Несмотря на то, что Пришвин прожил в Дунине лишь последние восемь лет, именно этой небольшой подмосковной деревеньке и дунинскому дому суждено было сыграть в его жизни очень большую роль .

Дом для Пришвина - универсальный символ жизни, с которым связана важнейшая эстетико-философская интуиция писателя - творчество жизни. В этом смысле Пришвин оказывается в русле русской философской традиции, для которой идея жизнетворчества - одна из фундаментальных. С этой точки зрения интересно понять, что означала означала для писателя идея дома и каким образом она воплотилась в Дунине.

До революции постоянного места жительства у Пришвина не было: зимою он снимает квартиры в разных районах Петербурга-Петрограда, летом путешествует. После революции живет в Смоленской области, Талдомском районе Московской области, в Переславле-Залесском.

Скитальческая жизнь давала ему возможность жить в непосредственной близости к природе, близости, необходимой для его творческой работы: "Когда вспомнишь о сближении своем с природой, то вспоминаешь, сколько этому счастью помогла моя бедность: нищенское существование до революции обрекало на деревенскую жизнь, после революции долго не давали комнату..." Но одновременно эта жизнь включала и поиски постоянного жилища, поиски дома: "Я всю жизнь ищу, где бы свить гнездо, каждую весну покупаю где-нибудь дом, а весна проходит, и птицы сядут на яйца, и сказка исчезает".

Смысл жизненного пути для Пришвина так или иначе всегда был связан с идеей дома, и единый образ дома вырастал прежде всего из воспоминаний детства. Дом в Хрущеве под Ельцом, где он родился, к которому на протяжении всей жизни постоянно возвращался в мыслях и снах, был связан с матерью, очень близким для Пришвина человеком, с кузинами, оказавшими на него большое влияние, с образом рано умершего отца, с хрущевским крестьянином-охотником, дружившим с мальчиком, с садом, деревья которого вспоминались ему как "святые". Расставание с родным домом, домашней жизнью при поступлении в гимназию (1883) не только стало серьезным переживанием, но и ознаменовало начало совершенно новой, самостоятельной жизни: кончилось детство, начиналось отрочество.

Впервые мысль о покупке дома появляется у Пришвина в 1914 году и связывается не столько с устройством быта, сколько с задачей внутренней жизни и с рабочими планами: "Хочу дом купить, зачем? Время приходит собираться в точку. Много, много сделать всего".

Спустя два года на земле, полученной в наследство от матери, Пришвин впервые в жизни строит дом. Жить, однако, долго в нем ему не пришлось: хотя дом был небольшим, а надел земли, равный крестьянскому, Пришвин обрабатывал своими руками, в 1918 году он был вынужден покинуть родные места: крестьяне "представили" ему "выдворительную", и под угрозой расправы он уходил из Хрущева лесом, "стыдясь и страшась" встречи с людьми, а в дневнике в эти дни появляется запись: "И я клянусь себе, сжимая горстку родной земли, что найду себе свободную родину".

Самым удивительным остается, пожалуй, то, насколько верными с точки зрения никому не видимой внутренней жизни Пришвина были суровые жизненные обстоятельства, заставившие его сняться с места. Дело в том, что Пришвин в это время более всего путешественник, и не с домом, а с путешествием связаны и его мечты, и его книги. В июне 1917 года он пишет: "Жизнь есть путешествие. Немногие это сознают. Я всегда был путешественником, и все, за что я брался, было для меня только опытом: нужно что-то узнать для какого-то плана. Россия была всегда для меня страной неизвестной, где я путешествую. Семья - опыт. Дом, который выстроил, часто мне представляется кораблем, вечером, когда я сижу на террасе, весной, летом, осенью, зимой, кажется мне часто, будто я куда-то плыву в страны разного климата". И еще более определенно: "Мелькает мысль все чаще и чаще о бездомье и одиноком странничестве (с палочкой)".

