Галина Акбулатова – прозаик, публицист. Родилась в Курской области, окончила МГУ им. Ломоносова. Живет и работает в Петрозаводске (Карелия)

 

Галина Акбулатова

 

В поисках мельницы счастья

 

К 170-летию первого полного издания карело-финских рун, собранных и литературно обработанных Элисом Лённротом, и 130-летию первого русского перевода «Калевалы» Леонидом Бельским

 

 

«Мы говорим не просто на разных языках, но и о разных вещах»

Андрей Туоми, житель Калевалы

 

«Сампо вросло в землю, и чтобы добыть его, надо землю заново распахать…»

Эйно Карху, исследователь «Калевалы»

 

 

На этот очерк меня подвигла Елена Кирсанова-Валга – поэтесса древнего карельского рода.

Мы с ней были знакомы, что говорится, шапочно. Она печатала в «Севере» статьи о культуре карел, но они шли не через мой отдел публицистики, а через главреда, с которым она, вероятно, была хорошо знакома. В статьях запомнилась эмоциональность и понятная пристрастность:

«Ни у одного народа нет такого красивого национального одеяния, как у карельского. Женские кокошники шились жемчугом и украшались драгоценными камнями. Низ дополнительно обрамлялся жемчужной перелиной в виде соединенных полуовалов. Этот кокошник моя мама передала в дар Карельскому краеведческому музею, где он теперь и хранится…»

Однажды случилось так, что я уступила свое место Елене в оплачиваемой принимающей стороной поездке на литературный фестиваль в шведский город Умео. С тех пор мы дружески раскланивались. И все же звонок Елены был для меня неожиданным, тем более приглашение в кафе – «поговорить».

Шоком для меня стала «лысая» голова Елены. Оказывается, она только что вернулась из Питера, где прошла интенсивный курс химеотерапии. Но выглядела Елена хорошо, и я решила, что лечение помогло. А темой нашего разговора стал новый перевод «Калевалы» А.Мишина – Э.Киуру с одним автором на титуле и обложке – финном Элиасом Лённротом – вместо привычного – «карело-финский народный эпос». Елена посчитала это несправедливым по отношению к ее народу и намеревалась написать статью о праве карел на «Калевалу» – точно таком же, как у финнов и Элиаса Лённрота. Предложила мне быть редактором статьи, которую она хотела начать с Гомера:

«Имя скажи мне, каким и отец твой, и мать, и другие

в граде твоем, и в отечестве милом тебя величают.

Между живущих людей безымянным никто не бывает

вовсе; в минуту рождения каждый – и низкий, и знатный

имя свое от родителей в сладостный дар получает…»

Больше мы с Еленой Валга (в пер. с карельского – светлая) не виделись: месяца через два после нашей встречи она ушла в мир иной. Но ее «задание» словно висело надо мной. И я с новым вниманием читала:

«Первое упоминание о карелах встречается в скандинавских сагах, которые повествуют о событиях VIII века на северо-западной окраине Гардарики (древнее скандинавское название Руси, в переводе «страна городов»). В их сагах IX–XIII веков неоднократно встречается Kirjalaland – “Земля карел”…» По-другому карельское государство называли Биармией.

Удивительным теперь казалось мне, что еще в позапрошлом веке карелы на территории нынешней республики, в бывшей Олонецкой губернии составляли бòльшую часть населения. Это была «земля карел» в полном смысле этого слова. Но уже в первое революционное десятилетие ХХ столетия – число карел понизилось до тридцати семи процентов. Правда, финнов было всего один процент. Но этот один процент в лице Отто Куусинена, Эдварда Гюллинга, Густава Ровио, Юрье Сирола… успешно проводил в жизнь идею финнизации карел – на том основании, что у финнов, мол, более высокая западная культура. Как ни странно, но «в обосновании необходимости финнизации Карелии в качестве сильного аргумента использовался эпос “Калевала”» (Маркку Кангаспуро. «Взлет и падение “красных финнов”»)

Мне была симпатична «земля карел», и я не сомневалась в их праве быть поименованными в названии эпоса, что не требовалось подтверждать в СССР (все народы равны), но стало необходимо доказывать в новой России.

Обложившись «Калевалами» (их у нас с мужем, художником Борисом Акбулатовым, целый короб) я стала изучать разные издания эпоса с разной редакторской правкой – как в переводе Леонида Бельского, так и в новом переводе Армаса Мишина – Эйно Киуру. Естественно, знакомилась с исследованиями ученых-калеваведов. Попутно (по пути к дочери в Хельсинки) побывала в местности Саво (Иломантси), где врач и ученый Элиас Лённрот (1802 – 1884) также записывал руны (Саво упоминается в руне тридцать пятой: «широки пределы Саво….»). Ну а мои дневники напомнили мне о журналистских поездках в поселок Калевалу и в молодой город Костомукшу, построенный в восьмидесятые на месте сгоревшей в 1942 г. старинной карельской деревни Костмус совместными силами Советского Союза и Финляндии для работников нового горнорудного комбината.

Все это вместе взятое и помогло мне написать мое читательское исследование о «старом» и «новом» переводах «Калевалы» и понять – почему в двухтысячные произошла смена «выставки» – с народного эпоса на авторскую поэму.

 

Часть первая. Об авторских правах

 

1

Спор этот давний. И ведется он с тех пор, то утихая, то обостряясь, как состоялось первое издание эпоса под названием – «Калевала», или древние руны Карелии о прошлом финского народа» (1835). Ученые Финляндии, Прибалтики и Карелии ломают копья: кто подлинный автор – рунопевцы или собиратель рун Элиас Лённрот? «Калевала» – оригинальное литературное произведение Лённрота или обработанный им «фольклор»? И наконец – кому все-таки принадлежит эпос – карелам или финнам?

Доподлинно высчитано количество стихов, услышанных от рунопевцев Карелии и Финляндии (имена многих из них известны) и сочиненных непосредственно Элиасом Лённротом. Так вот, количество последних «чрезвычайно незначительно» (3 %), а треть стихов включены в эпос «в том виде, в каком были в первоначальных записях» (Лаури Хонко) И это значит, что нет никакого сомнения в «соавторстве рунопевцев» (Н.А. Лавонен). Сам Элиас Лённрот оценивал свою роль так: «проложил певцам лыжню я» (пер. Л. Бельского). В предисловии к «Калевале» 1849 г. ученый точно обозначил эту роль – «составитель»: «Составитель попытался тщательно и бережно в меру своего умения связать руны общей последовательностью, собрать в единое целое все, что в них повествуется об обычаях и событиях минувших времен…» (пер. Э.Г. Карху).

Обращает внимание, что о себе Э. Лённрот говорит в третьем лице. И не случайно, предисловие к первому изданию «Калевалы» он подписал не полным именем, а инициалами. Все это говорит о чрезвычайной скромности ученого. В одной из статей Э. Лённрот писал: «Руны – не частное дело. К ним нужно отнестись как к священному наследию, доставшемуся нам от предков»[1]. «Не частное», т.е. не чья-то конкретно собственность, в том числе и Элиаса Лённрота, а общее, народное.

Но тем не менее клин был вбит. И вбил его здесь, в Карелии, не кто иной, как наш современник Армас Мишин, решивший во что бы то ни стало доказать, что «жанр ”карело-финский эпос” нарушает право Лённрота». Мол, он – единственный автор «Калевалы»[2].

Однако жители северной Карелии, потомки предков-рунопевцев посчитали, что их права, а значит, и права всего карельского народа А. Мишин нарушил, присвоив песни народа одному человеку.

Это мнение выразил журналист из Калевалы Андрей Туоми: «Вот почему-то эпос «Калевипоэг» так и остался эстонским и собиратель врач Фридрих Крейцвальд (тоже врач!) упоминается только в контексте публикации эпоса» (http://tuomi.ucoz.ru/publ/roda_nashego_napevy/1-1-0-3)

 

2

Надо отметить, что в девятнадцатом веке люди были особенно чувствительны к понятиям чести и достоинства. Когда талантливый петербургский художник Константин Крыжицкий (1858 – 1911) узнал, что его обвиняют в плагиате, которого он не совершал, он покончил с собой.

В двадцатом веке вышло послабление. Люди стали менее щепетильны в вопросах авторства и могли воспользоваться плодами чужого труда. Так однажды известный писатель А.М. Ремизов (1877 – 1957) «присвоил» себе сказки, записанные ученым-фольклористом Н. Е. Ончуковым (1872 – 1942). Возникла довольно-таки неприятная ситуация: Ремизова обвинили в плагиате. За писателя вступился М. М. Пришвин (1873 – 1954), посчитав его публикацию «художественным пересказом», когда, на его взгляд, не обязательно было упоминать имя первооткрывателя сказки.

Но, зная пристрастность Пришвина ко всему, что касалось его «собственности», это заступничество, вероятно, можно было объяснить обидой. Н.Е. Онучков, по чьей рекомендации начинающий писатель ездил в Выговский край – записывать «фольклор» – публично покритиковал Пришвина за стремление «изложить сказки книжным языком» в то время, как нужно было «соблюдать все особенности местного говора» (https://www.booksite.ru/fulltext/sev/ern/yye/1.htm ).

Еще круче была ситуация с сибирским писателем Михаилом Плотниковым (1892 – 1938), около двадцати лет собиравшем сказки и легенды народа манси и составившем сборник вогульского эпоса “Янгал-Маа” (манси-вогулы — исчезающая народность финского племени). Этот сборник, переведенный М. Плотниковым на русский тем же размером, что и переводы "Песни о Гайавате" и "Калевалы», Плотников отправил по почте в журнал «Новый мир».

Редакция, ничего не сообщив Плотникову, передала рукопись для литературной обработки поэту Сергею Клычкову. Тот убрал повторы, выстроил сюжет и фактически переписал “Янгал-Маа”. Теперь эпос превратился в поэму и назывался “Мадур-Ваза Победитель”, а ее единственным автором стал Сергей Клычков.

Узнав об этой публикации, Плотников потребовал провести -расследование. Результатом его стала книга, вышедшая в 1933 г. в издательстве Academia, где были напечатаны оба текста – М. Плотнкова и С. Клычкова.

Это издание с иллюстрациями художницы Алисы Порет и вступительной статьей Михаила Плотникова называлась «Янгал-Маа/ Мадур Ваза – Победитель». Жанр был обозначен как «эпос», а поэма С. Клычкова представлялась как «вольная обработка» эпоса.

И вот век двадцать первый. Граница между своим и чужим стала еще более зыбкой, чему в какой-то мере способствовал постмодернизм с его обильным, безковычным цитированием и столь же обильными аллюзиями.

