Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

═Александр Акулинин

САМАНОВЫЙ ГОРОДОК *

Повесть

Редакция, редколлегия журнала "Подъем" сердечно поздравляют

Александра Михайловича АКУЛИНИНА с 70-летним юбилеем!

Дорогой Александр Михайлович!

Вы известный в Черноземье писатель и на протяжении многих лет - постоянный автор журнала "Подъем". Вашему перу принадлежит целый ряд книг прозы и многочисленные публикации в "толстых" журналах. Являясь учредителем и главным редактором издательского предприятия "Книжная лавка писателя", Вы влияли на культуру Тамбовского края, поддерживая в ней традиционные для русского человека высокие начала правды, справедливости, человечности. Ваше личное обаяние и широта натуры известны всем, кто встречался с Вами по делам творчества.

Желаем Вам крепкого здоровья, творческих удач и личного счастья.

"ПОДЪЕМОВЦЫ"

* Вторая часть романа А. Акулинина "Падение стены". Часть первая под названием "Из угла в угол" была опубликована в "Подъеме" ╧ 8, 2006 в журнальном варианте.

Земля для всех, а горсть

Земли - для одного сердца...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Дождя давно не было. Случился один в начале мая, еще до его переезда, и все. Изредка маячили тучки в отдалении, да в таком, что и гром из них не долетал до слуха здешних обитателей. И ни тяжких вздохов, ни стенаний: нет дождя, ну и "ня надо". Может даже и к лучшему - сорняки в бывших полях пусть пострадают. Бог даст, совсем посохнут, изведутся.

И в который раз Он вспомнил детство, юность. Случалось и тогда бездождье: сколько тяготы, переживаний. Старушки собрались корогодом во главе с местным дьячком-самозванцем, Егорием Пантелевом. Устраивали молебен с крестным ходом. Под его божественное песнопение шли до ближайшего засеянного поля, скудно кропили из бидончика пересохшую дорогу и все просили, просили, просили Боженьку. Крестный ход удалялся к полю, затуманивался, поднятой множеством ног пылью, только и слышно было: "Даждь дождь земле жаждующей"...

Округа, угнетенная суховеем, и совсем затихала: и не поймешь - то ли в робком ожидании, то ли в обреченном испуге. И происходило чудо, редко весьма, но свершалось - проливалась живительная влага с неба. Самозваный дьячок, промокший и просветленный, ходил от избы к избе и многие ублажали его разными подаяниями: от свежего куриного яичка до стаканчика мутной самогонки. Так что, к вечеру он приползал домой чумазый, с тряпичным кулечком яичек и сильно счастливый от ощущения близкого знатства аж с самим Богом, который ему - Егорию Пантелееву - оказывает знаки внимания.

Калиновцы, обласканные дождем, скоро забывали про минувшие волнения, пристально ухаживали за землей, будто за ближним своим, только-только перенесшим трудную болезнь и теперь набирающего силенку...

Восстанавливая все это в своей памяти, Он со стеснительностью вдруг поймал себя на мысли, что и теперь не против бы устроить подобный крестный ход... Даже голове сделалось жарко... Какая чушь, какой абсурд... И в следующее мгновение Он улыбался, представлял в мыслях комичную картинку: он сам, Егор, Шурка-Горбатая плетутся к полю... К какому полю?! К бурьянам, к пустоши?.. Улыбка слетела с лица, как безвременно пожелтевший лист с яблони в его "личном саду". Хотелось дождя, думалось о нем: прохладные капли шлепают по голове и долго не стекают на лицо - пока не увлажнят до насыщения волосы. Потом уж стекут, потеплевшие, нагретые горячей головой. Он машинально потрогал свою поседевшую шевелюру. "Искупаться бы теперь!" - То ли тихо сказал, то ли так громко подумал... И как-то вдруг, с испугом вспомнил про Лебяжье озеро. И почему он забыл про него? Как так получилось, проживал здесь много дней, доселе не наведался к нему - к колыбели детства? Может из памяти выветрилось или не отложилось заметной вехой в жизни? Конечно же нет, и сто раз нет! Скорее всего, причина в основательности, в "капитальности" возвращения его организма к старым истокам, к прежним пристрастиям, к прежним устоям... Земля, изба, колодезь с родниковой водой...

Удивительно, но выстраивается какая-то очередность, неизвестно и невидимо кем устанавливается.

Про то он подумал тогда, когда шагал уже к холму, видневшемуся километрах в двух от его избы. Теплые, радостные чувства нахлынули бурным потоком, они как бы захлестывали через край, заставляя мысли скакать хаотично, в беспорядке, точно боялись не успеть запечатлеться, ну, как бы проявиться фотографией в мозгу. Возникали нереальные ощущения и видения. То Он начинал пристально вглядываться в окружающий ландшафт - однообразный, ничем не выделяющийся, не обозначенный никакими вешками - тем не менее, Он старался в этой серятине, в бездождевой пожухлости, разглядеть тропинку, которая вилась именно по этим местам во времена его детства. А то прямо-таки до стыда, вдруг начинал искать следы от собственных пяток. Будто за десятки лет они могли сохраниться...

2

Лебяжье - озеро многих преданий, жутких слухов и всяких рассказов.

Лебяжье - колыбель Калиновской детворы: с добром и злом, голодом и счастьем. Вырастали на его берегах новые поколения и появлялось множество новых рассказов.

Озеро - память, след от древнего ледника. По преданию, именно здесь остановился ледовый хребет, глубоко запахавший землю. Он своим "носом" нагреб огромный черноземный холм и начал таять. Все глубже и глубже заполнялась лагуна, в которой лежал исполин из замерзшей влаги.

Более достоверной и чаще повторяемой считалась глубина той лагуны в двадцать метров. Находились деды, из особых умников, кои утверждали, что глубина была в пятьдесят метров и если "донырнуть" до дна, то можно потрогать сам ледник: он еще не весь дотаял.

Мало кто верил в такие россказни: двадцать метров и те воспринимались с трудом. Мальчишки начинали строить мысленную башню из сельских изб, нагромождая одно строение на другое, чтоб хоть как-то представить ужасающую глубину. Горячились, спорили до хрипоты...

- А если взять четыре дома, таких как у Дмитрия Петровича?

- Куда хватил? У Дмитрия Петровича не дом - дворец! Там человек во весь рост в окне умещается...

- Не-е, боле трех не потянет...

Задирали головы, пускали глаза в небеса. Воображая громадину из трех домов Дмитрия Петровича, наставленных друг на дружку.

А насчет приземистой избенки тетки Анисии Барюлиной особых споров не рождалось: десять штук таких сооружений и ни одной меньше. Больше - может быть...

Он невольно оглянулся на сильно поредевшие строения Калиновки - и не увидел ни дома Дмитрия Петровича, ни избы Анисии Барлюлиной. Время одинаково безжалостно обошлось и с тем, и с той, похоронив в каком-нибудь закутке своей бесконечности. "А вот озеро, Лебяжье, не похоронишь, над ним и время не властно!" - торжественно помыслил Он.

Конечно, многометровые глубины когда-то были. Помаленьку озеро зарастало год от году: осока, камыши. Торфяники сделали прибрежье по всей округе мягкой мнущейся подстилкой. Бывшее огромное пространство воды разделилось все теми же зарослями на три разных по размеру и по глубине, "блюдца": "Малая чистая", "Бок", "Большая чистая".

"Малая чистая" - раздолье для детворы... Он отлично помнил. Водица в Лебяжьем, пусть даже в отдельном "копытце", отличий от "Большой чистой" никаких не имела. Чуть-чуть коричневатая, настоянная на торфяниках, мягкая, без мыла всю грязь отъедающая...

Это и сельские бабы давно уж признали... Свекловичницы, телятницы, свинарки; про трактористов и говорить не приходится - каждый твердил, мол, разок окунешься в лебяжьненскую воду и душа запоет, а коль другой - третий раз обмакнешься, то, как сказывает дед Фитек, так прямо и в царские покои прись: ни в какой монокль ни грязинку, ни пылинку не разглядишь, никакой нюхач сельхоз-навоз не учует. Накупаешься, раскинешься на бережку. В синее небо глаза вскинешь и потеряешься вдруг... Вообразится дковинное будто с облаками вместе плывешь - они повыше, ты пониже. Так на душе счастливо сделается, что все обиды, все заботы отодвинутся невесть куда и только ты один остаешься, сам по себе!

Он не заметил, как ускорил шаг, будто непременно хотел застать себя, лежащим на берегу...

Годы бежали... С ним что-то иное начинало происходить, вдруг все реже и реже желалось быть "самому по себе" и даже наоборот, хотелось быть в "куче", со всеми...

А "все" - это длинногачие пацаны-подростки, поглядывающие на купающихся в "малой", мол, ах, мелюзга пузатая. Неожиданно все чаще манит взор на "Большую чистую", для многих твоих сверстников недоступную. Но в то же время кое-кто из них уже побывали там со старшими братьями и теперь похваляются чудным видением.

До озноба пугает путь на большую воду - по "живому мосту", но манит все больше и больше, настойчивей и настойчивей. Вдобавок, девчонки подскрыливают, чуть ли не трусами обзывают...

И наступает момент, "подстегнутый" со всех сторон, отчаянно решаешься: "Пойду, во что бы то ни стало!".

Он выбрал для себя раннее утро после воскресного дня...

До сих пор не понять тогдашний поступок. Почему, пустынное утро? Чтоб никто не увидел боязни? Или заранее оставлял за собой право повернуть с половины пути, и чтобы никто не увидел отступления?

Как бы там ни было, но это утро настало... Под ногами "живой мест"... Это сросшиеся корни трав, камыша, перепутавшиеся прошлогодние полуистлевшие останки широких листьев куги и все это "плавает" на жидком месиве воды и торфа. Наступишь на "сотканный" природой ковер, а он прогинается, чуть оплошаешь, можешь и провалиться. Хорошо, если одной ногой. А если сразу обеими - пиши пропало - засосет в свои грязные глубины... И постоянные страшные звуки сопровождают: разноголосы, один другого противнее. Вроде кто-то невидимый, безобразный, ехидно подсмеивается над тобой. Ласкает твою боязнь. В памяти возникают рассказы старших калиновцев про утопленников, а если верить всем байкам, сгинуло в торфяной пропасти людей немало, и это они, мол, подают голоса из темных глубин.

Помнится, шаге на пятом или шестом Он приказал себе: "Дойду или сгину", я не думал уж больше о повороте назад, не ругал себя нещадно...

"Идиот, придумал "пустынное утро", когда ни души вокруг - никто не поможет, никто даже не ахнет. И где искать, не знамо... Дружка-приятеля мог бы подговорить - вдвоем лучше..."

И в этот момент почти перед носом вырвался грязный фонтан из глубины, с громким, противным урчанием. Ноги замерли на месте - не было сил назад драпануть, но и вперед шагнуть, казалось, не осталось смелости.

Вовремя вспомнилось объяснение старой, глухой учительницы Анны Ивановны, ведущей в школе химию. Она со смешком отзывалась о "страшилках" - тех самых, которые будто бы за утопленников разговаривают: мол, это от гниения растительности газ в глубинах образуется и выходит наверх...

Ну, вспомнилось, ну, пусть газ, а в душе что-то сдвинулось, как бы прояснение сделалось. И Анна Ивановна не у классной доски будто, а тут, рядом и ехидненько над трусостью подсмеивается. "Ну, нет уж... - нагонял Он в себя смелость. - Хорошо, что один-одинешенек. Никто ничего не увидел, ни о чем и потом не напомнит...

Сам, что хочу, то и делаю: могу и назад повернуть, никто мне не указ; могу вот на этом месте усесться и подождать, когда еще разок "буркнет", то бишь подаст голосок утопленничек... Хотя "усесться" - это уж слишком: постепенно "живой мост" будет оседать, приплывут вездесущие пиявки... Бр-р-р, вот уж гадость. К нему они чаще, чем к кому-либо присасываются... Нашли самого вкусного. Нынче не поживитесь!

Впереди маячит узкая, не плотная камышовая полоса, а за ней - заветная цель. Камыш густо разросся и потому, видно, под ногами "ковер" прочнее - почти не пригинается, так это приятно и таинственно пружинит, приятно пощекотывает пятки, отчего хочется почаще перебирать ногами.

Сердце и от переживаемого страха, и от предчувствия необыкновенного видения, готово выпрыгнуть из груди... И вот оно - это чудо!

Про море читал только в сказах и увиденное предстало именно морем. Таким рисовалось в его воображении. Одно только смутило - у кромки огромной воды Он увидел себя маленьким. А всего минуты назад по "живому мосту", с кочки на кочку, скакал отважный, бесстрашный, почти могучий герой, которому и равных не сразу отыщешь...

Как бы не думалось, как бы не мнилось, но в следующее мгновение он был уже в воде. Лебяжье научило плавать, чувствовать себя в водной стихии, как рыбы.

Облака над тобой, облака отражаются и под тобой - ощущение заоблачного полета!

Уже не думалось про "живой мост", про обратный путь, тоже ранее пугавший. Главное свершилось - выход на "Большую чистую!"

Эта картинка восстала в мозгу прочнее, чем какое-нибудь счастливое сновидение, которое приходилось собирать по кусочкам, по обрывочкам... Он возблагодарил память за верную службу. С улыбкой на устах, решил, как есть в одежде, не мешкая, ринуться на "Большую"... Пусть обрызгается, пусть, может даже и обдаст своими нечистотами "голос покойничка". Взошел на вершину холма и глянул вниз, туда, где были "Малая чистая", "Бок" и "Большая чистая" и не поверил своим глазам...

Множество разнообразных вопросов, ну, просто раздирали голову: что случилось, куда делось Лебяжье, кто позволил?! И всякие другие, один другого нелепее.

То ли в бессилии, то ли от оторопелости, Он как стоял на вершине холма, так тут же и присел. Хотелось, чтоб подошла, объявилась хоть какая-нибудь помощь способная, уж если не утешить, то хотя бы вразумительно объяснить случившееся...

Нечто подобное имелось в его детстве. Тогда они - ватага ребятни ночью, озорства ради, шастали по чужим огородам. Все больше по бахче. Кто-то из взрослых издалека, возможно, и не видевший, истошно заверещал:

- Вот оне, держи их!

Орава кинулась врассыпную. Он бежал, не чувствуя ног, вдруг резкий удар по лбу. И все... Очнулся, когда едва-едва забрезжил рассвет. Не открывая глаз, мучительно думал: "Что случилось, к чему быть готовым? Может, он лежит в плену, в чьем-нибудь сарае, взаперти",

Тогда тоже хотелось, чтоб объявилась хоть какая-нибудь помощь... Когда же рассвело - сделалось до веселости легко и понятно. Лежал он в ветловых зарослях на огороде у соседей. Все оказалось буднично просто. В испуге, со всего маху, он ударился лбом о кривую ветлу. Помнится, тогда даже и синяк не образовался. Зато его рассказ об этом случае среди ребятни прозвучал всех занятнее и самым потешным...

- Вот уж действительно - потеха, - произнес он вслух, на пустынном берегу. Хотя, какой берег, скорее на холме "среди долины ровныя".

И как в детстве, в том еле-еле заметном рассвете, стало просто, правда, далеко не легко; чего уж, совсем тяжело... Зря он "бодрячествовал", когда вопил в душе, мол, перед Лебяжьем и время само слабо... Нет и сто сраз нет: время всесильно! Оно само в себе, и протекает по каким-то собственным, никому не подчиненным законам.

Люди куда-то стремятся, трепыхаются, изображают из себя творцов, вершителей каких-то великих идей и дел. А итог? Солнце светит, дождь идет, сытая жизнь или голодная, светлая или во мраке. В угнетении... Время идет. Идет. Идет...

Он "перевел" на свою судьбу, на свое существование. Он мог себя утешить: не терпел поражений в борьбе со временем, потому как не боролся с ним, не спорил. Жил, как-то глубоко не вникал, по принципу - куда вывезет. "Вывозило нормально". Это вот в последнее время произошел крутой сбой. Добрая жизнь отвернулась от него, пошла иной колеей.

3

Ожидалась большая радость от встречи с озером далекого детства, а вышло наоборот.

Возвращался медленно. Удрученно. Ничего и ни о чем не жалел, просто в душу влезла равнодушная пустота.

Саманок возник навстречу из ветловых кущ, когда-то росших за огородами, теперь, после брошенных и залужившихся земельных участков, произраставшие как бы среди степи.

- Купаться, что ль, ходил? - спросил без особого интереса и весь вид его был каким-то неопределенным. Он уже привык к Егорову и почти всякий раз безошибочно определял его настроение, а в данный момент очутился в затруднении.

- Хотел окунуться, да по "живому мосту" идти забоялся, - ответил на полном серьезе.

- А то не забоишься, - подхватил Саманок, не сменив маску на лице. - Бяда на своем "Кирюхе" такую колею накатал, того и гляди в нее опрокинешься!

- Давно такое, Лебяжье-то?

- Да и не так уж... тут как с человеком, вроде все при всем: весел-развесел, в силах, в бодрости... И вдруг, глядь - согнулся, сгорбился. Хоть ветер свисти. Глазам не верится.

- Не видали - не слыхали, не ходили - не езжали...

- Оно и так возможно. Я уж лет пять не ходил туда, не наведывался...

- А про Бядову колею знаешь...

- Кто ж не узнает, коль сам Бяда всем про все распевает. У него не трактор, а великое создание - где колесом проедет, там историцкое место запечетлевается.

- Ишь ты, - удивился он.

- А то. Про твой огород слушок потек: будто они с "Кирюхой" там землицу разделали, что баобабы расти зачнут, хоть ветер свисти.

- Эге! А я тяпкой все порубил, оставлял ростки того, что сам сеял... - сказал, вроде сожалеючи, сквозь смех.

- Я понимаю, что Бяда заливает, но скажи, пожалуйста, мне интересно, что это за бабы. Эти самые бао?

Это уже действительно было смешно, но он маленько сдерживался, как бы не обидеть. Видно ж, Саманок сам не в себе.

- Вовсе не бабы, такое дерево. Как наш дуб, в жарких странах растет и больше дуба живет...

- Знамо. Попробовал бы пожить при наших лютущих морозах-носодралах.

В иной какой другой обстановке или при другом настроении сосед посмеялся бы над собой, пошутил...

- И что у нас случилось? - перестал он манежить Саманка: жаль его стало. Видно, как говорят, невооруженным глазом, что-то тяготит Егора.

- Газовики приехали, возле твоей избы целым табором расположились, - ответил скоро, но слова не облегчили.

- Хорошо! Наконец-то с места сдвинулось, время впереди есть - до зимы как люди заживем, - пытался он взбодрить, растормошить Саманка.

- Оно, конечно, хорошо. Но их главный говорит, будто цены сильно взлетели: большие тыща понадобятся...

