Рассказы
5 декабря 2012

Нет повести печальнее на свете...

исповедь Поэта

1

Не знаю, с чего и начать. Ну может, с того, что в классе я был белой вороной. И все из-за моего бархатного школьного костюмчика с непременным бантом на рубашке. Очень уж хотелось маман, считавшей себя дворянского происхождения, а на самом деле - крестьянско-мещанского, видеть меня чем-то вроде графского отпрыска.

Это было ужасное время, и, кажется, ничего я так сильно не желал, как быть похожим на своих сверстников. Дома, срывая с ненавистью бант, я кричал маман: "Я хочу быть, как все! Как все я хочу быть!"

Папаша, служивший тогда в министерстве тайной дипломатии, до поры до времени не вникал в мое воспитание. Но как-то за обедом сказал не без удивления: "Это что за кисейная барышня у нас растет..." - и пообещал сделать из меня настоящего мужика.

Многому я научился у папаши и его друзей - сквернословить, пить, драться, ну и само собой, "зверя бить". Одного я не мог преодолеть в себе - обожания женщины, то есть двух сестер-погодок, наших соседок по лестничной клетке. Они были такие нежные, такие душистые, такие милые щебетуньи, что я то и дело крутился возле них, стараясь заслужить мимолетную ласку. Папаша же с со-товарищи откровенно презирали "баб" и считали их всех до одной (точнее, кроме одной - своей законной супруги), шлюхами. Даже сама мысль об ублажении женщины считалась крамольной.

Цель жизни каждого настоящего мужика, - говаривал папаша, - построить дом, а лучше два или три, посадить столько-то деревьев, убить столько-то животных, но, главное - оставить после себя обильное потомство. Сам-то папаша по причине служебной занятости в этом не преуспел, но порассуждать на любимую тему был не прочь:

"...Чем больше потомства, тем сильнее государство. Отсюда и отношение к бабам. Есть главная - для жизни, то есть для потомства, и есть крошки - для удовольствия. Крошек можешь иметь, сколько хочешь, но по-тихому, без огласки. А вот главная баба, баба с большой буквы, должна быть одна. Это чтоб генофонд не портить, нацию не разрушать". "И еще, - уточнял папаша, - с одной и той же крошкой больше одного раза не встречайся, очень уж они привязчивые".

Крошек папаша по-другому называл артистками и говорил, что для баловства они очень даже подходящие, а для жизни - нет. Мол, с ними добра не наживешь. Последнее промотаешь.

Я, разумеется, был не согласен с папашей: мне казалось, что цель жизни каждого настоящего мужчины любить женщину. И самая достойная для мужчины смерть - на поле любовной схватки. Однако свое мнение, как и прежде времени проснувшуюся чувственность, я тщательно скрывал, опасаясь насмешек. Но, как водится, чем больше скрываешь, тем сильнее влечение. Дошло до того, что я только и думал о соседках-щебетуньях, а уроки совсем забросил, о чем маман вынуждена была доложить папаше.

Папаша в силу специфики своей служебной деятельности повел себя круто, и мои "порочные" наклонности, которые я изливал по большей части в стихах, стал искоренять огнем и ремнем, чем доводил меня до слез и ипохондрии. И тем не менее я продолжал упорствовать в пороке и писать стихи. Тогда маман придумала нечто (разумеется, с согласия папаши).

2

Вдруг ни с того ни и с сего мне объявили, что у нас будет жить дочь старинной подруги маман. Я выразил удивление: отчего никогда прежде эта подруга у нас не появлялась. Но маман тут же нашлась. Мол, ее подруга живет безвылазно в деревне в своем родовом поместье, поскольку от городского шума у нее болит голова. Дочку же свою семнадцатилетнюю она посылает учиться на бухгалтера. А чтобы та не сбилась с пути истинного, подруга попросила родителей подержать у себя "дитя".

"Дитя" была девушкой в самом соку, что говорится - кровь с молоком. А звали ее - хотите верьте, хотите нет - Муза.

Ах, эти сельские барышни... Слова в простоте не скажут! Надо ли объяснять, что я расчувствовался, воспламенился, тем более спальни наши были рядом. И одним чудесным утром, еще крепко спящими нас и застукала маман в одной постели. "Ах-ах! Бесстыдник! Как в глаза своей дорогой подружке посмотрю...".

Но отчего-то не отправила Музу подальше от греха, а напротив, стала всячески поощрять наше с ней совместное проживание. Нетрудно было догадаться, что девушка предназначалась исключительно для укрепления моего нравственного и телесного здоровья.

Помнится, я буквально одурел от прелестей моей подруги. Дарил ей стихи и песни, на каждой подходящей стене писал - "Муза!"... А то, что она отвечала более чем сдержанно на мои юношеские восторги, меня нисколько не смущало: начитавшись в школе классики, я был уверен, что именно так и должны вести себя деревенские неиспорченные барышни.

Однако мало-помалу Музочка начала покрикивать на меня, учить уму-разуму: как сэкономить копейку, чтоб заработать рубль; где купить подешевле, а продать подороже.

К тому времени я уже учился в универе, и у нас появилось свое гнездышко: папаша постарался, чуток от тайной дипломатии отщипнул. Мы с Музой с удовольствием его обустраивали, и, казалось, нашему счастью не будет конца. Тем более Музочка проявила большой такт к моей творческой деятельности. Да и как было не проявить, если все мои вирши были посвящены ей, моей несравненной Музе: "Мы теперь обручены, не забыть нам ночи эти..."

Муза даже завела особый альбом, куда велела переписывать для нее стихи.

3

Так бы мы и жили - не тужили, если бы... Если бы не визит моей будущей тещи - дебелой деревенской бабы лет под пятьдесят. Осмотрев наше небольшое хозяйство, она осталась довольна: везде порядок, всего довольно - и еды, и вещей. А вечером я случайно услышал, как Муза на кухне жаловалась "мамуле": "...стихи все пишет... замуж не берет..." На что та, шумно прихлебывая чай, отвечала: "Чем бы дитя ни тешилось... Зато квартирка... И папаша ихний в должности..."

Нет, я ни в чем не виню мою подругу и ее умудренную опытом практической жизни мамашу. Но у меня после того их разговора словно пелена с глаз упала. К удивлению своему, я обнаружил, что моя дорогая Музочка в определенном отношении развита слабо, ничем не интересуется, кроме разве что своей бухгалтерии да "ящика", который она начинала смотреть на кухне, а заканчивала в спальне.

Душно и тесно стало мне в нашем гнездышке, и однажды я понял, что если не сбегу, то сойду с ума.

Географический факультет, который я наконец закончил, позволял мне не только собирать гербарии, но и совершен легально ходить в походы, чем я и не преминул воспользоваться.