Постмодернизм добирается даже до библии фольклора – эпоса. Вот что я прочитала в одном из научных трудов:

«…при переориентации историографического дискурса на новую постмодернистскую философско-эстетическую парадигму, интерпретация памятников эпоса в ее классической форме, сложившаяся в рамках второй половины XIX - XX вв., не отвечает новым представлениям о природе формирования и функционирования фольклорного текста, возникшим в русле современного эпосоведения…»[3]

 

3

Новые веяния «эпосоведения» были подхвачены и в Карелии. Если прежде многие ученые «калевальскую» деятельность Э. Лённрота называли литературной обработкой, редактированием, монтажом, реконструкцией… и упор делали на «составительские принципы» финского ученого – «сочетание двух культурных традиций – устно-поэтической и литературной» (Э. Карху), то теперь отстаивалась его авторитетность. «Победила», на первый взгляд, точка зрения А. Мишина, по которому «Калевала» – «первый финский роман в стихах» Элиаса Лённрота. Мол, перевод Бельского стали называть карело-финским эпосом лишь в 1940 году. (http://petrozavodsk.bezformata.com/listnews/skazana-pravda-o-epose-kalevala/3079016/).

Однако, по изысканиям такого крупного ученого-угроведа как Э.Г. Карху (1923 – 2008) «первые сведения о карело-финской народной поэзии появились в русской печати еще в начале XIX века» (О переводах "Калевалы" в России, 1993 г.) А когда «Калевала» в переводе Бельского вышла отдельным изданием, она была названа «важным источником сведений о дохристианских религиозных представлениях финнов и карел…» То есть опять – финнов и карел! И никакого сугубо финского романа.

Что касается «прототипов» – «Илиада» и «Одиссея» – на которые ссылался А. Мишин, то авторитетнейший фольклорист, карел по национальности В.Я. Евсеев (1910 – 1986), для кого карельский и финский были родными языками, в своей работе «Руны «Калевалы» и русско-карельские фольклорные связи» писал, что карело-финский эпос так же самобытен, как и русский былинный. Такого же мнения был и Э.Г. Карху: «Калевала» не имеет аналогов среди национальных эпосов в мировой литературе…»[4]

Иначе считал основатель советского финноугроведения Д. В. Бубрих (1890 – 1949). Он разделял точку зрения одного из ведущих финских фольклористов Карла Крона, полагавшего, что калевальские руны возникли в Западной Финляндии и исторически связаны с народностями Балтийского моря, особенно с германцами: «Дольше и лучше всего руны сохранились там, где культурное развитие наиболее отстало – в приграничных местностях Карелии, куда эти руны попали с Запада…»[5] Правда, ученый не исключал, что в «эпоху феодализма» у карел был свой, своей национальной формы героический эпос и «некоторые вложения» из него вошли в финскую «Калевалу» (Курсив мой – Г.А.)

Уроженец северной Карелии, писатель Антти Тимонен был категорически не согласен с этим: «Некоторые западные ученые, прежде всего профессор Карл Крон, Ууно Харва и другие “блуждали” по морям и океанам, отыскивая (обязательно в Швеции и Германии) объяснения отдельных эпизодов, встречавшихся в “Калевале”, лишь бы не признать родиной и колыбелью рун Карелию. Эти ученые старались дать карельским рунопевцам, карельскому народу только роль хранителей этих рун, попавших сюда то ли из Швеции, то ли из Германии. Уместно спросить, почему же в Карелии сохранились именно руны «Калевалы» и наши рунопевцы совершенно не знают “Песни Нибелунгов”…»[6]

То есть мнения самые разноречивые. На мой же читательский взгляд, рунопевцы были настоящими природными художниками. И лучшим доказательством творческого дара является неповторяемость произведений при их очередном воспроизведении автором. Архиппа Перттунен рассказывал Элиасу Лённроту, что его отец и другие певцы «никогда одну руну не исполняли дважды», т.е. одинаково. Всякий раз что-то добавлялось, уточнялось, и «старая» руна начинала звучать по-новому.

Северные карелы творили песни и дарили их миру, не заботясь об авторском праве, не подтверждая его «документально». Это было делом совести тех, кто использовал их уникальный дар. Наверно, поэтому Лённрот и не ставил свое имя на «Калевале» и называл себя «составитель». Поступи он иначе, его бы в первую очередь не поняли те коллеги, кто также собирали руны и отдавали их Лённроту для общей книги об истории и культуре карел и финнов. Это профессор Рейнгольд фон Беккер, издавший несколько рун о Вяйнямейнене; это Захария Топелиус, записывавший древние руны с 1803 года; это молодые финские интеллигенты, начавшие собирать руны после выхода первой, 1835 г. «Калевалы»…

Но, могут возразить мне мои современники, с тех пор прошло почти два столетия, стоит ли сегодня придерживаться стародавних принципов?

 

4

В 2001 г. в издательстве «Карелия» в новом переводе Армаса Мишина и Эйно Киуру и с иллюстрациями известной карельской художницы Тамары Юфа и ее дочери Маргариты Юфа вышла книга – уже не эпос, а поэма «Калевала» – с указанием на титуле имени автора – Элиас Лённрот.

Во вступительной статье, обосновывая необходимость нового перевода, А.Мишин указывает на недостатки прежнего: «реальная “Калевала” не во всем совпадает с представлениями Бельского»; «Бельский, изучавший финский язык попутно с работой над переводом, многого не знал да и не мог знать…» Особенный недостаток прежнего перевода, по мнению А. Мишина, заключался в том, что «Бельский намеренно героизировал лённротовский эпос, усиливая его героическое начало».

Меня задело это «намеренно». Не идеологический же работник Бельский в самом деле. А героизация была (и есть) в самом воздухе эпоса. Другое дело, что речь здесь идет не о ратных подвигах. Основным противником (и божеством) человека в «Калевале» является могучая, полная тайн, магии и превращений природа – воздух, вода, лес, звери, птицы, рыбы… Сравним:

Бельский (изд. 1985, руна сороковая):

…Сам клинок свой вынимает,

Вынул острое железо:

Он клинок вонзает в волны,

С края лодки вглубь вонзает,

В спину той огромной щуки,

В ребра той морской собаки…

 

Мишин-Киуру (изд. 2001, песнь сороковая):

…Вырвал сам свой меч из ножен,

выхватил клинок могучий,

с силой меч вонзает в море,

загоняет возле борта

В спину той огромной щуки,

в челюсти речной собаки…

 

Разве все эти глаголы, наречия и определения («вырвал», «выхватил», «клинок могучий», «с силой вонзает»…) не показывают, как героически сражается Вяйнемёйнен со щукой (правда, непонятно, почему «речная собака», если щука в море?) Героику эпоса зримо подтверждают и работы одного из самых известных иллюстраторов «Калевалы» – финского художника Аксели Галлен-Каллелы, особенно изображение битвы калевальцев со страшной птицей – хозяйкой Похъёлы, что соответствует сюжетной основе эпоса, по Лённроту: борьба стран Калевы и Похъёлы.

И несколько слов о заговорах, которым придается большое значение в «Калевале» и которые А. Мишин противопоставляет как «мирные» средства против «военных» в русских былинах. Только вряд ли заговоры можно назвать мирными и менее жестокими, чем оружие русских богатырей:

«…Он поет – и Ёукахайнен

По бедро ушел в болото,

И до пояса в трясину,

И до плеч в песок сыпучий…

(Пер. Бельского, руна третья, изд. 1985)

Мой муж, художник Борис Акбулатов, в течение двух лет работавший над иллюстрациями к эпосу, признался, что порой во время чтения заговоров, аккумулировавших вековую мощь ведунов, ему становилось не по себе от их воздействия. И все же он преодолел тяжелую магию, и многие зрители отмечали сказочно-героический характер его графических листов к «Калевале», которые сегодня можно видеть в республиканских музеях.

И кажется, именно с помощью «заговоров-заклинаний» – подробных предисловий к многочисленным изданиям «Калевалы», статей, интервью, лекций… – А.Мишин сумел убедить часть общества – ученых, издателей, читателей – что создатель «Калевалы» – не народ, а Элиас Лённрот.

 

 

 

 

 

5

В 2010 в петербургском издательстве Вита Нова имя Лённрота уже на обложке «Калевалы». И А. Мишин заявляет: «Впервые «Калевала» в России была опубликована так, как этого хотел Лённрот, в 2010»[7]

Но нигде и никогда Э. Лённрот не выражал такого желания. На страницах популярного республиканского журнала «Лицей» Э. Карху высказался на этот счет определенно:

«Без знания рун – песен эпического характера – "Калевалы" просто не было бы. Поэтому сказать: Лённрот – автор "Калевалы" едва ли правомерно, особенно, если понимать авторство в сугубо литературном смысле, как, скажем: Пушкин – автор "Евгения Онегина". Лённрот и сам не считал себя таким автором, своего имени на книге он не написал…» («Лицей» № 2, 1995).

Здесь одно из проявлений скрытой полемики с А. Мишиным, который в своих выступлениях и интервью сравнивал «Калевалу» с «Евгением Онегиным: «А где в “Калевале” руны? Мы же не говорим, например, “руны “Евгения Онегина”! Говорим “главы”, так ведь? Не стоит забывать, что “Калевала” – точно такое же целостное произведение, как роман Пушкина. У него есть автор…»[8]

Самым удивительным для меня в этом роскошнейшем двухтомнике 2010 г. для «Библиотеки всемирного клуба петербуржцев» были не кожаный переплет «с тиснением фольгой», не мелованная бумага, не завораживающие цветные иллюстрации наследника филоновской школы Юрия Люкшина, не вес (3кг!) и даже не фантастическая цена – 19600 руб! (СПб. Дом книги) … а то, как ученик поступил со своим учителем.

Ученик – поэт Армас Мишин. Учитель – выдающийся ученый-филолог, литературовед, переводчик и тонкий знаток «Калевалы» Э.Г. Карху, благодаря которому А. Мишин и познакомился с эпосом. Напомню: в отличие от А. Мишина, выучившего финский в сорок лет, Э. Карху с детства говорил по-фински.

Вот что написал во вступлении к коллекционному изданию А.Мишин:

«Э.Г. Карху мало опирается на способы работы Лённрота с народным материалом…»; «Работа Лённрота в его трактовке сводится к механическому составительству…»

Да и ладно, была бы справедливая критика, а то словно и не читал ученик трудов учителя, его книги «Элиас Леннрот. Жизнь и творчество».

Невольно вспоминаешь строки из биографии «самого значительного русского переводчика “Калевалы”» (Э.Г. Карху) – Леонида Петровича Бельского (1855 – 1916), написавшего на книге с переводом «Калевалы» стихотворное посвящение своему учителю и наставнику Ф. И. Буслаеву[9], познакомившему его с эпосом:

«Он свитки хартий вековых
Держал десницею благою
И прелесть образов былых
Он воскрешал передо мною.
Я шел к нему. Он напоил
Меня из чаши просвещенья,
Во мне будил он вдохновенье
И тихий труд благословил».

Отчего не случилась подобная признательность у А. Мишина, ведь у него столько стихотворных посвящений разным литераторам Карелии, далеко не сыгравшим той роли, какую сыграл в его судьбе Э.Г. Карху, по сути поменявшем ее направление?

Для того чтобы объяснить подобную метаморфозу в отношении ученика к учителю, а также причину столь яростно, даже фанатично отстаиваемого взгляда на единоличное авторство Э. Лённрота, нужно, видимо, вернуться в то время, когда еще не было «представительских» изданий, и у поэта Армаса Мишина всё только начиналось.

Говоря словами Э.Г. Карху, меня интересовало «влияние биографии автора на текст» и на «обстоятельства, сформировавшие окончательный вид произведения».