- Есть же они!

- Ага, и я так пообещал... - Сказал и будто из провала темного да на свет белый вскочил.

Вот в чем причина-то Саманковой подавленности... Постоянное унижение, раболепие сельских жителей, заискивание. И, не дай Бог, оговориться невпопад, пообещать кому-то не свое, но тебе сильно обещанное. Испереживался, исстрадался в сомнениях, нут-ко передумает, откажет... Как же тогда?

Он ведь сто раз говорил, обещал Саманку, что денег на проведение газа на "весь околоток" хватит. Очевидно, Егор все обещания запомнил, поверил в них, а вот пришел момент, видать, в порыве душевном, в такт беседы с газовым начальником, уверил того в наличии средств, да тут же спохватился, одумался, засомневался, зарассуждал: мол, "чево это я - чужого гуся зажарить обещаюсь".

Не трудно представить, какие чувства одолевали Саманка, как тревожно сделалось на душе. Он даже терпеть не мог, до возвращения "хозяина", на встречу вышел.

- Правильно сказал! - окончательно утешил он школьного дружка. - Мы и добавить им можем, так сказать, за скорость исполнения...

- Магарыч бы...

- Это сама собой! Помнишь, как дед Фитек говаривал? "Всяким делом" магарыч пландывает...

- Как ты все помнишь? - подивился Саманок.

- А ты эти слова забыл?

- Не забыл, но я их не помнил, на уме не держал. Ты сказал, - я вспомнил.

- Вот и хорошо! Пошли "пландывать"?

- Вчера Юлька свежее-паленую завезла.

- Ну, что ж мы дорогих гостей травить будем?

- С чего ты сорвался, - вспылил Саманок. - За все время ни один не околел. В соседних деревнях мерли, а у нас чин-чином. У Юльки - не балуй...

- И все же, на этот раз обойдемся без магазина, городских запасов на всех хватит.

- С тобой хорошо, надежно, - успокоено согласился Саманок. - Хоть ветер свисти. - Это уж, наверное, было о чем-то другом...

День, начавшийся с огорчения, а, точнее, с разочарования, потом наладился. Газовщики не корчили из себя "сверхважных персон", когда же было устроено очень приличное угощение, они и вовсе сделались "свойскими мужиками". Поведали о больших и малых планах своих... И то, что "главная труба" только-только к здешним местам от Сампура двинулась, но "распределилку - переходку на пониженное давление" немедленно зачинают строить. И ради уважения к вам, то есть к Саманку и его добрым соседям, они - газовики - тоже пойдут навстречу.

Как-то так получилось, но Егора люди строительные восприняли за главного. И чуть что - к нему со всякими вопросами и разъяснениями. На него же, на "обладателя субсидий" упор не ставили: вели речь, как с человеком авторитетным и будя. Он не обижался, даже занятно очутиться в таком положении. Воспринимается очевиднее и толковее. Можно "откачнуться" от беседы, вглядеться со стороны. Схоже получалось с забавой из давней шаловливой юности - с игрой в поддавки.

В разговорах промелькнула и тревожная нотка. Как бы нехотя, прораб, главенствующий в "данной строительной точке", а именно - в Калиновке - поведал, что некий крутой и богатенький сильно восстает против газификации "твоего околотка", - слова-то напрямую к Саманку относились. Егор даже испугался маленько.

- За что же это нас в убогость пихают и за какие такие прогрешения?

Без особого труда и проволочек, выяснили, что противится не кто иной, как Саморудов.

- Бельмом на глазу вы у него сидите: ему простор, размах потребен... У него одна мысля - согнать вас поближе к центру.

- Это мы слыхали, уж много лет назад, - в запальчивости возник Егор, - когда неперспективными объявили. А мы, хоть ветер свисти, и по ныне перспективничаем, - хохотнул невесело, - не издыхаем. - Озорно глянул на соседа своего.

- Да и не издохнем, пока не помрем, - поддержал он Саманка с готовностью.

- Правильно, мужики, - согласился и прораб, - да вы не дрейфите, Валентин Васильевич, за вас. Это босс наш - всем областным газовым хозяйством заправляет. Он из ваших мест. Сказал, чтоб каждая изба с газом была.

Уж такие радостные слова, что попадись теперь "под руку" Саморудов сам, не важнее кучки навозной смотрелся бы.

Много чего говорено было, но именно мнение "босса газового" глубже всего в душу въехало. Да если еще деловой совет: "Готовьте лопаты, мужики, ямки копать под фундаменты, для строек, по которым воздушку тянуть..."

Саманок готов был к делу приступить немедля. Едва за строителями, за их отъездом, пыль только осела, он уж винтом заходил - ни минуты на месте.

- Ты не гляди, что я на вид доходяга да хилый: как в работу впрягусь, мне удержу нет. Все ямки один выкопаю, ты мне только указывать будешь.

Быстренько сбегал в свое жилье, отыскал несколько лопат: и "штыковую", и "подборки"...

- Во, еще отцовские! Правда, черенки я давно уж все поистопил. Новые сделать можно...

- Не проблема. На днях в основные кусты съезжу да и в ветловые заросли заглянуть надо... Заодно полюбопытствовать - как-то кобелина наш приживается? Ни мы к нему, ни он к нам что-то глаз не кажет...

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Разбудила непонятная тревога. Ночь темнеющая, ни единым бликом окна не высчечиваются. Мгновения первые, после пробуждения - они, кажется, способны вместить в себя чуть ли не полжизни.

С огромной скоростью скачут кадры из собственного минувшего, будто пытаются помочь в объяснении тревожного состояния, мол, возможно, и ранее случалось подобное: стоит только вспомнить давние ощущения и все вернется в норму... Тут громыхнул дальний, но уже ощутимо грозный, гром. "Вот она в чем, тревога", - подумалось облегченно. Расслабленный во сне мозг, лишенный острого восприятия, излишне "разнервничал, растревожился". Однако, едва затихло громыхание, обеспокоенность возникла с прежним накалом. И немедленно послышалось настойчивое скребыхание об сенечную дверь. Теперь уж точно определился источник непонятной тревоги. Он тихонько вышел в сени, включил лампочку и, не спрашивая, открыл дверь. На пороге понуро, виновато, как бы извиняясь, стоял глухой кобель...

- Здравствуй, - стараясь быть равнодушным, поприветствовал хозяин. - Заходи, - посторонился, освобождая проход. Пес не стал ждать повторного приглашения, прошел к дальнему углу. - Пошли в избу, - раздобрился хозяин после того, как запер на клин сенечную дверь. Ночной гость не стронулся с места. - Не желаешь? Твое дело...

Он не забыл того, что собака не слышит его слов, но продолжал разговаривать, ему представлялось ненормальным положением - тишина в данный момент. Как показался ненормальным и уход, оставление пса одного. Первопопавший ветхий половичок постелил. В уголке, присел на него с краешку, а на остальную часть подстилки пригласил нового своего сожителя. Тот откликнулся сразу же, с поспешностью.

- Выходит, надвигается приличная погодная катавасия? - Одновременно со словами за маленьким сенечным оконцем резко и ослепительно полоснула молния. Пес вздрогнул, придвинулся вплотную. - Боишься? А говорят, будто животины не откликаются на такие природные явления. Мол, им не дано понимать такие происшествия. - Ни разу до сего момента не касавшийся собаки, хозяин смело взял за мордашку и положил к себе на колени. Пес не оказал ни малейшего сопротивления и показалось, что в ответ на простецкую заботу, облегченно вздохнул. - Ну вот и ладно. Не переживай, я с тобой. Нам двоим теперь совсем-совсем не страшно.

А гроза уже неистовствовала. Гром не смолкал. Не успевал укатиться-удалиться один раскат, тут же возникал новый, еще более грозный, с каким-то остервенелым треском.

В городской жизни, полной всяческих шумов и грохотаний, он мало когда замечал грозу. Ну, посверкает, ну, погремит. Все это ощущалось каким-то дальним, безучастным действом. Гроза - сама по себе. Ты - сам по себе. Здесь все обстоит иначе. Вот оно рядом, не свидетель ты - ты участник происходящего. Пусть не ясны твои обязанности, но ты по какому-то правилу, не писанному, никем не утвержденному, должен быть готовым приступить к исполнению этих самых правил.

Он вспомнил ту, давнюю грозу, да какая она, собственно, была гроза - один разряд... Но этот единственный заставил тогда всех присутствующих что-то делать, что-то исполнять. Пусть беспорядочно, но все вовлеклись в движение. Эти воспоминания породили в душе страх: а вдруг молния подожжет избу или ударит в электрический столб? А вдруг... Да мало ли еще какие возникнут неожиданности. Готов ли он к ним? И высветилось очевидное. Ясное. Как Божий день, осознание, вопрос: "А к чему он готов?" Беспомощно привалился спиной к нагретой дневным зноем, тесовой стенке и притих в растерянности. Разве он думал о чем-то, когда бросил город и, сломя голову, ринулся в Калиновку? Был порыв, торжественное стремление, какая-то будоражащая сила, стронувшая его из печального, но успокоенного времени. Зачем? Для чего? Хотелось ясного, определенного ответа. Но где-то в подсознании, в дальнем-дальнем уголочке затвердилась истина: нет ответа и не будет... А если и будет, то в самый-самый последний миг жизни.

Затрепыхались в мозгу возбужденном мыслишки, мол, а родина малая, а земля-страдалица, а любовь ко всему этому... Вся эта вереница, ранее казавшаяся хоть в какой-то мере значимой. Вдруг увиделась никчемной и чуть ли не совершенно пустой. "Но если это так, то и все пустота: и сама жизнь человечья никчемна, всего лишь мелькнувшее мгновение? А что ж тогда вот эта мордашка на коленях, еще подрагивающая, но заметно успокоившаяся животина? Даже это самое мало без него не могло состояться?!"

Туча за сенечной стеной обрушилась на землю проливным дождем, наверное, из-за плотной массы воды и ворчание грома сделалось как бы приглушенным, как бы размытым. Кобель задышал ровно, размеренно, видно, уснул. Тревожить псину не хотелось, да откровенно признаться, жалко. "Как же его назвать?" - ни с того, ни с сего шевельнулось в голове. - Приблудный? Рыжий? О, пожалуй, самое подходящее будет - Глухуша!

Может показаться обидным, но в слове ласковость чувствуется: Глуху-ш-ша... Ворчание грома все глу-ше... Сон спокойно обнял обоих и все отодвинулось, отстранилось, сделалось неприсутствующим...

2

Как это говорят: "По логике вещей", он должен бы проснуться от усталости, от неудобства, проспать, сидя на жестком полу целую ночь... Однако пробуждение вызвала иная "логика": перед ним смиренно на задних лапах сидел Глухуша и легонько повизгивал.

- Мог бы и понастойчивее, - упрекнул он собаку, тяжеловато поднимаясь с коврика. Только вот теперь ощутилась та самая усталость, ломота во всем теле. - Надо тебе обустроить твою собственную дверь. Дело нехитрое: прорежем отверстие, завесим прочной тряпицей. И всего-то одна забота - чтоб ты догадался, как входить да выходить. Но ты, я вижу, умственно одаренный субъект...

Поговаривая бесхитростные "речи", он выключил свет, сдвинул заложку. Открыл дверь и, не сдерживаясь, ахнул... Даже кобель, готовый немедля рвануться по своим надобностям, приостановился...

Удивительный цвет и свет открылся перед ними!

Он, проживший большую часть своей жизни и повидавший на своем веку всяко-всяческого, был ошеломлен: неописуемая чистота, прозрачность, тишь царили в природе. И подумалось, что само время остановилось, дабы не взволновать, не потревожить окружающее. Он хотел глубоко и шумно вздохнуть, но не посмел, нет, не от боязни, а от нерешительности. Не могла же природа предназначить все это для него, это уготовано кому-то иному, более достойному, желанному. Разве можно просто так прикоснуться к нежным, тонко очерченным, блестящим зеленой эмалью листочкам? Возможно ли неосторожным дыханием обеспокоить изумрудную капельку влаги на лепесточке цветка? Все это виделось еще не прочитанной волнующей сказкой и поверилось, что именно вот сейчас начнутся волшебства, одно диковиннее другого...

Он легонько толкнул коленом Глухушу, тот опомнился и, обсыпаемый изумрудными блестками, ринулся в заросли. Он с кем угодно готов был заспорить, что услышал хрустальный звон осыпавшихся на кобеля росинок. Вышел и сел на порожек, все еще не смея вдохнуть полной грудью. Нахлынула щемящая грусть одиночества, но она, эта грусть, не угнетала, а наполняла какой-то необъяснимой гордостью, достоинством. "Все-все придано мне, бери, пользуйся. Огромное, необъятное пространство мне, маленькому, крохотному человечку никогда, ни во веки вечные не потребить столько. Да если я проживу и тысячу лет, от всей этой благодати не убудет и сколь-нибудь заметной частицы. Она вечна, неизбывна! Почему мы не замечаем ее? Что или кто мешает нам замечать? Неужто только мы сами? Да, мы сами!.. Ибо только сами и страдаем и убожествуем от этого злополучного незамечания. "А как бы да не "влетело" ни за что ни про что..." В этот момент он ощутил в себе не испытанную ранее смелость, отвагу. Все - нам: и мне, и тебе. И им - каждому на равных правах. Пользуйся по-хозяйски. С душевным трепетом...

Воротился после исполнения своих нужд Глухуша, уставился вопросительно на хозяина.

- Ясненько, готов к исполнению, - прокомментировал хозяин. - Сейчас будет питаться. День у нас с тобой нынче бездельный. Зря что ль говорят, - небольшой дождишко и то лодырю отдышка... Постой-ка, летний дождь... Грибы! - Шаловливо потрепал кобеля за ушами. - Да если прислушаться, то можно услышать, как они растут... Хруп-хруп... Хруп да хруп...

Он по-детски заторопился, торопила память из детства. Бывало, после ночного дождя, одолевала "нетерпежка": боязнь проспать, выйти в улга после всех, когда уж дружки-товарищи охватят первенькие крупные грибки, а тебе достанутся "оборыши"... И не сразу до него "дошло", что незачем торопиться: кроме него не появится на лугу ни единой живой души. Маленько подивился себе на уме: "Это ж надо! Коль не пойду, грибки останутся нетронутыми!"

Конечно, козявки да червячки свое дело сделают - перегонят в труху. Вспомнилось бедное проживание. Все равно случались гости и готовилось что-нибудь повкуснее. Мать сильно горевала, если по какой-то причине они не приходили: "Вот грех-то какой, мы с тобой, сынок, не съели всего, испортится, прокиснет. Придется скотине, в пойло..."

И в природе получается похожее: готовит она, готовит, а никто не приходит...

"А может за Саманком сходить? - помыслилось благодушно, - вдвоем веселее... Давай, давай, сбегай... Еще Шурку горбатую пригласи для компании... Глядишь, Егорка вспомнит, как приучился ходить босиком в слякотную погоду...

Ребятня деревенская с покон веку летней обувки не ведала, редко у кого случалась она. И Саманок тут не исключение. Но водилась за ним странность: долгое время (уж и в школу пошел) боялся ступать босыми ногами по грязи, а лужу всякую стороной обходил.

- Ага, наступишь и на небо провалишься.

- Мы же не проваливаемся, - пытались убедить Егорку сотоварищи.

- Вы небо не видите...

- Да вот оно, отражается.

- Врете, если б видели, тоже забоялись.

И хоть ты кол ему на голове теши. И про грязь у него своя "долбенка":

- В ней живет кто-то! Я чувствую: наступишь, а под пятками щекотание, того и гляди, задавишь кого-нибудь.

Уже в ту пору он с Егоркой сдружился и не принимал участие в потехе над дружком. Старался всячески помочь ему в преодолении странного восприятия... Как-то не осталось в памяти всех подробностей. Однако накрепко висело в голове видение довольной рожицы Саманка. Стоит он в подсыхающей "крутой" грязи и радостно изрекает:

- Во, нераздавленные!

Из-под его пяток и лапок, лениво ворочаясь, просачиваются выползки - жирные дождевые червяки, и даже меж пальцев протягиваются.

Саманку ничего, а ему такое видение было омерзительно противно. Однако, глядя на дружка, как бы заодно с ним пройдя вредную процедуру, с тех пор терпимо стал воспринимать и червей, и лягушек.

"Кусочек" из детства заставил заулыбаться и подхлестнул торопливость, наспех покормив нового своего жильца, схватив наспех и сам чего-то, с пластмассовым ведерком и непременной сумочкой, он выметнулся из избы. Глухуша увязался решительно и без раздумий...

- А кто избу охранять будет? - спросил на всякий случай, зная о напрасности вопроса.

Луг встретил парным теплом и пугающей пустотой: ни единого грибочка. Он уж готов был заглядывать под каждую травинку, под каждый листочек, хотя хорошо помнил, что луговые опята растут большими кругами, плотно прижимаясь друг к дружке.

Невеселая мысль навязчиво и тяжело закрадывалась в голову: "Получается, не только люди кинули эти места... Все склонилось к опустошению..."

К месту иль не к месту встал перед глазами случай из детства, когда ему повезло первому найти "опячий круг" - так называли они грибное место. У него и теперь пробежал по телу тот ликующий озноб, та расслабляющая радость. Он тогда заблажил чуть ли на весь луг, извещая о своей находке. Набежала ребятня и почти мгновенно опустошила грибную полянку, но радость не исчезла с исчезновением грибов и как получилось, но и теперь она появилась. Вернее будет сказано: и теперь не забылась... Только сейчас тогдашнее ликование потихоньку-полегоньку разбавляется грустью-печалью. Жалеется не столько о минувшей собственной жизни - как-то детства, юности, восторженности от познания и освоения окружающего, сколько от разочарования, что и природа, получается, без тебя не побогатела, а чуть ли не победнела, в как бы ином случае, возникла горделивость: вот, мол, без меня и ни тпру, и ни но... Однако в данную минуту даже утреннее солнце, такое нежно-теплое не лькнуло заботливостью к телу, а сияло равнодушно и отчужденно.

Он все дальше и дальше уходил от своей избы и все меньше и меньше оставалось азарта и надежды. Ему показалось, что и Глухууша посмурнел и даже раза два угрозливо порыкивал на кого-то невидимого.

Начались "нахаловские холмкики". Так именовались останки от строений давнишнего поселения Нахаловки. Жили тут когда-то зажиточные калиновцы: жили просторно, с размахом. Как говаривал дед Фитек: "С большим умением". У иного нахаловца сарай смотрелся богаче хорошей избы Калиновской. Но на каком-то этапе "разладилась" жизнь послека с основным селом. Кто говорил из-за жадности "богатеньких", другие толковали про какую-то непонятную "сознательность утерянную". Мол, нищему куска хлеба не подадут, все в себя да в себя пихают... И загулял петушок красно-кровавый по добротным строениям. Прогремит гроза в соседнем селе, а загорается от "молыньи" на Нахаловке.