Я уходил от своей подруги все дальше и дальше, пока не оказался на Северном полюсе. И как только я туда прибыл, то сразу успокоился и даже заскучал по Музе. Теперь из моего прекрасного далека она представала передо мной неписаной красавицей, Дульсинеей Тобосской. "Дорогая моя, единственная... Скоро буду..." - писал я Музе, поставив в промерзшей насквозь палатке на промерзшее бревно, заменявшее мне тумбочку, фотопортрет подруги.

Я мчался к ней на собаках, оленях, кораблях, лошадях, самолетах, поездах, машинах, пешком, обмораживая ноги, простужаясь и кашляя кровью - сквозь тундру, тайгу, океан, поля, реки, овраги... Но когда я в огромных унтах и оленьей дохе, едва живой ввалился в дом, то первое, что услышал, было - "Какой же ты грязный..."

Мой восторг немного поутих, и все же я был счастлив и, едва придя в себя, уговорил Музу пойти на прогулку. День был чудесный, иней сверкал на деревьях, и моя Дульсинея, моя Муза казалась мне самим совершенством. Не в силах сдержать восторга, я бросился на снег и, раскинув руки, крикнул в небо: "О Боже! Я снова влюблен!" И тут внезапно набежала туча и строгим, препротивным голосом выразила недовольство:

- Что значит - "снова"? Значит, прежде "был...", а потом "не был..."?

Я кое-как выкарабкался из-под полы музиной шубы и попытался объясниться: ну конечно, я всегда любил только ее, Музу, ведь она моя главная-заглавная Женщина.

Роль главной женщины Музу, по-видимому, устроила. Она снисходительно протянула руку, которую я тотчас покрыл поцелуями, лепеча в промежутках что-то бессвязное:

- ...как ты могла... каждую минуту о тебе... стихи и письма... умирал от ревности...

Муза покровительственно потрепала меня по щеке:

- Отелло ты наш.

Похоже, все это ей нравилось. Да и то: целыми днями сидит безвылазно в своем банке, а тут - стихи, чувства, романтика...

Ночью, вдохновленный ласками Музы, пусть и самыми скупыми, но мне, проведшему долгие месяцы без общества женщин, и это казалось раем, я стал ей читать свои новые стихи - "Без тебя мне не жить, не любить, не петь..." И услышал в ответ зевок: "устала... рано вставать..." - "Спокойной ночи..." - отвернулся я к стене, но в груди так все сжалось, что я долго не мог уснуть.

4

На следующий день началась, а точнее, возобновилась наша неизменная как солнце пустыни совместная жизнь. Я почитывал и пописывал, а по вечерам мы с моей подружкой пекли блины: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп... шлеп!

В конце концов я опять сбежал, но уже не на Северный, а на самый ближний, как советовал когда-то папаша - к крошкам.

С ними и только с ними отводил я душу и мог хотя бы и на самое короткое время стать тем, кем я был на самом деле. Господи, какое это счастье - принадлежать себе, быть собой! Не притворяться крутым русским мужиком, не материться, не пить эту противную водку, не ложиться в постель с одной и той же Музой... Клянусь, в эти мгновения не было в мире щедрее, отважнее, благороднее кавалера, чем я. В общем-то случайным женщинам я дарил все, чем они, бедняжки, были обделены. То, что они впоследствии назовут обманом, на самом деле было творчеством и родись я позже, лет эдак на двадцать, возможно, я сделал бы неплохую карьеру: столько очаровательных, умных и далеко не бедных женщин сегодня нуждаются в ласке.

Но все это была моя потайная жизнь, и нетрудно представить, какой обструкции подвергся бы я, догадайся мои родители (о Музе уже и не говорю...), что я... дамский угодник, если хотите, Жиголо. И потому в целях конспирации я не давал воли своим настоящим стихам, не посвящал их тем, кто меня вдохновлял на самом деле, а рифмовал, сообразуясь с требованиями времени, где на роль возлюбленной непременно приглашалась верная подруга Муза (верная ли? Уж как глазки у нее блестели, когда она возвращалась с очередного корпоратива в своем банке), а "незабываемые впечатления" дарило наше с ней "гнездышко". И такими стихами, "стишатами", как ласково называла их моя Муза, я и прославился как Поэт. Поэт мужского сурового племени.

О моем втором "я" мало кто знал, да, полагаю, и вовсе никто: пройдя школу папаши - действительного тайного советника, я овладел в высшей степени способностью управлять своими лицевыми мускулами. Глядя на мое бесстрастное, одинаково участливое ко всем лицо, невозможно было догадаться о том, что происходит внутри - какие пожары там пылают и какие страсти приходится мне подавлять. Из года в год. Из месяца в месяц. Изо дня в день.

5

В моих видениях Она представала в самых разных видах - брюнетки и блондинки, доктора и кандидата, фотомодели и летчицы... Но жизнь есть жизнь, и поскольку на горизонте пока не было достойной замены моей хозяйственной, заботливой Музе, я вынужден был довольствоваться малым и обычно искал утешения в сфере обслуживания.

Сколько помню, всегда испытывал примерно одно и то же: договорившись о встрече с продавщицей (парикмахершей, кассиршей, машинисткой, секретаршей, медсестрой...), я практически тотчас начинал жалеть о проявленной "слабости" и в оставшиеся дни или часы терзался угрызениями совести. Но потом, как встречался, вроде и ничего, вроде даже хорошо получалось. Правда, на церемонии времени не оставалось. Ну да крошки были не в претензии, тоже спешили - обед кончался. Так я и жил без всяких осложнений меняя одну крошку за другой.

Я без устали сеял семя. Я отдавал его молодым и не слишком (переспелый, тронутый увяданием плод особенно сладок), красавицам и дурнушкам... Впрочем, пардон: среди женщин, как известно, некрасивых не бывает. Но вот что было удивительно: чем больше я отдавал крошкам своего драгоценного мужского семени, тем меньше я писал стихов. И наконец пришел тот день и час, когда я не мог выдавить из себя ни строчки, что знаменательным образом совпало с исчезновением семени. Я был в отчаянии: жизнь без этого для меня не имела смысла.

6

Надежду и уверенность в себе вернула мне одна брошюра под интригующим названием "Вечная молодость". Она случайно попалась мне на глаза в книжном магазине. От нечего делать я перелистал ее. Так я впервые узнал о великом учении Дао, законе сохранения мужского семени, благодаря которому мужчина может стать неутомимым любовником, обрести способность к творческому акту в любое время дня и ночи. А как считал мой папаша, только способность мужчины к акту и дает ему право называться мужчиной.

С тех пор дело пошло на лад, я жил в эйфории беспрестанного наслаждения, стихи шли мощным потоком, настолько мощным, что я не успевал их записывать. Я полагал, что рай будет вечным. Но... начались реформы. А с ними рухнула привычная жизнь. И не потому, что родительские накопления "сгорели" (это был, конечно, удар, но мы его быстро пережили благодаря Музочкиному банку). Я почувствовал, что жизнь изменилась (и не в лучшую сторону) прежде всего по крошкам.

