Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

ПРОЗА

Валерий Тихонов

ПОКАЯНИЕ

Рассказы

Смиряясь в покаянии,

Душа получает свою высоту.

Аврелий Августин

I

Он сидел на кровати и тихо плакал. Слезы текли по впалым, давно небритым щекам, падали на мягкую ткань больничной пижамы, пропитывая ее своей соленой влагой. Лишь изредка старик поднимал с плеч свою седую голову, вытирал рукавом лицо и поворачивал его в сторону единственного в палате окна. Стекло было густо замазано ночной, непроглядной темью, однако больной подолгу смотрел в эту черную пустоту, будто видя там что-то, одному ему ведомое. Потом переводил взгляд на стоявшую рядом пустую койку, крестился и шептал занемевшими губами: "Прости меня, Господи! Прости меня"! И снова плакал.

Где-то уже ближе к утру спящую ночную тишину потревожил громкий стон, донесшийся из соседней палаты. Чья-то человеческая боль легко преодолела тонкую больничную перегородку и заставила старика вздрогнуть. Он было хватнулся встать, но скрипнувшая у соседей дверь остановила его порыв. Вскоре стоны стали реже, приглушеннее, видно, подоспевшая сестричка сделала больному укол.

За окном уже прорезалась серая пелена наступающего утра, зашаркали по коридору просыпающиеся больные, недовольно зазвенел где-то разбуженный телефон, но старик всего этого не видел и не слышал. Он, теперь уже стоял на коленях, продолжал молиться. И только вошедшая в палату нянька вывела его из этого оцепенения:

- Ну хватит, хватит убиваться-то! Што было, теперь не возвернешь.

Женщина помогла старику подняться с пола, уложила в кровать и, протирая шваброй пол, продолжала:

- Я от тебя, Захарыч, хоть и помоложе буду, а токо скажу так. Зло, оно ведь как червь, не одну душу человеческую продырявило, грехом опутало. Не ты первый и последний не ты. Главное - перед Богом, перед совестью своей покаяться. Вижу, как изводишься коий день. Знать не растерял себя, в зверя лютого не превратился. А дальше уже Богу решать. Глядишь, и смилостивится Всевышний...

Нянька домыла пол и, уходя, снова обратилась к больному:

- Ты давай, кончай плач, обход скоро. Посмотрит доктор еще разок, да, глядишь, и выпишет, как обещал. А дома-то оно, средь людей, быстрее все забудется...

Женщина ушла, оставив так и не проронившего ни единого слова старика наедине с его нескончаемыми мыслями. Они распирали голову, заполняли собою каждый ее уголок, отдаваясь тупой неприятной болью в сердце. Захарыч лежал навзничь, тупо глядя в потолок палаты, где, будто на белом экране, возникали, исчезали и снова появлялись картины тех недавних еще дней.

II

Как попал в больницу эту, он не помнил. День тот злополучный начался вроде бы и нормально. С утра наводил порядок во дворе, скинувшем с себя зимнее покрывало. Провозился почти до обеда, когда почувствовал вдруг в груди нестерпимую боль. Доковылял кое-как на ватных ногах в хату, лег на диван... Помнит, как бабка совала в рот ложку с какими-то каплями, как кинулась скорую вызывать... И все. Дальше, как отрубило...

Очнулся уже в реанимации, среди белых простыней и халатов. Сколько в забытье был - час ли, день, год - спроси, не скажет. Потом только доктор рассказал, как привезли Захарыча с обширным инфарктом, отхаживали почти двое суток... Между жизнью и смертью, как по линии пограничной полз... Выходит, хватило сил в нужную сторону свернуть, коли в палату эту привезли, ветеранскую, как в отделении ее величают. Это он уже помнит. Завезли на каталке, перетащили на кровать, что у двери, в уголку примостилась, и строго-настрого приказали не подыматься.

Тут-то с Кузьмичем и познакомились. Когда Захарыч чуточку оклемался после переселения, от окна донеслось до него сначала глухое покашливание, а потом и густой, будто на дрожжах замешанный, баритон:

- Как кличут-то? Чай, соседи теперь.

Захарыч, начавший уже подремывать, открыл глаза, хотел было поглядеть в сторону говорящего, но понял, что не удастся. Потому как голос доносился откуда-то сзади из-за его головы. Перед глазами белела только входная дверь на рыжей стене да умывальник в углу.

- Кутепов я. Илья Захарыч. А кликать? Как понравится, так и кличь. Отзовусь. Сам-то кто?

- А я Усов, Василь Кузьмич. Тутошний, городской. Две недели уж, почитай, бревном валяюсь, врачам мозги компосирую. Лежи, говорят, пока созреешь, - посмеиваясь, заключил "баритон". И тут же добавил: - Я так понял, тебе тоже горизонт приписали. Ну, ничего, полежим, подлатаемся, а там, Бог даст, встанем, руки пожмем...

- Оно б, неплохо! - вздыхая, отозвался Захарыч.

- А ты верь, и тогда так и будет. Вера, она, брат, посильней какого оружия будет. - И тут же, без всякого перехода, спросил:

- Воевал?

- Довелось. В сорок втором забрали, как токо восемнадцать сравнялось.

- А я с двадцать второго, постарше чуть. Так что с первого дня, почитай, под пули... Да-а-а! - протянул сосед и затих.

Умолк и Захарыч. Видно оба разбудили подуснувшую память свою этими вот нечаянными расспросами друг о друге, и не унять теперь помчавшиеся вскачь воспоминания...

...Всплыли в глазах картинки того дня, когда мать с младшей сестренкой провожали его, безусого Илюшку, на фронт, где уже воевал отец. - Можа увидишь, скажи, пусть бережет себя, - плача, обнимала она сына. - И ты береги себя, ить жизнь-то твоя, што росток молодой еще!

Отца он так и не повстречал, ни на фронте, ни дома, куда благополучно вернулся в сорок пятом. Потому как год назад получили мать с сестренкой страшную бумажку, где черным по белому было написано, что Кутепов Захар Петрович, мужественно сражаясь против фашистских захватчиков, в одном из боев, заслонив собой командира, геройски погиб. Смешались тогда слезы горечи и радости, текли по их щекам, не желая останавливаться. Илья плакал вместе со всеми, жалея погибшего отца, а где-то там внутри проклевывалась и прорастала подленькая, но приятная мыслишка - а я вот уцелел, сберегся, как мать говорила...

Он никогда и никому не рассказывал о войне. На вопросы домашних, соседей и сверстников своих отвечал коротко: - Война, она и есть война! Чего об ней говорить? Легко никому не было... - Разве мог он открыть кому-нибудь свою постыдную тайну, в которой и крылся его благополучный военный исход!..

...- Не спишь? - прервал его мысли голос из угла. - лежу вот, и думаю: это какую силу нечеловеческую надо было иметь, штоб вражину ту фашистскую одолеть? В один кулак всему народу сомкнуться, одним дыханием жить, одним умом верить и понимать, в одно сердце биться и... победить! А? Нет, нету больше нигде такого народу на земле. Один был. И тот изничтожили, перестройщики эти... А тогда... Помню однажды...

- Проголодались? - прервала Кузьмича вошедшая в палату нянька. - Ужин, вот вам, привезла, подкрепляйтесь! И начала выставлять еду на тумбочки.

- Сам поешь, иль подсобить? - обратилась она к Захарычу. - Кузьмич, вон, приспособился - заместо стола грудь свою накрывает и вперед - засмеялась женщина. - Так што, гляди!

- Спасибо, поем! - приподнимаясь на локте, поблагодарил старик.

- Ты, сосед, Семеновну не стесняйся! - отозвался от окна Кузьмич. - Она хоть и предвоенного производства, а табачку тоже нюхала, будь здоров! Не всякий мужик сдюжит...

- Ладно тебе, всякому свое! Ешьте на здоровье, посуду потом заберу, - покатила тележку к двери нянька.

В этот вечер они больше не разговаривали. То ли еда сморила, то ли в мысли свои ушли снова, да так в них и заснули...

III

Уже через несколько дней пребывания в этой двухместной больничной палате Захарыч знал о своем соседе почти все. Словоохотливый, а может просто заскучавший по людскому общению Кузьмич, рассказывал ему о своем нынешнем тоскливом одиночестве, о нелепой смерти жены, сбитой на дороге пьяным шофером... О сыне, живущем с семьей где-то в Сибири и редко теперь, по жизни этой, приезжающем попроведовать отца. Последний раз на похоронах матери, пять лет назад, был. Но больше всего любил Кузьмич рассказывать о войне. Захарыч слушал с интересом, вот только боялся, что тот спросит и его о фронтовой биографии. Но сосед не касался этого - то ли чувствовал это нежелание, то ли свое, годами скопившееся, хотелось кому-то выплеснуть. Один раз, правда, спросил, не кольнула ль, мол, война никуда? Без ран отпустила, иль как? Отшутился Захарыч тогда, сказал, что в рубахе заговоренной родился, потому без царапин и пришел.

- А мне чудок не повезло в этом деле. - И рассказал в тот день Кузьмич про свои отметины боевые. Много их было - и руку навылет продырявило, и контузило два раза как следует, и взрывной волной однажды шмакнуло так, что ребра треснули, а тело сплошным синяком налилось.