Так сквозь идею дома проступают глубинные пласты мироощущения писателя. Дуализм коллективной русской души, отмеченный Г.Федотовым ¹ , выразился в личности и творчестве Пришвина с почти классической чистотой. С одной стороны, укорененность в русской национальной традиции - через дом матери. Связь с хрущевским домом была для Пришвина связью с родиной, как непосредственной родовой, по материнской линии, так и идеальной, духовной, по линии отцовской (отечество). С другой стороны, тяга к странничеству не менее присуща Пришвину. Странничество характеризует его художественную натуру - Пришвин определяет свой путь в литературе как "тележный" и "этнографический".

Надо сказать, что в Хрущеве Пришвин больше никогда не бывал. Строительство его первого дома с самого начала осложняется и самой реальностью его семейных отношений, постоянно грозивших вылиться в жизненную драму. Еще в октябре 1916 года он записывает: "Стало много хуже в отношениях. Там жили мы где-то в лесу, в стороне, здесь становимся в цепь семейных отношений. Там свободно, необязательно, как-нибудь, никто не увидит. Здесь необходимо основательно (дом!) и все на виду, и как-то всей жизни конец. Строю дом - и не совсем уверен, что буду в нем жить, налаживаю хозяйство для нее - и не уверен, что она будет хозяйкой. И так в родное гнездо вхожу, как бы против щетины, и она царапает и напоминает, что, может быть, незачем лезть туда". И еще: "Не то что я устроюсь и буду здесь жить - так мне кажется внутри, устрою их, а сам буду где-то жить", "пусть живут, а я отправлюсь странствовать".

Постепенно к Пришвину приходит осознание того, что революция не просто разрушила жизнь - произошло уничтожение духовно-географического пространства России со всеми реалиями русской жизни, в частности, уничтожение самого образа родного дома. Социальный срыв, вызвавший возвращение к первобытной картине мира, затронул корни коллективной души народа, основы народного духа...

"1920 г. Радость русского человека самая первая, что можно было постранствовать в Соловецкий монастырь и в Киевские печуры Богу помолиться или по широким степям так походить, или в Сибирь уехать попытать счастья на новых местах, узнавая, как люди живут.

Теперь будто частая сеть накинута на все это необъятное пространство, и странно, как нет в нем страннику места. У оврага, занесенного снегом, стоит треснувшее оледенелое дерево, и далеко-далеко слышно, как от ветра злого скрипит оно на всю Скифию, и видно при свете месяца, как хлещут одна о другую ветви. Вольная жизнь вокруг, нет места страннику, только волки подходят к скрипучему дереву.

Нет, куда тут странствовать, вернуться бы в дом блудному сыну - вот вторая половина русской радости: из большого пространства вернуться в дом родной, к родному уюту и сесть на доброе дело. Но где же этот дом, где домашний уют? Вдали стоит желтый дом в родном городе, в нем побывали, видно, солдаты: окна выбиты, двери растащили на растопку соседи и бросили; один прохожий остановился на углу, помочился, пошел, и другой за ним остановился - удобное место; и так все, кому есть нужда, подходят к этому месту только за этим - поганое место!"

(' Федотов Г.П. "Русский человек" в сб. "Киносцена - Рим", ╧ 4,1989, с. 168 -181.)

В эти же первые послереволюционные годы Пришвину открывается метафизический смысл происходящего. Мир утрачивается привычную связь Земли и Неба (дом, домашний очаг - космос), и на фоне разрушения материальной жизни вырастает значение жизни духовной (церковь-дом). В октябре 1919 года он записывает: "Я шел сегодня мимо церкви, и когда услыхал пение, заметил возле себя красивый облетающий клен и подумал: "Единственное место, где сохранился уют, - церковь, вот почему и заметил я при церковном пении облетающий клен". Так наше представление о космической гармонии сложилось под влиянием строительства нашей жизни (а, может быть, наоборот: мы создавали уют, созерцая гармонию космоса). Так или иначе, а не до космоса людям, потерявшим домашний очаг. Когда бушует вьюга на дворе, а дома уютно с лампой, вокруг стола, то и пусть себе бушует - дома еще уютнее. Но когда дома все расстроено (государство - дом)то какое нам дело до луны и звезд. Сейчас нет ни у кого дома, но церковь осталась, и кто верит, у того в душе - дом".