Если раньше они встречались со мной на бескорыстной основе и уже за счастье почитали, что сам Поэт снисходит до них, то теперь в характер наших отношений вкрался расчет: крошки стали намекать, и очень прозрачно, что "за так" дураков, то есть дурочек нет.

Я был поначалу оскорблен - как можно... чувства за деньги... вот оно, тлетворное влияние Запада. Но постепенно смирился и даже стал находить в этом особый кайф. Заплатить - и получить! Разве не об этом я мечтал, лежа в постели с моей Музой? После ее однообразных, пресных ласк я представляя себя с самой развратной, самого низкого пошиба проституткой, которой я швыряю в лицо деньги... Которую с наслаждением хлещу по лицу, таскаю за волосы, щиплю за ее пышную грудь... Которую и так и эдак ... Ведь за свои же, кровные!

Увы, все чаще стали попадаться строптивые крошки, требующие "деликатного" обращения. Причина этой строптивости открылась мне неожиданно: оказывается, в связи с реформами в продавщицы и парикмахерши косяком пошли бывшие учительницы, инженерши и доктора наук, а на секретарш возник такой спрос, что я к ним и не подступался.

Возникли проблемы и в моей поэтической деятельности. Направление, которое я с подачи папаши разрабатывал в поэзии, так называемый "этатизм" - государство как высшая цель развития общества - теперь стало ненужным. Надежды на возможные публикации таяли с каждым днем, новых перспектив не предвиделось. Да и как они могли предвидеться, если папашу из его тайной дипломатии в срочном порядке отправили в отставку, и мне по сути пришлось начинать с нуля.

7

В один прекрасный летний день, проводив Музу к ее мамочке аж на целый месяц, я решил немного отвлечься от прозы жизни, то есть встретиться с очередной крошкой. Познакомился я с ней в парке во время традиционной послеобеденной прогулки. Крошка как назло оказалась из "образованных" (знала языки), к тому же довольно страшненькая (глазки, правда, были ничего), и, наконец, худущая - кожа да кости - что уж и вовсе было не в моем вкусе. Но самое жуткое, что у нее было - это имя. "Актриса" ее звали. Представляете? Не прозвище, не кликуха, а самое настоящее имя (впрочем, чему удивляться: мою бабку, например, звали Лентрозина, в переводе - Ленин, Троцкий. Зиновьев...). Как я и предполагал, здесь постаралась маман Актрисы. Она всю жизнь мечтала о театре, но обстоятельства сложились так, что ей было не до театра. Вот она на дочке и отыгралась.

В парке Актриса тоже совершала каждодневные прогулки и тоже по причине безработицы: в театре, где она служила, ей ролей не давали, даже несмотря на говорящее имя. Уломать безработную девушку мне не составило труда. Я наплел ей про несчастную поэтическую долю, про то, что меня покинула Муза и что я ищу ту, которая вдохновит меня на новые стихи.

Актриса восприняла мой рассказ буквально, то есть приняла музу именно за музу, а не за какую-то конкретную женщину и охотно согласилась в самом скором времени навестить меня в моем одиноком холостяцком бунгало.

К ее приходу я убрал из квартиры все следы пребывания Музы, купил розы, конфеты и... наступил долгожданный момент. На меня обрушился такой поток неизрасходованной любви, что я буквально захлебнулся в нем и чуть не тонул. Судя по всему, девушка давно не общалась с мужским полом.

Когда опомнились, то Актрисулька заторопилась уйти: с понятием была девушка, не хотела надоедать. Но отчего-то на этот раз мне не хотелось так быстро расставаться - я все тянул, все чего-то придумывал. Уж и чайник в который раз ставил. И читанные-перечитанные стихи по новой читал...

"Чер-те что..." - думал я про себя на следующее утро, едва мы проснулись. Мне не хотелось вылезать из постели и не хотелось выпускать из объятий Актрису. И такая горячка продолжалась все три недели музочкиного отпуска. Мы говорили и не могли наговориться. Мы выгуляли вдоль и поперек весь город. Она разыгрывала передо мной целые спектакли. И, клянусь, более вдохновенной игры я не встречал в своей жизни.

Вскоре я все знал о моей новой знакомой, а она - обо мне. Даже о крошках ей рассказал, вот до чего дошло. И только о Музе я молчал. Разрушить нашу сказку было выше моих сил.

8

В один из последних дней моей холостяцкой свободы я пригласил Актрису на свое озеро, куда никого (даже Музу!) не приглашал. Но, надо сказать, что ездил я сюда вовсе не из-за озера, а ради одного камешка - по виду обыкновенного серого валуна, поросшего лишайником. К нему-то я и привез Актрису. Мне хотелось, чтобы мы просто посидели у этого камешка. Правда, я боялся расспросов. Но нет, Актриса чувствовала момент.

- Смотри! Будто маленькая елочка... - гладила она растения на валуне. - А это что за чудо такое серебристое? И как они могут здесь расти без почвы?

Я торжествовал! Наконец-то я мог показать свои географические познания. К тому же у меня появлялась возможность сказать в завуалированном виде, чего я жду от нее, Актрисы:

- Что такое лишайник? Это союз водоросли и гриба. Они растут - потому что вместе. Потому что заботятся друг о друге. Водоросль поглощает энергию солнца и превращает ее в питание для гриба. Гриб создает среду, в которой хорошо живется водоросли, он дает ей самое необходимое - воду...

- Здорово! - захлопала в ладоши Актриса. Она вообще всему радовалась. Как ребенок. И слушала как ребенок.

Ее доверчивость и заставила меня рассказать ей о том, что многие годы приводило меня к валуну.

- Здесь... - и я похлопал по камню, - лежит один зайчик.

- Зайчик?! - засмеялась Актриса.

- Да, зайчик. Зайчик-побегайчик. Который под елочкой скакал. И вдруг машина с дядями-охотниками и с одним мальчишем-кибальчишем прямо на него. Бедняга сидит посреди поляны, от страха ничего сообразить не может. Пиф-паф! Ой-ё-ёй, умирает зайчик мой...

- А что, нельзя было вильнуть в сторону? - чуть не плакала Актриса.

И вместе с ней чуть не плакал я:

- Заяц бы тоже вильнул, для него свет как ловушка. Но папаша и не пытался притормозить. Ему, видите ли, лень было останавливаться. Вот под этим камешком зайчик и покоится.

Актриса взяла меня за руку.

- Ты знаешь, это очень странно.

- Что - "странно"?

- Ведь я родилась в год зайца. Как ты думаешь, что это значит?

- А то и значит, - я обнял Актрису, крепко прижал к себе. - Что есть такой лесной народец, и мы сейчас пойдем к нему в гости.

9

Мы взялись за руки, как в детском саду, и пошли в лес.

- Сколько гнезд на деревьях, - восхищалась Актриса, запрокинув голову.

- Это не гнезда. Это ведьмины метелки.