- Но я верил, что останусь жив! Какая-то упрямость во мне сидела, вот вам, не дамся и все! В сознание прихожу, не понимаю еще ничего: где, что, а вера эта моя уже из груди рвется: будем жить, будем! Один раз только дрогнули мы с ней, спугались по-настоящему. И ведь што обидно, война-то уже, почитай, кончилась. За неделю до Победы, в аккурат 1-го Мая. В Берлине уже. Кругом "Гитлер капут" кричат, радость горло перехватывает... вот мы и расслабились. Четверо нас было, когда в дом тот ворвались... а вышел один - Санька, соловей курский. И меня, окровавленного да беспамятного на себе вынес... А вот Ахмет, симпатичный такой казах был, и Расул, абхазец, там остались. Навсегда. Как мы растяжку эту, смертоносную, не заметили? До сих пор не пойму. На этом моя фронтовая жизнь и кончилась. Полгода потом по госпиталям валялся - резали, латали... На ноги поставили. Домой с верой своей, тоже в себя пришедший, возвратились... Да еще надежду с собой прихватили. Без нее нельзя было. Потому как врачи так и сказали: "Будем жить надеждой". Взрыв тот под сердце осколок мне подпихнул... миллиметром не дотянулся, а то бы... Хотели вытащить, да не решились - опасно. - Живи, говорят, солдат, сколько Бог даст. Слава Ему, почитай на пять десятков удовольствие растянул. Ну, а теперь уже не страшно. Пожил, и слава тебе Господи! Сумеют поднять - мое, а нет, тоже! Есть чем перед Богом отчитаться!.. А значит и для грусти причин нет - дыши да радуйся!..

То ли утомленный волнующими воспоминаниями, то ли просто привыкший засыпать сразу, Кузьмич уже легонько похрапывал в своем углу, а сосед его, Илья Захарович Кутепов, все еще тяжело вздыхал и ворочался с боку на бок...

- Эка меня угораздило! Токо-токо зарубцовываться начало, и вот тебе... Надо же! Хотя от себя-то все равно не убежишь, не скроешься, - роились в седой голове беспокойные мысли:

- Нету у тебя, Захарыч, ни силы кузьмичевской, ни веры его с надеждой! Пустой ты и ржавый, как старая консервная банка. Так та хоть когда-то полной была, а ты с самого начала таким живешь... - Однако тут же, как бы не соглашаясь с собой, он вспомнил себя, того, довоенного еще парня, и впервые за последнее время улыбнулся. - Ничего ведь был: и смелый, и сильный, и друзей полно было. Девчата заглядывались. Когда ж ты, Илья, сломился?

И то ли в забытье этом ночном, то ли уже во сне, сморившем, привиделся ему тот злополучный день, положивший конец его незапятнанной жизненной дороге.

Откуда он взялся тогда, этот Жорик Рваный, как величал он сам себя? Ведь один только вид его, шпаны блатной, уже говорил: здесь грязь, опасно здесь! И почему выбрал его, Илью? Может наметанным глазом своим, воровским, увидел душонку тощенькую, от страха дрожащую?

- Слышь, ты! - отведя Кутепова в сторону, зашептал он. - Тебе чего, жить надоело? Не видишь, што-ли, немчара прет, как угорелый? Думаешь остановишь? Не-е-е! Хорошо, если в плен возьмут, а если сразу под дуло? А мы с тобой еще не нагулялись, не нажились на этом свете, штоб на черный его менять! - Рваный нехорошо засмеялся и приблизил свое угристое лицо к Илюхе: - Небось, еще и с девкой-то ни разу не валялся, а? Вот я и говорю, спасаться надо, уходить подальше... Пока туда немец дойдет! А там примем, как положено, хлебом-солью. Глядишь, и в люди выбьемся! Так што? - выпятил он на дрожащего Илью свои нахальные глаза.

- Где спасаться-то? - прошептали онемевшие губы.

- Есть где. Сестра у меня на Урале, где-то в тайге, в поселке. У нее и заляжем, переждем. А там видно будет. В общем ты, давай, решай. А кому-нибудь вякнешь об этом, - Рваный вытащил откуда-то из-за пояса финку, - она тебе язык сразу открыжит, понял?

...И тут же, по ушам резанул громкий человеческий стон. Захарыч очнулся, и сразу понял, что это стонет его сосед, Кузьмич. Меж стенаниями он кого-то звал, вскрикивал неразборчивые команды.

- Кузьмич, ты чего? Тебе плохо? - громко спросил Кутепов.

- А? Кто? - встрепенулся тот и, уже проснувшись, ответил:

- Шумлю, да? Прихватило что-то! Да ты не переживай, щас кнопочку нажмем, сестричка придет, укольчик сделает, глядишь, и отлегнет. Не впервой.

Медсестра пришла тут же:

- Что, Василь Кузьмич, опять беспокоит?

- Есть маленько! Видать ущипнуть сердечко мое железке хочется. Ну-к, ты ее, игручую, успокой, маленько.

После укола Кузьмич уснул и до утра спал тихо. Забылся в сне и Захарыч, проснувшись вместе с соседом на голос сестры, поставившей им градусники...

IV

Подошла к концу уже вторая неделя больничного кутеповского заточения. Боли вроде бы стали поглуше, однако врачи вставать все еще не разрешали.

- Эт тебя держат, чтобы мне соблазна не было- пошутил как-то раз Кузьмич, но тут же серьезно добавил: - Они, брат, лучше нас знают, что можно, а что нельзя. Хоть и боевые мы с тобой хлопцы, а тут слушаться надо. Не горюй, полежишь еще маленько, а там и на ноги. Походишь чуть, разомнешься, да и домой. Как раз к теплу подоспеешь... Так, что там у нас нынче? - скрипнув сеткой кровати, спросил он непонятно у кого. И только Захарыч знал, о чем говорит сосед.

Однажды утром, поймав на потолке играющие солнечные блики, попросил он Кузьмича взглянуть в окно, что, мол, там, на дворе? Тот выполнил просьбу не сразу. Полежал, помолчал, впервые вздохнул непривычно тяжело и только потом вот так же заскрипел койкой. И уже через мгновение палату заполнил его рокочущий радостный голос:

- А на дворе, Кузьмич, весна! Вон уже и травка зелененькая пробилась, и деревца оживели. А небо! Небо-то, какое чистое да голубое, прямо как нарисованное! Так что, грех в такую пору увядать нам с тобой! Может и не расцветем уже, но и засохнуть себе не позволим. А?

С тех пор, проснувшись поутру, Василий Кузьмич уже без соседской просьбы скрипел кроватью, покряхтывал по-стариковски и сообщал Захарычу о заоконных событиях. Он обрисовывал их так красочно, с такой радостью, словно художник выводил на холсте своей любимый пейзаж. Добавляя каждое утро все новые и новые краски:

- Э, Захарыч! Нынче-то, глянь, ребятня в футбол с утра гоняет. Оно и понятно, выходной. Дело полезное. - И тут же начинал рассказывать, как когда-то, в пацаньем своем детстве, он вот также играл в футбол, стоя на воротах... - Да, сосед. Весна не в шутку в наступление пошла. Вон, деревья-то почти зеленые, листочки уже с ветерком заигрывают, рожденью своему радуются. У них-то только все начинается...

И так каждый день. Захарыч слушал кузьмичевские "метеосводки" сначала с интересом, потом, попривыкнув, равнодушно, а теперь вот почувствовал внутри себя какое-то непонятное, нарастающее с каждым днем раздражение. Он еще не понял, откуда и как оно появилось, но радостный голос Кузьмича, его неувядающая живинка становились почему-то все противнее. Ненавистнее. Зачастую появлялось желание прервать рассказ, попросить соседа замолкнуть, но что-то останавливало эти порывы. И уже потом только Захарыч разгадал причины своей злобы.

Как-то в один из дней Кузьмич рассказывал ему о том, как ребятишки, надрезая березы в соседней лесопосадке, вешают на них стеклянные банки и собирают сок. Захарычу вдруг нестерпимо захотелось самому увидеть и бархатную зелень, и распустившиеся листвой деревья, и тех пацанов, которые то мяч гоняют, то березы губят... Ему захотелось посмотреть на все это своими, а не соседскими глазами! И он понял, что его душит, просто распирает, - кипящая внутри зависть. - Ну почему он может смотреть в это чертово окно, а я нет? Почему он лежит там, а не я? Чем же я хуже, что кроме стены этой ржавой да потолка ничего не вижу? - раскаляли его обидные мысли.

Однажды, когда после обеда Кузьмич заснул, Захарыч решил нарушить приписанное ему лежание, встать да и подойти к окну, глянуть туда, на свет божий. Он уже было поднялся, даже на ноги встал, как вдруг в глазах запрыгала, закрутилась какая-то мошкара, ноги стали ватными, непослушными. И он, цепляясь дрожащими руками за стоящий рядом стул, с грохотом повалился на пол.

- Ты чего, Захарыч? - услышал он беспокойный голос проснувшегося Усова. - Свалился что ли? Щас, подожди, мы сестричке звякнем... - И не успел он, видимо, еще оторвать палец от кнопки, как в палату влетела медсестра.

- Эт что у нас тут за гимнастика? А, Илья Захарыч? - помогая тому лечь на кровать, возмущенно вопрошала она у больного.

- Ды, вот, задремал на боку, и видать скатился, - соврал Кутепов.

- Вы аккуратнее, а то ведь так и разбиться можно. А с вашим сердечком такие падения-то и вовсе ни к чему...