 

Часть вторая. Человек с портфелем

 

1

«Армас Мишин – фигура для литературного мира Карелии знаковая», «Армас Мишин – человек для Карелии легендарный…» – так обычно пишут о нем в СМИ. Его называют ученым, поэтом, классиком карельской литературы… Внешне он чем-то напоминал мне человека с портфелем из одноименного рассказа Марка Твена («Было что-то особенное в его смиренном выражении, в его усталом взгляде…»). Тем более, портфель, точнее, портфельчик был неизменным атрибутом его деятельности на многолетнем посту председателя Союза писателей Карелии.

Писательские справочники сообщают о Мишине немного. Но архив – великая вещь! Он сохранил старые республиканские газеты, благодаря которым информация получилась более объемной, хотя и более разноречивой, особенно об отце и матери, тем более о предках Мишина. И это в какой-то степени закономерно для появившихся на свет в тридцатые, сороковые и даже пятидесятые годы, когда важно было родиться в правильной семье и в правильном месте. А. Мишин, судя по его многочисленным интервью, родился в неправильном месте (Ингерманландии) и в неправильной семье (ингерманландцев). Впрочем, предоставим слово самому А. Мишину:

«Я родился в деревне Малая Пустошка Мгинского района Ленинградской области, в семье Марии и Иосифа. Фамилия матери – Пёнтёнен, а отца – Мышин, так в свое время перевели на русский фамилию моего отца – Хийри, что по-фински означает “мышь”. Отец умер в 1939 г. в Ленинграде от менингита, а мы с матерью в 1941 году оказались вывезенными в Сибирь. Все документы были потеряны, и когда я пошел в первый класс, мать не могла правильно произнести по-русски мою фамилию “Мышин” и меня записали “Мишиным”. Вместо непонятного “Армаса” я стал Олегом…»

Из интервью:

– История почти каждой ингерманландской семьи в советское время – трагична. Каким было ваше детство?

– Воспоминание из детства: мы сидим в подвале самого большого дома, на дворе – 1941 год. Мимо деревни отступают части Красной Армии. И вот под угрозой применения оружия красноармейцы заставляют всех нас – женщин, инвалидов, детей – покинуть укрытие, чтобы убедиться, что среди нас нет вражеских шпионов! Они были уверены, что мы скрываем шпионов… (http://viperson.ru/wind.php?ID=573887)

Но в автобиографическом стихотворении А. Мишина «Тогда в сорок первом» (сб. «Сопричастность», 1985) советские солдаты вовсе не жестоки, а, напротив, дружелюбны и добры:

«…Солдат усатый в сдвинутой пилотке,

Зовет его: Поди сюда, малец!»

В улыбке расплылось лицо солдата.

Мальчишку, усадивши на пенек,

Протягивает котелок помятый

С дымящеюся кашей: «Ешь сынок»…

А покинуть укрытие подвала якобы «под угрозой применения оружия» семью будущего поэта и других жителей Пустошки заставил не поиск вражеских шпионов, а стремление солдат спасти от смерти местное население. Один только дед отказался покинуть свой дом:

«…Еще никто не может знать о том,

что будет с ним, что будет завтра с нами,

что дед сожжет в глухую ночь свой дом

и сам погибнет в пламени с врагами…»

Та же двойственность поэта и в отношении к финляндской рабочей революции 1918 г. В шестидесятые – восьмидесятые А. Мишин на стороне восставших рабочих и крестьян. От имени красного почтальона Кесси Ахмала он выплескивает гнев советского человека против финских богачей: «Кончайте, игру, господа шулера./ Не все вам грести и грабастать./ И это последняя ваша игра./ Довольно! Пожили! Баста!» («Баллада о красном почтальоне»); «Весной в восемнадцатом,/ красный боец,/ ты в плен к лахтарям попал /…/ Но вырвался ты из лап палачей./ В Россию ушел – не достать. И стала Россия отчизной твоей/ и научила летать…» («Икар»).

В девяностые-двухтысячные, когда красные финны под воздействием пропаганды и буржуазной революции в России, названной «Перестройка», перестают быть героями, А. Мишин напишет: «Я, дурак, мечтал о коммунизме,/ ждал, когда же деньги отомрут./ А они (финны, шведы – Г.А.) при этом механизме,/ как при коммунизме, все живут…» (Сб. «На российском ветру», 2000)

 

Из интервью:

– Вы с детства владели финским языком? Начинали писать на нем?

– Вовсе нет! Мои первые стихи написаны по-русски: в эвакуации, в Омске, на каком языке еще можно было общаться? (http://viperson.ru/wind.php?ID=573887).

– Чувствовали Вы и дальше на себе ограничения, касавшиеся финнов?

– К сожалению, да. Я всю жизнь мечтал стать врачом и собирался поступать в медицинское училище. Но мне, опять же как финну, сделать это не позволили. Я поступил в Пудожское педучилище – запретов на поступление туда по национальному признаку не было… (http://viperson.ru/wind.php?ID=573887 и др.)

 

В рассказах А. Мишина о себе заметно, что факты у него нередко сопрягаются с легендой, как это часто бывает в биографиях известных людей. Легенда же сопрягается со временем. Какое время, такая и легенда. Например, в старых газетах упоминания о национальности нет. Ведь еще в Сибири Армас Мишин стал по документам русским «Олегом Мишиным». А раз русский, то и запрет на медучилище и в конечном итоге на будущую профессию врача не имеет отношения к отсутствующей тогда в документах Мишина финской национальности. Да и после окончания педучилища поэт мог бы осуществить свою мечту и поступить в Петрозаводский университет на медфак. Но Олег-Армас выбрал – сам выбрал! – профессию педагога. Значит, и не мечтал «всю жизнь», и, возможно в легенде, сказалось влияние почитаемого Мишиным врача-ученого Элиаса Лённрота.

Собственно, истоки раскола нужно искать здесь: между тем финским мальчиком Армасом, что родился в деревне Пустошка, и тем новым русским мальчиком Олегом, что оказался во время войны в Сибири и уже говорил только по-русски.

Вот как этот раскол обозначил сам Мишин: «Проблема в том, что ни в России, ни в Финляндии меня не признают финном…» (https://ptzgovorit.ru/content/armas-mishin-%C2%ABkalevala%C2%BB-ne-karelo-finskii-epos%C2%BB).

В России понятно, почему. Того, чьи предки триста лет жили в России (окрестности Петербурга), кого многие годы знали как советского поэта Олега Мишина, кто прекрасно, без малейшего акцента говорил и писал по-русски (а по-фински с русским акцентом), кто по внешности, характеру и поведению соответствовал представлениям о русском человеке в его достоинствах и недостатках, было трудно назвать финном. Тем более, Мишин и по паспорту был русский.

2

Он продолжал быть русским и студентом Карельского пединститута, и после – преподавая русский язык и русскую литературу в школе рабочей молодежи. Тем более, время благоприятствовало: начало шестидесятых, Оттепель! У Мишина всё хорошо: любимая жена, сын-первенец, выходят сборники стихов, критика называет его певцом «рабочей темы», и в 1964 г. Мишина принимают в Союз писателей. Профессия «писатель» – одна из самых престижных в СССР, и Мишин автоматически входит в ряды советской элиты.

Айно Куусинен, супруга одного из самых известных «красных финнов» Отто Куусинена, писала: «Что же это была за советская элита, как ее называли рабочие?.. Обычная домашняя хозяйка могла купить очень мало, выстояв огромную очередь. Высокопоставленные чиновники могли покупать без ограничений и все что угодно…» («Бог низвергает своих ангелов»).

Разумеется, такие привилегии были далеко не у всех советских писателей, тем более, у живущих в провинции. Но кое-что всё же перепадало. Например, квартира с дополнительным метражом, либо отдельно квартира под рабочий кабинет помимо основной. Плюс хорошая социальная защищенность: заболел – бесплатное лечение, путевка в санаторий и достойная оплата больничного. Хочешь уединиться, отдохнуть, поработать над рукописью – пожалуйста, комфортная и совершенно бесплатная творческая дача с отличным питанием – в Подмосковье, в Крыму, на Кавказе, в Прибалтике...

И, наверно, так бы и жил себе Олег Мишин советским человеком, русским по паспорту. Но в его жизни случились две знаковые встречи – с петрозаводским поэтом, сыном красного финна Тайсто Сумманеным и с заведующим сектором литературы Института языка, литературы и истории (ИЯЛИ) Карельского филиала АН СССР, ингерманландцем Эйно Карху. Первый советует писать стихи на «родном», финском, а второй приглашает Мишина в аспирантуру. Поэт принимает приглашение, но не потому, что решил поменять поэтическую стезю на научную: «В аспирантуру я поступал, чтобы изучать финский» (https://rep.ru/daily/2010/03/10/15913/).

Тогда-то поэт и прочитает впервые «Калевалу» в переводе Л. Бельского (при поступлении в аспирантуру ему предстояло сдавать экзамен по эпосу). И огорошит научного руководителя молодой задиристостью Ёукахайнена: «Все, что в республике говорится о "Калевале", – неправильно» (там же). Однако впоследствии умерит пыл и при добром наставничестве Э.Г. Карху напишет и защитит кандидатскую, а после – с 1971 по 1985 гг. – будет работать в ИЯЛИ под его же началом.

В этот период (1976) А. Мишин выпускает первый сборник стихов на родном финском под псевдонимом (настоящей фамилией?) Армас Хийри и знакомится с трудами финского ученого Вяйно Кауконена, в частности с его книгой «Леннрот и «Калевала», где доказывается авторство Э. Леннрота как создателя уже не эпоса, а поэмы «Калевала».

С тех пор А. Мишин все сильнее, и, как свойственно поэтам, – страстнее отдается идее опровержения взглядов «старых» российско-карельских калевалаведов с их верой в народные таланты. Однако в ИЯЛИ хода «ересям» нет, особенно последней, которую Мишин опубликовал в СМИ в 1984 г., назвав прототипами «Калевалы» «Илиаду» и «Одиссею»: «Когда я рассказал о прототипах "Калевалы" в публикации, мне запретили печатать целую серию статей на эту тему…» (https://ptzgovorit.ru/content/armas-mishin-%C2%ABkalevala%C2%BB-ne-karelo-finskii-epos%C2%BB).

Надо понимать, «запрещал» не обком КПСС. Скорее, заведующий сектором литературы ИЯЛИ Э.Г. Карху, который на дух не переносил в науке революционную поверхностность, высказался не слишком одобрительно об «открытиях» своего ученика, читавшего «Илиаду» не в подлиннике, а в известном переводе Н.И. Гнедича (1784 – 1833) с его «сплавом славянизмов, державинских двусоставных эпитетов и просторечия, который и стал языком русской “Илиады”» (А.Г. Хурмеваара).

Что ж, А. Мишин был натурой эмоциональной, увлекающейся и в своем увлечении нередко теряющей объективность. Человек-поэт и человек-ученый в нём входили в противоречие: как поэт он давал себе волю в не-обязательстве слов и чувств, но звание ученого обязывало держать себя в узде (сто раз отмерь…) Было желание освободиться от узды, и оно вскоре осуществилось.