- Ведьмины?! - почему-то встревожилась она.

Но я не видел повода для тревоги и продолжал свою ознакомительную лекцию: уж до чего мне нравилось, как слушала Актриса.

- По какой-то причине дерево переставало нормально развиваться. Вдруг появлялись ответвления - "метелки". Но сока им не хватало, и они засыхали...

Пока я демонстрировал свою ученость, откуда ни возьмись, набежала огромная лиловая туча. Лес нахмурился, зашумел. Я подхватил Актрису, и мы побежали к рыбацкому шалашу.

Мы сидели на валежнике, я целовал Актрису, стараясь согреть ее и защитить от невесть какой напасти, говорил какие-то глупости, называл своей половинкой, своей анимой и неожиданно для себя предложил... обвенчаться.

Предложить-то предложил, но тут же и сдрейфил. А как же Муза? Да и родители могут воспротивиться: как-никак я в папашиной квартире живу.

- Ты же говорил, что не крещеный, - услышал я голос моей разумной Актрисули.

И тотчас отпустило: и правда, кто же нас обвенчает.

- А хочешь, - лирическое настроение, какого я давно не испытывал, не покидало меня. - Хочешь, мы построим на месте этого шалаша театр, и назовем его "Дом Актрисы и Поэта"?

- Это невозможно, - не поверила Актриса.

- Ничего невозможного тут нет! - вскричал я и, выбежав из шалаша, стал рисовать на прибрежном песке воздушный замок. - Вот здесь мы сделаем башенку для Поэта. Здесь балкончик для Актрисы. А на этой сцене - они станут читать стихи и разыгрывать свои спектакли...

Актриса смотрела на меня с восторгом - оказывается, собственный дом-театр был ее давней мечтой - и мы принялись рисовать вместе. Когда дом на песке был готов, Актриса, отбросив веточку, которой она рисовала, сказала:

- Я согласна.

- Ты о чем? - не понял я.

- О нашем доме, - застенчиво улыбнулась она.

Я на мгновенье потерял дар речи и удивленно взирал на нее: на самом деле такая или прикидывается?

- К-к-какой еще дом? - с трудом выговорил я, стараясь не смотреть в ее доверчивые глаза. - Дом - это ответственность, за ним следить нужно, ремонтировать. Да и средства откуда?

- Так ты это нарочно?

Дрожащими ручонками она застегнула курточку, натянула панамку и побежала к машине. Она бежала и приговаривала:

- Быстрей, быстрей, в город надо, цветы забыла полить, цветы бедные, от жажды умирают. В город, в город... Быстрее... Еще быстрее...

Я выжимал из своего "жигуленка" все, что мог, словно мы и вправду спешили к умирающим. Прощаясь, я хотел поцеловать Актрису, но она уклонилась. Мне это показалось обидным, то есть, если честно, мне захотелось обидеться. Ишь чего захотела - Дом! Я уже пожалел, что рассказал ей о своем зайце.

10

Ночью я думал, что все кончено. И к лучшему: с такими нервными да чувствительными хлопот потом не оберешься. Но дня через два страшно заскучал, просто места себе не находил и решил позвонить Актрисе. Я уже набирал ее номер, когда в дверь трижды, как было между нами условлено, постучали. "Она!" - кинулся я открывать. Наверно, на моем лице было написано такое разочарование, что папаша съязвил:

- Это называется - "не ждали".

- Ну что вы, папаша, как можно. Всегда рад. Проходите. Просто неожиданно. Вы бы хоть позвонили.

- Да мать твоя торопила. Ты, говорят, от Музы надумал уходить.

- О чем вы, папаша? - изобразил я удивление.

- Э-э, брат... Старого коня на мякине не проведешь.

Я не поднимал головы.

Папаша понял это по-своему:

- Да не расстраивайся, с кем не бывает. Я ведь и сам когда-то... Как говорится, жизнь прожить - не поле перейти. В жизни всяко бывает. Ну уж если так потянуло на сладкое - сходи к крошке, она тебе за пару червонцев такое устроит...

И тут меня прорвало:

- А я не собираюсь, как вы, подбирать крошки с чужого стола.

- Вот как... - было видно, что папаша оскорблен до глубины души. - Спроси кого хочешь, и каждый тебе скажет, что мы с твоей матерью прожили хорошую жизнь, как говорится, дай Бог каждому такую. И после себя есть что оставить, сделаны у меня кое-какие накопления. Правда, не здесь они, за границей. Как умру, тебя известят.

- Не надо мне ваших накоплений, сам заработаю.

- Ладно, ладно, - снисходительно улыбнулся папаша, - заработает он. - Ты мне лучше скажи - зачем тебе все это? Хорошо еще, что у меня старые связи сохранились, так сказать, в порядке дружбы сообщили. А ну дойдет до Музы... И чем она тебе не нравится? Фигурка хорошая, любит тебя, дурака. Пора, пора вам оформлять отношения. Столько лет живете вместе, у вас уже настоящая семья.

"Что-то уж очень ты засуетился, - подумал я. - Раньше - .не торопись., а теперь, оказывается, - .семья., да не какая-нибудь, а .настоящая.".

- Я не хочу.

- Не хочет он!

Папаша сильно покраснел, и я даже испугался за него, все-таки возраст.

- Не хочет он, - уже спокойнее повторил папаша. - А кто тебя спрашивать будет? - И он передразнил. - "Хочу - не хочу". Не тобой заведено, не тебе и решать.

- Это почему же? У нас свобода объявлена.

- Вот-вот. От нее самой смущение и пошло. Но ничего... Все вернется на круги своя.

- Я не хочу, чтобы то возвращалось. Я не хочу жить двойной жизнью.

- А я, сынок, всю жизнь такою жизнью прожил. Значит, так было нужно. Кто-то ведь должен государство охранять. Вот мы и жертвовали собой. Во имя... А семья - то же государство. Со своими законодательным и исполнительным органами. Попробуй я не исполни распоряжения твоей мамаши... У-у, что было бы. Думаешь, я не увлекался. Еще как! Про меня одна даже рассказ написала. До чего любила!

Я засмеялся:

- Знаю, знаю. Вы всегда мечтали попасть в большую литературу. Все отставники только об этом и мечтают.

- Это ты!.. Ты мечтал! Ты всегда писал свои стишки, - детским тонким голосом закричал папаша и отвернулся.

Кажется, он заплакал, и я, уже винясь и жалея о сказанном, подошел к нему, готовый аки блудный сын пасть на колени. Но глаза папаши были сухи, лишь на скулах горел кирпичный румянец. Глядя куда-то вверх, он заговорил тусклым, безжизненным голосом, словно бы размышляя сам с собой или убеждая себя:

- Любить, оно, конечно... Но любвей много, а семья... она - одна. Семья рухнет - государство рухнет. А зачем мы его строили, зачем голодали и мерзли, не щадили своих жизней? Чтобы вам... Вам, нашим деткам, нашим наследникам, передать.