С тех пор попытку подойти к окну Захарыч не повторял.

Несколько раз приходила попроведовать его жена, Ильинишна. То фруктов принесет, то пирожков домашних... А, главное, о событиях уличных расскажет, о соседях, приветы передаст. Во время ее визитов Кузьмич то ли вправду засыпал, чуть похрапывая, то ли притворялся, чтобы не смущать стариков. Ильинишна тихонько клала и ему на тумбочку гостинчик и снова садилась у мужевой койки...

К Усову никто за все это время не приходил. Однако он ничуть не горюнился, благодарил Захарыча и его добрую хозяйку за заботу и лишь изредка, видно вспомнив что-то, тяжеловато вздыхал.

Кутепов же все больше злился на своего соседа. И за окно, и за оптимизм его неподдельный... Но больше всего почему-то бесили его кузьмичевские рассказы о войне, об однополчанах, о фронтовых приключениях. Он до боли и скрипа стискивал зубы, крутился с боку на бок, затыкал уши пальцами, отпуская про себя в адрес Усова всякие гадости. И все молил Бога, чтобы кого-нибудь из них быстрее выписали. Он почти перестал спать ночами, мучаясь от изматывающей его бессонницы, стал плохо есть. Даже начал вздрагивать от каждого громкого звука. Особенно после того, как однажды ночью пришли к нему страшные картинки их, с Рваным, таежных скитаний...

...Поначалу на одной из станций они безобидно "отстали" от воинского эшелона, доставлявшего подобученных маленько бойцов на линию фронта. Долго потом прыгали с товарняка на товарняк, дрожа от холода на тормозных площадках да в дощатых вагонах. Тогда-то, наверное, и пришло впервые это обостренное чувство страха, когда любой посторонний звук лезвием пронзал душу, сжимал в дрожащий комок и разрывал колотящееся сердце. Спасибо, хоть Рваный добыл где-то старенькую одежонку штатскую, а то в форме бы не сдобровать. Правда, не обошлось и без происшествий. Один раз, когда Леха хотел спереть у зазевавшейся бабки корзину с какими-то харчами, а та крик подняла. Бежали они тогда, не чуя ног и усталости, как борзые, пока не оторвались от погони.

А второе, то еще хуже. Сидели они как-то на корточках меж перегородками тормозной площадки, подремывали, как вдруг увидели, что сверху, с крыши вагона, спускаются в проем чьи-то ноги. Видимо, кто-то тоже путешествовал их способом. Так и не узнали они, кто был пришелец тот. Потому что гэкнул Рваный всей своей бычиной силой в появившийся живот так, что свалился бедняга мешком то ли под колеса, а может под откос. На вопрос Ильи, зачем же, мол, так, может хороший человек был, Леха смачно выругался и сказал, что хорошие сейчас только они двое, и то пока живы... И загоготал...

Вспомнились Захарычу и удивленные, испуганные глаза Лехиной сестры Вальки, когда ввалились они ночью, грязные, голодные, и, наверное, страшные, в ее хатку. Что уж ей там, в спаленке, нашептал Рваный, кто его знает, только плакала она потом долго, зажимая рот полотенцем, чтобы не разбудить громкими всхлипами спящую дочурку. Уже ближе к утру, обмытых и накормленных, отвела она их в какую-то заброшенную землянку, скрытую глухой тайгой.

- Мой-то, воюет, немца бьет, так что одевайтесь, чего им лежать-то? - протянула им перед уходом мужнину одежду да две пары сапог. - А харчи буду в условное место носить, покажу где...

Да, натерпелся там Илья, лучше и не вспоминать! Сколько раз проклинал он себя и душу свою заячью за слабость минутную, загнавшую в эту сырую вонючую нору. Сколько раз хотел задушить ненавистного и наглого Леху, поломавшего его молодую жизнь. Да только боялся - если что, прибьет его бандит одним махом. Так и терпел - безделье опостылевшее, полчища мышей да клопов-кровососов, оскорбления и унижения, вечно пьяного от самогонки Лехи, зимы холоднючие. Так и жил кротом почти три года, пока прибежавшая как-то по весне Валька, плача от нахлынувшей радости, не сообщила им о Победе.

- Вы-то, вы чево ж теперь делать будете? - волнуясь заглядывала она в лицо брата. А тот, ухмыляясь во всю свою разжиревшую от безделья морду, прогнусавил:

-А мы чо? Мы теперь тоже по домам, с окопа, как-никак, боевого выходим! - и загоготал своим дурацким смехом...

А потом был обратный путь домой, сначала в фуфайках полурваных да тех же штанах и сапогах окопных. Потом в гимнастерках да галифе военных, обмененных у кого-то Рваным на шмат уральского сестринского сала, что в дорогу дала.

А потом, уйдя на очередную добычу еды, не вернулся Рваный и, поначалу растерявшийся Илья, потом даже обрадовался этой "пропаже". Ему стало как-то легче дышать, появилась неожиданная смелость, уверенность... Порою казалось, что все это просто приснилось - и Рваный, и землянка та. А он, молодой и счастливый, Илья Кутепов, пройдя славными военными дорогами, возвращается как все фронтовики домой, с победой. И уж совсем обрел дух, когда в военкомате какой-то писарь, выслушав кутеповские путаные объяснения, как украли у него, возвращавшегося с фронта, все документы, выдал ему билет. Пусть он был временным, белым, а не красным, как у всех, но это уже был официальный документ! А дальше... Там видно будет! И правда, года через два вызвали Кутепова в военкомат и сказали, что не нашли они ту часть, которую он назвал, а значит и удостоверение участника войны выдать ему не могут. Повздыхал Илья притворно, поохал, да и пошел спокойненько домой... Так и жил все эти годы судьбою выдуманной, обманной. Притворялся больным, когда на встречи какие-нибудь в школу или клуб приглашали. Потом, правда, посмелел, ходить изредка начал, в "свои" как бы приняли. Но все равно всю жизнь свою, каждый день и ночь каждую, жил он леденящим душу страхом √ не раскопают ли его предательство, не позовут куда надо? Не придется ли на старости лет вселюдное презрение на себе испытать? Последнее время, правда, подуспокоился чуть, старость грех тот молодой вроде как сединой забелила. А теперь вот снова заколотило, уснуть ни на грамм не дает.

Однажды, не выдержав такого состояния, попросил Захарыч медсестру дать ему что-нибудь успокоительное, чтобы спать мог. Видно, сказала та доктору, и тот, выслушав жалобы больного на бессонницу, приписал ему демидрол.

- Пейте по таблетке на ночь и будете спать, как младенец! - порекомендовал врач.

Слышавший этот разговор Кузьмич, когда врачи ушли, отозвался от окна:

- Хорошие таблетки! Я пил. Дрыхнул, как сурок. Один раз, правда, попутал чуть, да три ненароком выпил. Думаю, что не проснусь. Утром Семеновна еле разбудила. С тех пор бросил, не пью от греха.

Кузьмич промолчал тогда, ничего не ответил. Хотя внутри клокотало по-прежнему: - И тут тебе надо! Все-то ты знаешь, везде ты был! Тьфу! - Он все больше замыкался в своем молчании, почти не разговаривал с Усовым, с заходившей поубраться Семеновной, неохотно и глухо отвечал на вопросы лечащего врача. И все думал о том счастливом моменте, когда покинет этот, ставший ненавистным ему больничный угол.

V

Случилось это в одну из ночей, когда Захарыч, видно после приписанных ему таблеток, уже начал понемногу спать, Разбудил его громкий человеческий стон, доносившийся от окна. Стонал, тяжело дыша и пытаясь, что-то сказать, Кузьмич. Из его неразборчивого бормотания старик все же разобрал отдельные слова - ...сед! Кнопку... позови!.. Рука не хочет... Нажми... Харыч!..

Захарыч было дернулся рукой к прикроватной своей кнопке, как почувствовал, что какая-то, как почувствовал, что какая-то, будто дьявольская сила, исходящая аж из живота, оттягивает руку вниз, к одеялу. А злорадная, будто ожидавшая этого часа, мыслишка забегала, закружилась, подлая, в голове: - "Не спеши! Пусть с него спесь-то чудок выдавит! Он же сильный, правильный". Однако тут же ее перебивала другая: - "Ты что, Кутепов? Неужто совсем озверел? Ведь человек помощи просит - помоги ему!" И снова рука тянется к кнопке. Вот уже и стенку, и пластмассу чувствуют пальцы... Ну же! Жми! И опять падает кисть на одеяло. Опять победа за низостью, за зверем тем, что все эти годы жил и питался нутром человеческим, душу дырявил. Сколько шла эта борьба с самим собою, он не знает. Наверное, столько же, сколько стонал и взывал о помощи Кузьмич. Кутепов так и не захотел отозваться на этот клич. Он даже тихонечко захрапел, притворяясь спящим. А потом и впрямь заснул...

Когда проснулся, услышал тихое подвывание Семеновны. Она стояла там, позади, у окна, и, всхлипывая, причитала:

- Ну как же, ты так? Господи! За что ж ты его? Сразу-то? Что ж ты, Кузьмич? Обещал ведь дома чаем с медом угостить! Жалко-то как, господи! Какой человек был!