Проходит еще три года, и в 1922 году, когда покинуть Россию пришлось многим русским людям, Пришвин, лишенный дома в прямом смысле слова - в Хрущеве и дома в России, приходит к ясному для себя пониманию, что родина - вот такая, какая она теперь есть - все равно его дом. Несколько необычно для себя, скорее по-розановски, Пришвин отмечает, где именно пришла ему в голову впервые эта мысль: "Возле Кремля". В данном случае это оказывается очень важным. "Казалось, я пролетарий, у которого нет ничего, и вдруг представилось, что не добровольно, а насильно я должен покинуть родину, и оказалось, что родина - дом мой, и мне предстоит новое разорение".

Задача поиска и обретения дома связывается с исторической судьбой России; речь идет теперь не о доме, данном человеку в обжитых пространствах своей родины, как было прежде, а о доме соз-данном - жизнь поставила задачу обретения, а в конечном счете, может быть, спасения дома, природы, родины.

Жизнь продолжает вести Пришвина по разным местам обитания, он много работает, в каждом новом месте находит людей, темы, находит в природе то, что привлекает его "родственное внимание" и становится материалом для новых и новых произведений: Алексино - "Мирская чаша" (1922), Талдом - очерки "Башмаки"(1923), Переславль-Залесский - "Родники Берендея"(1925). В двадцатые годы Пришвин пишет автобиографический роман "Кащеева цепь", десятки очерков и рассказов и, конечно, ведет свой ежедневный дневник.

Именно в 20-е годы единственным домом становится для Пришвина литература, а его дело - служение Слову - той сферой, в которой писатель начинает новую жизнь на своей разоренной родине, по крупицам восстанавливая утраченное. Пришвин берет на себя незаметный и мало кому понятный подвиг: довольствоваться самым малым и оставаться самим собой. И то, и другое снискало ему репутацию почти юродивого в советской литературе, но зато создавало не иллюзию жизни, а подлинную жизнь, давало возможность создавать не литературу социалистического реализма, а подлинную литуратуру. Впоследствии Пришвин назовет свою жизненную тема так: искусство как поведение, а идея дома станет одной из составляющих пришвинской концепции искусства. В эти годы в дневнике он записывает: "Остановись на минутку, присядь записать свою мысль, свои чувства, и этот стул или пень, куда ты присел, - уже есть твой дом, ты сидишь, ты оседлый, а та мысль, то чувство, которое ты записал, уже покоятся на основании том самом, где ты присел, будь это стул или пень. И вот почему источником искусства бывает прошлое: ведь каждого из нас судьба ведет в конце концов в свой дом, вот когда бегущий остановился, оглянулся - в этот момент он стал поэтом, и судьба повела его в свой дом". А в 1938 году он почти заклинает будущее: "Да не будет у меня места моего ни в городе, ни в деревне, а место мое будет там, где я создаю свою сказку".

При всех житейских трудностях такая жизнь - неналаженная, непостоянная - соответствует строю его души: "По-моему, все зависит от вкуса, от начальной заправки. Я живал в Париже - все было. Но моя заправка, основное: люблю слушать ветер в трубе и оставаться тем, кто я есть. Я беру устроенное: лес, поле, озера. Лес, перо, собак".

Дом, по Пришвину, собственно, и создается писательством, его единственным делом на земле. "Стал писать и тем устраивать себе внутренний дом", - пишет он в 1927 году. А после выхода повести "Жень-шень" (1933) отмечает, что она была "свидетельством зрелости мужа, могущего соэдать дом" Потому-то так труден писателю путь к устройству реального дома, что он должен во что бы то ни стало быть "домом искусства".