Голос папаши окреп, зазвучал жестью.

- В мое время у нас, в тайной дипломатии, целая программа по укреплению семьи была. Только поступит сигнал, сразу в проработку. Мы его, дорогого и уважаемого, так уделаем, что никакая любовь на ум не пойдет. А нынешние все пустили на самотек.

- Может, вы и правы, папаша. Но я так не могу. Я не могу жить с одной, а думать о другой. Я люблю другую.

- Но разве Муза согласится уступить тебя другой? - удивился папаша.

- Что значит - уступить? Я не ее вещь.

Папаша многозначительно улыбнулся:

- Это ты так считаешь. Женщины...а я их много знал... в первую очередь собственницы. "Мое!" - вот что для них главное. А Муза на тебя, ой, как потратилась, лучшие девические годы отдала. Тут до конца жизни не рассчитаешься. И потом, на чужом несчастье...

- В этой жизни всегда кто-то счастливее, кто-то несчастливее, - перебил я папашу. - Останься я с Музой - и число несчастных утроится. Ведь наши отношения давно изжили себя. Внутри все прогнило, трухлявое, как твое государство, которое ты сначала строил, потом охранял, а в конце концов пришли твои же со-товарищи-охотники и растащили по норкам. Всему свой срок - и государству тоже. И как бы ты не хотел вернуть ему былую крепость, это невозможно.

- Государство не трожь! - вскипел благородным гневом папаша. - Это святое. Мы здесь живем, это наша среда обитания.

- Летом, когда тепло. А стоит ударить морозам... Ни тепла, ни света. Как жить?

На этих словах папаша согнулся, поник, и на моих глазах превратился из персонального пенсионера государственного значения в дряхлого старца: голова трясется, глаза слезятся... Я с трудом успокоил его и отправил домой.

11

Не успел я отдышаться после папашиного визита, как новая атака: на этот раз маман явилась собственной персоной.

- Никого нет? - подозрительно заозиралась она, подавая мне свою большую дамскую сумку и шумно раздеваясь. - А то мне донесли, что эта бесстыжая прописалась у тебя.

- Я вообще-то по утрам работаю, - строго сказал я маман и демонстративно направился к письменному столу.

- Знаем мы эти работы. Мне уже все уши прожужжали - "Сынок твой с гулящей связался". С нее что возьмешь, у нее в роду все бесстыжие. Но ты-то, ты... Из порядочной семьи. Папашу позоришь. Его портрет, между прочим, на доске почета до сих пор висит.

- Ну зачем вы так, маман, - постарался я решить вопрос миром. - Она - хорошая. Мы любим друг друга. Относитесь к ней, как к дочери.

- У меня уже есть одна дочь, - сурово заметила маман. - А ты, видно, совсем с ума спятил, раз с такой сошелся.

- Я не позволю вам оскорблять, - решительно заявил я.

- Тю... "Оскорблять..." Знаешь, как сегодня с такими... Встретят в подъезде... Будет знать, как с чужими мужиками валандаться.

- Вон! - закричал я и показал на дверь. - У меня нет больше матери.

Но на маман мой окрик нисколько не подействовал.

- Околдовала она тебя. Порчу навела. Охо-хошеньки... Горе-то какое... - заплакала-завыла маман, словно не была женой тайного советника, пусть и в отставке, а самой обыкновенной деревенской бабой.

Я взял ее под руку и насильно повел, почти поволок на кухню, где заставил выпить валерьянки.

Успокоилась она также внезапно, как и начала вопить. Мы уже, можно сказать, дружески попивали чай, и я, желая привлечь маман на свою сторону, признался, что с Музой у меня с некоторых пор нет "отношений".

- Почему? - удивилась маман. - У нее фигурка хорошая и из себя приятная.

- Да что вы как сговорились! "Фигурка, фигурка..." Не могу я, понятно.

- Тю! Не может он! И какой же ты мужик после этого! С папаши брал бы пример. Он молодец по этой части был: хоть роту ставь - никому отказа нет.

- И неужели вам было все равно? - не скрывал я своего презрения.

- Все равно, не все равно... - проворчала маман. - Да если хочешь знать, мне все завидовали. Я ни в чем не нуждалась. По дурости-то ревновала, конечно. А зачем? Подумаешь, гульнул с кем-то. С мужика не убудет, для него все равно жена главная.

Я был непреклонен, поскольку считал, что единственная абсолютная ценность - это любовь.

- Ну будет, будет тебе, - ласково потрепала маман меня за вихор. - Ну полюбил... Ну ладно - люби. А Музу зачем обижать? Да такой хозяйки, как она, тебе вовек не сыскать. Ты посмотри, посмотри на себя - весь прибранный, ухоженный. Сразу видно, что не одиночка - от тех всегда козлом несет. Да не морщись ты, не морщись! Мать ведь плохого не скажет. Слышь-ка... - и она наклонилась к самому моему уху, словно нас кто-то мог услышать. - Деток вам пора - вот что. Детки, они и есть главное, а не шлю... то есть, любовницы эти. От ваших деток свои детки пойдут, от тех - свои, и так - без конца. Как говорится, сей семя, выйдет племя. То-то мило. Не зря, значит, жизнь прошла. А Артистка... Я ее знаю. Толку с нее не будет. Недаром даже церковь против них, шлю..., ну артисток этих. Она такая же, как и ее мамаша. Порченая. Все б с чужими мужиками валандаться.

- Маман! Что вы такое говорите! Слышать вас больше не хочу!

- Не хочет он! А то, что яблоко от яблоньки недалеко падает, - это ты знаешь? Она ж безотцовщина. А мать ейная по ночам мужиков приваживала. Думает, забыли... - Маман снова зашмыгала носом.

Я достал из кармана носовой платок, протянул ей.

- Право, маман, ни к чему вы все это. Вот и сами расстроились.

- А то не расстроишься... Твой-то папаша, тоже лазевал в тот огород. Ну да я ей устроила! А эта, Артистка твоя... Маленькая была, от горшка два вершка... А уж до чего злющая. В руку мне зубами вцепилась. Вот... - и маман протянула руку. - До сих пор шрам. А ты - "доченька..." Да я сразу повешусь, если ты чего вздумаешь.

В это время в прихожей послышался жизнерадостный голос Музы.

- А вот и я. Встречайте!

Это был еще один сюрприз, поскольку возвращение Музы планировалось несколькими днями позже. Но надо признать, ей на пользу пошел деревенский воздух. Так что я не без удовольствия обнял свою подругу.

Маман тут же выпроводила меня за вином, а когда я пришел, стол был накрыт наилучшим образом, и уже скворчали на плите мои любимые пирожки с капустой.

Выпив и закусив, маман прошлась по квартире и нашла, что нам нужно делать ремонт. И не какой-нибудь, а европейский, как у всех "нормальных людей", и непременно "оформить отношения". Муза ей поддакивала, что было несколько странно: до сих пор особенно теплых чувств они к другу не испытывали, несмотря на все восхищение маменьки добродетелями моей подруги.