Кутепов поначалу ничего не понял. И только потом, спустя минуту-две, его пронзила страшная догадка - умер!!! Умер Кузьмич, которому он алчно завидовал, а потому и не пришел на помощь. Кузьмич, который не сделал ему ничего, абсолютно ничего плохого! Сосед, любивший жизнь и умевший радоваться каждому ее мгновению! Из-за него, из-за бесчеловечности его кутеповский умер! Что ж ты натворил, Иуда? - Он заметался, сел на кровати, испуганно окликнул няньку, и, когда та подошла к нему, неожиданно разрыдался, видя и не видя ее заплаканное лицо. Внутри будто что-то разорвалось, разлетелось по всем клеточкам, заполнило тело огненной лавой, которая билась, норовила вырваться наружу. Да не могла, просачиваясь из старческих глаз только тонкими солеными струйками, стекавшими на постель.

- Кузьмич наш помер -склонилась к нему Семеновна. - Не уберегли... Беда-то какая, Захарыч!

Потом пришли санитары с коляской и накрытого простыней Кузьмича провезли мимо кутеповской кровати в дверь. И сразу стало как-то жутко, неуютно ему в этой опустевшей вмиг палате. Будто вывезли из нее корневище, что питало здесь жизнь, наполняло дыханием, теплом, надеждой... Кутепову показалось, что вместе с умершим Кузьмичем на той коляске вывезли и его, тоже умершего... Того Захарыча, которым он был все это время - затаенного, бесчувственного, звероподобного. Потому что здесь, под одеялом остался лежать жалкий, беспомощный, убитый самим собой, но с пробудившейся наконец-то душою и совестью человек! Который плакал, страдал и маялся от греха своего великого... Ему было до бессознательности тяжело, но и легко одновременно, будто вытащили из него страшную змею, что насыщала до сих пор его организм мерзостным ядом своим. Он чувствовал стыд, о котором уже давно забыл. И он плакал. Днем и ночью, моля Бога простить ему смертельный грех. Плакал и молился. Молился и плакал.

Где-то через два-три дня после смерти Кузьмича, когда в палату зашла Семеновна, он не выдержал. Плача и вытирая воспаленные глаза промокшим от слез полотенцем, он признался ей в своем тяжком грехе. Рассказал и про злосчастное окно, и про кузьмичевские рассказы о наступающей весне, о зависти своей дурацкой да злости беспричинной на старика рассказал. Что над ним силу взяло, и сейчас сказать не может, ноне нажал он кнопку, не отозвался на боль чужую... А стало быть, убийца он теперь, кто ж еще?

Семеновна слушала кутеповскую исповедь молча, уставившись взглядом куда-то в стену. Лишь иногда смахивала набегавшую слезу да громко вздыхала. Когда Захарыч остановился, она встала со стула:

- Поднимайся! Берись за плечо.

Кутепов, не спрашивая ни о чем, встал покряхтывая и, ведомый нянькой, зашлепал к окну. Он впервые за все эти дни увидел и этот квадрат дневного света, и угол этот загадочный, и, теперь уже пустую, кровать соседа своего Кузьмича. Семеновна подвела старика к окну? "Гляди"!

Кутепов сначала подумал, что у него что-то с глазами.- Ослеп, что ли? - Он протер их мокрыми пальцами, поглядел в окно, протер еще раз...

- Видишь? - услышал он сбоку голос няньки.

- А где же трава? Деревья где, пацаны? - дрожащими губами прошептал он в ответ.

- А нет их. И не было никогда. Потому как кроме стены этой бетонной ничего тут не увидишь. Да хотя бы и было... - женщина тяжело вздохнула. - Все равно Кузьмич бы ничего не увидел. Слепой он был. Все эти годы. После взрыва того, и тихо заплакала.

Кутепов почувствовал вдруг, что он не ощущает своего тела - ни рук, ни ног, все стало каким-то ватным, пустым, бездыханным...

- А как же?.. Зачем же он мне?.. Картины эти... - еще не до конца онемевшими губами пролепетал он.

- Это он, чтобы тебя поддержать. Хоть и не зрячий был, и не видел тебя ни разу, а душой-то своей доброй все чувствовал. Сразу, когда только положили, предупредил всех, чтоб тому, кто с ним в палате будет, не говорили, что слепой он. А про тебя, уже на другой день, как лег ты, шепнул мне: - Штой-то не так у него. Душою, видать, мается человек, коли в себя ушел. Потеплее с ним надо, глядишь и оттает...

Нянька довела сразу потяжелевшего Захарыча до койки, уложила и ушла. Молча, не оставив на прощание ни единого слова...

VI

...Сколько глядел он это "потолочное кино", Кутепов не знал. Картины прошедших дней то блекли в каком-то тумане, то проявлялись с новой силой, да так отчетливо, что старик от страха закрывая глаза. Особенно часто приходила та серая бетонная стена, что увидел он за окном. Глухая, мертвая, непроглядная. Как душа его занемевшая. Он уже не плакал, - не было слез. Не пил, не ел, потому что не чувствовал ни голода, ни жажды. Только молился. Об одном только просил Бога - простить ему грехи его тяжкие, принять покаяние его. Губы беззвучно шептали слова молитвы, а блуждающий по потолку взгляд бессмысленно искал что-то, да так и не мог найти...

Его помутившийся разум почти не воспринимал окружающую действительность. Где-то издалека, будто из-за семи морей, доходили до него приглушенные голоса врачей, обсуждавших его состояние, сообщение медсестры о том, что заболела и не вышла на дежурство Семеновна... Кто-то рассказывал, как скромно похоронили Кузьмича, даже соболезнование в газете не дали... Кутепов как бы слышал все это и не слышал - он плыл по голубому ситцу воздушного океана, поднимаясь все выше и выше, туда, к неведомой черте, за которой надеялся найти свое спасение. Иногда он чувствовал, что силы покидают его, что он может не одолеть эту безмерную высоту, и тогда рука снова тянулась к тумбочке, к коробке с таблетками. Бессознательными, машинальными движениями он вытряхивал демидрол на ладонь и с жадностью запихивал таблетки в рот. Ну вот, уже лучше. Мерцающее огнями полотно стало приближаться быстрее. Уже различимы огромные, во все небо, ворота из белых пушистых облачков. Все ближе, ближе к ним подплывает Захарыч. Ну еще чуть... Еще горсточку... Кончились таблетки? Не беда, ведь он, считай, уже доплыл. Уже пересек линию, за которой осталось его прошлое. Теперь он здесь, в другом, неведомом пока мире. Где от него уже ничего не зависит. Где для всех есть только один повелитель, один судья. Захарыч вдруг увидел множество людей, выстроившихся в длинную очередь. И тут же набежавший легкий ветерок прибил его к ней, в самый конец. Его взгляд неожиданно выхватил из толпы худощавую фигуру Кузьмича, сидевшего на его плече белоснежного голубя. Усов глядел своими светлыми, небесного цвета глазами на птицу и что-то ласково шептал ей. Захарыч хотел было рвануться вперед, к Кузьмичу, но какая-то внутренняя сила остановила его. Стыдно, подумал он вдруг, ведь впереди меня тоже люди! Да и имею ли я право быть теперь рядом с этим человеком? Пусть Бог сам рассудит!

ПРОБКА

I

- Здравствуйте! Можно? - кивая на свободное место, спросил подошедший незнакомец.

Сидевший на сухом, отполированном задами бревне старик повернул голову в сторону молодого человека, глянул на него утонувшими в густых бровях глазами и промолчал. Достал из потертого кармана махорку, кусок пожелтевшей газеты, закурил. Выпустив струйку едкого дыма, изрек:

- Вообще-т, как-никак, поздороваться б надо! - и опять повел головой к присевшему уже рядом парню.

- Дык я, это, поздоровался. Здравствуйте, сказал, - смутился тот.

- А-а? Ты гутарь-то по громше, глуховатый я.

- "Так бы и сказал", - подумал про себя малый, а вслух, чуть ли не крикнул в ухо старику:

- Поздоровался, говорю, я. Здравствуйте!

Видимо, громко крикнул, потому что дремавшая неподалеку собака подняла голову с лап, крутнула ею спросонья по сторонам и загавкала.

- Здорово! - отозвался дед. - Штой-то не припомню: из наших будешь иль гостишь у кого?

- Из наших! Дмитрия Болдина сын - Николай. А я Вас, Иван Семенович, помню. Вы завфермой в колхозе работали, - все также с усилением голоса представился парень.

Старик в очередной раз осмотрел Николая, пытаясь узнать в нем односельчанина, пыхнул в него густой струей самосада:

- Митькин, говоришь? - Семеныч запустил узловатые пальцы в дано не стриженные, кудлатые волосы, почесал голову и на минуту задумался. - Эт не тот, што в фельдшера подался?

- Да!- заулыбался Николай. Ему стало приятно, что старик вспомнил его и даже профессию не забыл. - Только я не фельдшер, а врач. Закончил мединститут, теперь вот в городе работаю, - с гордостью, но, видимо забывшись, негромко пояснил он.

- А?

- Врач, говорю. Работаю в городе, - опять перейдя на усиленный режим, повторил парень. - Приехал в гости, родителей попроведовать. Заодно и село наше. Хожу вот, смотрю...