Надо сказать, пожары и в самой Калиновке случались нередкие. Погорюют, проплачут погорельцы, засучивают рукава, да потуже подтянут ремешок на животе и строят новое жилье. Кто из чего, кому что по карману. Чаще всего саманы "отдувались" - трудоемкое дело, но дешевле.

В Нахаловке иной оборот: поскрипит зубами хозяин, полютует; собирает оставшийся от огня скарб и буркнет себе под нос, ни к кому не обращаясь:

- Уезжаем...

И уезжали: неизвестно куда, по одному неопределенному адресу: "В каменный город, там гореть нечему". Ни одного бывшего нахаловца, на их наследников не найдешь.

Он не застал Нахаловку, она источилась до его рождения, но слухов было всяких и много: больше всего пугающих, про духов, обитающих на этих пепелищах. И, помнится, в детстве редко когда забредали сюда в поисках грибных даров. Да и находки в памяти не остались: считалось, место здешнее не грибное и связывалось с характерными признаками бывших обитателей - жадностью, скаредностью.

Конечно, давнего страха детского не осталось, но в душе, где-то в самом затаенном уголочке, жило ощущение неприятной таинственности и неприятность усиливалась от необъяснимости. От бессилия растолковать хотя бы и самому себе, что это за явление - эта самая Нахаловка. Она же была, она же пусть крохотной частицей, но принадлежала Жизни...

Он собрался присесть на очередном холмике и поразмышлять, и погрустить о бренности никому не подчинной жизни, но перешагнув гряду из буйной заросли крапивы и лопухов, остановился зачарованный. И уж в следующее мгновение завопил на весь окрест: "Ребята, сюда!.."

Глухуша от такой выходки аж присел на задние лапы и пытливо уставился на хозяина. А тот и сам "созрел" до осознания: "Что это с ним?"

Ведь и вправду, пусть очень короткое время, но он ждал, что сейчас набегут дружки и загомонят, заторопятся, в перехват друг перед дружкой...

Никто не отозвался, он виновато посмотрел на Глухушу, сожалеющее развел руками и то ли себе, то ли кобелю сказал волнительно, с придыхом:

- Никто не услышал, никто не придет...

Уселся в грибной круг и стал собирать светло-шоколадные опятки и осторожно покидывать в ведро. Новые грибные круги виделись и тут, и там, поэтому сумочку, что брал про запас, он взял со дна ведерка.

Эта традиция с детства прижилась: отправляясь по грибы, всякий, потаясь, кроме очевидного ведра или корзинки, прихватывал и сумочку - а вдруг удастся набрести на большой круг. Сколько помнится, не возникало надобности в дополнительной посудине. В основную-то и то едва до половины набиралось. Сегодня, видать, нужда появится.

Неторопливо, но споро срезал он упругие прохладные ножки, жадно вдыхал грибной аромат. Глухуша проявлял заинтересованность: то и дело пристрастно принюхивался и раза два-три пробовал пожевать молоденькие шляпочки. Но всякий раз выплевывал, не забывая при этом внимательно глянуть на хозяина. Кто знает, что означал этот взгляд, но хозяин истолковал без сомнений:

- Не вкусно? Оно и понятно, их жарить надо с маслицем. Вот потерпи: наберем, домой вернемся, наготовим да Саманка пригласим...

И перестало замечаться время, отодвинулись проблемы и планы всякие... Одним словом - много ль человеку надо? Солнышко - в воле, ветерок - ласков, землица под тобой - нежно-теплая: пользуйся, наслаждайся. Бери, вбирай в себя - сколько надо, столько влезет и за все это только одна оплата - добро! Смотри на все глазами добрыми, не в прищур, не таи внутри себя затаенность черствую. И упаси тебя от добрости лукавой, ложной, когда выглядывает из тебя не сама душа, а мусор душевный, когда вдруг теряется грань искренности, когда спокойно прощаешь себе явное двуличие, мол, авось, пролетит и сгинет...

Один-то раз солжешь - не сгорбатишься... Это опять дед Фитек "вылез", его слова прорезались. И, вроде не к месту. Материно убеждение припомнилось: "Не верь, сынок, когда бедный говорит хорошие слова о богатом! Вранье. Значит бедняк либо совсем упал духом или от щедрой подачки в благость пустился".

Конечно, эти умнозаключительные толкования покойной родительницы маленько "царапнули" по его размягченной душе, мол, явила тебе земелька грибков лишнюю пригоршню, ты растекся в благих излияниях... Однако этот "налет" не задержался надолго, ибо слаб он был перед великолепием природы.

Иногда приходилось вставать, чтоб перейти к новому грибному кругу, а чаще-то просто переползал на коленях. Брюки давно уж замызгались-захлюстались, но все было нипочем...

И в детстве происходило похожее: приходил домой, мать встречала с притворной грозностью:

- Ой, ухлюстался-то, ой, увазюкался-то... Али грибы-то и носом собирал? Грязь и к пипке налипла...

Подбирался он к старым нахаловским кущам, коряжистым ветловым зарослям. Хорошие, крепкие ветлы в дело не выбились, скотина не дозволяла - ломала, обгрызала. Взглядывая на эти непроглядные буреломы, все чаще и чаще взрыкивал Глухуша. Хозяин журил ласково:

- Ну, чего ты? Птицу небось какую почуял, так и пусть ее. Она нас не трогает, мы ее тоже не забидим. Вот доберем еще маленько в сумочку и домой, Саманка потчевать да себя ублажать.

Кобель вроде бы подчинялся, замолкал, но ненадолго. За кущами грибное приволье заканчивалось, начиналась низина, густо испещренная солонцовыми "блюдцами". Эти места овцы любят за солоноватую воду в канавках и в копытцах.

Когда наполнилась и сумочка, он поднялся с колен. Наверное, и еще можно найти грибы, но решил, что на сегодня хватит: хорошего не до сыта.

- Давай заглянем в твои тревожные заросли, - обратился к Глухуше.

- Что за чудище тебе почуялось.

У кобеля шерсть вздыбилась на загривке, он не зарычал, но молча оскалил клыки.

- Да что же такое! - встревожился и хозяин, пролезая вглубь кустарниковых дебрей.

Они густые, труднопролазные, оборвались вдруг. Он точно из-за глухой стены и сразу на простор выказался, и перед ним, почти вплотную знакомый внедорожник "нарисовался", глубоко увязший передком в солонцовой седоватой жижице. И куда делся вороненый блеск да и пассажиры его, все в том же составе, выглядели не так импозантно.

- Вот и тягач объявился, - лениво съязвил один из битюгов саморудовских, вальяжно потягиваясь.

- Не предполагал о встрече, трос с собой не прихватил, - нашелся он, уже преодолев робость от неожиданной встречи.

Далее беседа не потекла. Из кустарниковых зарослей вырвался разъяренным зверем Глухуша. С грозным лаем он рнулся к машине. Спешно поставив ведерко с грибами, хозяин едва успел ухватить за вздыбившийся загривок, не подумав об опасности такого действия: кобель мог в злобе и клыки в ход пустить.

- Уйми собаку! - услышалось с испугом от машины. - Фу, зверюга, фу!

- Так, значит старые знакомые встретились... - ласково потрепал Глухушу за ушами. - Вы не фукайте, не тратьте голос попусту: кобель глухой... Выходит, серьезная встреча была. - Собака переполнилась злобой, яростью, все тело ее содрогалось в нетерпеливом порыве, но руку хозяина слушалась.

- Жаль, дрын тогда попался с гнилью, поломался, а то бы не удрал...

- Вот оно как: кобель-то спасся, а хозяину-то его прежнему уйти не удалось, на него дрын нашелся понадежнее...

- Чего приплетаешь, - возмутился теперь уж и сам Саморудов. - В городе он живет.

- И ни слуху, и ни духу о нем. Дальний, видать, город ему заграничный достался?

- Не твоего ума дело... - огрызнулся Саморудов. - И где этот верзила со своим "Кирюхой"? Обещался ранним утром, а все нет.

- Бяда - парень серьезный: на первом месте у него дело поважнее, - "подколол" он с равнодушием в голосе.

- Сказал же тракторист, что, во-первых, Имаева таскать поедет...

- Значит и Лерка где-то по нашим грязям путешествует? - спросил не интереса ради, его не было интереса-то совсем, появилось эдакое ребяческое желание как=то возвысить себя перед заносчивой компанией. Мол, и мы не лыком шиты, тоже не пыль на ветру.

- Что за Лерка? - попробовал было урезонить один из "сурьезной" компании.

Однако развить далее свою нравоучительную лекцию ему не удалось.

- Кому как, - перебил он, продолжая "возвысительную миссию", - за одной партой в школе сидели, одних девок щупали...

Последняя фраза произвольно выскочила и он пожалел о такой вольности, но, как говорят, слово не воробей... И чтоб поскорее затушевать неприятные слова, перевел совсем никчемную перепалку вроде бы в деловой тон:

- Выходит, вплотную в наших местах занялись газофикацией, коль сам "райтоп" в народ сдвинулся.

- Вам-то от этого теплее не станет: не будут на ваши отдаленные избенки дорогостоящие трубы изводить.

Прежде чем рот открыть, он мгновенно решил не говорить о "лмчных газовых заинтересованностях". Отчего, почему - он и сам не смог бы объяснить.

- А нам газ и ни к чему: дровец маленько запасали, вдобавок пустующая, брошенная избенка появилась - в расход пустим - зиму протопимся.

- Погоди, вот стену свою развалю, поглядим, как топиться-греться станешь...

- Какая она твоя... Ее построили, когда тебя и в проекте не было.

Откуда-то издали послышался рокот трактора, еще не громкий, но настойчивый.

- Пойдем, Глухуша, не наша здесь компания.

Кобель послушался, но уходил по-своему, не повернулся к людям задом, а напряженно пятился, не спуская с них глаз. - Так-то вот, граждане, вас распоняли. В следующий раз запасайтесь дрыном попрочнее, а то как бы да не лишились чего-нибудь.

Только в зарослях Глухуша развернулся и вопросительно глянул на хозяина.

- Молодец, - искренне ответил он на вопросительный взгляд. - Мы с тобой теперь вдвоем.

На душе было неопределенно: нет, не угнетающе, не мрачно, но тлело какое-то неудовлетворение, что ли. Наверное, не так надо было вести себя. Но как иначе? Плана, предположения не было. Завладело мальчишество, точно передалась задирчивость босоногого пацана-грибника из тех давних-давних времен. Как-то поувяли грибы. Уж если и утешало, то одно - маленькая хитрость на газовую тему. Пусть успокоено себя чувствуют, лишних гадостей не подстроят, как говорят: не сунут спицу в колесницу.

Желалось возвратить на душу радостное грибное настроение. Пробовал мысленно "прокрутить" в воображении процесс приготовления деликатесного яства... шкворчание на сковороде, запахи грибов, мокрой травы, уже разгоревшегося утра... Но возникала в памяти та же сковородка на бедных еле тлеющих кизяках, еле шипящие в молоке "деликатесы" и все покрывалось будничностью, обыденностью. Какая уж тут радость. Но она, эта самая радость, поджидала у избяного порога... Саманок, маленький, взъерошенный - но весь одна большая улыбка.

- Так, грибничок, хоть ветер свисти, изба Василисы из отопительных материалов переходит сама в потребителя отопления! - чувствовалось, что эту фразу Егор готовил и обдумывал долго и теперь, наверное, радовался в душе своей ловкости и желал немедленно лицезреть оценку за умственную деятельность.

Однако, ошарашенный бестолковой тирадой беспомощных слов, "грибничок" равнодушно хлопал веками, не открывая рта.

- Раскошеливайся, - и к этой избе газ придется вести, - поравнодушничал и Саманок... - "Катаржанка" воротилась с дочерью и зятем!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Распоряжение спустили сверху, строгое и короткое: "Строить агрогорода". Чтоб в каждом колхозе и совхозе, на центральной усадьбе - был автогородок. Мол, хватит жить в нищете, в грязи и навозе. Руководство партии, решительно засучив рукава, берется за подъем сельского хозяйства. Насильно "сгонять" в новый быт не следует; пусть Фомы неверующие поглядят, как заживет обновленное крестьянство, и сами, добровольно, массово повалят в "светлое будущее".

Председатель колхоза Павел Григорьевич Косодухов так и схватился за голову. Легко сказать "строить", а из чего? В хозяйстве не то что бревно, жердину да оглоблю не сыщешь. А тут дело нешуточное: чтоб с деревянными полами, да с высокими потолками, и опять же, с окнами чуть ли не в человеческий рост. Председатель, как сидел в правлении, так и пристыл к месту, сжимая узловатыми пальцами голову, не шевелится. Кто видел это, в сумление впал: уж не паралич ли "дернул" руководителя. К жизни вернула его Ксения Васильевна, по сельскому прозвищу - не мужик, не баба, а по должности - партийный секретарь...

- Ты что, твою мать-перемать! - гаркнула на Павла Григорьевича, - партия и правительство всеми фибрами души пихают наш многострадальный народ к светлому будущему, а ты нюни распустил.

- Ксюха, перемать твою-мать, из чего строить-то? Из дерьма что ль, аль из земли самой - матушки. Давно ли военные землянки закопали?

- О, это идея! Свинарник у нас из какого материала? Из самана! Нам нужен свинарник? На кой хрен, все свиньи еще два года тому назад передохли. Вот тебе и стены, вот тебе и готовая крыша.

- А рамы? Тоже из самана вязать?

- Рамы по дворам соберем: двойные, зимние. Ишь, капиталисты какие, двойное остекление им подавай. В войну тряпками за фанерками выбитые глазки одинарных рам затыкали. Не померзли, живы остались?

- То война была... А теперь идея партии! Тебе что, фунт изюму?

- Спец нужен, архитектор...

- А Гоша Серимандрис? Забыл про него?

Гоша Серимандрис - статья особая. В военное лихолетье через Калиновку тьма беженцев проследовала. И из каких только мест их не было, горемычных. Гоша отступал с земляками из Прибалтики: все женщины да дети. Мужик-то он один, нога у него сильно поуродована - крюком изогнута. В Калиновке тиф его подкосил. Затормозился поход прибалта до Урала, а именно в те края собирался вести, как Моисей через пустыню, своих соплеменников. Ушли без него.

Бабы Калиновские, глядя на мучения его болезненные, было уж совсем в покойники попрочили, а он взял да и выжил. Тут война в попятный путь одолевать стала и Гоша справедливо порешил обождать свою "команду" здесь: как будут они возвращаться, с ними и уйдет.

Шли месяц за месяцем, год за годом, а те то ли и сами позастревали где, или дорогой другой прошли, может, транспортом каким повезли их, кто и знает, кто и известит...

Гоша - человеком смекалистым оказался, порядок во всем обожал. Когда в грозные дни осени сорок первого от сброшенных бомб сгорело несколько изб, Серимандрис в короткий срок с пацанами-подростками возвел городок из землянок. Самодельные печки-буржуйки, мельницы выходили из-под его рук, что из какой-нибудь заправской мастерской.

Так что Ксения Васильевна знала, кого инженером-строителем определить...

И работа закипела. Места, слава Богу, сколь надо и где надо. Облюбовали взлобочек подле окладни: в стародавние времена, видно, озерцо было, теперь обмелело, позаросло, но вода еще виднелась.

- Истинный швейцарский мотив! - восхищался Леонтий-Однорукий. Он войну в Швейцарии закончил, там и руку ему оторвало. Уж до того страна ему приглянулась, чтои и потерянная рука не затмевала благодать тамошних красот.

Вырубили многолетние лопухи, бурьян, вывезли в поле выдержанные временем накопления навоза, собиравшиеся неподалеку.

- И правда, место для возведения агрогородка получилось завидное: и светлое, и чистое, и какое-то приветливое.

Свинарник из старых саманов таял на глазах. Серимандрис не ходил по земле, он парил в воздусях: успевал и в крупном, и в малом. Строго распорядился, чтоб саманы укладывать в стену внешней стороной в жилье, а внутренняя часть свинарниковой стены обязательно на улицу, чтоб выветривалась от свинячьих ароматов и не портила светлую жизнь будущих обитателей грандиозного сооружения.

Еще только подрастали стены и не было ни потолков, ни полов, но первые кандидаты в население определились. Колхозники, точнее, большинством колхозницы, ютящиеся кое-где и кое-как. Перво-наперво Катерина Журавлева, по-сельски Журавлиха, с двумя взрослыми, задастыми дочерьми Зинкой да Райкой; Нюрка Осанистая, по прозвищу Душа, Саня Ломоть, Крым - вечный свиной пастырь. Последние два года ходит в печали и на каждом правленском заседании "ставит вопрос" о разведении свиней в хозяйстве. Выступает всегда горячо, вплоть до слез: уж так прикипел душой он к этим животинам. Намечались и другие кандидатуры, но эти на потом. Ксения Васильевна оставляла в тетрадке о жильцах и чистые странички - это для будущих, которые ринулся толпой в новую жизнь... Для них строгая очередь.

Однако такой порядок вскоре пришлось порушить. Как только Леонтий-Однорукий прознал про тетрадочку парторга, он тут же прозвал ее "домовой книгой", сразу "кошки в дыбошки":

- Меня, фронтовика, изолировать от светлого будущего. Да я до Москвы дойду, найду управу. Ксения Васильевна - женщина не без ума и мыслить давно уж привыкла масштабно:

- Леоний, твою мать-перемать, не кипятись. Ты у меня на особом счету. Я планировала твою судьбу на будущее и молчала, что рано трандеть про то, но коль ты возник, твою мать-перемать, не станем откладывать: я назначаю тебя комендантом нашего грандиозного и светлого маяка - агрогородка!

С этой минуты жизнь Серимандриса очень и очень осложнилась, говоря попроще - похужела.

Леонтий-Однорукий сделался "чистым бесом". Это определение все того же Серимандриса: потому как "комендант" влезал во все вопросы строительства и не абы как, а "проблему" ставил ребром - с "предложениями по изменению". С этих слов Однорукий и начинал всякую речь.

- Ты, Серимандрис, душевного полета не имеешь! А я в Швейцарии был, какие дома там - картинки. Почитай у каждого шпиль имеется, башенька надстроена. А ты одно долдонишь: крышу в один скат, лобазную. Скукота...

- Из кривой оглобли, я тебе шпиль воздвигну, - отборанивался прибалт.

- Давай сходим на старую конюшню, там половина верха обвалилась, может что подберем...

Сходили: всеми правдами и неправдами уперли у конюхов приличную телегу. А Однорукий еще и углядел старинную железную ось от шаробана-телеги громоздкой и малопригодной.