Уже на следующий день к нам пришли рабочие, и начался ремонт. Как оказалось впоследствии, не только квартиры, но и нашей с Музой жизни.

12

Муза после отпуска стала ласковая-преласковая и позволяла даже такое, о чем я раньше и мечтать не смел. А много ли мужику надо... И снова я называл ее своей главной-заглавной Женщиной, своей Дульсинеей.

Через месяц Муза объявила, что беременна, и мы спешно оформили брак, отметив это событие в узком семейном кругу. Когда все разошлись и Муза отправилась на кухню мыть посуду, раздался звонок. Я взял трубку и услышал знакомый голос.

- Ты почему не звонишь? - неуверенно спросила Актриса. - Что-нибудь случилось?

Звонок неприятно удивил меня, отчасти даже разозлил. Во-первых, могла услышать Муза, а волноваться в ее положении было вредно. Во-вторых, никогда прежде крошки не позволяли себе такого; звонил обычно я, если в том была нужда. Правильно маменька назвала ее бесстыжей. Звонить мне, в сущности чужому мужчине (я свой теперь для одной моей Музы, все остальные пусть свое строят, своим звонят)... Нарушать покой дома, который, как известно, для каждого порядочного человека - святыня. Да за этот дорогой мне покой я буду драться всем, что у меня есть, - зубами, ногами, ногтями... И я ответил, едва сдерживаясь:

- А зачем? Зачем звонить? Кажется, мы не договаривались.

В ответ молча положили трубку.

И надо же было так случиться, что буквально на следующий день у Музы случились женские неприятности, и ее на "скорой" увезли в больницу. Но, узнав, что опасности ни для нее, ни для нашего будущего ребенка нет, я на радостях вспомнил об Актрисе. Да что там - "вспомнил"! Я и не забывал о ней ни на одну минуту - все-то стояли передо мной ее ласковые глаза-очи, все-то звучали в ушах ее спектакли.

Воодушевленный тем, что наконец-то мы можем без опаски провести вместе несколько ночей - все ночи, пока Муза будет в больнице, я позвонил Актрисе:

- Мы непременно должны встретиться.

- Зачем? - холодно сказала Актриса.

- Как зачем? - опешил я. - Я соскучился.

То, что я услышал дальше, было просто невероятно:

- Я не хочу, чтоб вы ("Вы"! Она звала меня теперь на "Вы"!..) решали свои проблемы за мой счет.

Было очевидно, что она узнала о моем семейном положении. Но признать себя виновным, покаяться... Нет, это было не для меня. К тому же лучшая защита - нападение.

- Ты что?! Ты соображаешь, что говоришь?! Начиталась, понимаешь, газет. Феминистка несчастная, - закричал я в трубку.

Но там уже раздавались длинные гудки.

"Наглая... Низкая и наглая особа..." - сжимал я в бессильной ярости трубку.

13

Заснул я под утро, и, конечно же, приснилась она, Артистка. Будто хочу я ее поцеловать. Я еще и шага не сделал, только протянул к ней руку, как вдруг ощутил резкую боль на лбу - это она, подлая, в ярости укусила меня, да так сильно, что пошла кровь. От этой боли я и проснулся. И решил, не медля, пойти навестить мою драгоценную, мою несравненную Музочку. Но по дороге в больницу ноги сами собой занесли меня к известной в городе ведунье киргизской национальности. "Гюльнара, - спросил я. - К чему это сон, когда женщина кусает тебя в лоб?"

"Плохой сон, - вздохнула Гюльнара. - Лучше бы она укусила тебя сюда... - и ведунья показала на область сердца. - Из сердца можно изгнать. Из головы никогда. Она в мозгу твоем теперь навечно".

"Глупая эта Гюльнара - подумал я. - И чего к ней все идут? Завтра же, да нет сегодня... уже сейчас я перестану думать об Артистке".

С таким решительным настроем я и поспешил к моей любимой, моей ненаглядной, моей Музочке. Как она там, бедненькая? Скучно, наверно, ей? Ну ничего, я сейчас утешу ее, развеселю, мы с ней по коридорчику пройдемся... Я теперь очень и очень буду заботиться о ней. Ведь она ждет нашего ребеночка.

14

Муза чувствовала себя хорошо, много и с аппетитом кушала. Заметила с тревогой, что я выгляжу неважно (потому и с тревогой, потому и заметила, что родная. Та-то, Артистка, не родная, ей все равно. Вот укусила в лоб и радуется, и не больно ей от того, что мне больно. А мы с Музой теперь одно целое, одна рука, и какой палец ни ущипни, вся рука откликается). "Так переживаю ведь..." - погладил я Музу по этой нашей общей руке. Она благодарно, ласково прижалась ко мне, но я был как покойник, ничто не шевельнулось во мне, и Муза с плохо скрытым разочарованием отодвинулась.

Вернувшись домой, я достал старые записные книжки и стал названивать знакомым крошкам, с кем не виделся по нескольку лет. Большинство отказали: у кого семейное положение изменилось, кто сослался на занятость, а одна такую цену заломила, что я только присвистнул. Но все же в конце концов повезло: за ужин с бутылкой вина согласилась приехать моя давняя-давняя знакомая, которая была в очередном разводе и нуждалась в моральной и иной поддержке.

Это была дама весьма вульгарного вида, ярко накрашенная, в дешевой бижутерии и короткой, не по возрасту, юбке. Я внутренне поморщился, но постарался взять себя в руки. Принялся ухаживать как галантный кавалер и вскоре почувствовал в себе прилив сил. Крошка уже не казалась такой неприятной, а, напротив, очень и очень приятной и желанной. Но все ее обаяние тотчас улетучилось, стоило мне удовлетворить плотский голод. С привычным чувством брезгливости, сославшись на скорый приход родителей, я торопливо выпроводил гостью за дверь.

15

Через неделю Муза вернулась из больницы, и наша жизнь потекла по-прежнему. Но после того, последнего общения с Артисткой, что-то со мной случилось - у меня не получалось с Музой. Ну совершенно не получалось. Не помогали ни учение Дао, ни крошки (хотя раньше близость с ними на время подстегивала меня. Не зря говорят - "левый пистон укрепляет брак"). Пришлось обратиться к специалисту: Муза настояла.

Специалист, молодая, привлекательная женщина, была настолько внимательна ко мне, что я стал рассказывать ей и о сугубо личном - о своем постоянно плохом самочувствии, о том, что все мне кажется бессмысленным, даже мои будущие дети, и каких усилий стоит мне каждый новый день.

Доктор ласково улыбалась и задавала свои специальные вопросы: часто ли я имею контакты с женой, состою ли в связи с другими женщинами, и если - да, то как долго?