В 1985 г. А. Мишина приглашают в обком КПСС и предлагают перейти на штатную работу в Союз писателей Карелии (тогда было принято ставить во главе творческих организаций карела или финна). Поэт соглашается: в СП больше зарплата и сам себе хозяин. Вскоре он издает «Путешествие в «Калевалу», где пока еще осторожно проводит свои «калевальские» идеи.

В руководстве СП[10] А.Мишин проработает целых двадцать лет (пять лет – заместителем и пятнадцать – председателем). Его отчетные доклады полны мероприятий и достижений. Но в целом, на мой взгляд (в те годы я была членом возглавляемого А.Мишиным СП), это была имитация деятельности: невозможно в одно и то же время руководить союзом, выпускать литературоведческие труды и сборники стихов (в пору руководства Мишиным СП они выходили особенно часто), сотрудничать со СМИ, выступать на поэтических вечерах и еще что-то читать из художественной литературы (без чтения писатель невозможен). Чтобы заниматься своим, нужно манкировать основной работой (председатель СП).

К сожалению, подобное манкирование было распространенным явлением в СССР, и некоторые даже находили в этом своеобразное достоинство. Например, писатель Г. назвал заслугой Армаса Мишина то, что он сохранил СП. «Сохранил как раз потому, что ничего не делал. А если бы устроил революционные преобразования, то от союза ничего бы не осталось».

При Советах А. Мишин, сын простолюдинов, интеллигент в первом поколении, получил всё сполна: образование, звания, награды, поэтические сборники, научные издания. А еще квартиру и хороший задел на сберкнижке: «На две “Волги” было сбережений», – переживал поэт после дефолта 98-го. «В советские годы стихи приносили неплохой доход. Каждая строка стоила до шестнадцати рублей…» (https://rep.ru/daily/2010/03/10/15913/). Шестнадцать рублей! За вот такие или подобные им строки: «Живи и жить давай другим!» – говаривал сам Пушкин. А мы… мы не согласны с ним, и вновь стреляют пушки…» (из. сб. «На российском ветру»).

Советская власть благоволила к Мишину, и впоследствии он скажет – почему: «писали обо всем, но только не о том, что по-настоящему беспокоило… Не хотели рисковать собой ради правды»[11]

Так жил не только А. Мишин. Так жили большинство из нас. Помню, как в семидесятые после просмотра «Конформиста» Бернардо Бертолуччи одна из моих коллег сказала: «Я тоже конформист и горжусь этим».

У коллеги не было расхождений с установками партии и правительства, она охотно им подчинялась, что гарантировало ей гармоническое существование в советском обществе. У Мишина расхождения были, но он до поры до времени их тщательно скрывал, и эта двойничность существования угнетала его, о чем мы узнаем в девяностые-двухтысячные из его лирики и многочисленных интервью, где он наконец заговорил о том, что его «по-настоящему беспокоило», но опять-таки с оговорками.

Из интервью:

– Как вы относитесь к власти?

– Вообще я к власти отношусь лояльно. Я, например, вижу, что в Карелии отвратительные дороги. В Финляндии хорошие. Я об этом могу сказать. Но не более. (https://rep.ru/daily/2010/03/10/15913/)

3

В двухтысячном, в год своего 65-летия А. Мишин выпускает сборник стихотворений «На российском ветру». К тому времени поэт побывал в Финляндии и в Швеции, и ему было что с чем сравнить:

«Я снова дома. Всюду – прежний мир: оплеванные лестницы в окурках…».

Это, конечно, не родной дом, о родном не говорят отстраненно «там»: «Там ругань и кураж. Там пьют и льют. А почему? Давно уж нет ответа. И нищей жизни там не сознают. Все трын-трава. И так идет от века…»

Кто же свой в неприятном для лирического героя доме? «Загадочная русская душа». Это она, «святыни низвергая и круша, кружится в той же пьяной карусели».

Поэт переживает, ищет смысл в этой жизни «от века» и не может найти: «Что же это за страна такая? Что же это за народ такой? Если жить ему, не привыкая, лишь под крепкой сталинской рукой…».

И почти что крик: «Трещащие настилы – песнь распада. Как выбраться, как вырваться из ада?».

Надежда одна – на страну Калевы: «И спасибо шведским демократам, что ингерманландцам помогли, обзываемым чухной когда-то на просторах матери-земли…»

Как это далеко от 70-х: «…Два берега. Холмы. Луга. /Россия!/ Знакомые и сердцу дорогие/ Твои просторы всюду узнаю…»; «Мне Россия и щит,/ и надежных товарищей плечи…»; «К новым высям летит Россия./ Звезды теплятся у крыла…» (из сб. «Сопричастьность», Петрозаводск, «Карелия», 1985)

Словно и, правда, речь идет о чужой, немилой для певца Вяйнямёйнена «стране мрака» Похъёле и прекрасной, родной «стране света» Калеве. От злых жителей Похъёлы не жди добра. В Калеве же обитают исключительно хорошие и добрые люди.

Однажды в издательстве «Карелия» у Мишина вырвалось: «Как бы я хотел жить в моносреде». На что одна из редакторов, русская по национальности с иронией отозвалась: «Я – тоже».

Я не удержалась и спросила, почему Мишин не реализует свою мечту, теперь же можно, тем более в Финляндии живет его сын? Он уклончиво ответил: «Не все так просто».

 

Из интервью:

– Не каждого юбиляра поздравляет губернатор. Вы помните момент, когда к вам пришла слава?

– В 1963 одно из моих стихотворений было напечатано в газете "Правда" – вы понимаете, что это означало!

– Как вы стали одним из авторов гимна Карелии?

– Был объявлен конкурс, и я сначала состоял в его комиссии. Приходили тексты, музыка, и что-то нас не устраивало. Тогда я решил выйти из комиссии и сам вместе с Иваном Костиным начал писать гимн… Песен я до этого не писал. После, впрочем, тоже.

– Вам присвоили звание «Народный писатель Республики Карелия». Что оно для вас значит?

– Мне оно приятно, и знаете почему? Финну в Карелии это звание присвоено впервые.

(К слову сказать, авторитетная в петрозаводских литературных кругах карело-финка Раиса Мустонен предлагала в тот год – 2011 – это высокое звание не давать, т.к., на ее взгляд, не было достойных произведений. Однако дали. С формулировкой: «Армас Мишин, будучи финном-ингерманландцем своим творчеством служит укреплению дружбы финнов, русских, вепсов, карелов…» (http://www.gov.karelia.ru/News/2011/03/0301_19.html). Хотя орден за укрепление дружбы А. Мишину вручили ранее).

4

Можно было бы предположить, что держали А. Мишина в Карелии исключительно важные дела: то книгу выпустить, то гимн написать, то звание получить…

Дела держали, но года подстегивали: чем старше становился поэт, тем больше ему хотелось быть рядом с сыном, с внуками. Потому что никакие звания и награды не заменят тепла и заботы родного человека. Но что делать – строгая финская администрация тормозила переезд А. Мишина в Суоми. И причина тому лежала на поверхности: «Своего финского происхождения я так и не смог подтвердить документально…» (http://viperson.ru/wind.php?ID=573887).

В статье «Проблема идентификации писателей-мужчин в Карелии постсоветского периода» (сборник «Гендер в творчестве современных писателей коренных народов Европейского Севера России») исследователь Е.И. Маркова говорит о судьбе таких, как А.Мишин: «Для тех, кто не покинул Карелию (то есть не переехал в Финляндию. – Г. А. ), встал вопрос об их идентичности в новой России» (курсив мой. – Г.А.).

Проблему вдруг возникшей идентичности Е.И. Маркова связывает с «превращением России из великой державы в третьеразрядную страну…». Это главная причина, почему часть бывшей советской элиты мечтала переехать на Запад или в Америку; в нашем случае – в Финляндию.

И все же если «русский человек выходит из дома на дорогу, то рано или поздно он возвращается из путешествия в отчий дом...» А в лирике Мишина, – отмечает Е.И. Маркова, – образ отчего дома отсутствует, «что указывает на особый статус его героя. Это – маргинальный человек…» (История литературы Карелии, т.3, Петрозаводск, 2000)

 

5

Маргинальный… Маргинал… Слово, пришедшее к нам из Франции и Германии, происходит от латинского «margo» – край, граница. И в этом смысле получается, будто все мы, живущие в Карелии, являемся маргиналами, т.к. живем на краю, в пограничье (граница с Финляндией 798 км). Но, конечно, значение этого слова более многозначно. К своему удивлению, я не могла найти его ни у Ожегова, ни у Даля, ни в БСЭ. Оно стало распространенным лишь в постсоветские годы и зафиксировано в ряде современных словарей (Кузнецова, Ефремовой и т.д.) и конечно, в интернете, из которого я узнала, что:

…впервые определение маргиналу дал американский социолог Роберт Парк (1864 – 1944), назвав так человека, который в результате миграции потерял связь с бывшим местом проживания, а в новую среду обитания не вписался и остался на обочине. Р. Парк называл основные черты характера маргинала: беспокойство, агрессивность, честолюбие, обидчивость и эгоцентричность;

…ученые связывают маргинализацию с радикальным изменением социальной структуры (революции, реформы), частичным или полным разрушением устойчивых общностей, что приводит к массовому понижению социального статуса. Наиболее пассионарные личности делают попытки встраивания в новую систему, иногда небезуспешно (http://yaneuch.ru/cat_08/marginaly-deklassirovannye-jelementy-i-jelita/23588.1119247.page1.html).

Другие определения маргиналов исходят в основном от частных лиц:

…первые маргиналы – это вышедшие на свободу рабы, которые не смогли приспособиться к своей свободе;

…те, кто не принадлежит ни в культурном, ни в социальном плане ни одной из общественных групп;

…кто находится на границе различных социальных групп, систем, культур, испытывает влияние их противоречащих друг другу норм.

И наконец:

«Маргинал – это тонкокожий человек с большим сердцем и с широко открытыми глазами, в которых удивление и бесконечная чистая любовь сразу ко всем людям» (LifeCity.com.ua›?l=knowledge&mod=view&id=4147)

Наверное, каждый из бывших советских, «переехавших» не по своей воле из одной страны в другую, в какой-то степени мог бы все это отнести и к себе. На новом пиру жизни мы чувствовали себя чужаками, о чем и писали в своей «маргинальной литературе». Надо ли говорить, что в этот период разброда и шатаний поиск опоры, крепкого, надежного тыла был естествен и необходим.

Такой тыл А. Мишин видел в Суоми. Ради его обретения он уже в зрелом возрасте изучает финский и пытается писать на нем. Однако настоящие финны, из Суоми, находили его финский старообразным, а ингерманландцев не признавали за своих, чистокровных, находили их чем-то средним между русскими и финнами.

Но Мишин упрямо продолжал писать по-фински и жить своей «финской мечтой» о прекрасной моногамной стране, где «повсюду двери-автоматы настежь пред тобой – лишь подойди. Там ни нашей давки нет, ни мата, и всегда, везде ты – впереди»[12].

Он и не подозревал, что чаемая им моносреда осталась в прошлом. В новом времени жителями Суоми становились арабы, сомалийцы, итальянцы, немцы, китайцы и конечно, русские, к которым причисляли и финнов-переселенцев из России.

