пухом и человеком, который слушает историю о его друге - бывшем майоре спецназа Фоме, ныне живущем в Соловецком монастыре (в конце главки выясняется, что слушает персонаж "писатель"). Настраиваешься на продолжение истории. Но в следующей главке появляются новые персонажи - Мижган и Славян, и начинается рассказ о их детстве, юности и зрелости. И лишь при очень внимательном чтении по фразе в глубине текста - "... в азарте боя Мижган громко кричал "Пух! Пух! Пух!" - догадываешься, что мальчик "Мижган" это и есть уже взрослый Пух.

А где же "писатель"? Да он в общем-то не нужен автору. Точнее, нужен лишь для связки, чтобы заявленный Пух выговорился. Отсюда ничего не значащие реплики "писателя", типа: "ишь ты"... "да уж"... "кто знает"... "вот"... Третья главка снова сбивает с толку. Она о том, как некто, пока неназванный просыпается, отрывает себя от постели, курит, кормит рыбак в аквариуме, собирается варить кофе... И вот здесь Бушковский, видимо, почувствовал, что нужно как-то объяснить знание им мельчайших, даже интимных подробностей из жизни этого некто (утренний туалет). И он не находит ничего лучшего, как снова дать слово палочке-выручалочке - "писателю": "Откуда я все это знаю так точно? Просто он - мой друг. И когда я бываю у него в гостях, я вместе с ним курю и наблюдаю рыбок".

Еще раз перечитав эту главку, я только по упоминанию имени "Славян" догадываюсь, что герой лирической главки скорее всего Мижган, т.е. Пух.

В главке "Ваха и Рамзан" - опять новые пацаны, никак не связанные с предыдущими. Рассказ ведется от первого лица - чеченского парня Ваха ("И все же почему я чувствую сквозь дым и пыль запах лагмана?") Но на этот раз автор не объясняет, откуда он знает, что Ваха чувствует именно запах лагмана. То есть смена фокуса у Бушковского происходит слишком грубо и резко, без обусловленной, естественной картинки перехода к следующему "кадру".

Короче, все эти истории, говоря по-прилепински, "примитивно свинчены" в повесть. И, как я полагаю, вовсе не от постмодернистских устремлений, при которых любой связный рассказ выглядит художественно несостоятельным, а неупорядоченность, скачкообразность повествования, напротив, говорит об авторской одаренности. Просто Бушковский, как мне кажется, поспешил с публикацией этого текста, как и в целом со сборником "Радуйся!". Ведь давно известно, что первую книгу - книгу о себе - может написать практически каждый. А вот вторая - это уже испытание. По второй видно, куда автор растет - в ширь, в глубь, или вообще в росте остановился. И в этом смысле история про двух провинциалов - Бушковском и Прилепине, талантливых писателях с очень похожими биографиями и героями-пацанами - говорит сама за себя.

И в заключение несколько слов о пути этих героев.

Путь героя рассказов Бушковского начинается зловещим знаком-символом - расплющенным гербом Советского Союза под катком железной машины в г. Грозном, а заканчивается символом новой, т.е. дореволюционной России - орлом с большой головой, внутри которого находится фонарик-светлячок. Так вот этого орла (брелок) герой теряет ("не знаю, куда делся, просто исчез, и все") и очень мучается потерей, т.к. друг, подаривший ему брелок, говорил ему: "пока фонарик горит, все у тебя будет в порядке..." Герой ищет своего "орёлика", и кажется, только за этим и едет на Соловки, но не находит. Лицо "от писателя" спрашивает у него: как же ты теперь без орёлика в темноте ходишь? "На ощупь" - отвечает герой.

А вот что написала о герое Прилепина одна из моих финских корреспонденток: "Герой Прилепина - близкий, теплый... Он говорит о России как о матери, у которой есть свои недостатки, которую критикует любя и хочет, чтобы она стала лучше. В рассказах Прилепина его душа "танцует в луче солнечного света" (из рассказа "Сейчас будет танец")".

Есть и у Бушковского фразы, строчки, а то и целый рассказ, где душа "танцует". Например, "Сказка на ночь", которую я читала в прежней книге Александра и не без удовольствия перечитала теперь.

Рассказ небольшой, всего три страницы, и совсем простой по "конструкции": папа-пацан играет с сыном - не-пацаном в хорошую игру. Они придумывают разные истории про ковбоев, тореадоров, художников и поэтов. В этих историях царит добро и даже злых быков благородные тореадоры оставляют в живых. Но рано или поздно игра заканчивается. Приходит мама и говорит "пора спать". Перед тем, как расстаться, сынишка признается папе в любви, а папа, естественно, - сынишке. Я полагаю, игра в благородных героев не прошла бесследно для обоих. И для читателя тоже.

* Бушковский Александр Сергеевич родился в 1970 г. в деревне Сенная Губа Медвежьегорского района (Карелия). Окончил школу в пос. Гирвас. Служил в армии. В двадцать четыре года стал бойцом специального отряда быстрого реагирования - СОБР (впоследствии - майор). Воевал в Чечне. Имеет правительственные награды. Писать, по его собственному признанию, начал в 2006 г. На сегодня А. Бушковский автор двух книг: "Страшные русские" (Петрозаводск, "Северное сияние", 2010) и "Радуйся" (Петрозаводск, "Verso", 2013). Обе книги - победители конкурса изданий на господдержку (По материалам "Севера", Интернета и электронной библиотеки авторов Карелии)