Я честно отвечал ей, хотя не мог взять в толк, при чем здесь женщины, с которыми я когда-либо спал и чему по большому счету я не придавал ровно никакого значения. В раздражении, жалея, что зря потратил время и деньги, я попросил выписать мне стимулирующих таблеток. Доктор тотчас подала мне заранее приготовленный рецепт, но предупредила, что таблетки дадут временный эффект, потому как все мои проблемы связаны с душой. Точнее, с ее потерей. И пока я не обрету свою душу, ничто мне не поможет.

Этого она могла бы мне и не говорить. Это я и сам знал. В мозгу у меня это сидело. Днем и ночью. Утром и вечером. Было такое ощущение, что я себя к этой Артистке своими же собственными словами и приковал. Но я терпеть не мог, когда мне противились. Та женщина, которая мне отказывала, тотчас становилась моим врагом. И как бы сильно она ни нравилась мне, я не предпринимал никаких встречных шагов: всякому компромиссу я предпочитал разрыв, даже войну, пусть и не объявленную. Зато женщина, доверившаяся мне, чувствовала себя царицей. Я был ее мужем, любовником, другом, слугой... старался угадать малейшее ее желание. Но лишь на время нашей единственной встречи.

Встреча могла длиться час, день... Чем короче она была, тем быстрее проходила ломка. Это я хорошо усвоил с самого начала. Настолько хорошо, что со временем ломка почти не ощущалась, так, небольшая простудка после небольшого сквознячка. С Актрисой же я заигрался, забыл о сроках, о ломке, думал "вечное счастье". Ну совсем стал идиотом. А она вон что - характер свой вздумала показывать.

16

Я все чаще и чаще ездил к своему камню и даже написал на нем белой масляной краской - "разлука тяжелей, чем этот камень". В особенно невыносимые минуты я кричал, что было сил - "Заяц, беги!" - но "заяц" не хотел, а точнее, не мог бежать. Что-то его не отпускало. И тогда я решил, что нужно мне здесь вообще поселиться. Муза не возражала: она считала, что если куда и вкладывать деньги, так это в недвижимость. К тому же с отбытием нашего сыночка в деревню, на воспитание к мамочке Музы у нас поубавилось общих забот-хлопот.

И вот, когда мы стали жить на два дома, я понял окончательно: чтобы мы могли жить вместе, нам нужно жить раздельно. На расстоянии Муза мне снова начинала нравиться. Я мог любить свою дорогую Музу только на расстоянии. Мне нужно было как следует наскучаться, чтобы у нас получилось в постели, чтобы я захотел ее.

Пошли на лад и мои поэтические дела: я приспособился к новой "программе жизнеустройства" (опять же не без помощи Музочки) и неплохо зарабатывал на заказных стишатах - ну там, к юбилею или к свадьбе. У нас уже было два "мерса", мы могли позволить себе отдыхать на Канарах... Одним словом, жизнь, что говорится, удалась. И вдруг однажды, ни с того ни с сего, на какой-то вечеринке я позвонил ей, ну той... Актрисульке.

По-моему, она была в шоке. Чем я и воспользовался. Сказал, что прямо вот сейчас сажусь в авто и еду. "Нет-нет, - тотчас пришла она в себя. - Ни в коем случае. Я вышла замуж".

Честно говоря, я не поверил, думал, на понт берет. Ну кому она, кроме меня, такая нужна. Купил большой букет роз - они ж, артистки, любят розы - и поехал: не привык, чтоб мне отказывали.

17

...За дверью слышалась музыка. Но не наша, под которую "распускаются розы", не та, под которую мы танцевали, а совсем другая. Чужая, неприятная, колючая. Дрызги и дрязги, а не музыка. На мой звонок никто мне не ответил. Тогда я положил у двери розы - красные, кровавые розы, сел в такси и назвал адрес одной из своих бывших крошек.

Опомнившись и опохмелившись, я написал Актрисульке письмо (что было также нарушением завещанного папашей принципа: не оставлять вещдоков. Хорошо, хоть обратный адрес дал на "до востребования"). "Мне ничего от тебя не нужно, - писал я. - Но позволь хотя бы иногда слышать твой голос... Разве не приятно знать, что тебя любят и спустя годы разлуки..."

Согласитесь, письмо было в высшей степени деликатное и возвышенное. Кто еще в наше суровое и лишенное сантиментов время способен на такие чувства? Только самая жестокая особа могла не откликнуться на них. Она и откликнулась. Но лучше бы не откликалась: "Я не понимаю Вас... (опять это - .Вас.! Нарочно, чтоб позлить меня...) ...Я не понимаю, что значит .приятно. и почему мне должно быть .приятно.? Дальняя любовь, что дальняя звезда: светит, но не греет. Вы сами посадили себя в клетку и прошу больше не тревожить нас...".

В посткриптуме была приписка на английском, но я на нее вначале не обратил внимания. Я видел лишь одно - "нас". "Это же надо... Променять... Башмаков еще не сносила..." Я чувствовал себя так, словно по мне проехали, как по тому зайца. Но все же достало сил спрятать письмо - в надежде прочитать его еще раз на холодную голову. А потом я сел за руль, толком не зная, куда и зачем еду. "Подлая, подлая... - стучало в висках. - Никогда не прощу... Умирать буду - не прощу".

18

Вернулся я за полночь. Красный "мерсик" Музы стоял за оградой. Стараясь не шуметь, я вошел в дом, взял в кабинете пачку бумаги и отправился на кухню. Не знаю, сколько чашек кофе я выпил, но к утру поэма о Поэте и Актрисе была готова. А сам я так и заснул за столом с ручкой в руках.

Проснулся от того, что кто-то голосом Музы нараспев читал: "Было счастье, счастье было, счастье было да прошло. Вот, такое вот несчастье, и взаправду, как в кино..."

Стоя у плиты и помешивая кофе, Муза держала в руке мою поэму.

- У кого это счастье было? У кого это оно прошло? - насмехалась она.

Я кинулся к ней, стал вырывать рукопись:

- Нехорошо... Нехорошо читать чужое.

- Чужое?! - удивилась Муза. - С каких это пор мое стало чужим?

- Да нет, ты не поняла, - дал я задний ход. - Психологи говорят, что у каждого человека должна быть своя, ну хотя бы небольшая, хотя бы совсем крошечная... ну хотя бы, как этот стол, территория.

- "Своя", значит, - раздумчиво повторила Муза. - Ну это ты в другом месте поищи "свою". А здесь все общее: ты - моя территория, а я - твоя. Я первой умру - все к тебе перейдет, ты умрешь - значит, ко мне.

Она заплакала и сквозь слезы стала говорить, что положила на меня лучшие годы своей жизни, что с ней я никогда не знал никаких забот - всегда обстиран и наглажен, накормлен и напоен - и что, если бы не она, я бы никогда не стал Поэтом.