В эти годы А. Мишин охотно говорит о финском самосознании, которого не могут иметь иные народы: «Когда по-фински начинают писать русские люди или карелы, получается, что в их произведениях отсутствует финское самосознание» (http://viperson.ru/wind.php?ID=573887).

Общаясь с конца восьмидесятых с коренными финнами из Суоми, я приблизительно догадывалась, что такое «финское самосознание». Коренной финн, памятуя о столетиях шведского владычества, вряд ли повторил бы мишинское: и спасибо шведам, что финнам помогли… (с. 11). Скорее, он сказал бы то, что однажды сказала мне жительница Хельсинки: «Если бы мы продолжали жить под шведами, то вряд ли сохранили бы свой финский язык, а под русскими – сохранили».

Финны трудолюбивы, старательны, добросовестны; все, за что они ни берутся, стараются делать тщательно. Точность, аккуратность, последовательность – их конек. Они законопослушны, и в то же время свободолюбивы. Их знаменитое финское сису – упорство – сегодня известно всему миру.

Ученые-этнопсихологи С.В Лурье, М.Ю. Дьякова, Л.И. Харченкова утверждают, что «финны никогда не искали идеалов, поэтому и невозможно движение вспять, к прошлому, поиск утерянной гармонии и соответствия идеалу…» Но тогда откуда тоска финского композитора Унто Мононена в его знаменитом танго «Satumaa» («Сказочная страна»). Об этом танго можно сказать те же слова, что когда-то сказал о звуках кантеле Элиас Лённрот – «музыка, рожденная печалью». И, – добавим мы, судя по воспоминаниям друзей композитора, рано ушедшего в мир иной – тоской по большим чувствам.

«Финское самосознание» не взялось ниоткуда. На протяжении веков оно подпитывалось лютеранской религией, где главные постулаты – труд, честность и личная ответственность. Этим постулатам финны продолжают следовать до сих пор, несмотря на то, что многие из них теперь не являются верующими.

У А. Мишина «финское самосознание», на мой взгляд, проявлялось разве что в настойчивости, с какой он, уже взрослый человек, изучал трудный финский язык, также в этнической солидарности с писателями-соплеменниками и в активной «калевальской» деятельности.

Однако этого самосознания, а точнее чувства финской ответственности не хватило Мишину, чтобы сохранить для писателей их «дом» на Пушкинской. Как оказалось, председатель СП не платил налоги (с платы за кабинеты, сдаваемые руководством СП в аренду, и соответственно, со своих зарплат, начисляемых с этой аренды). Прежде в СП был солидный штат, и об отчислениях в Налоговую, в Пенсионный и т.д. заботилась бухгалтер. В новых условиях за всё отвечал председатель, но он к этому не был готов, потому что воспитан был не по-фински, а по-советски. Заодно лишился СП и архива за девяностые, т.к. Мишин, освобожденный от «архивной повинности» по новому закону об общественных организациях, после потери писательского помещения пристраивать архив не стал, попросту бросил его на произвол судьбы.

Из оставленных без призора документов каждый брал что хотел. Я взяла папку «Дело 1.5…» и то лишь потому, что на обложке мелькнуло слово «Север». Однако помимо «Севера» в папке оказалась и характеристика деятельности председателя СП, а самое интересное – как время «финнизации» двадцатых-тридцатых вдруг отозвалось в девяностых (сегодня папка находится в Национальном архиве РК).

Так что ничего особенно финского я не находила в Мишине. Как и большинство из нас, он был типичная «жертва режима», впрочем, вполне приспособившаяся к этому самому режиму и не ощущающая личной вины. Потому как в России всегда виновата власть: «Власть, творившая террор, суд вершила над собой, но и, рухнув, до сих пор правит нашею судьбой…» (Из сб. «На российском ветру»).

Угнетает личность в России и коллектив: «Подчиняйся воле коллектива – роль тебе доверили, изволь… И ее играешь ты ретиво, эту, может быть, чужую роль…» (Там же).

«Чужую роль» Мишин играл многие годы, но сказать, что его к этому принуждали… Нет, не могу. Когда однажды, зайдя в «Север», он пожаловался на свою долю, мол, вместо того, чтобы сидеть дома и писать стихи, он «тянет лямку» руководителя, я посоветовала ему сбросить лямку – и так пятнадцать лет у руля, куда же еще. Однако Армас Иосифович возразил, мол, раз коллектив его выбрал, он не имеет права уйти. Типичный случай советского самосознания? Или что-то другое? Судя по папке «Дело 1.5…» – другое.

Впрочем, я ведь тоже голосовала «за». Во-первых, было боязно оказаться белой вороной – другие-то молчали, хотя в кулуарах и высказывали недовольство бессменным председателем. Во-вторых, из чувства благодарности: А. Мишин был в числе тех, кто дал мне рекомендацию в СП. Правда, эту дверь на другой же день и закрыл: при голосовании, – сказал он мне, – вам не хватило полголоса, и потому как честный человек он не может послать мои документы в Москву.

«Бухгалтерская честность», – скажет экс-главред «Севера» Дмитрий Яковлевич Гусаров и сам позвонит в Москву.

6

В начале девяностых А. Мишин вместе с фольклористом Эйно Киуру приступают к переводу полной «Калевалы» 1849 года. Содружество для совместной литературной деятельности удивительное: строгое научное мышление (соответственно и стиль) и поэтическая вольница. Короче – лед и пламень.

Вот как, по словам А. Мишина, они творили:

«Эйно делал первоначальный перевод песни буквально, как фольклорист и этнограф, не обращая особого внимания на метрические тонкости. Затем я уже как стихотворец шел своим переводом поверх этого текста. Потом он опять смотрел, не потерял ли я при поэтическом переводе этнографической сути. И так по несколько раз корректировали друг друга…»(http://www.gov.karelia.ru/Karelia/2099/53.html).

Это была большая работа. А за большую работу положено и достойное вознаграждение. Эйно Киуру получал зарплату в ИЯЛИ как штатный сотрудник института. Там же был оформлен и А. Мишин на время работы над переводом, что не мешало ему одновременно получать зарплату и как председателю СП. Кроме того, переводчиков финансово поддерживали Российский гуманитарный научный фонд, стипендии финляндских гуманитарных фондов – Фонда общего развития и просвещения имени Альфреда Корделина и Государственного фонда культуры Финляндии. На кусок хлеба с маслом вполне хватало.

В 1995 г. А. Мишин приходит в Север» с готовым переводом «Калевалы» и с предложением в двадцать тысяч марок от финляндского Общества финской литературы – за публикацию.

Конечно же, главред О.Н. Тихонов (руководил журналом после ухода Д.Я. Гусарова с 1990 по до 2000 г.) с радостью согласился, т.к. редакция «Севера» в то время находилась в крайне стесненных финансовых обстоятельствах. Но если бы Тихонов знал, какой за этим последует прессинг! Мишин настаивал дать в заглавии имя Элиаса Лённрота как единственного автора «Калевалы», на что Тихонов не мог пойти: этого не приняли бы ведущие ученые и писатели республики да и сам он так не считал. В конце концов было решено дать публикацию нейтрально: «”Калевала”. Перевод с финского Э. Киуру и А. Мишина».

Перевод был сырой. Тихонов, будучи опытным стилистом, частично сам редактировал, частично обращался в отделы с просьбой подыскать более точное слово или фразу. То есть вся редакция была в курсе переводческих треволнений.

После публикации части перевода состоялось его обсуждение в секции критики СП. Были сделаны замечания, которые авторы обещали учесть («Север» № 5-6, 1996). Но уже тогда зав. отделом критики «Севера» И.К. Рогощенков сказал, что этот перевод не станет «явлением русской культуры». Подразумевалось – как перевод Леонида Бельского.

В 1997 публикация была закончена. Работу А. Мишина и Э. Киуру коллеги-единомышленники назвали «подвигом» (на мой взгляд, этому слову больше отвечает деятельность Э. Лённрота, который по бездорожью, в свои личные отпуска и на свои личные средства добирался до отдаленных финских и карельских деревень, чтобы записать песни крестьян). В списке почитателей нового перевода с одной стороны –ученые, с другой – руководство СП России, с третьей – представители карельского землячества в Москве. Но все это люди, не знающие финского языка, не читавшие «Калевалу» в подлиннике. Знающие язык и читавшие эпос в подлиннике (Э. Карху) промолчали (нельзя же считать отзывом фразу Э. Карху о «попытке перевода, выполненного фольклористом Э. Киуру и поэтом А. Мишиным»)

Почему-то не откликнулась и власть.

Вот что писал по этому поводу поэт И. Костин, друг А. Мишина по судьбе (жена – ингерманландка):

«Без преувеличения можно сказать, что эпос “Калевала” – визитная карточка Карелии. Новый перевод лишь усилил это понятие… В преддверии 155-летнего юбилея “Калевалы” остается только выразить недоумение, что эта огромная, многоплановая, талантливо выполненная работа не получила должного внимания и оценки со стороны наших властей. Премия “Сампо” поддержала авторов лишь на начальном этапе их работы, которая затем была успешно продолжена… Трижды выдвигался перевод “Калевалы” Э. Киуру и А. Мишина на госпремию России. Но Москва, к сожалению, награждает только своих столичных деятелей, да и то определенного направления. Но почему в нашей республике нет содействия в этом вопросе со стороны соответствующего органа? Этот перевод давно бы пора опубликовать в столичных издательствах…» («Наша визитная карточка». «Курьер Карелии» 27. 02. 2004).

Поэт, сосредоточенный на своем, местном, не дал себе труда задуматься, что Россия – многонациональная страна, и помимо карело-финского эпоса (да уже и не карело-финского, и не эпоса, а, по определению Армаса Мишина, «первого финского романа в стихах») есть русский (былины), башкирский, бурятский, калмыцкий, якутский, алтайский, хакасский… И все они нуждаются во внимании.

 

Часть третья. Полемика

 

1

Все чаще и все активнее выступал Мишин в СМИ со своей идеей единоличного авторства Э. Лённрота. Опасаться ему в общем-то было нечего и некого. Элита карельского народа, писатели коренной национальности – Антти Тимонен, Пекка Пертту, Яакко Ругоев, Ортье Степанов, Николай Лайне, для которых «Калевала» была, конечно же, народным карело-финским эпосом – к тому времени ушли в мир иной. Из сильных «противников» оставался Э.Г. Карху.

В 1997 г. А. Мишин писал: «"Калевала" – это самостоятельное произведение, имеющее одного автора Э. Лённрота…»; «Это произведение авторское, лённротовское… Лённрот был поэтом особого рода. Он сочинял народными строками и народными клише… В ведении сюжета поэт учился у поэм Гомера…» («Север» № 6, 1997)

Два года спустя Э. Карху отвечал: «…Хотя Лённрот много потрудился над тем, чтобы объединить и литературно оформить собранные в народе руны в целостную композицию, "Калевалу" он считал все же народной книгой, а себя – продолжателем народной традиции, соучастником коллективного творческого процесса…» (журнал «"Carelia" N 3, 1999 г. Курсив мой. – Г.А.)