В июле 1926 года Пришвин (ему уже 53 года) покупает дом под Москвой в Сергиевом Посаде и предпринимает, таким образом, вторую попытку устроить себе постоянное жилище: "Собственный домик возле Москвы и Дубенских болот, очень хорошо! Не думал, что это меня так превосходно устроит".

В дневнике одна за другой появляются записи, связанные с покупкой дома, который Пришвин в это время осознает прежде всего как "точку опоры". Правда, очень быстро акцент его размышлений смещается, и на первое место выходит проблема взаимоотношения дома с окружающим миром природы: "Я, однако, только допускаю себе дом, а в душе, в затаенности, выжидаю момента, чтобы взорвать эти наседающие на меня привычки, "образ дома" и вдруг, обманув кого-то, вырваться на свободу, в бездомье общего всем дома природы". Ощущение же реального дома сужается и концентрируется на чувстве собственности, которая предстает как универсальная связь всего живого.

"Каждый день в свой дом я приношу какую-нибудь вещь, подвешиваю полку, гвоздик и чувствую наслаждение в этом, я, наморенный скиталец. И я чувствую в эти дни, что корни собственности погружены в почву любви, я готов объявить эту мою собственность "священной", потому что она связана с той частью моей личности, котораяI соприкасается со всеми живущими в мире - от червя до сложнейшего человека. Мне кажется, что этой силой коренной любви и процветает земля..."

Тем временем осложняются отношения в загорском доме. Пришвину становится все труднее не только жить там, но и работать. Постепенно он утверждается в необходимости расставания с семьей - Ефросиньей Павловной и уже взрослыми сыновьями... Записи об этом поражают своей трезвостью - по-видимому, потому что на другой чаше весов оказалось его дело. "Стало невозможно жить в Сергиеве", "Ефросинья Павловна предана дому, а не лицу. Из этого понятно ее подчас пренебрежение к моему личному". "Отдать ей тут все, пусть тут будет у нее царство, а| самому прочно устроиться в Москве". И наконец совсем просто: "Чего бы я хотел? Чтобы у меня для занятий была совершенно отдельная комната, и чья-нибудь рука в ней наводила порядок".

Надо сказать, что образ домашнего очага всегда связывался у Пришвина с ролью женщины, друга, но раньше то была мечта, не связанная напрямую с вещественным миром, с реальным домом. В 1919 году он записывает: "Любовь - это свой дом; я дома, зачем мне смотреть куда-то в сторону, я достиг всего, и ничего мне больше не нужно. Мой дом не такой, как у вас, бревенчатый, мой дом воздушный, хрустальный, скрытый в сумраке голубеющего утра... Милый друг мой живет рядом со мною, которому я писал о голубом I доме всю свою жизнь - рядом со мною, мне говорить больше нечего..."

Теперь дом с необходимостью включает присутствие друга, человека, внимательного к его личности, к его работе, к его внутреннему миру.

Интересно, что образ дома присутствует в дневнике постоянно на протяжении всей жизни - усложняется, обрастает новыми смыслами, но не исчезает. Так в 1937 году образ дома претерпевает дальнейшую трасформацию: прежде противостоящее дому бездомье окружающего мира осознается как иное пространство планеты Земля, требующее творческого обживания: земля - дом. Он записывает: "Тот маленький дом, в котором мы рождаемся, разрушается со временем, как и гнездо у птиц: птицы вылетают на большой простор, предоставляя гнездо дождям и бурям, а человек должен непременно достигнуть такого простора, чтобы тело свое почувствовать вместе со всей землей, ее воздухом, светом, водой, огнем и всем населением, как свой собственный дом".

А несколько месяцев спустя, в том же 1937, мечта о доме звучит как мечта о мире, "где все друг друга любят", - с резким отделением от мира, где Каин убивает невинную жертву - смысл записи бесконечно усиливается трагической жизнью русского человека на своей родине: "Мой дом, где все меня любят", - почему бы нельзя его расширить до всей земли, всей природы, всего мира, неорганического целого: все это ведь "мой домик", а вне его - "царство Каина".