- Эт хорошо, што деревню не забываешь. Родителей своих. Эт хорошо!- закряхтел старик. - Токмо глядеть-то... -- он глубоко вздохнул и повел рукой в сторону фермы: -- Вон гляди! Раньше как корабли белоснежные на рейде стояли. Коров да телят сотнями считали, молоко - тоннами. А теперь ни ферм, ни стада... Завалюхи эти - остатки от тех красавцев-кораблей. Десятка два коров осталось, остальных на мясо порезали. Свиней, дык тех вообще извели, свинина-т - всегда в спросе была. Заодно и ферму поразломали - растащили.

...Огонек цигарки уже вплотную подобрался к губам Семеныча, но он, похоже, этого не замечал. И только когда горящее жало укололо его, он прищепил его жесткими пальцами и бросил в пыль.

- А гусей помнишь? Лучшая ферма в районе была. Гордость Яколича, председателя тогдашнего. И себе, и гостям, начальству опять же к Новому году в подарок хватало. Хорошо хоть не дожил до сраму такого, увидел бы пустырь на берегу, снова б умер, царство ему небесное! Помнишь его, аль нет?

- Помню! Пацанами тогда были, школьниками, но то, что колхоз гремел, знали. Гордились.

- Во-во! Тогда все гордились. Было чем, не то, што ноне. - Старик замолчал и уставил свой взгляд туда, под пригорок, где лежала деревня. Видимо, наплыли на него воспоминания той, не так уж и давней поры. Николай молчал тоже, то ли чтобы не мешать деду, то ли, окунувшись сам в ту же реку.

Тронутая беседой память понесла его в босоногое детство, еще не забытое, а потому близкое, как вон та березка на взгорке. Тоже подросла за эти годы, отневестилась. Он помнит, как мать, доярка, рано утром, чуть не ночью, уходила на утреннюю дойку, а возвращаясь оттуда, приносила с собой запахи парного молока (само его не брала, потому как во дворе была своя буренка), соломы, навоза... Все это пахло зарождающимся днем, родной деревней, жизнью, которая кипела в ней. А вот и речка Хворостянка, с прохладной чистой водой, карасями и щуками, с купанием да рыбалками... Эх, закинуть бы сейчас поплав да выдернуть што-нибудь поядренее!

- Вот сижу, сторожую, - вернул Николая в действительность Семеныч, - а караулить-то и нечего. На току зерна - мышам бы на зиму хватило, ить, почитай, гектар двести непаханы какой год. Трактора да комбайны - от Яколича еще. С той поры хоть бы один новый купили. Да и как его купишь-то, коли за комбайн полхозяйства отдать надо? Зато молоко наше дешевле лимонада, зерно - тож копейки. Свекла? Вроде б и родится, и рублик дала б, токмо на заводе половину, а то и поболе, в грязь спишут да за переработку заберут. Вот и получается: есть мы и нету нас!

Старик опять потянулся к карману за табаком. Закурил. Долго откашливался. И, видя, что сосед его молчит, спросил:

- Неужто в городах, на верху там, не видят - не слышат как деревня к краю своему ползет? А? Ведь что ж она, Россия-то, без села? Иль списали уже за ненадобностью?

Николай ответил не сразу. Неожиданный вопрос деда застал его врасплох. Да и что мог он, хоть и проживающий в областном центре, молодой человек, сказать по этому поводу?

- Честно говоря, отец, не думал я об этом. Придешь в магазин - молоко, творог, мясо купишь, и слава Богу! А как оно достается, откуда берется, вряд ли кто задумывается...

- Эт так! Чего думать-то, коли все в готовом виде. Эт вам, простым смертным, а об тех, - Семеныч поднял палец к небу, - я уж не говорю. Они-т и по магазинам не ходят, токмо на столах и видят наш продукт. Потому и цену его не знают. Да и зачем она им?

Затянувшись в очередной раз цигаркой, сторож спросил вдруг: - Не куришь? И правильно это! Отрава, она и есть отрава. А я привык, с детских лет, почитай, табачком балуюсь. Теперь уж не отучишь. А насчет молока, интересное дело узнал недавно. Приспособились, говорят, на заводах из порошка его делать. И дешево, и сердито. Не надо ни с нами, крестьянами, скандалить, ни жирность проверять, ни белок, не бояться, что скиснется... Не нужны стали и доярки, и коровы... Размешал порошочек - и на прилавок - пей, Николай Митрич, детишек пои. А?

- Серьезно?

- А? Погромше говори?

- Серьезно, говорю?

- Дык я што ж тебе брехать буду? Да ты и сам подумай, молока да сметаны с творогом в городах завались, а коров по пальцам пересчитаешь. Што в хозяйствах, што частных, людских - раз-два и обчелся. У нас в деревне, помнишь можа, Леня Хромой стадо подворное гонял, голов за сто было. Эт токо с нашего краю, да с лощины стоко же! А ноне, если по всему селу десяток-полтора наберется, эт хорошо. У твоих-то, тоже, почитай, нету?

- Не-е! Года два уже без коровы.

- Вот и я говорю, поизвели. А все почему? Ладно, содержать трудно, легко никогда не было. Дык еще и вопрос, куда девать молоко? Раньше сборщики были, сдавали молочко излишнее государству, копеечку получали, какой-никакой доход! И всем какая-никакая польза была! А ныне? Хучь на землю выливай, никому дела нет...

...Набежавший осенний ветерок прошелестел прикорнувшей было рыжей листвой, погнал куда-то куски валявшейся на земле соломы, боднул лбом жестянку у сторожки, отчего та жалобно заскрипела - застонала. То ли этот порыв ветра разбудил собаку, то ли просто выспалась, но, встряхнувшись своим тощим телом, она неспешной походкой подошла к людям. Обнюхала штанины Николая и села напротив Семеныча.

- Што, надрыхалась? - И, обращаясь к собеседнику, пояснил.- Днем спит, а ночью службу несет. Я-то не слышу, а она шороха не пропустит. Чуткая!

- А как же Вы узнаете, что она на кого-то гавкает? - опять повысив голос, спросил Николай.

- Дык она, если надобно, так забрешет, што мертвого подымет. Такого шуму наделает!

- И что, бывает по делу?

- Случается. Оно ведь нынче все больше металл ищут. Все, што есть тянут, нужное-ненужное. Вот и шарят по ночам. Ладно тут! Провода электрические километрами срезают, без света людей оставляют. А по домам, по дворам все чашки-ложки повытянули, - люминий! Проводочка захудалого днем с огнем не сыщешь! Все на водку перевели. И ведь што главное - будто не видит никто. Скоко их, этих жуликов-металломщиков развелось, и всем им с рук сходит! А государство где? Закон? Тьфу!

И опять не знал Николай, что ответить старику. Прав он, тысячу раз прав! Вот ведь как получается! Отсюда, с захолустья, с бревна этого деревенского, с разума своего мужицкого, видит Семеныч болячки страны своей. А что ж там, сверху, откуда все должно быть и видно и слышно? Неужто не знают? А если знают, если видят, почему не наводят порядок?

- А ты иде ходил-то? - снова послышался стариковский голос.

- Да вот в школе побыл, в клубе. Соскучился.

- И что ж?

- Школа хорошая, новая. Учеников вот маловато. Нас в той, старой, под двести душ было. А нынче, говорят, чуть больше полсотни. В первый класс шесть ребятишек пойдут. А клуб закрыт. Может, попозже откроют? Хотя, говорят, кино вон, и то крутить перестали - не ходит никто...

Дед слушал Николая, прислонив согнутую ладонь к уху. И не успел тот закончить свой рассказ, как старик в сердцах воскликнул:

- Дык рожать боятся! Ни денег нет, ни надежи! Его, дитя-то, не токмо выродить надо, а одеть-обуть, всякие там коляски-маляски накупить, лекарства да прикормки разные. А у кого они деньги, коли работать негде? Нищих плодить? Их и так уж боле некуда!

- Но ведь вышел же новый закон, теперь у кого второй ребенок родится или там третий - государство двести пятьдесят тысяч выплатит. Деньги хорошие! - попытался не согласиться с Семенычем доктор.

Тот, чуть улыбаясь, достал из кармана шоколадную подзавалявшуюся конфету, положил на раскрытую ладонь и вытянул ее перед парнем:

- Видишь? Хорошая, вкусная, дарю тебе! - И тут же потянул ладонь к себе: - да токо отдам ее по весне - тогда и съешь! - и рассмеялся. Эт надо ж такое удумать! Рожайте щас, а денежки аж через три года! А три года-то на што дитя этого содержать? Да еще тот первый, в мальцах ходит, а то и в пеленках пищит! А ежели их уже четыре, как вон у Маньки Пупырихи? Она, можа, и клюнула б на эту приманку, да токо ей щас эту ораву кормить да одевать надо! И с деньгами энтими што будет, коли кажный день от рубля откусывает! А? Опять же, смотря кто верховодить страной будет, а то власть сменится и закон этот Пальме вон, под хвост!

Николай удивленно глядел на Семеныча, будто видел его в первый раз, и опять подумал о том, почему он сам до этой простой истины не дошел. Опять правду говорит старик, опять в "яблочко"! Он уже собрался было сказать об этом сторожу, как где-то сбоку, за током, в набегающих сумерках пыхнуло яркое лезвие молнии и почти следом громыхнул гром.

- Дожжь будя! Ладно, засиделись мы тут с тобой. Обойти надо двор-то, пока не ливанул. Да и ты иди, а то вымокнешь, - поднялся с дуба дед.

Встав вслед за ним, Николай громко спросил:

- Иван Семеныч! А уши пробовали лечить? У врачей-то были?