Стоило Э. Карху опубликовать документальную автобиографическую повесть «Прощание с Ингерманландией» («Север» № 8 1996 – № 6 1997), как А. Мишин писал свои воспоминания под названием «И то правда» (Петрозаводск, «Карелия», 2003). Но если у Карху выходила вещь сильная и мужественная: о преодолении – насильственной ссылки, голода, холода, болезней – и формировании личности будущего ученого, то у А. Мишина получались «какие-то полудневниковые записи» (Иосиф Гин). Складывалось впечатление, что для книги о жизни у Мишина не хватало материала. Наверное, шесть детских лет в Пустошке – мало, чтобы написать тот ингерманландский «эпос», какой получился у Э. Карху. Впрочем, и Эйно Генрихович немногим больше прожил на родине: когда семью выслали на Кольский полуостров, ему едва исполнилось восемь лет.

И все же удивительно, что два ингерманландца с похожей судьбой так далеко и кардинально разошлись. Что многолетние предостережения Э. Карху от крайности – «не преувеличивать индивидуально-авторскую роль Э. Лённрота» – Мишин словно не слышал, и одна за другой выходили в свет все новые и новые издания романа в стихах финского поэта Элиаса Лённрота в переводе Мишина–Киуру – в однотомниках, двухтомниках, для взрослых, детей, молодежи, подарочные, эксклюзивные… Перевод первого издания Лённрота… Второго… Избранного и т.д. и. т. п. Издание 1998. 1999, 2001, 2006… И это только в одном издательстве «Карелия», где совокупный тираж составил двадцать четыре тысячи экземпляров (!) Несомненно, успеху предприятия в значительной мере способствовали иллюстрации Тамары и Маргариты Юфа.

Что касается непосредственно перевода, то, на мой взгляд, «финское самосознание», которое наращивал в себе Мишин, порой мешало ему настроиться на русскую волну:

«Мы впервые в русском переводе употребили не традиционное слово runo (по-русски оно пишется «руна», а финскому уху слышится «ruuna», что означает «мерин»). Вот мы и решили заменить слово «руна» на слово «песнь» (http://www.gov.karelia.ru/Karelia/2099/53.html)

Но в оригинале у Лённрота – runo. «Песнь» – это у Гомера. И причем здесь «финское ухо», если перевод для уха русского? Послушаем и сравним:

Л. Бельский, руна тридцать первая, изд. 1985:

Воспитала мать цыпляток,

Лебедей большую стаю,

Привела цыплят к насести,

Лебедей пустила в реку…

 

Мишин-Киуру, песнь тридцать первая, изд. 2001:

Мать цыплят взрастила стаю,

Лебедей косяк вскормила,

Подняла цыплят на прясло,

лебедей свела на реку…

 

Л. Бельский, руна пятидесятая, изд 1985:

… Отдыхать должны и кони,

Если много пробежали,

И само железо слабнет,

Покосивши летней травки,

Опускаются и воды,

Коль бегут они рекою…

 

Мишин-Киуру, песнь пятидесятая, изд. 2001:

Выдыхается и лошадь,

пробежав свой путь неблизкий,

устает косы железо,

выкосив густые травы,

бег воды и тот стихает,

одолев реки излуки…»

 

Для моего русского уха, конечно, напевнее, поэтичнее и привычнее перевод Бельского. «Воспитала мать цыпляток…», по-моему, точнее, чем «Мать цыплят взрастила стаю…» «Стая», по Далю, все же больше о диких птицах и животных. Далее: «Привела цыплят к насести…» «Насест» – перекладина, на которую на ночь садятся куры – то, что я видела все свое детство в курской деревне. «Прясло» мы не говорили, в данном контексте это какое-то специальное слово, а не льющееся естественно как у Бельского. Вообще каждое слово, каждая фраза Бельского – для меня целая картина: «Опускаются и воды, коль бегут они рекою…» Да, каждую весну-лето в деревне я наблюдала, как вначале воды поднимаются (полноводие), а затем опускаются…

И вот как отзывался о Бельском Э.Г. Карху:

«В лучших местах, а их немало в его переводе, русский стих звучит именно как эпический калевальский стих – весомо и величественно, в нем есть и прозрачная простота, и высокая торжественность, и трагизм, и юмор, – как все это есть и в оригинале…»

Прозрачная простота и высокая торжественность… Да, это именно то, что я чувствую у Бельского. А еще музыку его стиха, уменье из слова «извлекать искусно звуки».

2

Критика концепции авторства «Калевалы» как и качества самого перевода назревала в писательских и научных кругах Карелии. Одним из первых откликнулся на «калевальские» нововведения профессор, доктор филологических наук, заслуженный деятель науки Карелии и России Замир Курбанович Тарланов в статье «Местное – не значит лучшее» («Курьер Карелии», 11.03.2004). Он сопоставил два перевода – Бельского и Мишина-Киуру (на примерах) и пришел к выводу:

«Складывается впечатление, что авторы нового перевода отталкиваются от перевода Бельского, но при этом, избегая опасности прямых заимствований, неизбежно ухудшают его… Изъяны нового перевода – это отражение уровня языковой, филологической и общей культуры переводчиков…»

Что ж, проблема качества перевода – одна из самых актуальных в современной филологии, т.к. в девяностые это уникальное искусство сильно пошло на понижение, в том числе и в Карелии, где время от времени издаются современные финские авторы. Кажется, дискуссия более чем назрела, тем более, когда новый перевод «Калевалы» имел почти что государственное значение.

К сожалению, дискуссии не получилось. На критику Тарланова последовала критика самого Тарланова, обвиненного Мишиным в том, что он привел примеры не из подлинного Бельского, а из отредактированного («Чей перевод цититровал Замир Тарланов». «Курьер Карелии», 17.03.2004)

Действительно, перевод Бельского правил и сам автор и с течением времени редакторы. Один из наиболее известных – В.Д. Бубрих – писал: «Перевод “Калевалы”, сделанный Л.П. Бельским в 1889 г., подвергнут частично переработке…»[13]

Другое дело, что не всякая редактура как и не всякий перевод улучшают оригинал. Например, редактура Бубриха мне кажется спорной. Посмотрим хотя бы вот этот фрагмент из руны сороковой.

Оригинал Бельского:

Короб кантеле откуда?

Он из челюстей той щуки

Гвозди кантеле откуда?

Из зубов огромной щуки

Струны Кантеле откуда?

Из волос коня у Хийси…

(Здесь и далее курсив мой. – Г.А.)

 

Бельский в редактуре Бубриха:

Короб кантеле откуда?

Он из челюсти той щуки.

Штифтики его откуда?

Из зубов огромной рыбы.

Струны кантеле откуда?

Из волос коня, что мчится

По равнинам дальним Хиси…

 

Д. Бубрих лённровское nautilat (гвозди) заменил на «штифтики», что, конечно, более современно, но если идти по этому пути, от эпоса может ничего не остаться. Лённрот же знал, что гвозди в древние времена делали из рыбьих зубов, шипов растений и дерева.

По пути Бубриха, т.е. осовременивания, пошли и Мишин–Киуру. Только у них вместо штифтиков – колки:

Из чего он короб сделал?

Щучью челюсть взял на короб.

Из чего колки он сделал?

Щучьи зубы приспособил.

Из чего он струны сделал?

Волос конский взял у Хийси…

(изд. 2001)

 

Перевод Мишина–Киуру тоже подвергался редактуре, как самими авторами, так и со стороны. Сравним несколько фрагментов из руны девятой (курсивом выделены разночтения):

Оригинал Бельского:

Вот родился Ильмаринен,

Он родился, подрастает.

На горе углей родился,

Рос на угольной поляне,

И в руке он молот держит,

В кулаке щипцы сжимает…

 

Перевод Мишина-Киуру, 1995 г., ж. «Север»:

Вот родился Илмаринен,

вот родился, вот и вырос,

там, где уголь жгут, родился,

вырос там, где выжигают.

Подрастал с кувалдой медной,

с маленькими рос клещами…

 

Перевод Мишина-Киуру, изд. 2001 г.:

Вот родился Илмаринен,

вот родился, вот и вырос,

там, где уголь выжигают,

где поляна углежогов.

Подрастал с кувалдой медной,

с маленькими рос клещами…

Так какие претензии к З. Тарланову? Для сравнительного анализа он взял то издание «Калевалы», где редактура была наиболее деликатной по отношению к Бельскому.

Кстати А. Мишин и Э. Киуру, уверявшие читателей, что ими двигало «прежде всего желание дать более близкий к оригиналу перевод», иногда отступали от своего принципа и редактировали самого Лённрота. Это мы видим в издании 2001 г., где рядом с переводом опубликован оригинал на финском.

Лённрот, из песни первой:

Linnut liitteli sanoja,

Puien latvat lausehia…

 

Мишин-Киуру:

… птицы в ряд слова сложили,

в заклинания – деревья…

 

Lausehia от lause – предложение. Отчего-то Мишин–Киуру перевели lausehia как заклинание, хотя заклинание – loitsu.

Этот отрывок меня «зацепил», и однажды, когда я была в Финляндии, спросила у Весы Лойяс из Иломантси, в роду которого карелы, шведы, немцы, почему у Лённрота не lauseita, как следовало бы по правилам финской грамматики, а lausehia? Да потому, объяснил мне Веса, отлично знающий эпос, что Лённрот взял здесь форму карельского языка. Что ж, участие карельского языка в эпосе давно отметили исследователи, проводившие лексический анализ рун «Калевалы».

Еще Веса качанием и взмахами рук показал мне, как говорят деревья и птицы. Ну прямо по Бельскому: «Мне слова сложили птицы,/ Речи дали мне деревья…»

Lausehia повторяется и в заключительной, пятидесятой руне «Калевалы» и опять у Мишина–Киуру вместо «предложение» – «заклятье», а это не то что «запрет», оно равносильно анафеме. Сравним (курсив мой – Г.А.):

 

У Лённрота:

Elkӓtte, hyvӓt ihmeiset,

tuota ouoksi otelko,

jos ma, lapsi, liioin lauloin,

pieni, pilpatin pahasti!

Ei ole opissa ollut,

kӓynyt mailla mahtimiesten,

saanut ulkoa sanoja,

loitompata lausehia… (

 

В пер. Бельского (изд. 1985):

Люди добрые, прошу вас,

Не сочтите это странным,

Что пою я, как ребенок,

Шебечу я, как малютка!

Не был отдан я в ученье,

У мужей могучих не был,

Слов чужих не приобрел я,

Не принес речей с чужбины…

 

В пер. Мишина–Киуру (изд. 2001)

Люди добрые, не надо

изумляться, удивляться,

что дитя не знает меры,

Что поет птенец прескверно.

Я ведь не бывал в ученье

У могучих чародеев,

не учил слова чужие,

Не слыхал чужих заклятий…

 

На первый взгляд, у Мишина–Киуру «более близкий к оригиналу перевод». Ведь у Лённрота нет «шебечу я, как малютка», а вот «pahasti» (плохо, дурно) есть. Но что ближе русскому уху? По-моему, ласковое снисхождение к щебету малютки. Ну не может, по определению, птенец-малютка петь «прескверно», скорее, – неумело, беспомощно.