- Вот шпиль! По всем статьям! Откуем с кузнецом, с Сережкой Глухим, сверкать издалека на солнце будет. Все-все увидят.

- Куда ж такой вес на верхотуру вздымать, провалит все, - взмолился инженер-строитель.

- Подставки, столбы подведем...

- Вымокнет штырь из саманов, упадет, крышу повредит, - чуть не плакал Серимандрис.

- Ерунда, растяжки натянем...

Кто знает, чем бы спор закончился, если б не школьный учитель физики Петр Петрович - Горбатенький. В Калиновке как-если Дашка Брехучая, Шурка - Сильно озорная и обе они с горбом, то и прозвище у них напрямую - Горбатые. Петр Петрович тоже искривлен в спине, но он мягкий, обходительный... Он Горбатым быть не может, он - Горбатенький. Так вот, Горбатенький и встал на сторону Серимандриса.

- Вы, Леонтий, не учли маленькую деталь: ваш металлический шпиль станет притягательным для молний.

- Для грома, что ль? - уточнил Леонтий.

- Гром не опасен, - пустился было в объяснения физик, но вовремя спохватился. - Понимаете, Леонтий, гроза обожает металл, так и метит попасть в него. И уж если не промахнется, беда, быть пожару.

Однорукий заметно сник.

- И дервяной нельзя? - было воспрянул на миг новоявленный чин.

- Тоже опасно...

- А в Швейцарии как же?

- Там наверняка целая система громоотводов, диэлектрических предохранителей...

Слово "диэлектрических" наповал сразило "коменданта". Он даже не стал обнародовать свой противовес, мол, а мы что, лыком шиты, тоже соорудим, ибо и представить не мог предмет и из чего его можно сгондобить.

Отступив от "шпилей", Однорукий "присучился" к "башенькам". "На каждом углу, для веселости..."

Старшеклассников сговорил к себе в помощники: готовить "мелкие саманчики", ибо нормальные, полногабаритные пудовые Серимандрис только через "свой труп" поклялся "пропустить на верхотуру". Школяры, на удивлением всем, заразились занятием: и наготовили "саманчиков" премногонько. И такие они получились премиленькие, что даже самому строительному начальнику глянулись и он пустил их в "отделку".

Сначала здание городка "архитектор" запроектировал буквой "Г". Так и строилось, но ровно до той поры, пока не был назначен "комендант", который углядел в буквенной форме "светлого дворца будущего явную "деталь" фашистского знака".

Серимандрис после такого довода сдался без всяких прений. К почти готовым стенам "г-образного" сооружения начали лепить "добавку", образовывая вполне пристойную букву "П". Эта конфигурация приводила Однорукого в неописуемое блаженство...

- С открытой стороны возведем чугунную ограду, со всякими культурными финтифлюшками... Кузнец, Сережка Глухой, куда кто способен, откует. В ограде калитку поставим с колокольцами, а в самом дворе "хвантан" возведем!

- Откуда напор-то водяной возьмется? - пытался "подколоть" Серимандрис...

- Брось приземленность свою казать! - осерчал Леонтий. - Не можешь проникнуть в широту моей души, так не тыкай палкой в колеса... Возденем на козлы жестяную бочку, школяры-старшеклассники наливать воду станут. Окладня-то вот она, рядом...

С такими поползновениями на размах и двигалась стройка к победному завершению. Правда, все чаще и чаще стал говаривать Леонтий: "обстоятельства проклятые" все ниже и ниже гнули к земле его "возвышенную натуру"... Первое, приличной цистерны для "воздвигания хвантана" в хозяйстве не обнаружилось. Углядел было Леонтий подходящую емкость в МТС, но руководство машинотракторной станции запросило в обмен целого рабочего мерина.

Председатель колхоза и за голову хвататься не стал, а сразу кулаком по столу грохнул:

- Мерина не дам! Меня самого в обмен кидайте, семью мою берите, а меринов у нас и так - раз-два и обчелся...

И с "чугунной оградой" тоже осечка вышла. "Комендант" прикинул было на это дело бороны перековать, а для сельхозработ деревянные приспособить. Тут даже ярый проводник в светлое будущее - партийный секретарь, Ксения Васильевна - взбеленилась.

- Леонтий, твою мать-перемать! Не переходи за грань вселюдского соображения! На нынешнем этапе высшая ступень - земля пахотная, она на главном планту! Потом все остальное. И даже такая великая идея, твою мать-перемать, как агрогород, и она пусть посторанивается...

На эти сильно душевные слова Однорукий глубоко, сказать прямо, нутряно, "взихнул".

- И-и-их, перемать-твою мать! Обсекают крылья, распустить их маленько и то не дозволяют... Ни культурной ограды с калиткой да колокольцами, ни хвантана. Мерина пожалели... Да отдайте вы Тирана - этого общеколхозного мучителя и все граждане сельские вам только спасибо скажут да с поклоном еще. А мереняка пусть в другой стороне свои фашистские положения выказывает.

Тиран - мерин достопримечательный! Калиновскому колхозу достался он по случайному обстоятельству, еще во времена военного лихолетья. Через Калиновку однажды следовал длиннющий обоз с пораненными защитниками. Говорили, будто передислоцировали какой-то госпиталь. Подводы в лошадиной тяге тянулись, тянулись, казалось, и конца им не будет. Все повозки одна на одну похожие. Четыре раненых и непременно девчушка на козлах... И вдруг исключение - огромный воз сена и бодрый дедок в управителях. Омет на колесах тянул молодой, упитанный, серый, в яблоках, мерин. Куцехвостый, со стриженой головой...

За короткую остановку досужие мальчишки разузнали у возницы чуть ли не всю "биографию" лошади. А особо "привязались" пацаны-то из-за необычного "воза в обозе". И то, телеги, телеги с ранеными, и нате вам - копна сена. Спрашивается, чего ее волочить за собой, когда сено, трава - вот она, рядом.

- А это его, фашистскую прихоть, исполняем, - указал кнутовищем возница в сторону мерина. - Никакую другую поклажу не признает. Навьючишь возяку, чем больше, милее для него. Не нагрузишь - стоит, как истукан, да еще зубы щерит - надсмеивается вроде. Хоть кнутом хлыщи, хоть палку обломай о хребтину евонную... Под узцы возьмешь - пойдет за тобой. И боле никак иначе. А какой резон мне шагать поперед его. Меня по слабости ног от фронта отстранили, негодным признали. Получается оскорбительная ситуация! Страну защищать не приспособлен, а перед фашистом приплясывать - в самый раз... Он, мерин-то, в каком-то бою захвачен.

- Чего ж зря мучиться, сбагрили бы, - присоветовал кто-то из присутствующих умников.

- Сбагрить! Легко сказать... Он же, как имущество! Во всякие ведомостя записан...

- Ну, не сбагрить, так обменяли бы...

Вот эта фраза и сделалась главной для дальнейшей судьбы Тирана.

Ксения Васильевна, а она уже в ту пору вождем партийным была, изобразила свое лицом важным-преважным и поставила вопрос перед председателем колхозным со всей "сурьезностью" и ребром.

- Твою мать-перемать, должна быть в хозяйстве хоть одна толковая лошадь или не должна. До какого безобразия дожили, коров аж восемнадцать, а тягловой силы совсем никакой, одни бабы┘

══ Речь партийный секретарь на бабском, то бишь на всеколхозном собрании держала. И, разумеется, результат образовался. Обоз уже в соседнем селе догнали┘ Коров стало семнадцать, а в пустой конюшне то и дело фыркала тягловая сила и скребла молодыми крепкими зубами о жерди постоянно пустой кормушки. А пустовала она частенько и по разным, порой напрасным причинам. ═

Больше всего пришлось пострадать Тирану в период, когда обретался под началом Дуни-Большой...

Всего в Калиновке Дуняш проживало больше, чем в другом каком се╜ле: тут тебе и Дуня-Хромоножка, и Дуня-Красота, и Дуня-Хлеб с лап╜шой, и, естественно, Дуня-Маленькая, и Дуня-Большая. Так вот, Боль╜шая заступила конюхом в аккурат после похоронки на мужа ≈ под Вар╜шавой сложил голову кровинушка. Проливая слезы неудержные, Дуня вымещала горе свое на невинной животине: ╚У, вражина фашист╜ская╩, ≈ и эта фраза иногда и оставалась ╚кормом╩ с вечера и до утра. Но все одно ≈ с начала дня Тиран настойчиво ╚волочил╩ свой воз. Луч╜ше всего ╚дела пошли╩, когда в колхозе иссякло свиное поголовье и Са╜ня-Ломоть без дела остался. Это уж либо в самом конце войны, а может даже и когда она совсем завершилась. Саня конюхом заступил в самую грязь осеннюю и в зиму затянулся, и дальше пошло. Коровы в тот год в коллективном хозяйстве по-хорошему расплодились: в коровнике даже белый пар дыхательный не успевал выветриваться. И, конечно, корма в стойловый период успевай подвози, чем и занимались Ломоть с Тираном. Хотя мерина вскоре как-то самим собой со счетов сбросили. Иная хозяй╜ка, подымая с теплой постели чадушку, великовозрастного лентяя, выго╜варивала в сердцах:

≈═════ Будя лежать-вылеживаться, пора вставать-просыпаться... Вон, уж Саня-Ломоть за кормом для коров в дальнюю лощину пошел...

Оно так и виделось: впереди Саня грузно и важно вышагивает, а за ним Тиран семенит в упряжи. Его и под уздцы уж брать не надобно: зна╜ет и без того, в какие края отправились.

Навьючит кормодоставитель воз с целый стог величиной, вскарабкает╜ся на верхотуру и всего-то остается крикнуть коротенькое ╚но╩, ≈ и можно не волноваться, сено прибудет в нужное место.

Наблюдая каждодневно такую картину: хоть в дождь осенний, хоть в лютую стужу зимнюю, колхозники умилялись слаженностью отношений и даже полегоньку проникались уважением к мерину. Уж на что очень сильно принципиальная Ксения Васильевна, и та прямо размякла душев╜но и однажды у всех на глазах сунула Тирану кусочек сахара...

≈═════ Твою мать-перемать! Хучь и вражина ты непростимая, но порядок твой достойный...

Наверное, и еще долго хорошая тиранская жизнь проистекала бы, но вернулся после госпитальных мытарств Леонтий-Однорукий и в первую же встречу с Тираном ошарашил люд калиновский:

≈═════ Он же, гад, потешается над вами! У него же в глазах навечно ╚рус- швайн╩ застряло...

И смех, и грех какой-то проистек: каждому селянину захотелось за╜глянуть в тираний глаз и самолично прочитать слова там написанные. Мерину такая суета не к душе, видно, пришлась: сперва зубы ощерял да фыркал мокро, а потом и вовсе брыкаться начал. Иным, дюже настыр╜ным, попало чувствительно. Ну те, конечно, бунтовать... Саня-Ломоть вмешался, заступился решительно:

≈═════ Чего привязались к животному? Работу сполняет? Сполняет. По╜ лучше некоторых! А что Леонтий языком мелет, так с него и спрос тако╜вский. По ивропам набегался, насмотрелся диковинщины, языков вся╜ких непонятных понаслухался, он что хоть и у кого хоть может всякое прочесть. Поди, кто смелый, поиспытай: наплетет сто верст до небес и все лесом...

Слова путанные, как говорят, с глупотцой, а, на удивление, подейство╜вали. Первой Нюра Осанистая к Леонтию очень дюже прильнула:

≈═════ Леонтий, гля-кость во взоры мои, чего-то там мельтешит и мельтешит?

Однорукий в тот момент в неудовольствии был, весь в нервах и руба╜нул, что первым на ум пришло:

≈═════ Да у тя не токо в глазах, но и на ушах ширинка отвислых портков Сани-Ломтя настряла...

У случившихся в свидетелях баб чуть глаза на лоб не повылазили от удивления:

≈═════ Это как же точно Леонтий углядел! Ить до чего ж верно, вернее и быть не могет...

Смех да пересуды бабские в одночасье судьбу Тирана затмили, в сто╜рону отодвинули... Вплоть до событий, когда жестяная емкость для ╚хвантана╩ спонадобилась. В этот раз председатель колхозный про со╜весть напомнил:

≈═════ Перемать твою мать! Как работу каторжную не хуже самих баб пе╜ресилил ≈ нужон был Тиран, а как состарился, на жестянку менять?! Не бывать тому!

2

Как бы там ни было, но построили! Жильцов дружно вселили и такую гулянку устроили, что и сами с дивушки подивились. Подумать только! Саня-Ломоть в пляс пустился: громко гикал, высоко длинными ногами взбрыкивал: раздухарился до того, что в присядку было пошел, но зава╜лился скоро ≈ из ╚круга╩ на четвереньках выползал. Под всеобщий смех да улюлюканье. Такое ╚филюганство╩ Нюру Осанистую чуть в большие нервы не кинуло...

≈═════ Вот гогочут ≈ вот гогочут, нет бы помочь мужику, ≈ и Саню под руки на ноги поставила. Бабам и того смешнее сделалось: про ширинку портков вислых вспомнили...

Э-э-э, чего изъяснять ≈ растолковывать, широко гульнули ≈ повесе╜лились.

И все стихло как-то разом: то занятость необходимая имелась, суети╜лись по всяким причинам, озабочивались. Ну, чисто осиротели. Хучь се╜ред села выходи и ори во всю мочь:

≈═════ А теперь чаво?

Не ведомо ≈ дошло бы до такой нестерпимости или нет, но выпяти╜лась Олюня-Патриотка: тихая комсомолочка-трактористка во всеобщее внимание угодила.

Всем известно, секретов у нас никаких не утверждалось со времен до╜военных: тогда Паша Ангелина кинула клич на всю ╚сесерию╩: ╚Девуш╜ки ≈ на трактор!╩ В Калиновке Оля отозвалась. И до войны единствен╜ной трактористкой числилась. В войну деваться некуда ≈ почти вся эм-теэсовская команда механизаторов в юбках щеголяла. Само-собой понят╜но: война закончилась, ╚юбки╩ в другие работы перекочевали. Все, кро╜ме одной ≈ Олюни:

≈═════ Ни за что не брошу ╚стального коня╩! Я ≈ патриотка своего дела и слова ≈ и на всю жизнь такой останусь!

Ну, патриотка ≈ так патриотка, и прирос добавочек к имени. При╜вычным, обыденным он прижился.

Олюня ≈ девушка тихая, скромная: все одна да одна, если, конечно, не считать коня стального. А он чего ≈ хлехочет да хлехочет, пусть чувствов не изъявляет, возраста не замечает ≈ одно достоинство: погово╜рить с ним завсегда можно и по теплым бокам погладить. Иного-то где взять ≈ полегли те самые иные, миллионами по земле расстелены.

И вдруг, что солнышко на затученное небо, вплыл племянник мельни╜ка калиновского Прони, щеголеватый, чуб волной ≈ Ростислав! Откуда его принесло: то не было и не ожидалось, и нате вами. Ростислав ≈ то тут же из обращения выпал: Роська ≈ эдак проще.

У Олюньки, надолго в девках застрявшей, глаза ромашками заполы╜хали. А когда слух прошел, будто Роська в танкистах служил, и теперь в трактористы подался! Олюнькин мир в цветы и в бабочек превратился.

Стальной-то конь по-прежнему чувств не проявлял, но с умилением слушал лепетание своей хозяйки:

≈═════ Какой же он Роська? Он ≈ Росынька, Росиночка сверкучая, неж╜ но-изумрудная. ..

И племяннику мельника Оля глянулась ≈ это бабы точно узрели. И по-всякому отнеслись: большинство-то с радостью, с теплом в душе, а как же, может, семья новая зародится. А кое-какие и с ехидцей да с ухмы╜лочкой взглянули:

≈═════ Во-во, вспорхнула девица, да позабыла, что годков-то как непряде╜на куделица...

Так говорят в Калиновке про девок-засиделок, мол, куделя солидная, непочатая, свалявшаяся. Добросердые на такую гудовню внимания не об╜ращали: Оля себя блюла и телом не расползлась и лицом не огрубела. Да и сам Роська-то ≈ не свежий огурчик ≈ чуб пусть и пышный поигрыва╜ет на ветерке, но ╚иней╩ уже проскальзывает.

Роську в ╚агрогород╩ поселили, у Ксении Васильевны резерв имелся. Таким козырем смотрела партийный секретарь на окружающих, что и у них возникала гордость за мудрую предусмотрительность, за тонкий ╚за╜мах╩ на будущее.

Оно, как говорят: ╚Все одно за другим катит...╩

Еще нежданность ╚прикатила╩. В МТС новенькие, чисто с иголочки, трактора подоспели! На Калиновскую бригаду распланировали мощный С-80. Не трактор ≈ танк! И его Олюньке попрочили, как комсомолке и вдобавок ╚Патриотке╩. Когда она на своем ╚Сесике╩ (успела уж имя дать) въезжала в Калиновку, на втором конце села в окнах стекла дребезжали, а с плетней горшки, обжаривающиеся на солнышке, со страху спрыгива╜ли...

Вообразить умственно невозможно, это видеть надо. Леонтий, всю ╚ивропу╩ познавший, и тот с придыхом, испуганно-скрипуче выдавил из себя:

≈═════ Он и вправду, как танк прет!..

Могучий агрегат на пахоту определили, в две смены занарядили. Сменщиком Роська заступил. Ах, ну и разлюли-малина!.. Да вот беда, вскорости ╚малина╩ скисла. В аккурат в те дни, как в Калиновский кол╜хоз нагрянула с проверкой инструктор Елизавета Синявина. Уж до того она въелась в эту проверку, и до того ей ╚агрогородок╩ на глаза навер╜нулся, что она даже на постой к Нюре Осанистой навязалась. Ранее-то как заведено: прибывает инструктор от верхних властей ≈ его безо вся╜ких канителей определяют к председателю в дом или, на худой конец, к партийному секретарю. И тебе клопы помельче и еда поскуснее.

А тут, выходит, инструкторша капризнула? Ксения Васильевна оби╜деться изволила:

≈═════ У меня в доме клопы не живут, мухи не летают, всех дустом изве╜ ла!

Однако недолго партийный вождь серчала, она, может, самой первой ╚раскусила╩ ╚каприз-то╩ инструкторский. И особо о догадке своей не распространялась: всего и уронила на утренней дойке:

≈═════ Чой-то у Ростислава чуб с утра заласканный да сильно-сильно при╜ глаженный...

Для сарафанного радио хватало и того. Понесло во все концы, на раз╜ные голоса и с шуточками, и с прибауточками.

На Олюньку, точно мокрую, черную шаль накинули: тяжелую и неп╜роглядную. Дышать тяжко, а скинуть с себя силов нету. Руки дрожмя дрожат, сердце закатывается куда-то, а слезы то и дело по собственной воле из глаз проливаются. И мысли, и мысли всякие в голову лезут: и в большинстве горькие да несчастные.