К концу 30-х гг. сложился мыслимый идеал писателя, и конечно поднимается вопрос: возможен ли соответствующий этому идеалу реальный дом, стены которого не нарушают любовной связи человека "со всей землей, со всеми ее стихиями и друг с другом". Поиск дома продолжался.

В 1937 году после долгих хлопот Пришвин получает квартиру в Москве в Лаврушинском переулке, куда и переезжает из Сергиева Посада один. "Вот, наконец, желанная квартира, а жить ни с кем", - записывает он.

Итак, позади остался дом в Сергиевом Посаде, о котором Пришвин пишет теперь как о своем "настоящем доме" - и это действительно настоящий его дом в физическом, видимом мире бытовой жизни - мире, в котором он не может жить и без которого он жить тоже не может. Об этом доме он записывает такие странные слова: "В маленьком домике не осталось квадратного вершка, на который бы не ступила много раз моя нога. И домик оказался моим настоящим домом, стал необходимым основанием того большого дома, о котором я думал всю жизнь".

Квартира заменить Пришвину дом не может, и он это понимает: "Я начинаю это одиночество, которое будет вступлением к будущему одинокому житию в деревне". Однако жизнь складывается иначе: в 1940 году Пришвин соединяет свою судьбу с Валерией Дмитриевной Лебедевой, с нею переживает войну, эвакуацию, с нею после войны устраивает свой последний дом в Дунине ¹.

В.Д.Лебедева, о которой позднее Пришвин напишет: "В Ляле я встретил первого человека", - оставалась для него воплощением неумирающей традиции русской православной жизни, которая сохранилась в ее душе, несмотря на труднейшую действительность и страдания: в 1918 году расстрел отца, в начале тридцатых трехлетняя ссылка в Нарымский край. Валерия Дмитриевна была человеком, не только свято хранившим духовные основы жизни, но и стремившимся к их воплощению в жизнь. Так или иначе, но через несколько дней после встречи с нею (они встретились 16 января 1940 года) Пришвин впервые осознает, что его бездомье и поиски дома были связаны с общими путями и поисками всей русской интеллигенции: с трагедией эмиграции, со страданиями на родине, с поисками своего места в этой изменившейся жизни. Теперь Пришвин всей своей жизнью и своим творчеством - встреча с В.Д. оказывается для него подтверждением истинности его творческого пути - приходит к пониманию нового долга русской интеллигенции, который видит в обретении дома: "Меня та мысль, что мы к концу подошли, не оставляет. Наш конец - это конец русской бездомной интеллигенции. Не там где-то за перевалом, за войной, за революцией наше счастье, наше дело, наша подлинная жизнь, а здесь - и дальше идти нам некуда. Тут, куда мы пришли и куда мы так долго шли, ты и должен строить свой дом".

Сквозь призму любви в ином свете предстает и мечта о доме, и мечта о друге, и природа, и творчество. То, что было предметом мучительных раздумий, с небывалой ясностью встает теперь перед Пришвиным. "Моя биография в одной записи", - помечает он в дневнике.

"Разглядывая фигурки в заваленном снегом лесу, вспомнил, как в молодости Она исчезла, и на место ее в открытую рану, как лекарство, стали входить звуки русской речи и природы. Она была мечтой, на действительную девушку я не обращал никакого внимания. И после понял, что потому-то она и исчезла, что эту плоть моей мечты я оставлял без внимания. Зато я стал глядеть вокруг себя с родственным вниманием, стал собирать дом свой в самом широком смысле слова.

И, конечно, Павловна явилась мне тогда не как личность, а как часть природы, часть моего дома. Вот отчего в моих писаниях "человека" нет ("бесчеловечный писатель", - сказала обо мне Зинаида Гиппиус), и дальше я понял, что не избушку я искал, а большую любовь".

Одна из религиозно-философских интуиций Пришвина связана с реальностью д р у г о г о, в дневнике часто возникает воображаемый диалог Я и Ты. После встречи с Валерией Дмитриевной универсальная связь Я - Ты приобретает новое качество: "мы с тобой" или "вся вселенная как мы с тобой".