Обращаю внимание на одну из строк: «Kӓynyt mailla mahtimiesten…» «Mahtimies» – могучий муж. Бельский здесь дословно следует Лённроту: «У мужей могучих не был…» Мишин–Киуру преобразуют: «У могучих чародеев…»

Что касается «lausehia», то в детском издании «Калевалы» (2015) Мишин–Киуру уже не употребляют «заклинание-заклятье», а возвращаются к первоисточнику:

… птицы в ряд слова сложили

в предложения – деревья…

3

Выступление А. Мишина заставило З. Тарланова продолжить дискуссию, но уже по главной теме – теме авторства эпоса:

«…авторы перевода предприняли насилие над Элиасом Леннротом, приписав “Калевалу” ему в качестве его литературного произведения – поэмы. Это откровенная и непозволительная в ученой среде фальсификация… “Калевала” – не художественная литература с чертами поэмности, а эпос…» (З. Тарланов, «Калевала» Леннрота-Бельского и местечковое табу», «Север», № 5-6, 2004).

«Север», исповедуя демократичность, предоставил возможность другой стороне (Э. Киуру, cо-переводчику «Калевалы») ответить на критику. Однако дискуссия на этом не закончилась. По мере того, как читатели знакомились с новым переводом, появлялись и другие отзывы:

«Каким-то угодливо-кощунственным смотрится в титуле имя Элиаса Леннрота, как автора эпоса «Калевала». Великий Леннрот с этим не согласился бы… Руны северной Карелии вышли из трудовой народной среды и рождены народом в душевном общении с природой…» (П. Леонтьев. «Последнее пристанище Вяйнямёйнена», «Север № 7-8, 2006).

Последний отзыв заставил А. Мишина перейти к более жесткой контратаке. Воспользовавшись присутствием главреда «Литературной России» Вячеслава Огрызко на международном симпозиуме по литературе финно-угорских народов, проходившем в Петрозаводске в сентябре 2006 г., А. Мишин привлек его на свою сторону, представ перед столичным деятелем, судя по дальнейшему, жертвой большого брата, т.е. «Севера». И вскоре на страницах «ЛР» появилась статья «Уход в краеведение» писателя-новореалиста Романа Сенчина («ЛР», 2006, № 44).

Статья была посвящена недостаткам в журнале «Север». Ни до, ни после подобных статей о других региональных журналах прозаик не писал. На взгляд писателя, Север «не соответствовал…», «уступал многим другим провинциальным журналам…»: «Конечно, прошлое нужно помнить, “Калевала” – великое культурное наследие, но ими одними жить невозможно…»

Что удивительно: обо всем журнале Р. Сенчин судил по одному номеру (№ 7-8, 2006 г.) и именно тому, который тематически и должен был уйти в краеведение, т.к., повторюсь, был посвящен международному конгрессу финно-угорских литератур.

Естественно, что на страницах этого номера шла речь и об oma mua, родной земле карел, давших название всей республике. У карела Павла Леонтьева oma mua – это рунопевческий край Калевала (Ухта), что находится на севере республики. В очерке «Последнее пристанище Вяйнямёйнена» он поделился с читателями переживаниями за судьбу культурного наследия своего народа – эпос «Калевала», у которого кабинетные ученые с приходом нового времени отняли прежнее название – «карело-финский народный эпос», не соизволив лично познакомиться с традициями, бытом, современной жизнью карел, не пройдя теми тропами, которыми почти два века назад прошел здесь финский врач и фольклорист Элиас Леннрот прежде чем на основе песен местных рунопевцев составил эпос.

Карела Павла Леонтьева поразило, как чужой, придя к ним однажды гостем и принятый как гость со всем почтением, стал развенчивать их верования и легенды:

«В Ухте, на вечере, посвященном очередному дню «Калевалы» наш республиканский литературный авторитет А. Мишин сделал для нас, ухтинцев, открытие. Тоном городского парня на сельских посиделках он назидательно сказал, что под вашей сосной Лённрота сам Лённрот никогда не сидел и ничего там не записывал. И что это досужая выдумка….»

Кстати, о том же и в адрес того же авторитета скажет и другой карел – Андрей Туоми:

«Сосну Лённрота я вижу в родном поселке чуть ли не каждый день. По легенде именно под ней финский доктор записывал руны от местных рунопевцев. А может, и вовсе не записывал? Так, семечки лузгал и сочинял попутно нечто свое? А карелы, чтобы прославиться вместе с Лённротом (а заодно и со всем народом Суоми), взяли и придумали эту легенду. И сосну подходящую отыскали...» (http://tuomi.ucoz.ru/news/i_budet_tebe_karel_schaste/).

Для П. Леонтьева, «Калевала» соткана из реалий родной земли и неба, духовного и материального; между понятным (добро, Бог) и непонятным (зло, сила природы): «Река ночи (Уо-ёки), тихая, глубокая, с темной водой, закрыта от неба нависающим хвойным пологом и будит в воображении легенду о реке смерти – Туонелы…»; «Вечером на озере «Ихмистуш-ярви (озеро Очеловечивания – П.Л.) наступает такое затишье, что опустившаяся на воду паутинка оставляет след. В этой тишине, когда вершины высоких сосен не улавливают даже малейшего дуновения ветра, нет-нет да и вздохнут камыши, словно перешептываются тени предков, тихо и незаметно для непосвященных…».

А Сампо, к которому приковано внимание героев эпоса, по Леонтьеву – не что-то опредмеченное, а некий сгусток борьбы за счастье и лучшую долю, свидетельства чему он находит в двадцатые-тридцатые годы ХХ века – в стремлении калевальцев (ухтинцев) к «хозяйственной автономии», увы, нереализованной.

Трудно понять, как мог писатель, тем более новореалист пройти мимо этого центрового очерка в «угро-финском» номере. Разве что исходя из невозможности в новое время объективной критики, о чем говорил в том же 7-8 номере, в эссе ««Книжкина неделя во Пскове» известный литературовед Валентин Курбатов: «Если напишешь положительную рецензию, скажут – в лапу дали, если отрицательную – счеты сводишь…».

Но, кажется, причин сводить счеты не было: ничего сенчинского мы в «Севере» не печатали и ни с кем из его друзей-новореалистов не ссорились. И тогда по какой сверхважной причине писатель пошел против своего принципа, о котором сказала известный литературовед Ирина Роднянская в восьмом номере «Нового мира» за 2004 г.: «Сенчин как заразы боится лжи и, подозревая её в любой возможной неточности, может писать единственно о том, что знает доподлинно»?

Видимо, кто-то хорошо попросил Сенчина «размазать» «Север».

 

4

Не откликнуться на псевдокритику, от которой за версту попахивало заказом, я не могла. Моя статья «Экспресс-анализ, или столичные о подстоличных» была опубликована в республиканской газете «Курьер Карелии» (24.11.2006 г.) и тотчас отослана заинтересованными лицами в «ЛР». После чего «Литературная Россия» статьями кандидатов филологических наук Армаса Мишина и Светланы Захарченко дала новый залп по «Северу» и лично по мне, завотделом критики и публицистики (ЛР № 50-51, 15.12. 2006).

В моей литературной практике столь беспардонная ложь была впервые. Чего стоит хотя бы приписываемое мне «уничтожение целого ряда писательских имен». Это за год-то! (до 2005 г. заведующим отделом критики был И.К. Рогощенков. После его ухода критику соединили с публицистикой). А уж вот этот пассаж вообще ни в какие ворота: «”Север” был центром, объединяющим северных писателей Вологды, Мурманска, Архангельска, Карелии, Коми. Сегодня он разъединяет их…» Хотя известно, что «разъединили» писателей с началом Перестройки областные губернаторы, отказавшись вносить свою лепту в издание «Севера», как это было раньше. И тем не менее, писатели северо-запада по-прежнему публиковались на страницах «Севера». И даже Сенчин вынужден был это признать: «…среди его («Севера». – Г.А.) авторов писатели не только Карелии, но и Мурманска, Вологодчины, Москвы, Красноярска, Архангельска...»

Светлана Захарченко также подставилась по полной в своей статье «Как и чем сейчас живет карельская литература». Цитирую:

«Но порой журнал посвящает половину своей площади крупнейшим представителям нашей культуры, не связанным с карельской землей, но зато попавшим в круг интересов Г.Скворцовой («Светить всегда!» и др. – к 90-летию Георгия Свиридова – 2005, № 11 – 12; «Спор демиургов» и др. – по поводу юбилея романа М.Булгакова «Мастер и Маргарита» – 2006, № 3 – 4). Безусловно, мы рады, когда отмечаются юбилеи, но корректно ли отводить им добрую половину журнальных площадей?»

Не могу поверить, что преподаватель Петрозаводского университета С. Захарченко не знала, что «крупнейшие представители нашей культуры» всегда были связаны с карельской землей уже хотя бы потому, что Карелия – часть России. К тому же Георгий Свиридов любил наш Север, часто бывал на карельской Ладоге, под впечатлением красоты и одухотворенности тех мест он и написал свою «Ладогу» на слова Александра Прокофьева. В Петрозаводске в исполнении карельских музыкантов и певцов не раз звучали произведения Г. Свиридова: «Патетическая оратория», «Поэма памяти Сергея Есенина», романсы на стихи Александра Блока, кантата «Снег идет» на стихи Бориса Пастернака… Именем Георгия Свиридова названа детская музыкально-хоровая школа в Петрозаводске…

Георгий Свиридов имел личное отношение к творчеству таких писателей-северян как Николай Клюев, Василий Белов, Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Дмитрий Гусаров, одобрительно отзывался о творчестве карельского композитора Эдуарда Патлаенко, в частности, о симфонической поэме «Кантелетар»… О «переживании» творчества самого Г. Свиридова на страницах «Севера» рассказывали не только «пришлые», но и петрозаводчане: народный артист Карелии Виктор Каликин (был лично знаком со Свиридовым, переписывался с ним, восхищался его даром слова: «У Свиридова слово всегда было выстрадано, не потрепано…»); пятнадцатилетняя выпускница петрозаводской детской музыкальной школы Катя Ефименко, ну и автор этих строк, также петрозаводчанка, но родом из тех же мест, что и композитор.

Бывшим главредом «Севера» Станиславом Панкратовым (руководил журналом с 2000 по 2005) номер задумывался целиком свиридовским под рубрикой «Сыны России» (как предыдущий № 11-12 за 2004-й, который был посвящен Василию Шукшину). Новый главред Яна Жемойтелите на это не пошла, вероятно, опасаясь гнева корифеев «потрепанного слова». Она сняла прежнюю рубрику и отобрала всего несколько материалов, что составило 28 журнальных страниц из 240 (то есть немногим более десяти процентов журнальной площади, но никак не половину!) Ровно столько, сколько составили в этом же номере публикации ведущего специалиста Карельского Научного Центра Е.И. Марковой о петрозаводской исследовательнице Т.И. Сенькиной и сказочнике Матвее Коргуеве и карельского писателя-документалиста Константина Гнетнева о деревне Выгостров.

В круг моих интересов, естественно, не мог не попасть и другой «крупнейший представитель нашей культуры» – Михаил Булгаков, тем более, приближалось 115-летие со дня его рождения и 40-летие первой публикации в СССР всемирно известного романа «Мастер и Маргарита». Статья «Спор демиургов», посвященная творчеству М.Булгакова, занимает в номере 3-4 за 2006 г. 14 страниц или 6 процентов всей журнальной площади. 90 процентов этой площади было отдано материалам, приуроченным к IХ Международному конгрессу финно-угорских литератур, который был запланирован на осень того же года.