Потихоньку слезы иссыхать стали, вместо них злобинка образовалась. На каждого и всякого: и злобинка какая-то непривычная, необъяснимая. Не затухающая, будто на дрожжах пухнет. И что-то, и как-то выместить необходимость укрепляется... Пухла, пухла и через все края перевалила и никакого удержу на нее не оставалось...

Работала Олюня во вторую смену: ночь выдалась светлая, тихо-проз╜рачная. В такие ночи сердце делается особо чувствительное, особо восп╜риимчивое и отчаянное. ╚Патриотка╩, можно сказать, перестала сообра╜жать, что делает. Про ответственность или там помыслить про то: ╚А что потом-то будет?╩ ≈ Ни-ни, и головушка не голохнула, и кровь от бояз╜ни в жилах не захолонула. Наступила власть безрассудной воли...

Отцепила Олюнька ╚сесика╩ от тяжелого плуга и по газам!

Впереди одна цель ≈ самановое строение. И думы, как черные птицы: ╚В городу поселились ≈ угол дармовой заимели! А мне теперь всю жизнь у сестры Василиски прозябать? Вам и этого мало? Чужих женихов уво╜дите...╩

Олюнька уж не разделяла жильцов ╚агрогородка╩ на отдельные особи, они слились для нее в общий уродливый, неприятный монолит. И чем ближе она придвигалась с ╚сесиком╩ к этому ╚монолиту╩, тем яростные восставала ее натура, тем сильнее укреплялось убеждение в правильнос╜ти и основательности поступка...

Обитатели халявного жилья, в большинстве своем, скучно коротавшие время, едва ощутив содрогание под ногами и заслышав грозный рев мо╜тора, спешно высыпали наружу. И вовремя... ╚Сесик╩ с легкостью, буд╜то перед ним не стены, а какие-нибудь заросли лопухов, начал крушить грязевый строительный материал ╚светлого будущего╩. Перепуганные новоселы едва успели истошно заблажить, как подоспела ╚веселая кар╜тинка╩.

Из Роськиных, пока еще не порушенных ╚апартаментов╩ нарисова╜лась инструкторша, малоодетая, всклокоченная, и к Нюре Осанистой:

≈═════ Хозяюшка, одежонку бы мне.

К тому времени ╚сесик╩ уже благополучно одолел квадратные метры Осанистой и продолжал развивать начатое наступление, угрожая похоро╜нить до основания великую идею, спущенную сверху для всеобщего счастья.

Роська, в трусах, но при трезвом рассудке, метнулся в кабину мощного сельскохозяйственного агрегата, вырвал рычаги из закоченевших де╜вичьих рук и увел гусеничную махину от атакуемого объекта...

Ксения Васильевна прибыла на место происшествия, когда осела сама╜новая пыль и успели прикрыть малоодетость представителя районной власти...

≈═════ Какой позор! Твою мать-перемать! В нашем хозяйстве такое надру╜гательство над светлым будущим! Именно у нас! Позор на все годы вперед...

Точь-в-точь этими словами и ╚давил╩ прокурор на судебном процессе. А процесс, а не какой-нибудь простой суд, проходил он не абы где ≈ аж в областном центре ╚со стечением народа!╩...

Накрутили Олюньке на всю катушку: и на ее беременность не погля╜дели. Хотя Леонтий успорял, что из-за беременности и не дали расстрел. Сам же Леонтий совершил очень благородный поступок по отношению к ╚патриотке╩. Это, когда следователь активно ╚подгонял╩ к ╚судопроизво╜дству╩ и материальный урок граждан от ╚преступного посягательства╩. Саня-Ломоть первым отказался писать исковое заявление на ╚потери╩.

≈═════ Мое имущество все целехонько: чугунок, как был с картошкой, так я и выковырял его из мятых саманов, а сковородку еще при драке со Сверчком я покорежил. Ну, ложку-то я завсегда при себе держу.

Казалось, в такой обстановке должна бы взвиться ╚инструктор╩, но она ≈ чок-молчок. Бабы с ехидцей судачили, мол, следователю потра╜фишь, муж вздыбится... Видать, один Леонтий-Однорукий имел колеба╜ния: френч ≈ европейского сукна, швейцарского покроя, трофейный, угодил под гусеницы и, опять же, с привинченными медалями... Однако шустрые ребятишки награды ему скоренько откопали и сказывали, буд╜то даже с прибавкой.

Скрепя сердце, отвергнул иск и Леонтий.

≈═════ Да на кой он мне, этот френч! Охфицерского вида был, а я всю вой╜ ну рядовым прошел...

Судья несколько раз недовольствовала, что очень и очень малоценен материальный иск, злые языки намекнут, заклевещут, де, сварганили политическое дело ╚целый╩ ╚агрогород разрушила╩, а убытков ≈ ноль...

Оно, а по действительности-то, откуда взять материальные потери? Пытались сосчитать саманы исковерканные, да сам следователь за голо╜ву схватился.

≈═════ А сколько этот самый саман-то стоит? Как оценить его? А лесоматериалы, где, по какой цене покупали? Накладные все есть?

Но как бы там ╚громким╩ не ╚стряпалось дело╩, как бы там не про╜шел процесс, ╚патриотка╩ превратилась в ╚каторжанку╩...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Выказывая нетерпение, Саманок, теперь уж с растерянностью, говорил:

- Каторжанка воротилась, с дочерью, а при дочери муж...

- Видимо, посчитав, что этого недостаточно, добавил совсем упавшим голоском, - крепенький такой, ухватистый, с золотой фиксой.

- С фиксой, говоришь, - наконец-то подал он голос, - это нашенский кадр! - рассмеялся, может, и неискренне, с натянутостью, но Саманок обрадовался и тому.

- А я гляжу, хоть ветер свисти, какой-то ты застылый. Ну, думаю, что-то не то...

- То! Оно самое, то! - успокоил дружка, - но белее самее - давай грибки поджарим и дерябнем по граммульке за увеличение нашенского населения.

Пустопорожней говорильней он пытался взбодрить себя, потому как новость Саманкова почему-то не порадовала.

На душе образовался подозрительный осадок, едкие мыслишки подтачивали. Хотелось поерничать над собой, мол, вот слетается стая птиц никчемных на падшее место. И лишь в глубине, где-то далеко-далеко в противовес всплывали и другие, вроде бы радостные думы. - "Тянет, приманивает к себе землица, сторонушка родимая..."

Давно позабылся грибной дух: десятки лет отделяют от тех счастливых лет. Но стоило только зашкворчать сковородке на портативной газовой плите, и едва Саманок кинул в нее, в эту сковородку, заранее отваренные опенки, чуть-чуть ворохнул ложкой - и все воскресло, воротилось. Ему, человеку в солидных годах, вдруг захотелось по-дитячьи жалобно заканючить, захныкать:

- Мамань, ну капни еще хоть одну капелечку маслица... А, мамань...

Он отошел тихонько от кухонного стола, опустился в изодранное кресло и заплакал.

Не слезами горячими с отчаянием. А слезами счастья, доброты, благодарности. Великой благодарности к этой, ныне несчастной, земле, вот к этому взлохмаченному, растрепанному мужичку, что растерянно хлопакет веками, не понимая его мужских слез.

- Ты помешивай, помешивай жаренку-то, - посоветовал Саманку, не вытирая мокрых глаз, - а то по заднице отхватишь, коль подгорят. Помнишь, как от матери получал?

- Аха, - еле выдавил Егор, - как не помнить руку маманину: чижолая была, но добрая.

Что правда, то правда: перепадало Егорке частенько. Растерянный был, забывчивый, и почему-то осталось в памяти, что более всего страдал из-за грибов...

- Ты чем-то хвораешь? - задал робко неожиданный вопрос Саманок и сильно засмущался.

- Ничем, а о чем... Душа болит... Старые мы с тобой, уж ничего нужного и сделать не можем... Так это, небо коптим, да воспоминаниями себя тешим...

- Эко тебя шибануло, хоть ветер свисти. Чего нам мочь-то? Живем? Живем! У меня вон первые помидорки желтеть начинают, скоро под розовенькие да красненькие, как положено, по рюмашечке пропустим!.. Плохо что-ль?

- Хорошо-то хорошо, да что же тут хорошего? Под помидорчики, под огурчики, под картошечку - овощей много на огороде поспеет, можно и, правда, поликовать, но кому еще все это в радость?

- Да мы чо, для других что ль стараемся?

- То и плохо, что только для себя... Не живет где-то какой-то человек, который ждет моей радости, чтоб и самому вместе со мной радоваться душевно, искренне...

Саманов, то ли не понявший "речь", то ли категорически восставший против нее, застыл в оцепенении. Оставленные без опеки грибы начали сильно "щелкать", разбрызгивая огненно-горячее масло. И, наверное, оскалепочек горячей капли, долетевшей до "стряпухи", заставил очнуться.

- Как-то я не замечал ранее, хоть ветер свисти, чтоб ты в радости был за кого-то, проживающего где-то. - Голос у Саманка огруб и в глазах мелькнула искорка отчужденности.

- Ты прав, давно уж не радуюсь, - согласился без малейшего признака сомнительности. - Потерял ощущение сопереживания. Точно оказался в изоляционном кругу, резко очерченном. - Никого не слышу, никого не вижу...

- И мы - все тутошные - для тебя пустота?

- Не ерничай, Егор... Уж если и вы исчезнете, то больше мне не за что на этом свете держаться! Но, понимаешь, всех-всех должно быть много-много. Не обязательно значиться на виду, как говорят, торчать на глазах, но их присутствие, их существование необходимо ощущаться.

- Вертайся в свой город: там и народу пруд пруди. В бока натолкают, враз ощутишь присутствие. - Эти слова Саманок произнес опущено, уставившись немигающими глазами в крышку стола.

- Посылаешь в еще большую пустыню, в совершеннейшее одиночество, в равнодушие: в кутерьму неосязаемых существ - ни друзей, ни врагов.

- Да враги-то - они совсем ни к чему.

- Не скажи! По моему убеждению, чем меньше врагов становится, тем ближе смерть...

- Ну, хоть ветер свисти, тебя совсем завезло!

- Помешивай, помешивай жареху-то, - посоветовал он снисходительно.

- Да ворочаю я, не забываю, - огрызнулся Саманок. В подтверждение словам ожесточенно заскреб ложкой о сковородку. - Только дивно ты нынче говоришь, непривычно и даже непонятно... Как это я могу поверить в то, что враги держут меня на этом свете более, чем дружки могли бы.

- А ты пораскинь умишком: друзья заласкают, зажалеют. Обленишься, всем-всем довольный сделаешься. Зажиреешь. Уже не ходить станешь, а с боку на бок переваливаться. Даже глаза, и те обленятся: перестанут по сторонам осматриваться, а про небо и говорить забудь.

Куда вскидываться, во, впереди есть точки удачи, друзьями обозначена - надежная, сопи себе в удовольствие...

- Надсмехаешься надо мной? Туман наводишь?

- Искренне говорю, Егор!

- Тогда получается, будто Максим тебе менее полезный, чем Саморудов? Так, что ль? - Саманок ехидненько уставился на дружка. - И мне самому, тому же мордовороту ниже надо кланяться, чем тебе?

- Ну, насчет поклонов сам решай, а вот недругов-врагов уважай: они всегда заставляют держать ушки на макушке, всегда строжат...

- Ну и нагородил! Счастье - от врагов лютых... - Это Саманок как бы сам с собой зарассуждал: не столько оспаривал, сколько сомнения осмысливал.

- Нагорожу и того больше: счастье, несчастье - не существуют в природе - это одномоментное состояние души и не более того!

- Иди ты... - Что и нашел в себе Саманок для ответа на такой абсурдный выпад.

- Можно бы и пойти, да больше некуда, ибо пришел я к такому убеждению. Все эти счастья-несчастья, радость-печали, падения и взлеты, тысячи других определений напридумывали люди за тысячелетия жизни на земле. И придумывали, опять же, ради момента, часто и ради мгновенного ощущения! Улетучивалось оно - и мгновенно, и ощущение - и надо было изобретать иное. Хотя солнце светит всегда и всем одинаково, но один, воспринимая этот свет, радуется, доволен, другой же куксится: видите ли - очень яркий свет глаза режет-слепит. Я как-то, давно это было, попал вместе с покойным сыном на встречу с тамбовским писателем. Вроде бы и особого ничего: устроил литератор встречу со школярами, в те времена - дело почти обычное.

Вопросы из зала, чаще всего составленные преподавателями, поступали в строгой очередности и непреклонно по заданной теме. Но, Егор, сам знаешь, всегда найдется человек, который и очередь не соблюдет, и в тему не впишется. И при тогдашней встрече девица выискалась, смазливенькая такая, из тех, кои раньше всех узнают, как в капусте детишки появляются. Ну, конечно, вопросец не про успеваемость - типа, что нам делать, что предпринять для престижа школы, класса, а интересовала старшеклассницу иная тема: "В чем счастье современной девушки?" Вот так - не больше, но и не меньше.

- На такой вопрос и ответить-то невозможно: хоть пять ден говори, а про все сказать не успеешь, - занервничал почему-то и Саманок.

- И я так подумал тогда, писатель же легко на удивление отмазал словами, мол, счастья нет, это выдумка людей... Ой, что повторилось в зале! Показалось, будто бедного интеллигентика на части порвут. Особо педагоги усердствовали. И десятки "положительных" примеров высыпали на литератора, и кто-то возмутился особенно за песню, в моде тогда была и в ней такие строчки имелись: "За детство счастливое наше, спасибо, родная страна"... А профессионал пера сидел спокойненько за столом и вроде бы равнодушно и безучастно наблюдал за страстями, кипящими перед его взором.

Дождавшись, когда публика мало-мальски поуспокоилась, привел простецкий примерчик, как ни в чем не бывало с той самой девчушкой побеседовал:

"Давайте вообразим такую ситуацию: выходной, вам предстоит встреча уж если не с самим "прынцем", то с "лыцарем" непременно. Вам он нравится очень, он же страстно влюблен в вас! Настроение великолепное, на каждом шагу вы твердите подруге своей о счастье... Подруге не повезло: торопиться некуда, никто не ждет, она остается дома. Уже скуку предвкушает, длинный день уже томит. Но вам-то что за дело - вы переполнены так называемым счастьем. В условленном месте "лыцарь" истомился и пригласил погулять в луга душистые, под небо синее. Луг действительно великолепен и светом переполнен, а птицы из себя вон - так стараются...

Но оно всегда при нас это самое "но", за завтраком вы с подругой "что-то съели"... В животишке начались волнения. Несчастная подружка ваша дома скучает, туалет рядышком. А перед вами цветы - полной радугой, "лыцарь" стихи лиричные изливает без устали, трели птичьи взахлеб, и ни одного кустика... А животина, паразит, бур-бур, на серьезное намекает. Вот и скажите вы мне - это счастье оказаться в такой ситуации? "Да вы что?" - это девица так из зала гаркнула. Писатель похихикал маленько. Но ведь только-только вроде бы было так много. Куда оно делось, куда улетучилось? Не было его, не могло быть, его нет! Есть одномоментное ощущение, неожиданное блестнет, наподобие молнии - и как не было..."

Понимаешь, Егор, уж и облик самого писателя в моей памяти подзатерся как-то, а вот мысль, им проведенная, все время во мне. Она всегда живая, развивается, подновляется. Напридумывали всяких счастиев и оделяем друг друга...

Часто можно услышать: "Он прожил достойную, счастливую, настоящую жизнь". Уточняют - насто-я-щую... А в чем она? Кто знает? Я тоже считал ранее, мол, живу по-настоящему и даже счастливо, а где то все?.. Теперь все чаще и чаще думаю - настоящая человеческая жизнь начинается за мгновение до смерти. Только тогда и успеваешь ее ощутить.

О, как забеседовались мы с тобой, поди жареха наша пригореть успела?

- Обижаешь! В самый раз, к столу тянет.

- Так давай, мечи!

В это же мгновение в сенях грозно, но без особого зла, подал свой голос Глухуша.

- Видать, добрый кто-то явился, коль к столу подоспел, - порассуждал Саманок.

- Глянем, - неопределенно отозвался хозяин избы, поднимаясь с изодранного кресла.

2

Валерий Анисимович Имаев в одночасье как-то неожиданно почувствовал себя значимой единицей.

Сколько помнит себя, он всегда стремился к этому, но всякий раз, когда, казалось, пришел к нужной "станции", где ему забронировано "местечко", оказывалось - оно, то самое "место", уже занято другим. А тут все вдруг...

До начала планерки, которая происходит по понедельникам вот уже много-много лет: как говорится, и "система" сменилась, но традиция - незыблема: так вот, весь люд, обязанный быть, толпился в "предбаннике", к Имаеву подошла секретарь "самого" и известила, мол, глава администрации желает его видеть теперь же. Валерий Анисимович маленько сробел, "компьютер" под шевелюрой судорожно заработал по программе - а не сморозил ли чего? За несколько шагов, пока входил в кабинет, никакой зацепки не обнаружилось. Глава встретил с приветливой улыбкой, и "подшевелюрная электроника" сменила программу...

- Входи, входи, дорогой, будь гостем желанным. А там, глядишь, и хозяином станешь.

И нынешний обладатель кабинета коротко и сжато поведал о грядущих переменах в местном руководстве. Сам он вот-вот должен уйти на повышение и вместо себя наметил оставить его - Имаева Валерия Анисимовича...

- Мужик ты зоркий, к людям подход имеешь: врагов лютых не нажил. Ныне это немаловажно, даже достойно! Кстати, какие отношения у тебя с нашим денежным мешком, с Саморудовым?

- Разговариваем, - ответить как-то по-другому Имаев не нашелся. Районного царька такой ответ развеселил. - Молодец, дипломатично, - оборвал смех "хозяин". - Выйдет из тебя толк. Разговаривай-разговаривай да помягче, его средства всегда должны быть под рукой. Но ближайшая у нас с тобой задача - прописать тебя вот на этой жилплощади! - обвел глазами обширные объемы кабинета.

- Изберут ли? - посомневался из вежливости Валерий Анисимович, густо краснея.

- Э-э, выборы весной будущего года... Мы поступим по-президентски: перед уходом я тебя назначу до очередных, а там сам не плошай. - Довольный больше самим собой, чем произведенным эффектом, глава района похлопал Имаева по спине. - Давай, зови народ.

Этот "народ" Имаев знал довольно-таки хорошо: кого больше, кого меньше, но теперь он посмотрел на всех иными глазами и "поймал" себя на этом и укорил мысленно: "Курочку не поймал, а уже щипать норовишь". Ему захотелось немедленно "улизнуть" с планерки, уединиться в укромном уголке и неспешно подумать.