Старик поднял лежавшую рядом с дубом суковатую палку, оперся на нее и, не глядя на парня, ответил:

- А чего к ним итить-то? Пока до городу доберешься, пока по очередям простоишь. Опять же, бесплатно нынче ваш брат токо здоровается... И то, коль в настроении. Да и вряд ли чем помогут, почитай года два уж, как оглох...

- А Вы все-таки утречком завтра зайдите к нам домой, я ведь, как в народе говорят, "ухо-горло-нос". И инструмент с собой кое-какой взял на всякий случай. Посмотрю, может, что и получится.

- Поглядим! Утро вечера мудренее! - Семеныч протянул морщинистую руку Николаю да и заковылял к току.

II

Дождь, как и предсказал старик, шел всю ночь. Только к утру перестал выводить он свою заунывную осеннюю мелодию.

Николай, хоть и жил в городе, но не отвык вставать рано. Так что где-то часам к восьми он успел уже и топором помахать - дровишек для бани подрубить и дверь в сарай починить... Обещал родителям в огороде подсобить, - и картошку вон докопать надо, и веник подошел, да дождь помешал.

- Ничего, еще неделя отпуска впереди - управимся! - думал он, вдыхая чистый, пропитанный влагой воздух.

Скрипнула калитка, и тут же послышался хрипловатый голос Семеныча:

- А я думал спишь еще. Городские, они поспать любят. Видать, кровица в тебе деревенская не перевелась. Эт хорошо! Ну, што, дохтор, будешь ухи-т мои глядеть, иль Бог с ними?

- О! Здравствуйте, Иван Семеныч! - зашагал Николай навстречу гостю. - Проходите! Я вчера отцу с матерью сказал, что прийти можете, так обрадовались, говорят, давно не общались. А уши будем смотреть обязательно. Пойдемте, - пригласил он старика в дом.

Дмитрий Иванович и супруга его Мария и вправду были рады старому знакомому. Хоть и жили в одном селе, а виделись редко - куда безработным-то особенно ходить?

- Здравствуй, Иван! Спасибо Кольке, хоть в гости зазвал, а то скоро позабудем, где кто живет! - Маш, - крикнул он хлопотавшей в другой комнате жене, - накрывай стол, начальник твой, как никак, прибыл.

- Был начальник, да стал как чайник! - отшутился старик, но вышедшую Марию по-отечески похвалил: Молодец! Хороша была доярка, всех в районе за пояс затыкала! Да ты дюже не хлопочи, не надолго я. Николай, вон, глухоту мою изучать хочет...

...Семеныч сел у стола, и доктор начал пристраивать настольную лампу, пытаясь попасть светом в дедово ухо. Добившись нужного ракурса, он разложил на столе блестящие спицы, зеркальце, другие причиндалы и приступил к осмотру. Гость сидел тихо, искоса наблюдая за действиями врача. Николай, надев на голову какой-то обруч с циклопьим глазом, то оттопыривал пальцами где-то у мочки уха и глядел туда, внутрь, то вводил в самую глубину его металлическую спицу с ватой на кончике. Потом промывал каким-то желтым раствором и чем-то смазывал. Семенычу было не больно, даже чуточку щекотно и приятно от всех этих манипуляций. В одно мгновение даже показалось, что он начал слышать, но видимо это только показалось. Затем доктор проделал то же самое со вторым ухом, после чего снял "обруч", взглянул на пациента и заулыбался:

- Ну, вот, Иван Семенович! Все в порядке! Теперь будете все слышать. Ничего серьезного, как я и предполагал. Обыкновенные застарелые пробки. Спрессовались, так сказать, и закрыли слуховые каналы. Я их почистил, теперь надо периодически повторять эту процедуру! - И, видимо, чтобы и самому убедиться в сказанном, и старика убедить, нагнулся к уху и тихо шепнул:

- Как дежурство-то прошло?

Изумленный Семеныч крутнулся на стуле, водя округлившимися зрачками по сторонам, потом поднял Глову к доктору и каким-то не своим голосом ответил:

- Ничего, все в порядке!

И, видимо, все еще не веря удаче, закрутил головой, ведя ею то в одну, то в другую сторону, прислушиваясь ко всему, после чего громко рассмеялся:

- Так бы глухим и помер, кааб не вчерашняя встреча. Спасибо тебе, будто Глову мне откупорил, сразу звуков-то скоко, а? - И он приобнял улыбающегося Николая.

Стол Мария все-таки накрыла. Успела и картошечки отварить, и разносолов выставить, и даже бутылочку "Горилки" с перцем, привезенную Николаем в гостинец, поставила.

- Садись, Иван! Эт дело-то обмыть надо! Как никак еще полмира Колька тебе отворил, - пригласил к столу хозяин.

- Знал бы, захватил магарыч-то - стушевался гость, но за стол сел. Сели и хозяева.

Мужчины выпили. Начали закусывать хрумтящими огурчиками да обжигающей губы вареной картошкой.

- Кормилица! - снимая кожуру с картофелины пробасил Дмитрий Иванович. - Куб не она, не огурцы с помидорами, да капуста, пропали б мы при такой жизни в натуральном виде. Ну, веники еще. Скоко годов уж на них живем. Одним словом, слава Богу, землицу свою имеем.

Семеныч, видимо, не привыкнув еще к вернувшемуся слуху, покачал головой от плеча к плечу, тронул зачем-то мочки уха и только после этого озвучился:

- Так-то оно так! Токмо вот, Митрий, скажи мне, поштож мы с кормилицей этой обходимся так? Ты, скоко лет отдерьмужил на тракторе своем?

- Двадцать с гаком!

- Изъелозил ведь на нем земельку вдоль и поперек, старался вовремя и вспахать, и удобрить, и от сорняков освободить. И земля тебе добром отвечала - зарплату получал, зерно, корма. Мария вон сытых коров доила да домой тоже рублик несла. Потому как мы у земли были, а она - у нас. А, можа, и в нас, неделимая. Так иль нет?

- Так, так, - замахал головой хозяин.

- И што ж теперь? Создали заместо колхоза эти три нуля, - Семеныч широко открыл рот и протяжно проокал - о-о-о!!!, обчеству, значит. А какое ж это обчество, коли обчего-т ничего нет? Матерю нашу землицу, и ту на лоскутки раскромсали, порезали. У тебе скоко паев-то?

Дмитрий Иванович положил вилку на стол, взял горилку, разлил по рюмкам:

- Разбередил ты, Семеныч, душу мою! Ох, разбередил! Ну-ка, давай огонь затушим, а то ведь и полыхнуть может. - Чокнувшись с дедом и сыном, лихо выпил. Да, видать, не залил пылающий внутри жар, потому как заговорил, даже не закусив:

- А ведь мы сами виноватые-то! Потому, как всю жизнь доверием живем, верой - раз говорят так надо, стало быть, надо. Говорят лучше будет, а мы в ладоши бьем - давай! И когда общество это басурманное создавали, руки вверх тянули, друг на друга оглядывались, и когда землю на куски резали, аж кровь брызгала. Токо мы кровь-то эту не видели, каждый о себе думал, чтоб в обиженных, не дай Бог, не остаться. Чтоб кусок посытней достался. Вот нас под эту музыку-то подлючью и обвели вокруг пальца! Шесть паев у нас с Марией, тридцать гектар. Вроде бы и моя земля, да што я с ней делать буду? Пахать, сажать? А подобраться как, коли по меже другие хозяева? И ты и другой такой же! Клок он и есть клок, да еще посреди поля. Ловко нас, Семеныч, одурачили, ловко!

И только выговорившись, захрумтел огурцом.

- Обещали - за аренду, мол, маслом подсолнечным, сахарком, зерном расплатимся, да токо где обещания-т энти? - вступила в разговор Мария. - За тот год еще не рассчитались. Бабы пошли на днях к председателю иль как его там, а он глаза набычил и пужнул: "Ждите, говорит, а надоедать, иль, не дай Бог, жаловаться будете, вообче ничего не получите!". С тем и ушли.

- И не продашь! Кому ломоть-то срединный нужен? - опять завелся Дмитрий Иванович. - Вот всю полю они б взяли. Ездют уже, нюхают. И знаешь почем? - крутнулся он к гостю. И тут же сам себе ответил - по пятнадцать тыщ за пай! А? Эт за три тыщи гектар!!! За лисапед детский! Эт нашу землицу-т? Эт ту, цельный кубометр какой в Париже, на выставке, уж скоко годов выставлена, как, стало быть, образец плодородия! А тут - дешевле песка нагульного!

- И ведь скупят. Пошумим-пошумим да и продадим. Жить-то надо, - рассудительно протянул Семеныч. - Так ни с чем и останемся. А потом и под порог подберутся, к хате...

- Да на кой им наши завалюхи! Им землю дай чистую, да поболе! Одно токо не могу понять - што они с ней делать-то будете? Неужто как мы горбатиться, за копейку биться? Эт бы ладно, да не верится штой-то! Хоромы строить? Так зачем они им в поле чистом? У них и так уж, в городах дворцов не считано. А?