Я обнимал ее, вытирал ей слезы, успокаивал, а самого так и подмывало сказать: "Так ведь хочется! Хочется, драгоценнейшая моя! Хочется чувствовать, ощущать, страдать! И .этого самого" - тоже хочется!. Но только не с тобой... Не с тобой - моей хозяйственной, моей единственной, моей Дульсинеей, моей Тобосской... С ней, с ней - хочу! С ней - шлюхой, изменщицей, дрянью, неряхой, лгуньей... С ней, уродиной ненавистной... Самой-самой..."

Я уткнулся мокрым носом в большую мягкую грудь моей несравненной, моей Музы... Музочки и неожиданно для себя пропищал противным голосом предводителя дворянского собрания Кисы Воробьянинова: "Маменька, я старый и больной, меня девушки не любят..."

Муза перебирала мои изрядно поредевшие волосы и говорила свое, женское: "Дурачок, ну кому ты кроме меня нужен такой... Кто тебя еще так поймет, как я... Счас кофея напьемся... Потом погуляем... Потом в баньку... Массаж тебе с медом сделаю... Хочешь?"

Я согласно кивал, и во всем свете в тот момент не было роднее моей роднули, моей мамули, моей бабули (которую кстати я совсем не помню), моей любимой женушки Музы.

19

Вечером пропаренный и всячески ублаженный, я, наконец, смог закрыться в своем кабинете. И там попытался очиститься от компромата. То есть совершить то, что обычно совершает каждый честный человек перед уходом в мир иной, я же - решив окончательно расстаться со своей прежней, недостойной, лукавой жизнью.

Я взял из ящика стола отвертку, подошел к аквариуму, в котором уже давно не плавали рыбки, а лежал всякий сор - старые рецепты, газеты, какие-то выписки - безжалостно вытряхнул все это в мусорный бачок, затем поставил аквариум на попа и отвинтил все четыре шурупа. Из поддона достал свои стихи, посвященные Актрисуле, ее коротенькие, шутливые записочки и то, последнее письмо с английским постскриптумом. Обложившись словарями, я перевел:

"Птица в клетке поет день и ночь, потому что стоит на могиле мечты. Ее крылья подрезаны, а лапки связаны, но она продолжает петь о неизвестных ей, но столь желанных вещах - о любви и свободе..."

Стихи мне категорически не понравились. Какая-то птица... В какой-то клетке... Уж не себя ли, Актрисуля, имела в виду? И ритм не русский. Что это за стихи без рифмы? И вообще все мне не нравилось. Что жить, что умирать. Все равно.

Я собрал весь "компромат", открыл окно, и с каким-то садистским наслаждением стал рвать все это на множество мелких кусочков и подбрасывать в воздух. Чтобы ни один разведчик мира, а не то что обыкновенная муза обыкновенного поэта, не могли узнать, что было в тех записочках и стихах.

Ночью шел сильный дождь, настоящий ливень, и утром, выйдя из дома, я не обнаружил ни одного листочка. Унесло потоком.

P.S. Вот так закончился мой роман с Актрисой. Но я счастлив. У меня большая семья: трое сыновей, и у сыновей уже свои сыновья. Жаль только, что маман и папаша не дождались правнуков.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

302853  2012-12-05 15:53:57 LOM /avtori/lyubimov.html - Первое впечатление: Экий кобелино этот Поэт, типичный зверек, как и все мужики... еще и нытик к тому же, эгоист, неврастеник, словом, еще один представитель не лучшей половины человечества... обманщик, низкий человек, болтун, пустобрех... Начинаем копаться: написано довольно бойко, с разбивкой на удобоваримые фрагменты, поначалу даже с намеком на психологию. И тема задана высокая, исповедь Поэта, но... замысел, видимо, в другом?.. Что это? Это и не воспоминания. Это, кажется, похоже на месть-издевку, замешанную на извечной обиде (мол, мужики во всем виноваты), на неудачную попытку психоанализа... А что вышло? Вышла, по сути, бытовая история... Карикатура. Приличная перу студентки. А ведь исповедь - это не только рассказ о прожитых днях, тайнах, к которым автор был причастен, но и оценка своих действий и поступков перед лицом Вечности. Вот бы такую исповедь прочитать... Но писать, как говорится, трудно.

302858  2012-12-06 13:20:54 Л.Лисинкер - Только сейчас понял. Честно скопировал и привожу конечную репризу семейной хроники: "Вот так закончился мой роман с Актрисой. Но я счастлив. У меня большая семья: трое сыновей, и у сыновей уже свои сыновья". А автор-то женщина. И эта женщина выдаёт стилизацию под дневник записей мужчины от младых лет до пенсии. Зачем это уважаемому Автору? - спрашивать не будем. У каждого свои заморочки. Но, к сожалению, читается через силу. Ни сюжета, ни интриги. А главный герой, увы, не только что не герой, но человек унылый и скучный. Остаётся только пожаловаться: "Грустно, девушки, грустно". Но надежда, разумеется, всё-таки, есть. Надо, всё-таки, писать о том, что знаешь. А это никогда не поздно.

302863  2012-12-06 22:49:31 Вадим Чазов - Дорогие друзья. Спасибо автору. Спасибо нашим читателям, уже оставившим свои отклики в этом месте. Очень интересно. Есть прямая и тонкая пародия на наши мнения, появляющиеся в "Дискуссионном клубе". Простой отклик поэта-путешественника: "Грустно", - о том же. Психологически рассказ выстроен именно для нас, тех, кто отзывался на предыдущие тексты автора. Хотелось бы немного поработать над названием, такой ироничный текст может быть назван одним словом, но каким - решать автору. С поклоном, Вадим.

302874  2012-12-08 11:50:07 галина - Вадим, спасибо за ╚иронию╩. Но никого конкретно я не имела в виду. Это собирательный образ и, можно сказать, ╚реакция╩ на снижение градуса мужественности в нашем обществе. Это зафиксировано давно, в том числе и писателями. Например, в замечательной повести Василия Белова ╚Привычное дело╩, опубликованной в 60-е. Кто виноват? Ну я не знаю. Одни говорят женщины, потому что они и в семье, и в детсадике, и в школе. Другое власть. Но власть тоже воспитывали женщины. Вот и разберись. Над названием подумаю.

302875  2012-12-08 14:38:57 Евгений - А по-моему, рассказ о любви, несчастной, неудавшейся любви. Хотя согласен, что шекспировскими страстями здесь и не пахнет. Так ведь и времена не шекспировские. А каково времечко, таковы и герои, и стиль, и язык. Система в лице папеньки-маменьки и других заинтересованных лиц прессовала героя на совесть, вырос несамостоятельным, всего боялся. Лично у меня герой вызывает сочувствие. Сколько таких несостоявшихся людей из-за неправильного воспитания, из-за того, что в них зажимали личность. То, что исповедь от лица мужчины пишет женщина меня не смущает. Писали же мужчины от лица женщины. Главное, чтоб трогало..

Copyright (c) "Русский переплет"