И точно угадав его тайные мысли, хозяин кабинета послал Имаева по маловажной надобности - проконтролировать "ход дела" в недальней конторе...

Привычка "забиваться в закуток", уединяться, прилипла к Валерию с малолетства, когда учился в школе, в классе шестом или седьмом.

В тот год в Калиновку приехал знаменитый писатель-земляк Вирта Николай Евгеньевич. Сколько было треска, трепатни-суетни!.. По всему селу со всех видных мест лопухи подергали, об грейдер, чуть ли не до соседнего селения, бурьяны обкосили. Колхозный председатель расстарался и добыл целую машину известки негашеной: весь овечий пригон обсыпали. А то ветер все время с той стороны дует и на Калиновку дух некультурный наносит. Свиному пастырю Сане строго приказали свое стадо вонючее пасти подальше от "населенного пункта". И так строго приказывали, что Ломоть не стерпел и обидчиво огрызнулся:

- Да чем вашу известкую задыхучую нюхать, куда приятнее здоровый дух моих свинок ощущать...

Как бы там не проистекали действия, но общими усилиями и стараниями писателя встретили благопристойно: без бурьяновых зарослей и в отсутствии некультурных запахов.

После отъезда Вирты весь Валеркин класс заболел писательством: ну, если не весь, то половина, точно. Строчили - кто во что горазд: главное, конечно, стихи, но и прозу, и пьесы, потому как именитость много порассказал про свои пьесы, по которым сняты известные кинокартины...

Постепенно писательский зуд иссякал, затухал и только трое настырных не переставали марать трудодоступные листочки бумаги. Юрку Калишева напечатали в районной газете "Голос колхозника". Он записал зарисовку про озеро Лебяжье. Калиновцам дюже понравилось, как ихают испуганно бабы, когда идут купаться по "живому мосту" к Большой чистой... А Шурка-Поводыренок, он прозвище получил из-за слепого отца, поводырем у которого был, так вот, Шурка сочинил патриотическое стихотворение, его пропечатали в школьной стенгазете! Да что стенгазета, колхозный председатель процитировал на важном районном совещании и сорвал аплодисменты:

Скворец сидит на ветке

И песенку поет:

Поет о пятилетке,

Которая идет.

Мы прочно споро строим

И нет пути назад!

Америку обгоним -

Покажем русский зад!

Уж так ко времени пришлись две последние строчки, уж так в "жилу", что и объяснить - слов не найдешь. Ведь обогнать эту заразу Америку все поднялись и ничего, что свинарники самановые, коровники скособоченные, а дорог, тех совсем не было. Одно - на каждом шагу: "Догоним и перегоним". Сколько пыли было! В Калиновском колхозе один Саня-Ломоть спокойным и равнодушным оставался.

- А че мне какую-то Америку перегонять, мне и свинушек моих хватает - перегоню с места на место - оно и не в тягость, одно удовольствие...

Поводыренок, ясным делом, нос задрал, грозился поэму сочинить: про "великий подъем!"

А Валерка все оставался в тени и очень злился. Сочинял, что называется, с остервенением, в любую свободную минуту, по ночам. Родительница его поначалу хвалилась перед соседками, мол, такой у нее сынок, уж такой растакой... И пишет, и пишет, прямо, видать, Виртой будет.

Но однова повстречала ее в тихом проулке подруга закадычная - Пашаня-Богомолка и обычным, ей присущим, печально-елейным голоском "пропела", мол, попристальней пригляди за дитем кровным, мол, во взгляде евонном нездоровое плутовство светится да и сам взгляд-то нетутошний, отсутствующий. Как бы малый не свихнулся от писанины своей. Этот совет мать Валеркина восприняла, как наказ к исполнению и особо близко к душе прилегло словцо "попристальнее". Только малый к листку бумаги приспособится, мать тут как тут:

- Эт чаво? А ну-ка за дела...

И дело немедля придумывалось: смотря по сезону, по погоде. Валерка совсем в ночь удвинулся: едва мать засопит-захрапит, он "коптюшку" зачадит и под сверчковы рулады строчки из слов стеллит. Но вскоре мать эту уловку раскрыла. То ли сон ей дурной приснился, то ли сверчки голоса повысили, но очнулась не в урочный час. Спросонья-то никак не почему свет теплится. Дошло-таки. "Ах ты, свиненок", - подумала... Встала без шороха, полотенце в ведро с водой макнула, подкралась к Валерке и хлесть полотенцем по шее. Увлеченный "писатель" от неожиданности едва в обморок не свалился, ведь ему показалось, что на него сама потолочная матица низверглась. Он юркнул на печь и проплакал до утра. Не от боли, конечно, и не от обиды, а от чего-то непонятного.

Не бросил он тогда писать, но стал тайнее и хитрее. Забивался в уголок, чтоб к нему нельзя было незаметно подкрасться. Постепенно это вошло в привычку, сделалось частью его характера, одним из "пунктиков" его жизни.

Взрослел, истаял писательский зуд и не только у него, но и у Юры Калишева. Один упрямец, Шурка-Поводыренок пробился до "своих книжек". В Тамбове обретается. Был помоложе - наезживал в Калиновку, хвалился брошюрками. Теперь постарел, да и время угомонило - кого нынче удивишь писательством...

Вот он, Валерий Анисимович Имаев, без пяти минут хозяин района - это да-а-а! Величина! Фигура! Он и сам удивлялся грядущему: вроде бы стремился, упрямо торил дорожку и вот пришел и вроде бы подрастерялся... Не сломаться бы... С первых шагов нужно темп уверенный брать. Кругом развал, запустение, половина черноземных земель "гуляет", животноводческие постройки порушены.

И еще он четко осознавал, что нужно круто отходить от метода руководства предшественника, ориентированного на показуху: есть положительные хозяйства, фермеры - их и выпячивают постоянно на показ, вот, мол, смотрите на наши успехи. И это велось потому, что и областное руководство подобное творит, по такому же пути двигается... Попробуй теперь поломать сложившееся состояние.

Конечно, это пугало Имаева, но и радовало: есть к чему руки приложить, есть, где проявить себя. Надо надежных, умных помощников подобрать, таких, с которыми и "гору своротить" возможно.

Множество лиц замелькало перед мысленным взором - и те, с кем много лет бок о бок трудился, и бывшие знакомцы. И неожиданно замаячил однокашник из Калиновки. И не промелькнул, не исчез, задержался в мозгу.

"А что, мужик толковый, трудностей не боится. Не сробел, не сбежал обратно в город, за землицу вцепился", - подумалось о давнем односельчанине.

И забрезжила обновленная Калиновка, с шумящими садами, с золотистыми, тучными полями, гудящими натуженно и песенно от обильных хлебов...

3

Неведомый гость, заслышав грозное гавканье, не решился открыть дверь и войти, а еще раз звякнул щеколдой. Тут как раз и хозяин подоспел навстречу, широко распахнул скрипучую-певучую и увидел на пороге незнакомца. Правда, в этой роли он пробыл ровно до того момента, когда чуть-чуть приоткрыл губы. Солнечным лучом сверкнула фикса.

- Заходите, заходите! К жареным грибам подоспели: только-только за стол садимся.

- А я думаю, откуда же так сладко пахнет, аж голова закружилась.

Балагуря, вошел в избу, достал из кармана бутылку, водрузил на стол.

- Ну, это уж через край, - запротестовал хозяин. - У нас имеется с утра.

- Лишней не будет, - решительно встрял Саманок, отодвигая горькую ближе к середине стола.

- Я знакомиться пришел, так что к делу посудинка. М-м-м... Давайте сразу на "ты": чувствую, мы надолго в этом краю обосновались.

- Как поживется... - неопределенно выдавил из себя хозяин избы, подставляя к столу еще одну табуретку.

- Осмелюсь конкретизировать: как поживем, как обустроим свою жизнь! - пробуя на прочность предмет убогой мебели, подсаживался капитально к ароматному угощению. - Дмитрием Марьяновичем меня величают, - представился, прежде, чем взяться за стакашок.

"Ну, пошло-поехало - Анисимович, Марьянович, - заклубилось в голове хозяина жилья, - не хватает таисовичей, лизаветовичей".

- Давайте запросто - Дмитрий, за это и ковырнем начальную, - поторопил Саманок.

Дмитрий человеком увиделся (точнее - услышался) разговорчивым, но словоохотливость его не навязывалась пустой говорильней, всяко слово приходилось к месту и в нужное время, уж если что и встревало "колом поперек", так это категоричность в некоторых суждениях. Порой, как "отрубал", как "рупор последней инстанции", после которой ни возразить, ни поспорить, а еще, хоть и изредка, выпячивалось всезнайство.

И хозяина избы, и тем более Саманка он "подмял под себя" без особых усилий. Саманок-то и не заметил того, а автор деликатесного угощения пусть и заметил, но ропота в душе не ощутил и даже мысленно благодушно "махнул рукой", мол, может, так и надо - человек-то знает, а там и для нас польза добрая образуется.

В жизни людей всякое бывает: живет-живет иной в тихости, без всполохов, как бы в скуку впадает. И вдруг появляется другой кто-то - животрепещущий, активный. Заражает собой, вроде ото сна пробуждает... И, смотришь, преобразился тихоня, зашевелился...

- Как дела с землей у вас? - вопрос застал врасплох и ответа не последовало. Дмитрий воспринял их молчание по-своему, в объяснения пустился. - Паи у вас есть?

- Мои семь гектаров где-то бурьянствуют, - нашелся Саманок и почему-то покраснел.

- А мои пятьдесят соток вместе с избой...

- Вот и отлично! - Дмитрий аж с табуретки привстал. - Начальный капиталец имеется. На днях сестра тещи из казенного приюта домой возвращается и тоже не с пустыми руками - с земелькой. Заживем, мужики!

- А выпустят ее назад-то? - спросил робко Саманок, усердно двигая челюстями.

- Кого? - едва ли не в один голос переспросили сотрапезники...

- Да Василису Дементьевну! Бывал я в индоме, на разведку ездил... Тамошние порядки - будь-будь! Договорец подпиши, все заактируют, с пенсионом простись: в хозяйственный оборот включат - не видать больше. - Саманок и далее говорить готов и рот для того поосвободил.

Дмитрий со спокойствием и основательно приостановил говорливость излишнюю.

- Все схвачено, не с неба свалились, знаем, что и к чему. В Токаревке лишний день прокантовались и с индомовским начальством сильно ознакомились. - Дмитрий выскочил из-за стола - именно выскочил и по комнате забегал. - Эх, мужики, вы не представляете, как за дела непременно хочется приняться. Творить, творить, творить, я и вас расшевелю.

- Да мы чо, спим? - как бы заобижался Егор, усердно поскребывая по дну сковороды.

- Не спите, но и не бодрствуете, так это, подремываете, если и поглядываете, то вполглаза, вполвозможности. А надо во весь рост, во всю ширь. Время такое пришло, только не ленись, только рот не разевай.

- Чудной, хоть ветер свисти, куда руки-то приложить? - Саманок глянул на свои хиленькие и сразу за спину их спрятал, застеснялся, видать.

- А ты еще чуднее, - отпарировал Дмитрий. - С десяток поросят можешь кормить?

- Дело нехитрое...

- В-о-о! А тебе, - повернулся к хозяину избы, - сарай построим, кур разведем... Кооператив организуем...

- Ага, - оскалился Саманок, - "Три мужика" - назовем, хоть ветер свисти.

- Егор, - да ты умница! "Три мужика" - лучшего названия и придумать нельзя.

- Вырастим, откормим и куда денем? - Наконец-то вставил и свой голос хозяин стола.

- Продадим...

- Егор, расскажи, как в Калиновке приезжие бандюки продукцию скупают.

- О, забавно! Ныне-то реже наезжать стали: да особо-то и незачем, и побаиваться начали. А раньше куда как, хозявы неоспоримые! Они не договариваются, верховодят. Скомандуют, - готовь мясо к такому-то дню - и будь добр! Не успеешь - потеряешь. Другого раза долго не будет, а то и вовсе откажут: если уж почитай задарма пожалеют. Особливо летом: неисправимая беда - чуть что - мясо зачервивеет...

- Да почему в другое место определить нельзя? - сильно-сильно занервничал Дмитрий.

- Нету его, другого места: у нас только на одно надежда - выбора на имеется. Где-то, в каких-то верхах, хоть ветер свисти, всю нашу область поделили на куски: одинцовские, люберецкие, коломенские. Ой, да мало ли еще какой швали навалилось...

- А свои где, тамбовские? - допытывался с горячностью Дмитрий. Он теперь не просто ходил по избе, а сновал, как затравленный зверушка.

- Бывают и свои, но потихоньку, тайком, тоже по договору, вернее, по уговору. Заезжий "купец" попросит считать его родственником, к примеру, троюродным братом анадышной свояченицы... Это все затевается на предмет встречи неожиданной с московскими нюхачами...

- Ну и порядочки у вас тут завелись! Ценой давить надо, на место ставить заезжих хамов!

После этих слов Саманок, как мальчишка, закатился в безудержном смехе. Просмеявшись, продолжил, как ни в чем не бывало.

- Само собой разумеется, цену назначают нагрянувшие благодетели. Непременно оговорят условие "бесплатных кусков". Сюда входят: буторок, по-ихнему ливер, бульонки, голова...

- А хозяину ничего не оставляют?

- Как ничего! А кишки, требуха - это все хозяину за труды. Если же свинину скупают, еще и ножки оставят...

- Ага, а если говядину, то и рога попрочат, - совсем в нервы вдался Дмитрий. - Истинно по сказке: рожки да ножки...

- Э, нет, рога, как пить дать, заберут, для каких-то художественных промыслов они всегда надобятся, хоть ветер свисти...

- Многое вы тут, видать, просвистели, - уже кричал Дмитрий, - не умеете себя защитить, милицию звали бы на помощь.

И вновь Саманок отдался смеху, но еще более закатистому и более веселому: до слез. И потом было повторение пройденного: резкий обрыв веселья и продолжение повествования - как ни в чем не бывало, без волнений, всполохов.

- Большинство дармовых буторков, то бишь ливеров, оседало в райцентровском ресторане - в заведении жены местного начальника милиции.

После этой короткой фразы, произнесенной все так же без всяких эмоций, Дмитрий "опустил крылышки". Если и продолжал выступать в роли "правдотолковиста", то исключительно по закону инерции. У него не было способности Саманка - переходить из одного состояния в другое мгновенно и безо всякого душевного надрыва.

- Обратились бы к депутатам, к власти.

- А нет ее, власти-то...

- Как? - отчаянно воскликнул Дмитрий. - Демократия, свобода - это что, фунт изюму?

- И того меньше, - не задумываясь, отпарировал Саманок, - у кого деньги - у того и власть, у кого власть - тот и живет королем всласть.

На такой выпад Дмитрий молча подсел к столу, налил немного водки, тихонько выпил.

═ - Нда-а-а, - протянул нехотя. - Выходит, не все так ясно и просто... Кстати, успел уж я услышать про некоего Саморудова: кто таков?

- Деньги... - по-солдатски ответил Саманок. - Собирается вот от этой избы стенку отнять, говорит, ему по наследству законом причитается.

- Какой абсурд! Да это же дурдом...

- Вся жизнь в дурдом превращается, - со вздохом высказался хозяин избы. - Ты, Дмитрий, давеча слова сказал хорошие: как жизнь построим! Вот и давайте строить...

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Удивительная метаморфоза: ранее ему казалось, что он занимается очень важным, едва ли не главным делом. Теперь же, после знакомства с Дмитрием, он провел "ревизию" минувшим дням и результат получался скудноватым...

Ему с иронией вспоминались "достижения и одоления" всего недавно минувшего времени... Борозды картошечки, грядочки моркошки, обустройство колодца - представлялись незначительными поползновениями мелкого индивидуума, направленные исключительно на утверждение собственного "Я"... Сказать откровенно, и само это "я" выглядело очень мелко и хило.

Нет, конечно же, нет - нестыдно было за прожитое, но вызывало досаду, ведь можно бы куда полезнее потратить и время, и силы.

Дмитрий, буквально "не давал вздохнуть". Через день-другой привез материал и ему, и Саманку на возведение сараев. Потом насел на газовиков. Деньги, как оказалось, и у Дмитрия в приличном запасе. Не пришлось копать ямы для фундаментов под стойки вручную: у газовых благодетелей "нашелся" трактор с ковшом. Как нашлись и "дополнительные" трубы, чтоб дотянуть до нынешней усадьбы Дмитрия...

Человек он не просто всезнающий, но здорово соображающий в любом вопросе, думающий и предугадывающий надобности будущего. К примеру, двум дружкам - Саманку да беглецу из города - он перепланировал отопление. Они оба собирались обойтись примитивными нагревательными печами да двухкомфорочными плитками. Дмитрий настоял на водяном отоплении и мощность плит увеличил в два раза. Обосновал все эти изменения очень доходчиво: "Для нужд нового предприятия".

Сельхозкооператив "Три мужика" вскорости обрел реальные очертания: был зарегистрирован в "органах", заимел печать, обзавелся банковскими средствами, которые составились из взносов членов кооператива. Конечно же, основные суммы были Дмитрия и его - Грибника-любителя.

Так, неожиданно для самого себя, назвался на одном из собраний: сперва вроде бы в шутку, смеха ради. Но "кликуха" к душе приросла, сделалась приятно и он отзывался на нее, как на имя собственное...

В кооперативный фонд он отдал почти все деньги. Если и ранее он тратился без особого сожаления, то в этом случае даже появилось чувство гордости, собственного достоинства.

Дни пробегали скоротечно, хотелось многое успеть, но времени катастрофически не хватало. Старался подражать Дмитрию: по возможности вникал во многие дела. Особенно нажимали на саманковский "строительный объект". Председатель, а кроме Дмитрия кто ж мог занимать этот пост, уже назначил день, когда привезет поросят: договорился об их покупке в недальнем хозяйстве. Саманок расхрабрился и взял "встречный план" - заказал аж двадцать пять штук!

Строилось легко и радостно. Едва-едва обозначились стены курятника, как стало понятным, зачем настоял председатель на водяном отоплении. Через стену избы были сделаны отводы для обогрева птичьего населения. То же, но чуть позже появилось и в Саманковом свинарнике.

Если стены для хрюшек возводили полегче и потньше - сальным особам прохлада полезнее, чем жара, то курятник сооружали из двойных дощатых стен. Промежуток заполняли растительным мусором, слегка перемешанным с глиной. Этот способ вспомнил из детства он - Грибничок-любитель. Давным-давно они с матерью таким манером воздвигли сарайчик для единственной в хозяйстве овцы. Правда, досок тогда не было, но плетень из колышков да гибких веток сгондобить особой сложности не представляло. Мысленно он похвалил себя за "цепкую" память. И еще не раз объявлял себе благодарность: и за то, что гвоздей накупил с запасом, и инструментов заимел разных.