Семеныч дожевал кусок остывшей уже картофелины, положил загрубелые руки на стол:

- Вот-эт Трофимыч, помнишь у нас агрономом был, намедни заезжал. Говорит, за речкой, в ихнем хозяйстве, немец землю скупает. Поначалу как инъестор, или как его там, приехал, а теперь вот в хозяева метит. С Германии, говорит, коров, теля привез, коровник аж на тыщу мест. Детей своих привозил, показывал, какая тут красота да раздолье у нас! Знать надолго прицелился. И што ж он один такой? Вот я и думаю- вцепаются в нашу земельку чужаки, без боя берут, молча. Вот ведь, скажи, время какое! Не разгадаешь сразу, што лучше. Вроде бы и не дело это, чтоб чужестранцу землей нашей российской командовать. Самим бы надо, неужто некому? А глянешь по другому- скоко их, наших, "новых" этих, кидались, думали мед тут да деньги лопатой... А все обожглись - урожай соберут и поминай как звали. Опять же, хучь бы чего построили, прикупили. Нашто уж, Клюквин энтот хваленый, миллионер, и тот год покрасовался да и бросил... А энтот, - показал рукой за речку Семеныч, - строит, технику навозит... Можа всерьез? Дык тада пущай, все лучше, чем земля сорняком зарастет, скот изведется... Черт его знает!

Семеныч поглядел на притихших компаньонов своими стареющими глазами и глубоко вздохнул:

- Годков пятнадцать-двадцать кубы протянуть можа и увидел бы, к чему это... А насчет наших, кто землю скупает, я так думаю. Кто пожирней, добычу чуют. Пока дармовая, скупят, а потом подороже немцу, а можа голландцу какому, перепродадут. Вот тебе и нажива! И чхать им, што родину продают свою, Россию - матушку, они уже давно на баксы ее обменяли... так-то!

- Ох, Семеныч, страшное ты говоришь! - всколыхнулась Мария. - А мы-то как, люди? Кто покрепче, помоложе, можа нужен будет, сгодится на поденщине, а старики, дети? Чем жить-то будем, коли землю под хату обкромсают? Што она хата-то без земли? Вон сорок соток под вениками, да двор весь в капусте, ноне пятнадцать тыщ Корей высадили. Если што у людей ищо и есть, так от труда этого каторжного. Сорго, его, опять же, посадить, прополоть, обработать надо, пылью захлебнуться... С осени чуть не до весны деревня в кашле заходится. Веники вяжем, вяжем, руки в кровяных мозолях, а сдавать начнем, цена - копейка. А капуста? Все лето на корячках проелозишь, а они, паразиты, момент выждут, когда люди забеспокоются, штоб не переспела и скупают за бесценок. Черт-те откуда прут - и с Москвы, и с Ленинграда... Как лягушки к ужаку, сами в рот лезем!

- Ну, ладно! Чего теперь? Правильно Митька сказал, сами виноватые. Када жадность человеческая разум затмевает, обмануть его дело плевое! Давайте еще по рюмочке хлопнем, за жизнь, пока она есть, за дохтора вашего, - за тебя, - обернулся старик к Николаю, - за вас за всех, дай вам Бог! А я домой, посплю чудок, ночь-то на ногах, - и потянулся рюмкой к сидящим...

Уходя, Семеныч попрощался со всеми, а Николая еще раз поблагодарил: "Как на свет народился!" - и пригласил "Уезжать будешь, зайди. Гостинчик для тебя есть..."

III

Отпуск пролетел быстро, туда-сюда и в дорогу. Вроде бы все Николай успел - и родителям помочь, и по селу побродить, а вот на рыбалку, раз выбрался, и то неудачно. На Хворостянке, заросшей осокой да резуном, к тому же здорово обмелевшей, к берегу было не подступиться, так что вернулся домой ни с чем. А потому-то сегодня и задумал на пруд сходить, где когда-то с друзьями рыбачил. Там и встретил друга своего школьного - Ваську, по прозвищу Карась.

- Ты слышь, Коль! Ты, это, зря на речку ходил, - обрадованный встречей, крутился возле гостя Карась. - Ее ж всю, вдоль и поперек сетями да электроудочками излазили. Лягушек и тех побили. Слава Богу суда не добралися...

- Пруд-то чей теперь? - поинтересовался Николай.

- Слышь! Вот оно в чем и дело-то. Вроде как и сторожую, и малькя запускаю, и чищу, а завтра придеть хто, а у меня окроме кола нету ничего. Куда не кинусь, штоб оформить в аренду - стена, веришь - нет? Токо одни бумаги соберу, давай другие! Токо за одно заплачу, а там уже еще пять квитанций готовы! Чего делать-то?

- А где он закон, кто его нам читал? Что скажут, то и делаем! И везде плати! А где я их, нарисую? Ладно, Колюх, лови, пока Карась тут... Ты это, в честь встречи пузыречек-то не захватил?

- А что надо было? - заулыбался Николай.

- Во дает! Как же без бутылки-т? Ладно, ща мы все поправим. Мелех! - заорал Карась в сторону видневшегося неподалеку сарая. - Гришаню помнишь, Таньки моей брательника? - опять повернулся он к Николаю. - Тут, со мною хлопочет, щас придет!

Николай помнил Гришку, получившего свое прозвище за то, что как две капли воды был похож на тезку из "Тихого Дона" - Григория Мелехова. Мелех был помоложе от них с Карасем, учился плоховато, побаловаться любил...

- О! Какие люди!- расплылся в улыбке, обнажив беззубый рот, подошедший вразвалочку Мелех. - И без охраны! - От него, даже на расстоянии, попахивало спиртным. Поздоровались, и когда Николай увидел поближе морщинистое, состарившееся не по годам лицо, запавшие куда-то в глубину Гришкины глаза, он его не узнал. На вид ему было далеко от их с Васькой возраста. Постарел и Карась. Куда делась его, когда-то спортивная выправка, ухоженность? Давно не стриженные и забывшие расческу волосы клоками торчали на голове, болтались на короткой шее, а рыжие неухоженные бакенбарды закрывали ввалившиеся щеки. И если бы не озорные Васькины глаза, его с мальства неуемная суетливость, он вполне сошел бы за ровесника сторожа Семеныча.

- Ты, это, Гришк, давай-ка бегом до деревни мотни, у Костылихи литровочку возьми. Скажи, Карась в долг просит. Потом отдам, давай!- торопил Васька свояка. И, обернувшись к Николаю, добавил:

- Самогон, - закачаешься! Слеза! Такого ты точно не пил!

- Да я его никакой не пью, - смутился Колька. - Если уж сильно надо, на вот, - полез он в карман за деньгами, - пусть водки возьмет!

- Ты чо, Колюх? Пожелтеть хочешь или вообще коники нарезать? - заржал Васька. - Чево стал, - бежи! - подстегнул он остановившегося было Гришку. - Про паленку слыхал? - продолжал он просвещать городского друга. - Раньше хоть рвачи какие-то в мешках привозили, по десятке бутылка, а щас уже и в магазине, бери - не хочу! С наклейками, все как положено, токо глонешь стакан и готов! Хорошо, если с желтушником к врачам вовремя отвезут, а если нет, или перебрал маленько, то туда вон - показал Карась в сторону деревенского кладбища. - Там их, таких, знаешь уж скоко! Толяна Кроху помнишь, с нами учился? С отцом бутылку тяпнули и обоя, сразу...

- Погоди! Ну а как же власть, милиция? Ведь и администрация в селе есть, участковый? Они что, не видят?

- Тяни! - заорал вдруг Карась, показывая на Николаеву удочку. Тот взглянул на водную гладь, где недавно бултыхался поплавок, но она была чиста. Потянув удилище, Николай почувствовал, что попалась на мелочь - жилка натянулась струной и шла из воды тяжело.

- К берегу подводи, к берегу - суетился друг, - а то оборве!

А когда у ног рыбака зачебухался крупный, желтобрюхий карась, Васька расцвел в улыбке:

- А? Эт тебе што, не рыба? Хорош, грамм на пятьсот, не меня! - И тут же, с уже с грустинкой добавил: - Куб корм был, вишь оно в чем дело, тут бы ни такие чушки плавали! А то пошел к преду, дай, говорю, отходов чудок, подкормлю, наши ведь, сельские, ловят, свои. Дык рыкнул, гад, аж глаза побелели - у меня, мол, тут своих нету! Тварь! - добавил Карась и смачно сплюнул.

- Слушай, может давай уху заварим?- держа в руках садок с рыбой предложил Николай.

- А чо, можно! Как раз Мелех подскочит, а ушичка под соточку мед! Ты, слышь, лови. А я щас дров притащу, котелок, картоха гдей-то была. - И не успел тот глазом моргнуть, как Карась уже мчался к сараю...

...Уха была и впрямь вкусной. Разве такую в городе где найдешь? Да еще тут, на берегу, на свежем воздухе, который, если можно было бы, кружками пил, с хлебом.

- Один остался, бесплатный - подумалось вдруг Николаю.- Только на него пока ничего не придумали, слава Богу - ни налога, ни паев... А то ведь додумаются, посчитают, сколько надо человеку на год, введут тариф и готовь денежку! - от этих мыслей стало вдруг грустно и он, только недавно с трудом выпивший рюмку самогона, неожиданно для компаньонов предложил:

- Давай за край наш, за деревню, за воздух вот этот, за пруд карасевый! Наливай, Мелех!

- Вот эт по-нашему! А то я уж думал, Колюх, ты совсем от рук отбился, - загоготал Карась. - Давай, Гришуня, пролей слезинку!

- Эт мы щас, в лучшем виде - тут же отозвался тот.