Спустя несколько месяцев после встречи Пришвин записывает уже об обоих- путь к дому стал для них общим, ибо единственный и подлинный дом они оба обрели в своей встрече: "Были мы бездомными и очарованными странниками жизни", "наша дружба растет, и любовь наша святая, чистая растет, и создается новое детство и настоящий дом".

Повесть "Жень-шень" и встреча с Валерией Дмитриевной впервые в его жизни сделали мечту о создании подлинного дома реальностью: "Явилась мысль об устройстве постоянного жилища на реке".

9 октябре 1940 года в поисках дома Пришвин впервые побывал в Дунине - привезла его туда Валерия Дмитриевна, которая в этой деревне провела однажды свой отпуск. "Дунино-дача человека вольного", - отмечает Пришвин.

Во второй раз Пришвин оказался в Дунине уже после войны, в 1946 году. И деревня, и окрестности, и полуразрушенный дом понравились ему. "Не знаю, хватит ли духу устроить дом в полном смысле слова, но дом как ценность -- это можно сделать и надо". Так именно в связи с покупкой дунинского дома Пришвин с определенностью отмечает отличие дома "в полном смысле слова" от дома как места работы, отдыха, общения с природой. Образ дома к этой поре у Пришвина окончательно сложился.

В феврале 1947 года, спустя почти год после покупки дома (май 1946 г.), Пришвин называет свою дачу "великолепным творением". А в течение лета-осени 1946 года дунинский дом, в котором самым реальным образом устраивается жизнь -ремонт, одновременно и довольно стремительно в сознании Пришвина перемещается в другую реальность: включается в жизнь его души, становится вехой его творческого пути, воплощает в жизнь его представление о доме - и это чувство до самого конца жизни не уменьшается, а нарастает.

Во-первых, Дунино с самого начала чем-то неуловимым напоминает Пришвину Хрущево. Дело не в прямом внешнем сходстве, хотя и оно было: общий вид старой усадьбы, липовая аллея, фруктовый сад. Но было и другое: "Проснулся как будто в Хрущеве. Сколько в жизни ездил, искал, и в конце концов оказалось, искал того, что у меня было в детстве и что я потерял", "пожалуй, теперь мой дом лучше, чем было когда-то в Хрущеве" и, наконец : "Усадьба Дунино пришла ко мне в точности как замещение Хрущева".

Однако, возвращая детское, хрущевское состояние души, ее гармонию и полноту, Дунино включало и весь долгий жизненный путь писателя, его духовный опыт, что, соединяясь, превращало Дунино в тот единственный дом, из которого не нужно было никуда уходить: шло время, а сказка не исчезала.

Во-вторых, дунинский дом в дневнике писателя осмысляется художественно и получает поистине необычайные характеристики. |

"Мой дом над рекою Москвой - это чудо! Он сделан до последнего гвоздя из денег, полученных за сказки мои или сны. Это не дом, а талант мой, возвращенный к своему источнику. Дом моего таланта - это природа. Талант мой вышел из природы, и слово оделось в дом. Да, это чудо -- мой дом!"

"Кроме литературных вещей в жизни своей я никаких вещей не делал и так приучил себя к мысли, что высокое удовлетворение могут давать только вещи поэтические. Впервые мне удалось сделать себе дом, как вещь, которую все хвалят, а она мне самому доставляет удовлетворение точно такое же, как в свое время доставляла поэма "Жень-шень". В этой литературности моего дома большую роль играет и то, что вся его материя вышла из моих сочинений, и нет в нем даже ни одного гвоздя несочиненного. Так мое Дунино стоит теперь в утверждение единства жизни и единства удовлетворения человека от всякого рода им сотворенных вещей".

"Поэзия, погуляв на людях, может вернуться к себе, в свой дом и служить себе самому, как золотая рыбка. Тогда все, что было в мечте, как дружба, любовь, домашний уют, может воплотиться: явится друг, явится любимая женщина, устроится дом и все выйдет из поэзии, возвращенной к себе. Я могу об этом свидетельствовать: в моем доме нет гвоздя, не возникшего в бытие из моей мечты..."