Конечно, не обходилось и без шероховатостей. Дмитрий крепко "схватился" с мастером газовиков, тот не соглашался ставить счетчик, мол, зачем он вам - деревне. В городе и то не каждый позволяет себе такую роскошь. Дмитрий настоял! Хотя в другом случае не сумел выдержать напор.

Это случай все с той же злополучной стеной. Как-то исподволь, по воле Саморудова, успела настрять на языке местных обитателей. Когда "газификация" вплотную подступила к завершающей фазе - к внутренней "обвязке", к установке самих "агрегатов": газовой плиты, водогрейного котла, начались трения из-за кирпичной стены. Оказалось, Саморудов ознакомился с проектами и нагрянул в районную администрацию с претензиями и даже вескими жалобами, мол, похиляются на мое имущество. Демократия предполагает возвращение ранее экспроприированного имущества владельцам, а некоторые несознательные элементы нахально попирают молодые демократические устои и норовят "прихватизировать" чужое.

Разбираться по конфликту приезжал Имаев. Очень мягко, по-лисьи обхаживал и хозяина избы, и руководителей строительных.

Над ним, над Имаевым, "висела установка" шефа, в которой весьма прозрачно проглядывали немалые суммы от олигарха, поступившие в качестве "подъемных" на переезд в областной центр. Да и самому Имаеву деньжонки понадобятся на въезд в руководящий кабинет. Разве выветрится это из головы? Вот и юлил районный посредник. "Утряс" полюбовно - стена остается для газовиков неприкосновенной: не станут по ее внешней поверхности трубы вест и не будут ставить газовые приборы возле нее внутри помещения. Валерий Анисимович хлопал по спине хозяина избы и утешал:

- Все разрешится просто-напросто: напишешь заявление в суд и тот в два счета вынесет постановление о принадлежности стены к избе. Формальность, зато все будет по закону.

Так же он хлопал по спине и Саморудова. Может, маленько поласковей и шептал более доверительно:

- Суд все решит...

Саморудова это устраивало, для него суд ассоциировался с некоей суммой денег, а не положениями да статьями из Уголовного кодекса.

По-существу, богатенькому стенка была нужна, как прошлогодний снег. Его взбудоражило непоклонство жителей отстраненного от Калиновки "угла". Новоявленный помещик видел эту землицу, занятую разреженными избами, присовокупленной к его, уже пахотному клину. А тут, видал их, воспротивились, заартачились... Вцепились в земельку и переселиться не желают. Ничего, не мытьем, так катаньем, а достанем.

Всех жителей тутошних Саморудов воображал некими коряжинами: разрогатились, растопорщились и совсем бесполезные. Сорняки, одним словом. Кооператив "Три мужика" его откровенно распотешил и он сразу свое название ему дал: "Три с половиной калеки". "Думают, - продолжал злорадствовать, - все просто... Поглядим, посмотрим..."

Скорее всего, на том бы и завершилась "газификация стены", но, быть тому, Саманок с юморком обсказал ситуацию Дмитрию. На удивление, тот возмутился с непредсказуемой серьезностью:

- Чиновничий беспредел, абсурд! Из ничего пытаются мышиную гору нарыть...

И все порывался немедленно добраться и до Имаева, и до "денежного мешка", потолковать со строителями газового благоденствия.

Они-то пока еще рядом, все им и досталось. Но ребята оказались не робкого десятка: в рот палец не клади - руку откусят... Им слово, они в ответ - десять.

- Владелец частной собственности имеет полное право распоряжаться своим имуществом, - горячился Дмитрий.

- Сперва надо доказать, что собственность бесспорно, тебе принадлежит.

- Вы же проекты делали согласно всех документов на принадлежность избы.

- Выходит, не всех: нашелся еще претендент.

- Я ноги пообрываю, этому новому.

- Дело хозяйское. Но наш совет - башку оторвать - значительно больше пользы получится.

Саманок уж и сам не рад тому, что сообщил Дмитрию, ездившему по хозяйственным делам в соседнее село "за опытом", и по причине таковой не присутствовавший при имаевском разбирательстве.

Шутейный совет сторонних мужиков о воздействии на голову Саморудова совсем расстроил председателя. Он готов был кинуться в драку, мол, какие могут быть шуточки, когда откровенное издевательство пытаются ввести в ранг закона. Но каким-то потаенным усилием сдержал себя, а потом и убедил в напрасности выступать перед людьми, которым совершенно "до фени" тутошние заботы, проблемы. Сегодня работяги здесь, а завтра там, а "там" другие "коллизии" вывернутся и, может, еще нелепее и еще смешнее.

Уж столько абсурда понасмотрелся он за последние годы, должно бы привыкнуть, а если не привыкнуть, то "притереться" хотя бы маленько.

Дмитрий понуро присел на лавочку подле избы, ни к кому не обращаясь, скорее сам с собой, заговорил:

- Ну, что можно придумать абсурднее, нелепее, глупее: десятками месяцев не платят зарплату, не приносят пенсию, травят пищевыми суррогатами... Дети голодают, кормить нечем... И вдруг выискивается шайка дураков и объявляет голодовку... Ну, каково? Их морят, изживают со свету, а они и еще большего мучения желают!

Бедная, несчастная нация. Сотни лет терпит издевательства, поношения и всего лишь ради того, что объявляется неожиданно "пророк", независимо в каких одеждах - или в черном с крестами, или в красном со звездами - пообещает "светлое будущее" и "уря"! Валят толпой без оглядки, обильно орошают землю своей горячей кровью и пытаются обрести счастье. Ведь наверняка, где ходим мы теперь, каждая пядь в крови...

- Где ты сидишь, может, и нет, - с придыхом вставил Саманок. - А вот у стены текла ручьями. Ее, стенку-то, почему-то прилюбили и белые, и красные - это когда "антоновщина" была. То одни заскакивают в Калиновку, то другие и все одно: десятого взрослого крестьянина в заложники, то бишь, к стенке. От заскока до заскока бабы отреветься не успевали. Здесь и попа, батюшка Евгения, родителя писателя Николая Вирты, расказнили. Взвод расстрельщиков два залпа дал, а настоятель Калиновской церкви только спиной к стенке приник. Да и чего с них возьмешь, с расстрельщиков-то, юнцы, комсомольцы. Третьим залпом свалили. А деду "поводыренка", Осипу Мартыновичу, голову отсекли. Красный отряд молодых своих бойцов "научали" шашкой владеть: чтоб на полном скаку! Привязали к подсохе и давай упражняться, будто кочан капустный секли. А за что?..

- Не этот главный вопрос, Егор, - задумчиво процедил Дмитрий. - Главный вопрос - кто? - И отвечать сам начал. - А мужик такого же размола, и, возможно, даже сосед давний, а то и родственник. И это самое страшное... Будто кто-то огромный и невидимый вселяет в нас беса черного и мы врагами друг для друга делаемся.

- Никто и никого в нас не вселяет, - встрял в умственную речь Дмитрия хозяин избы, - все это в нас постоянно живет, ждет свою пору, свое время.

- Ага... Растет-прорастает, в нас созревает и наружу цветком прорывается? - поехидствовал Дмитрий. И сквозь смех добавил, - особенно, если удобреньицем сдобрить.

- Именно так я и думаю. Находится "агроном" или орава "агрономов" с удобрениями в виде идей разных: одно сыпнут - не расцветает, подкинут другое - не кустится, придумывают третье - в точку! И понеслась... Не удержишь, не остановишь. Пока кровь не спустят, пока дурь из башки не выветрят - не успокоятся. И так с времен древних, и так из века в век.

Дмитрий более ехидствовать не стал, сидел задумчивый, с удивлением взирал на говорившего.

- И что ж, так всегда и будет? - спросил чуть погодя с заметным испугом.

- Рад бы ответить, да не знаю ответа. Одно знаю - в моей жизни так и будет. Моего времени на иное не хватит.

- Тогда зачем мы тут копошимся, чего-то строим, стараемся. Все ж бесполезно, когда-никогда под откос улетит.

- В том и есть величие Жизни! Не останавливаться, а всякий раз давать шанс, попытку найти все-таки верный путь к настоящему и желанному...

- Ясно, опять к светлому будущему...

- Хорошо бы вытравить из сознания всякие прилагательные, определения. И воспринимать просто одно: "Будущее"!.. Оно ни цвета, ни вкуса не может иметь, не определяется и временем. - Будущее может быть и вчерашним, и давно минувшим. Оно сродни бесконечности: и принадлежит всему живому и мертвому в одинаковой степени. Сам я так считаю: видится, ощущается будущее - значит, жизнь не кончилась!

- Ну, ты прямо заправский мыслитель, хоть пьедестал громозди, в бессмертные записывай!

- Бессмертие - это хорошо, но пожить подольше - лучше, радостнее.

- Будь по твоему... Давай, Егор, колоти гвозди, на днях поросяток привезу...

2

Перед сном он долго ходил подле избы, постоял перед стеной. Всякие мысли роились в разуме: от никчемных до смешных. Проскакивали и вполне дельные, годные для жизни. К примеру, хорошо бы на стену прикрепить памятную доску с именами невинно погибших, а под ней разбить клумбочку с яркими, обязательно красными цветами. Но эта мысль надолго не задержалась. Слишком много она содержала в себе противоречивости, противоестественности. Да и где раздобыть эти мена: забыты они, затерты временем.

Тихо наползала ночь, замелькали сверкучие звезды. Ни ветерка, ни малейшего веяния - только тишина. Он удивился себе, своему состоянию - он не боялся. Можно бы объяснить это присутствием Глухуши, да как-то не вязалось присутствие собаки с душевной успокоенностью, внутренней уравновешенностью. Это исходило из чего-то иного: непонятного, необъяснимого.

Устроившись на лавочке, он уставился в звездное небо, точно там хотел отыскать причину благостного течения времени. Все располагало на доброе размышление, на снисходительную оценку своему поведению в последние минувшие дни. Жизнь стала представляться строительной площадкой, где кирпичик за кирпичиком укладывался, подгонялся в здание, пока осязаемое по чертежам, по отдельным фрагментам. Улеглась нетерпеливая торопливость: скорее-скорее возвести строение, чтоб было возможным немедленно увидеть сооружение и оценить его необходимость.

Что греха таить, сколько раз случается на человеческом веку, когда спешим, стараемся изо всех сил: лишь бы скорее увидеть творение рук собственных и, увы, разглядев, разочаровываемся. Как горько делается на душе...

С ним, и он очень уверен в том, подобное на этот раз не произойдет, потому как он досконально разобрался с "чертежами", ему не требовалось увидеть готовое здание для оценки, он уже видел его в готовом виде.

И даже, наверное, теперь-то как раз и не след спешить, как бы в торопливости и не допустить хоть малую ошибку, досадную оплошность...

И вдруг резко ощутил в себе какое-то - горькое что ли - неудовлетворение... И такое с ним не впервые приключается. Ведь все же хорошо думалось, мечталось, природа ласково убаюкивает. Вон Глухуша, свернулся колечком, подремывает под скамеечкой.

"А что ж это кобель беззаботно так подремывает?"

В который раз накатило детство: бывало, собаки ночь-ноченскую перебрехиваются, голоса друг другу подают... И эдак-то до первых петухов, когда, точно приняв вахту, вступают голосистые...

"А сейчас-то - тишина мертвая: ни звука в округе, будто вымерло все".

Память, воспоминания, грезы о прошлом: дорогом и светлом, а что же так больно бьют по-нынешнему, казалось бы, тоже доброму, не противном для души. И оно, нынешнее, сделается прошлым. Его тоже будут вспоминать с неменьшим замиранием и трепетом сердца...

"А вот тут стоп, стоп, стоп... У кого замрет сердце? Кто вспомнит?.."

И стало понятным и объяснимым возникшее вдруг тревожное состояние души... Действительно, кто же сохранит на потом вот это все неброское, на первый взгляд, обыденное и рядовое? Перед глазами, будто вчерашнее событие - сборище у магазина: толпа тихая, покорная и, что самое жестокое, ни одного ребенка! И тут же, какой-то тихой бурей, нагрянула мысль и, скорее не мысль, а откровенные слова отчаяния, исходящие от толпы: "Вот они мы, отдали все, кому и за что, не знаем... Дальше-то что?"

Он тут же, немедленно, хотел искать ответ. Но вместо ответа предстал очередной вопрос: "А ты сам-то что такое?" Именно - Что, а не Кто... Предательская слабость потекла по телу. Вопросы и вопросики мелькали, как киношные кадрики..."

"На что потрачена жизнь? Кому сделалось ли от нее светлее, радостнее? Кто виноват и у кого спросить? И ответит ли хоть кто-то?.."

Разум судорожно "искал" тех самых "ответчиков" и не находил. Мелькнул Саманок, но какой он ответчик, каков смысл его ответа... Он такой же "дубочек без корней", последняя точка в конце строки. Он помнит многих, о нем самом горемычном вспомнить некому.

И, кстати, вызначилась в памяти одна печальная фраза, сказанная самим же Саманком: "Ни кому я не нужен, даже самому себе... А если ты себе не нужен, то кому полезен ты?"

Второе предложение этого "афоризма" не саманковское, это высказывание давнего-давнего учителя-литератора, уже в молодости Саманка старенького Федота Егоровича...

"Ага! Вот помнится учитель из минувшего, из прошлого! - радостно дернулась память, - пока я жив - помнится, умру и все-все оборвется... Не потянулась ниточка..."

Яркой искоркой вспыхнул в воображении Максим - друг дней длинных, но и эта искорка не возгорелась могучим огнем: угасла быстрее, чем саманковская и даже оставила после себя горьковатый осадок... Максим - человек откровенный и прямой, непременно напомнит беседу, случившуюся в последние дни городской жизни. Тогда дружок предлагал приблизить к себе дочь... Теперь он обязательно скажет, мол, вот тебе и память была бы...

Подумав об этом, он отрицательно замотал головой: не нужна ему такая память. Да и о чем она была бы? Ведь не поехали бы мать с дочкой в Калиновку, не сманил бы их тутошний простор и здешняя пустота, заброшенность. Да, заброшенность, иного они и разглядеть не способны. Про чувства и говорить не приходится. Их чувства, их существо настроены на иной лад - чуждый этому миру. Для них и земля - не земля, а асфальт: твердый, мертвый, зато ровный...

В расстроенных чувствах, с головой, гудящей от тревог, он укладывался спать. Сны ему снились подстать: "расстроенные", тяжелые. Чаще всего он просыпался от пугающего видения, что на него падает стена медленно и неотвратимо и он, почему-то, даже и не пытается отойти из-под нее...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Межевание?! Межа... Эти слова, почти исчезнувшие за последние пятьдесят лет из лексикона русского языка, возродились, а, вернее сказать, возвратились на свое место. Трудно определить значение момента возврата. Как иногда говорят русские мужики: то ли к счастью, то ли к пьянке. Не произошло каких-то грандиозных проявлению к событию, мол, говорят, ну и пусть говорят, газеты чуть ли не каждой страницей "разрываются", а пес с ними.

Создавалось такое мнение, что это самое межевание идет или будет происходить где-то "там", не у нас, нас не касаемо и мы тут сторонние.

Однако оно оказалось рядом: для кого, может, и исподдаля, а кого-то уже прихватило в объятья. "Три мужика" - новоявленное фермерское хозяйство, очутилось "крайним". И, в основном, благодаря Дмитрию. Саманок уже "приклеил" ему прозвище: "Мыланья!" Очень подходяще слышалось. Успевал везде и с людьми сходчивый. Свои земельные паи немощные калиновцы, жившие поблизости, уступали в аренду и разговоров долгих вести не приходилось. Уж куда, Бяда возносился со своим "кирюхой", мол, мы свои восемь гектаров золотыми сделаем, и тот влился в "Три мужика", как дождевой поток в ближайший овраг...

Получалось так, что в Калиновке, точнее, на Калиновских полях вроде бы ни соперничать, а тем более - враждовать не с кем. Всего-то один клиент нашелся на захиревшую ниву. Вроде и проблем не предвиделось. Дмитрий сновал в райсельхозуправление, торопил с изготовлением документов. Как не понять такое стремление, кому не желается поскорее заиметь свое своим, а не каким-то мифическим, в мысленном обозрении. Вот оно и подкатило, межевание...

И что тут началось! Лежала годами заброшенная, загаженная бурьянами земля: и никто о ней не голохнул, не прослезился, вроде и не нужна никому. Когда же прошел слух, что приедет землеустроитель и гектары будет отделять да глава администрации еще и документы вручать станет... В этот момент каждый уже почувствовал себя ущемленным: и участок дали самый отдаленный или самый неурожайный...

А предполагалось, все обустройство должно пройти буднично, в спокойствии. Дмитрий облюбовал участок пахотной земли возле Лебяжьего. Он и по размерам подходил - как раз по числу пайщиков, и согласовал и с самими владельцами будущих гектаров, и с местной властью "шероховатостей" не возникало. И даже "местная власть" обрадовалась: наконец-то она чем-то "живым" будет руководить, а не залежалой целиной.

Свои паи в "Три мужика" влили в десяток человек, а остальные - человек тридцать, а, может, сорок, Дмитрий не занимался точной арифметикой, "обождали". Он говорил с каждым калиновцем и не отказал ни одному желающему от сделки. Но, как всегда, большинство проявили или нерешительность, или, как говорится, я сам с усам, мол, на своих-то гектарах развернусь... Ого-го!.. Так вот, они-то, оставшиеся за бортом "Трех мужиков" и бузатерили, за "ого-гокали".

Одна Щеголиха, всем известная по советским временам, колхозная тунеядка, столько производила шума, что в округе мелкие птицы совсем умолкли.

- Меня советская власть всю жизнь притесняла, а теперь и родная демократия на ту же колодку села, гнет в дугу... Мне что ж, на своем веку так и не увидеть просветления?

- Жди, как же, просветлеешься, - вторили голоса потише и поскромнее. - Хапают, хапают все себе: чего получше, чего повкуснее, чего побольше.

- Народу ничего не дадут... Не дождешься.

- Никакой управы на них, никакого закона...

Дмитрий слушал эти речи сумрачный и молчаливый, по всему виделось, терпит. А Саманок похохатывал: он никуда не ходил, злословий не слышал.

- Хорошо жить не отшибе! Сам с собой разговаривай, сам себя хули, а не нравится, так хвали на все сто.

Лопнуло терпение Дмитрия, пришел он в избу у стены и заявил решительно:

- Отказываемся от земли у Лебяжьего, возьмем в другом каком месте.

- Ничего не переменится. Еще больше вздыбятся. Придумают причину нашего отказа, и обязательно для них ущербную, убытошную.