Выпили. Добавили в чашки ушички, еще сохранившей запахи костра. Добрались до вареных карасей.

- Слышь, Колюх! - оторвался от еды Карась. - Ты вот давеча про власть спрашивал, есть, мол, она у нас тут, иль нету? Есть - и глава сельский, и участковый, и депутаты. Все есть!

- Осталось свистнуть да принесть! - ощерился Мелех.

- Не, слышь, я серьезно. Я вот тебе щас расскажу, а ты тада скажешь, есть она иль нет! Участкового нашего помнишь, дядь Мишку Короля? Он и щас работает, хоть и в возрасте. Во мужик! Справедливый, порядошный, сам знаешь. За дело взгреет, а так... Дык вот, када паленка-т эта пошла, када бабы к нему повалили - спасай мол мужиков, он и начал шерудить. Одних разогнал заезжих, других, а у третьих взял да и забрал мешок с водкой этой. И вместе с ними, в район, в милицию, вот они, мол, жулики... Ну и чево?

- И чево? - автоматически повторил Николай.

- А то, што обсмеяли нашего Кузьмича, а тех отпустили.

- Как обсмеяли?

- Говорят, что ж ты, Королев, стоко лет проработал, а не знаешь, что прежде чем отбирать, надо в лаборатории анализ сделать. И доказать, что водка поддельная. Так что, пока с области, где эта самая лаборатория, результаты не пришлют - не виновные они... Так Король с носом и остался. Видишь оно в чем дело!

- Слышь, а рыжий тот, что главный у них, Королю потом и говорит, - опять загыгыкал Гришка, - раньше законы, мол, вам служили, а вы им, а теперь, говорит, они нас от вас охраняют! Во!

Николай слушал все это и ничего не мог понять. Толи так хмель в голову ударила, то ли друзья его бузу несут, но не может он, не может во все это поверить! Чтоб вот так!..

- Слышь, Гришунь, оброни слезинку, выпьем за гостя нашего, за Колюху - протянул стакан Карась к Мелеху. И уже Николаю - уважаю я тебя, Колюхан! Молодец, вишь, выучился, в городе живешь, не то што мы, лохмачи. Давай!

И снова Николай выпил. Понимал, что лишнее, только вот самогон его почему-то не брал.

- Ну, и что ж дядь Миша-то после этого? - спросил он закусывающего Карася.

- Ды ни чё! А чё ты сделаешь, на стену попрешь? Повоевал еще маленько да и стих.

- Ну, а самогон что, тоже свободно гонят.

- Дык с самогоном-то, тоже такая ж песня, пока анализу не будет, даже штраф нельзя накладывать. Вот Костылиха и наяривает свободно! Слышь, а можа пусть лучше она гонит, чем отраву пить? - сделал свое заключение Мелех...

Посидели еще немного, поговорили, о детстве - юности вспомнили, после чего Николай засобирался домой.

- Ты это, заходи еще! Порыбачим, у меня тут лодочка есть, - тараторил Васька. Гришаня за разговором уснул тут же, на траве, видать добавка показалась для него ударной.

- Ладно, Вась. Спасибо за уху, за угощение. Может еще и свидимся. Только вы сами-то держитесь. Мы ж еще молодые!..

Такая вот рыбалка получилась.

IV

За день от отъезда, уже к вечеру, Николай пошел к Семенычу, вернее. На колхозный двор, где тот сторожевал. Старик сидел на том же месте, что и первый раз. Увидев подходившего "спасителя", заулыбался и привстал с дуба:

- Слыхал, уезжаешь завтра? Молодец, што зашел!

- Так как не зайти! Вы ж теперь мой пациент, так сказать! - пожимая стариковскую руку, отозвался Николай. - Как уши? Не болят? - нарочито негромко спросил у деда.

- Насчет Ухов расскажу, а щас вот, пока не забыл, гостинец принесу, посиди.

Семеныч засеменил к сторожке и почти сразу же вернулся.

- Вот, возьми, зимой чайку попьешь да старика вспомнишь, - протянул он парню литровую банку с медом. - Не гляди, што давнишний, зато настоящий, не мешанный! С той еще пасеки, колхозной! Мед-то он сто лет храниться моет, а тут што еще прошло...

- Спасибо, спасибо Иван Семенович. Приятный гостинец - тут тебе и лекарство, и сладости, и главное- ностальгия.

- А? - по привычке потянул дед, но, сконфузившись, выкрутился:

- Слово замудреное какое-т?

- Ностальгия - это тоска по родине, по дому, по краям родным...

- А-а-а! Эт так! Эт хорошо! А про ухи я тебе так скажу. Спасибо, конечно, что от пробки избавил. Бабка говорит, горло ты ей спас. Ведь орала-шумела мне день деньской, чтоб услыхал што. Как звала-т меня, старая, знаешь? Пробкой! - ха-ха-ха, рассыпался смехом дед. Засмеялся и Николай.

А Семеныч, спрятав улыбку, продолжал уже на полном серьезе:

- Токо вот думаю я, - можа, на место их соорудить, а?

Николай опешил, еще не совсем понимая, о чем говорит старик:

- Как это на место?

- Ну пробки эти вопхнуть в ухи. И скажу тебе почему. Раньше чево дослышу, чево нет- и шут с ним. На душе спокойнее. А тут как послушал!.. Недавно вон телевизор включил, давно не глядел, а оттуда!!! Там убили, там разбились, там земля треснула, - вроде б другово ничего в стране нету. Страх один, да и токо.Дай, думаю, переключусь. Щелкнул - а там какие-то полуголые воют, орут што мочи есть, да приплясывают. Дикари, одним словом. А потом этот, как его, Петросян, выскочил. Уж корежился-корежился, кобелился-кобелился, а у самого от смеха аж слезы из глаз брызжут. Так ему хорошо, стало быть. От убийств да землетрясений этих, што по другой программе показывали. Плюнул я ему в морду и выключил ящик. Тьфу! - Семеныч, видимо, для убедительности сказанного сплюнул на землю. - Потом два дня, как сумасшедший ходил, пропади оно пропадом! Так што, видать, в следующий приезд затыкай мне опять ухи мои, спокойней будет!

Николай хотел было разубедить деда, что, мол, есть по телевизору и хорошие программы, и фильмы художественные, но, видимо, вспомнив что-то, не стал. Да и не успел бы, потому что сторож, чуть охолонув, продолжал свою мысль дальше:

- А заместо меня, ты лучше повытягай пробки у энтих - как и вчера, показал он рукой на небо, - что высоко сидят, да токо ничего не слышат. Заодно и глазника попроси, глаза им пораскрывать, штоб глянули, што на земле русской творится. А? Слабо?

Всего ожидал от старика Николай, но такого! Вот это дал! Вот эт додумался дед! Вроде бы и смех к горлу подкатывает, а не смеется почему-то! Дела!

- Шучу я, шучу, - присел на дуб Семеныч. - Мою пробку-т еще можно вытащить, а там - не-е! Силов на всех не хватит, вон их там скоко! Ну, ладно, пошутили и хватит. Отцу с матерью поклон от меня и тебе не хворать! - С тем и распрощались.

* * *

Лег Николай рано, чуть ли не сразу после ужина. Завтра рано поутру надо было уезжать в город. Сосед Фомич, обещал захватить с собой, подбросить на "жигуленке" до станции. Долго ворочался, пытаясь уснуть. Мысли теснили одна другую, но все они крутились, будто обод вокруг оси, у одного и того же вопроса:

- Что же будет с деревней? С домом его родительским, с ними самими. Со школой и клубом? С теми шестью школьниками, что пойдут в сентябре в первый класс? Уж он то знал, что в институт им нынче дорога большим денежным знаком перекрыта. В пьянь, в наркоту уйдут, в воры? А погосты? Их куда? Под бульдозер, вместе с надгробьями да памятью человеческой? Думал-думал, да только ответов не находил... Так и уснул в мыслях...

Всю ночь ему снились сны. Вот он с пацанами купается в родной Хворостянке, а рядом плавают красавцы-гуси. А вот, взяв дрын, гонит со двора каких-то "крутых", одетых в малиновые пиджаки и кричит им, кричит что-то. Те не хотят уходить, но тут Семеныч спускает с цепи Пальму, она рвет зубами отглаженные штаны, и "крутые" бегут со двора с воплями. А уже под утро привидился ему вдруг кабинет его больничный. Будто вытаскивает он пробку у пациента из уха. Глядь, а в кресле... - Господи! Неужто сам государь-батюшка? И так глядит на Кольку с прищуром, не понять - одобряет или недоволен чем. Хотел было испуганный Николай выбежать из кабинета, открыл дверь, а там... очередь. И все к нему: министры, депутаты разные... Он их только по телевизору и видел. Глянул по коридору, почему-то все те же самые у кабинета глазника стоят. И тут Колька закричал...

- Чего ты, сынок? Приснилось што? - мать гладила его своей шершавой рукой по вспотевшей голове. - Вставай, пора уже! - и пошла на кухню...

...С грустными мыслями покидал родное село Николай Дмитриевич. С ними и в поезд сел. И только когда первые лучи восходящего солнца брызгами разбились о вагонное стекло, заиграли на его лице, он улыбнулся. Солнце, вспарывая горизонт своим раскаленным серпом, поднималось в аккурат над тем местом, где осталась лежать его деревня...

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мёртвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зёрнышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сёл до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города всё же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мёртвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).