Ну ладно Захарченко. Но Мишин… Интеллигент! Ученый! Поэт! Страдалец сталинско-советского режима: «Да и знали поэты: не так-то в СССР стихотворцы вольны. Темы требовал цензор-редактор: «Ленин! Или победы страны!» (Из поэмы «Поэты»)

Установить причину «наезда» было нетрудно: ключевое слово в статье Мишина (оно же мелькает и у Сенчина) – «Калевала». А если точнее – публикация на страницах краеведческого номера «Севера» критических замечаний Павла Леонтьева (1938 – 2015) по поводу нового перевода «Калевалы» А. Мишиным и Э. Киуру и присвоения Мишиным эпосу единоличного авторства.

Оценку данной публикации А. Мишин дал уже в названии своей статьи – «Уход в карельскость» (разумеется, не только авторов из рода карел П. Леонтьева и Е. Кирсановой, но также и журнала «Север»): «Журнал атаковал нас, переводчиков, сумбурной, малокомпетентной и оскорбительной по отношению к науке статьей «Последнее пристанище Вяйнямёйнена» П. Леонтьева. Для него «Калевала» – это стопроцентный народный эпос, а Леннрот – всего лишь его редактор…»

Сомневаюсь, что «Север» и писатель-краевед Леонтьев могли оскорбить науку, высказав всего лишь читательское мнение по поводу перевода. Разве что наука – это сам Мишин?

П. Леонтьев посчитал выступление А. Мишина за оскорбление, касающееся его национальности: «Почему уходить в финскость можно, а в карельскость нельзя?» – переживал он.

Позицию Павла Леонтьева поддержал представитель деловых кругов – предприниматель, депутат Первого съезда народных депутатов СССР (май-июнь 1989 г.) Николай Кириленко из Кондопоги:

«Та, “Калевала”, которую я раньше читал как художественный текст, сегодня для меня по-настоящему становится эпосом, настолько эпичны, могучи нынешние проблемы края, давшего название эпосу, а много позже и всему краю. И главная проблема – это проблема сохранения среды обитания карел при нынешней бессовестной дележке наследия одного из коренных народов Карелии. В этом смысле статья карела Павла Леонтьева для меня, русского, как огонек на берегу, показывающий, куда может пристать лодка Вяйнямёйнена, а также лодки других коренных народов…» («След лодки Вяйнямёйнена», «Север» № 1-2, 2007[14]).

5

Возможно, в этом крайне болезненном национальном вопросе А. Мишину, только что награжденному орденом Дружбы, который, как известно, вручается в том числе и за укрепление дружеских отношений и мира между нациями, стоило бы попытаться наладить диалог с представителем родственного ему, ингерманландцу, народа; с пониманием отнестись к позиции писателя-краеведа, переживающего, что его народ как бы лишили эпоса. Но А. Мишин этого делать не стал, предпочел пойти на обострение. И не только с Леонтьевым, но и с более молодыми оппонентами из северной Карелии.

А. Мишин:

«Андрей Туоми выступил в газете «Новости Калевалы» (№№38, 39 за 2010 г.) со статьей «Рода нашего напевы» и определил это как журналистское расследование, что уже подчеркивает криминальный характер разговора…» (http://tuomi.ucoz.ru/news/kak_andrej_tuomi_raspravilsja_s_ehliasom_lennrotom. Курсив мой. – Г.А.)

То есть, стоит сказать про «обманки» и присвоение чужой собственности (а они не только в экономике, политике, они – везде, в том числе и в литературе), так тебе тут же приписывают «криминальный характер». Но, по словам Андрея Туоми, «расследование не есть уголовное преследование, в сторону которого так хочет склонить читательскую аудиторию уважаемый писатель. Суть расследования – в следовании фактам…» (http://tuomi.ucoz.ru/news/i_budet_tebe_karel_schaste/)

С точки зрения общего, т.е. родственных культур, вроде бы ничего страшного в том, что А. Мишин вслед за рядом других финских ученых объявил руны «Калевалы» достоянием лишь одного (финского) этноса. Но, замечает А. Туоми, «карелы являются самостоятельным и весьма сильно отличающимся от финнов народом. И именно карелы являются носителями эпоса, то есть, говоря языком современным, его правообладателями. А это забыто…» (там же)

Он почти цитирует национального писателя карельского народа Антти Тимонена: «Мы хотели назвать по справедливости “Калевалу” карельским эпосом. Однако учитывая, что по сбору и составлению титаническую работу провел финский врач, по призванию выдающийся фольклорист Элиас Лённнрот и учитывая, что некоторые руны найдены среди ингерманландцев… карело-финский эпос устраивает оба народа»[15].

А. Мишин был оскорблен: «Леннрот и десятки, если не сотни финских фольклористов собрали в Финляндии и российской Карелии, а также Ингермаландии 34 солидных тома песенных жанров,, тем самым сохранив ее для всех, а их обвиняют в жульничестве…»(http://tuomi.ucoz.ru/news/kak_andrej_tuomi_raspravilsja_s_ehliasom_lennrotom. Курсив мой. – Г.А.)

Да, чего не скажешь в поэтическом запале: тут и «сотни финских фольклористов», и «жульничество», и ссылка на поддержку калевальского Ухут-сеура – общества по сохранению карельского языка и карельской культуры (мол, опровержение статьи Туоми написано не по его, Мишина, инициативе, а исключительно «по просьбе членов правления общественной организации “Ухут-сеура”»)…

«Сюжет почти КВНовский, – приоткроет подоплеку этой поддержки Андрей Туоми. – Общество карелов призывает финского писателя, чтобы усмирить своего чересчур сомневающегося брата-карела. Чтоб лишнего не болтал, не обижал старших братьев из Евросоюза и не портил идиллическую картинку международного сотрудничества, дружбы и гуманитарной помощи…»

И все-таки, как можно поэту не помнить о своих «калевальских» званиях (лауреат Государственной премии Карелии имени рунопевца Архиппа. Перттунена, народный писатель Карелии) и упрекать жителя Калевалы: мол, кто бы вас знал… т.е. кто бы знал «Соаву Трохкимайнена, Ваассилу Киелевяйнена, Онтрея Малинена и Архиппа Перттунена, если бы Леннрот не встретился с ними…»

«Только самих карел забыли спросить – отвечает поэту Андрей Туоми, – а нужна была им эта слава? Им – самодостаточным, живущим своими устоями и традициями в своем собственном мире? И славы ли ради они пели свои руны?.. »

По Мишину: «Леннрот, как червь, пропускал через себя землю фольклора и создавал свое произведение» ( http://finugor.ru/archive/all/2009/7/22)

Безусловно, – дает понять ученому поэту А. Туоми, во многих поколениях живущий на своей земле, – черви обогащают почву гумусом. Ну ведь если бы не было почвы, не было бы и червей, пища которых – хорошая, влажная земля. Почвой в данном контексте и являются вышеперечисленные, плоть от плоти земли своей Соава Трохкимайнен, Ваассила Киелевяйнен, Онтрей Малинен, Архиппа Перттунен…

И заключает:

«Мы говорим не просто на разных языках, но и о разных вещах: я о наследии моего народа, Вы — о гении Леннрота…»

6

А теперь позволю себе предположить: в мишинской трактовке эпоса и его авторства имели значение не только финское (ингерманландское) происхождение поэта, но и исторические реалии. Об этом писал ученый финно-угровед В.Я. Евсеев. Например, в 18-й руне первого издания «Калевалы», – приводит он пример, – мать советует Лемминкяйнену:

Ты женись на лучшей деве,

Краснощекой из России,

На красавице карельской…

«Возможно, в силу изменений отношений исторически сложившихся среди финнов к русским и карелам из второго издания эти строки выпали…», – предположил В.Я. Евсеев (В сб. «”Калевала” – памятник мировой культуры». Петрозаводск, Карелия, 1986).

Что ж, кардинальная смена вех – довольно привычная ситуация. И советский период в истории Карелии представил немало тому доказательств. Например, в благоприятные для финнов-мигрантов годы (двадцатые – начало тридцатых) в издательстве «Academia» под редакцией ведущего советского финно-угроведа Д.В. Бубриха выходит финский эпос «Калевала». А в середине тридцатых финнизация признается вредительством, и финнов массово «зачищают» (расстрел, Гулаг). В конце тридцатых – начале сороковых с началом Зимней войны «финская тема» опять востребована. 30 марта 1940 г. Автономная Карельская Республика преобразуется в Карело-Финскую республику. Как итог – издание в 1940 г. карело-финского эпоса «Калевала».

В Перестройку возник новый заказ – на личность, на индивидуальное авторство. Мол, народ может сочинить и спеть песню, но построить «Калевалу» не может. «Построить» может только сильная личность. Что отчасти и верно. Но также верно и то, о чем сказал Э. Г. Карху:

«Славой “Калевала” обязана» яркой самобытности поэтического гения народа, таланту многочисленных рунопевцев... Храня память о них, мы воздаем должное и их предшественникам, всем народным поэтам – обычным охотникам, рыболовам, землепашцам, которые создали великую поэзию, продолжающую восхищать нас сегодня…»

Этими словами Эйно Генрихович словно подтверждал свою верность и благодарность собственному крестьянскому роду из деревни Финно-Высоцкое, что всего в двух шагах от деревни Русско-Высоцкое.

 

P.S.

В двадцать первом веке мы воспринимаем «Калевалу» несколько иначе, чем ее воспринимали в девятнадцатом и даже в двадцатом столетии, потому, наверное, и возникает потребность в новых переводах. Но как много здесь зависит от переводчика, его восприятия, мировоззрения, профессиональной подготовки, личностных качеств.

Передо мной очередная «Калевала» издания 2018 братьев Бакулиных: Алексея (перевод) и Дмитрия (составление и обработка). На титуле читаю: «Сампо. Руны Похъёлы. Карельский эпос». Карельский! То есть справедливость восторжествовала? Тем более, судя по предисловию, речь идет о «растущем национальном самосознании» наших современников, подчеркивающих, что родились они на земле карел и вепсов и не приемлют вторжение кого бы то ни было «в текст народных рун»: «Самой бесцеремонной его (Элиаса Лённрота – Г.А.) выдумкой, в корне меняющей главную идею и сам дух народного эпоса, ставящий космогонию карельских рун с ног на голову, является отнятая им у Вяйнямёйни и приписанная Илматар роль создания мира…»

Увы, налет любительства на данном издании снижает планку доверия к заявленным претензиям. И это минус. Плюсом же является всё возрастающий интерес россиян к прошлому своего многонационального народа, а значит, и к своему собственному:

Жил тогда я в доме детства,

Подрастал в избе отцовской,

Рос в Карелии прекрасной,

На земле Отчизны милой,

Возле озера большого,

На мысочке на зеленом.

……………………………

Там нашел я песни Сампо,

Те, что спрятаны на полке,

В кошельке златом укрыты,

В медном коробе таятся.

(перевод Алексея Бакулина)

2015 – 2019