В Дунине Пришвину удалось создать дом и поэтически обжить его, сделать его предметом художественного преображения действительности; здесь писателю удалось создать образ жизни, в котором само жизненное поведение становилось поэтическим: "слово оделось в дом", "не дом, а талант мой", "литературность моего дома", "вся его материя вышла из моих сочинений", - эти характеристики так же точны и серьезны, как все другие у Пришвина. Дунинский дом, само существование которого стало для писателя доказательством единства жизни, превращался для него в дом "в полном смысле слова", и Пришвин, отметая случайность, совпадение, везение и признавая только предельный смысл жизни, записывает: "Думал о том, что все хорошее в нас - и наше настоящее счастье, и талант, и близость людей и природы, любимые собаки и кот, и наш дом в Дунине - средоточие всей этой радостной жизни, есть действие Бога и, может быть, в этом сам Бог..."

В последние дунинские годы изменилось и отношение Пришвина к природе -точка зрения художественного видения. Внимание художника переносится с природы в ее бесконечном многообразии в разных частях нашей родины на "микрогеографию" - природу в очень близком и соразмерном для каждого человека качестве. Меняется характер художественного поиска: если раньше он связывался с постоянным движением, с поиском " небывалого", поэзии как сути жизни, которую и нужно постигнуть в этом движении, то теперь Пришвин достигает "своего небывалого", поэзии, сказки, творящейся в жизни людей и природы каждый день.

Меняются и пространственно-временные характеристики художественного восприятия: раньше - далекое, теперь - близкое, раньше - ощущение бега времени ("спешил, боясь опоздать"), теперь - ощущение вечного во времени ("того, что постоянно бывает"). Это следствие принципиального изменения положения человека в мире, которое означает для Пришвина обретение мира как его "малой родины", сотворенного дома, в котором все близко и знакомо и в то же время говорит о целом.

Пытаясь осмыслить свою творческую биографию, Пришвин пишет, что отдал "двадцать восемь пет писательской жизни единственно на возделывание обегаемой земли, то есть культуре очерка"; творчество же своих последних лет Пришвин определяет как творчество сказки или мифа. И это перемещение акцентов в художественном мире писателя связано не только с ростом и развитием писательского дара, но и с той ролью, которую сыграло в его жизни Дунино. Природа средней России оказалась очень близкой душе писателя и так же быстро стала реальностью его внутренней жизни, как и дунинский дом. Впервые вернувшись из Дунина в Москву осенью 194 6 года, Пришвин записывает: "Вижу из Москвы сейчас нашу реку в Дунине, широкие забереги с мысиками, на мысики намерзают плавучие льдинки, проход между мысиками все сужается, но все еще пропускает плавучее сало. И вижу - это не река, а душа моя, не вода, а радость моя, и не частые льдинки это, а душа это моя покрывается заботами. Но я собираюсь подо льдом с силами и верю, что придет моя весна и все мои заботы-льдинки обратятся опять в радость".

Приметы ледостава в Дунине с такой естественностью превращаются в образ души писателя, что граница между природой и душой исчезает: весна будет общая.

"Не очень давно шевельнулось во мне особое чувство перехода от поэвии к жизни, как будто долго, долго я шел по берегу реки, и на моем берегу была поэзия, а на том - жизнь. Так я дошел до мостика, незаметно перебрался на ту сторону и оказалось, что сущность жизни есть тоже поэзия".

Дунинский дом становится для Пришвина символом единства жизни - прошлой, настоящей и будущей. "Творчество Дома есть творчество бессмертия", - записывает он на страницах дневника.

Я. Гришина.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

231195  2001-07-11 13:57:36 Андраник - Очень хорошо.

252575  2003-06-22 14:08:39 Крупнов Юрий - Чудесный очерк Я. Гришиной. И очень своеобразная постановка проблемы дома.

252940  2003-07-29 14:38:32 -