Дмитрий только ресницами хлопал, не в силах что-то сказать или спросить.

- Такой люд наш, калиновский. В затруднительный момент, когда невозможно с первого взгляда определить, в какой стороне выгода, боясь прогадать, калиновцы не бранят свою несообразительность, а "валят" на других и в том оправдание в будущих неудачах ищут.

Так и тянулись дни в ожидании землемера. Казалось, его приезд снимет груз с Дмитрия, груз всех этих шумоватостей, летучих схваток. Однако явление районного земле распределителя еще больше согнуло председателя. И самое муторное исходило от неясности: что же бояться-то? С какой стороны ждать подвоха...

Саманок идти к Лебяжьему отказался наотрез. Лишь пообещал:

- Праздничный стол я накрою, а вы идите, хлопочите. Все пройдет нормально...

- А чего ж сам не идешь с нами?

- Мне стыдно, - неожиданно признался Егор, - всю жизнь мы были все вместе, в одном колхозе, а теперь, по-крестьянски говоря, зад об зад и в разбегную.

Дмитрий хохотнул снисходительно и попенял беззлобно, эдак по-дружески:

- Были вместе, теперь всяк за себя вставай. Новые времена пришли!

- Времена-то новые, да я старый...

К берегу озера они подошли не первыми. На зеленом заметном холме, определявшем грань Лебяжьего с полем, собрались особо шумевшие в последние дни калиновцы и пугающе молчали. Пугающими они виделись Дмитрию, а "грибничок" в душе с удовлетворением отметил: "Перебесились!" И оказался неправым, потому что успокоение исходило от конкретной, даже трудно труднопредполагаемой причины. До их прихода районный представитель успел уже поговорить с "народом". Он сообщил, что "свободные паи" (таковые образовались после умерших жителей или давно разъехавшихся по сторонам и весям) покупает по дорогой цене Саморудов и желает их иметь тоже возле берега озера. Калиновцам предстал выбор из "двух зол": но они совершенно не маялись размышлениями, определились без галдежа и скоренько.

"Три мужика" - чуть ли не родной, а "капиталист проклятый" - лошадка темная.

И все пошло как-то буднично, чуть ли непривычно: вроде и не впервой... Немного возникло трение с соседями - это когда возникла необходимость устраивать проезд между участками, то есть прокладывать ее, родимую - межу. Но, слава Богу, соседи подобрались доброхотливые, сговорчивые: сошлись полюбовно - с обеих сторон по пол-телеги или проще - по колесу.

Тут же, как говорят, не отходя от кассы, Бяда не своем "кирюхе" и проложил первую Калиновскую межу. Сделал мастерски, будто старательный школяр провел по белому листу две жирные линии. Они, эти две линии-колеи теперь на годы станут нерушимой границей... Границей между кем? Или между чем?..

2

Саманок стол накрыл - праздничный, обильный, как говаривали в старину - для длинного разговора.

Но более всего удивил Егор гостями своими. Пока шли события на берегу Лебяжьего, он обежал членов кооператива и пригласил к себе. Они откликнулись с готовностью и даже радостью. И то, давно уж, лет несколько, не собирались вместе, а тут случай такой! И теперь сидели на лавочках у стены в тесной саманковской избенке и тихо помалкивали, блюли чин. Да и как заговоришь, о чем? Давно забыли нужды и чаяния друг друга. Слава Богу, что еще узнаются лица. Хотя и тут малая накладочка получилась - Олюня! Для кого ее образ выветрился из памяти, а для тех, кто помоложе и вовсе - личность новая.

Он, сравнительно недавний горожанин, глядел на новоявленных "соратников" со смешанными чувствами. Радость смешивалась с грустью, любопытство - с досадой. Досадовал на себя за то, что построил свою жизнь в стороне от них, хотя прямее был бы пусть с ними вместе...

Саманок щебетал без умолку. Чувствовалось, как боится он молчания, которое готово превратиться к гнетущую тишину.

"Оживил" собравшуюся компанию Дмитрий. Потирая руки и глядя на аппетитный стол, он закатил короткую, но вдохновенную речь:

- Ну что ж, господа, подсядем к этому шикарному угощению, ныне добытому с помощью денег и поднимем тост за такой же стол, но с угощениями, добытыми уже не деньгами, а нашими руками!

Последние слова Дмитрия потонули к грохоте "кирюхи". Подкатил Бяда, задержавшийся на только что родившемся поле. В избу тракторист вломился, будто собирался раскатать ее немедля по бревнышку.

- Окаймил! Сделал две ходки с плугом об длинные стороны, обозначил!

Эта фраза, сказанная ликующим голосом, "развязала языки" собравшимся быстрее, нежели тост Дмитрия.

- Ну, и как землица? - обозначила себя знатоком надменная Василиса Дементьевна.

Но, прежде чем услышался ответ Бяды, прошелестел голосок Шурки Горбатой:

- Гля-кось, интернат ей память про землю не затуманил и охоту говорить о ней не отшиб.

- Да скоко ночей-то я там ночевала: все ничего, - вроде бы обиделась Василиса Дементьевна. - Будто я совсем никудышная и безумовая.

- И не в уме кроется причина... Все же помнят рекламу "Дома престарелых.

Быть у нас - не жизнь, а Рай!

Все забудь, не вспоминай!

Это продавщица сельмага - Юля, под общий хохот напомнила рекламу со страницы районной газеты "Голос колхозника". Была такая и сильно веселила сельский люд.

- А землица, скажу я вам, пух! - это голос владельца "кирюхи". Пока все веселились да рассуждали, он сидел отчужденно - задумчивый, отстраненный. Видно, как "уловил" вопрос Василисы Дементьевны и ничего иного, кроме ответа, в его ум проникнуть не могло: лишь момент выжидал. - Даже оторопь берет, ведь столько годков лежала нетронутая... Должна бы одичать: слежаться, зачерстветь.

- Земля не баба, земля добрее, обиды не помнит! - такими мудрыми словами удивил всех Симка Болт.

Бяда, как сидел с полуоткрытым ртом, с недосказанным словом, так и замер. А Серафим, тем временем, как ни в чем не бывало, продолжил удивлять:

- Пришла пора доставать из консервации "Беларусь"!

- Ха, - наконец-то выдохнул Бяда, - в металлолом сдавать? И то деньги.

- Он новенький! Это мы с приятелем "миникюр" ему навели. Когда растащиловка началась, я не позевал: от дома партийного секретаря двоем с дружком молчкма на себе трактор ко мне во двор притаранили. Фарт был - под горку дорога ко мне от его дома. Машину всю солидолом, автолом смазали, пылью обсыпали. Перед этим, конечно, что можно отвинтили-открутили, по разным местам спрятали. - Болт хохотнул сдержанно. - Секретарь все село прошарил-пронюхал, по всем кустам пролазил, а грязнулю в моем дворе не опознал.

- Опознает, - безнадежно заметил Дмитрий. - Регистрировать станем и опознаем.

- Не скоро... На десять лет сел. На слуху суд-то. В Токаревке хладокомбинат распахали. Он в той компании чуть ли не заводилой был.

- Тогда мягче, - с облегчением заявил председатель. - Оформим, как паевую долю.

Застолье благополучно докатилось до вечера. Уж столько было переговорено-обговорено, что казалось, на завтра и рот открыть не о чем. И вспоминали, и деловые стороны мимо не обошли. На этот год порешили под зиму поле не занимать - сорняки надо извести. Попрут теперь гужом, семян много осыпалось, да корневища разрослись. Дмитрий сожалеюще согласился: без гербицидов тут не обойтись. И про технику не забыли. Два трактора, конечно, хорошо, но маловато, инвентарь, сеялки нужны, комбайн где-то арендовать придется...

Дмитрия эти заботы радовали: есть, где умом пошевелить, руки к чему приложить.

Грибничок сперва как-то робел, даже пытался сторонним выглядеть. Он не обижался на то, что не числится в этой компании главным: не всем у руля стоять. Он немножко к Саманку ревновал, больше его избе. Раньше-то в его события вершились. Критически оглядел "убогий угол" Егора. "Тесновато, - помыслил тайно, - у меня просторнее". Но, пораздумавшись, подобрел: "А что видели эти стены за последние десятилетия? Пустоту, отчаянный, дикий плач хозяина... А тут вдруг жизнь, теплая, ощутимая влилась!"

От доброты у него даже глаза увлажнились. Он промокнул их тыльной стороной ладони и с удовольствием, опять же тайно, улыбнулся, порадовался за Егора. Постепенно эта радость и на самого себя перетекла. А как же! Многое из того, что теперь происходит, с него началось, от его личности пошло. Не последняя он спица в колеснице...

Когда расходились, Саманок, довольный и какой-то успокоенный, подошел и подал книгу, завернутую в газету.

- Я вот тут закладочку сделал, прочти на досуге. Тут и про меня есть.

3

Пока домой шел, мысли в голове скакали обрывочные, неопределенные. Их было множество и большинство сотканные из удивления... "Саманок читает книги? Зачем? Где он их берет?.. Домашнее собрание книг в его избе не виделось, библиотеки в Калиновке давно нет, исчезла вместе со школой. А это: "Тут и про меня есть. Про Егора написал какой-то писатель? Когда, в честь какого события?" У него даже пальцы подрагивали, когда книгу из газеты извлекал. А как совсем развернул обертку и вовсе обалдел: "Николай Вирта - "Одиночество".

Он читал этот роман, много лет назад и основательно запомнил его содержание, на столько достаточно, что с уверенностью мог доказать любому - про Саманка на его страницах нет ни слова, ни полслова. Всякое удивление "стряхнулось", взамен появилась легкая веселость: "Ну, Егор, дружок! Подковырнул". Однако страницу, где лежала закладочка, все же открыл. Подчеркнутые строчки сами впились в глаза...

"Земля!.. Заветная земля у Лебяжьего лежала перед ним. Часто наезжал сюда Петр Иванович. Жирная земля, она могла бы быть снова в его власти, ему бы одному отдавала свои соки, была бы лишь воля, чтобы овладеть ею, чтобы твердой ногой стать на ее меже и обнести крепкой оградой.

Была бы воля!..

"Нет, ведь я не только себе землю воюю, - думал Петр Иванович. - Пусть каждый, если сумеет, холит свою землю и цепляется за нее, лишь бы не упустить, не отдать другому. А если нет железной хватки и нет в пасти волчьих зубов, тогда иди к тому, кто жаден и могуч, иди к нему в батраки, поливай чужие поля своим потом, учись хозяйствовать, хотя и суждено умереть дурнем и нищим".

Так думал Сторожев.

А земля у Лебяжьего озера несли на своих холмах тяжелые гроздья проса, золотые просторы ржаных полей.

Чужого проса!.. Чужой ржи!..

- Нет, - кричал он, - земля опять будет моей! - Он валился на нее, царапал ногтями сухие комья, зарывал лицо в теплые борозды, вскакивал, исступленно кричал, и ветер нес его крики:

- Моя будешь! Врешь! Мы еще живы".

Он, подавленный, отстранился от чтения. Внутри все дрожало. "Это что же, повторение пройденного? Мы воротились на многие годы назад? Выходит, я сегодня ходил по тем же самым бороздам? Может, и межу проложили точь-в-точь на месте той старой межи?"

Обведенные нетвердой рукой, кривые карандашные линии под строчками, магически сподвигнули к дальнейшему чтению.

"Как-то под вечер на землю близ Лебяжьего пришел человек, одетый в белую длинную рубаху. Он ходил по ржам, рассекая грудью плотную стену и, подняв бородку к солнцу, улыбался.

Сторожев увидел человека и спрятался в придорожной едкой полыни и буйных лопухах. Когда человек подошел ближе, он узнал Андрея Андреевича. Тот шел к меже, и улыбка на его лице отвечала солнцу. Он был бос, ворот рубахи расстегнут, и он громко говорил сам с собой:

- Благодать! Колосья-то хороши, милые, ай, хороши... Хороши хлеба! Хорошую, того-этого, землицу дала власть.

Андрей Андреевич постоял почти рядом со Сторожевым, почесал бок и пошел, подпрыгивая на ходу.

- Хороша земля? - заскрипел зубами Сторожев. - Ты, стало быть, владеешь моей землей, собака? Стой! - прогремел он вслед Андрею Андреевичу и выскочил из полыни.

Андрей Андреевич обернулся, узнал Петра Ивановича и быстро-быстро зашептал, закрестился.

- Крестись, крестись, сволочь! Твой загон тут?

- Мой, - еле слышно прошептал Андрей Андреевич. - Слава Богу, хороша землица.

- Хороша земля, - побагровел Петр Иванович, - только не про тебя...

- Чай, мы все люди, - опомнившись, заметил Андрей Андреевич и вдруг успокоился. - Земля для всех людей, чай, Петр Иванович?

- Не владеть тебе этой землей! - закричал, не помня себя, Сторожев. - Моя земля, слышишь, моя, зачем брал?

- Твоего в селе ничего нет. Уходи лучше добром, Петр, уходи. Ловить тебя хотят. Поймают - не пустят.

- Ну, лови, лови! - дико закричал Сторожев, и слюна брызнула у него изо рта, и губы побелели, и вспыхнули глаза. Он вскинул карабин к плечу.

Прокатился по полям выстрел.

Упал Андрей Андреевич на росистую, прохладную межу".

Дочитав последнюю последнюю подчеркнутую строчку, он, кажется, вздрогнул, он почти физически ощутил, как пуля прошла сквозь него...

Сломленный не столько прочитанным, сколько мыслями возникшими от прочитанного и переведенного в современное "русло", он безвольно улегся в постель. Всю ночь ему снилось, что снова и снова стена нависает над ним и готова похоронить его под собой...

4

Раным-рано прибежал Саманок. Вроде бы веселый, почти как вчера. Если чего и не хватало до вчерашней веселости, так это бесшабашности во взгляде, спокойной открытости в глазах. Заметно было, что-то тяготит его, как бы висит над душой подспудный, неожиданно свалившийся груз...

- Прочел, хоть ветер свисти?..

- Спасибо, удружил...

- А че, мне одному, что ль, мучиться?

- Я давно роман читал, позабыл многое, да и читал тогда в другой обстановке, казалось, события давние, ко мне некасаемые, мол, стороннее все это. А ты, ветер тебя просвисти, коварный, уловил момент.

- Ничего я не ловил, - обидчиво возразил Егор. - Само собой получилось. Я "Одиночество" часто перечитывал: про нашу Калиновку все-таки, да и другой книжки какой у меня не было никогда.

- А про тебя там нет, - все еще сердитым, но заметно помягчевшим голосом "кольнул" Саманка.

- Как сказать, как поглядеть.

- Как не говори, как не гляди, а фамилия Саманков не обозначена, не поименована.

- Андрей Андреевич - двоюродный брат моего деда и его земельный надел располагался чуть в стороне.

- Надо же! - не сказал, а выдохнул он.

- Но я - это и есть Андрей Андреевич!

- Перепил, что ль, вчера?

- Я говорю в переносном смысле...

- Егор, перестал бы темнить.

- Да ничего я не темню, хоть ветер свисти, - заволновался Саманок. - Тут все проще-простого. Он, как замыслил Сторожев-то, мол, тот будет владеть землей, кто за нее воевать может, волчьи зубы у кого. А какой из меня волчара? Тряпка. Какой воитель? В себя стрельнуть, и то смелости не хватило.

- Ну, это ты брось, на себя руки наложить. Отчаянным нужно быть и трусость выказать, - пожалел он дружка. - Тут отваги никакой.

- Может быть, - засомневался Саманок, - одно знаю, грудью встать за клочок земли - не встану, с вилами на соседа, даже нахального самого, хоть ветер свисти - не пойду! И в батраки не подамся, не гожусь. Так что - мой удел Андрея Андреевича: падать бездыханным на межу.

- Ну, завел антимонию...

- Никакая не антимония, душой чувствую, начнется возня. Ты ведь тоже знаешь и Дмитрий сказывал, что землю у Лебяжьего и Саморудов облюбовал.

- Мало ли кому что нравится, да не всем облюбованное в руки дастся.

- Самодур Саморудов не уймется, встанет на дыбы, все аллюры выкажет.

- Выкажет, поглядим, - проявил он смелость, хотя давно уже в душе ощущал созвучие с мыслями и высказываниями Саманка.

- Вот-вот, он их еще не проявляет, а я уже боюсь, уже сильно переживаю...

- Старайся занимать себя делом, не думай об этом вопросе, - попробовал утешить в очередной раз дружка.

- Ой-ой, встрепенулся Саманок, - а у меня наоборот получается - про дело-то и забыл. Подпер час кормления для моей свинарии. Побегу...

После ухода Егора, он долго сидел на скамеечке перед избой. Размышлял. Как странно было осознавать, но приходилось, невеселая беседа с Саманком принесла успокоение в его собственную душу.

В горячности, сразу по прочтении страниц из романа Вирты, мыслил почти так же отчаянно, как Саманок и даже круче. "Все бросить, уж если не уехать, но и всей этой "сельскохозяйственностью" не заниматься. Мол, себе дороже. Копайся в огороде: картошечка, огурчики, помидорчики. Чем не жизнь! Накопал ведерко - погляди на солнышко. А фасоль-то вон какая выдула! С полмешка, поди, нашелушится, зимой супец фасолевый - что праздник светлый. И никто тебе не указ. Зачем кур полторы сотни кудахчут? И два десятка, за глаза, хватило бы для своего обихода. А то опять беспокойство, лишние дерганья. Едва отнес Юле в магазин для реализации два ведра яиц - вот она, инспекторша из районной налоговой. "А это откуда и по какому праву? Есть ли сертификат качества?"

Удивительное дело: когда магазинные прилавки были пустынными бульварами для прогулки мышам, никакому начальству и заботы никакой, и интерес совершенно пустой. Появилась хоть какая-то провизия, надо бы спасибо сказать, нет, налетают, как воронье черноголовое, слопать живьем норовят.

Спасибо Дмитрию, мужик с умом, про силу поганую почти все знает, про повадки ее. Кур накупил со всякими справками и калькуляциями. Вдобавок старушки да старички пригрынули - товар-то ходовой, каждый день в потребе. К тому же председатель распорядился: "Ценой не давить, чуть над себестоимостью, и будя..."

И в один момент над "Тремя мужиками" образовались "две запятые". Одна "запятая" в налоговой инспекции, мол, там что-то химичат... Везде и все предприниматели "дерут", не зная удержу, не вспоминая про совесть, а эти придумали какую-то "химию" и прикрылись словом - "по-Божески"... Вторая "запятая", которая, как телеграмма, скоренько по округе пропорхнула: "Живьем шкуру не дерут, совесть имеют..."

С одной стороны нападки, наскоки - с другой тепло, светлый свет в глазах... Какой общий баланс? Кто знает и кто в этой жизни определит?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Саморудовский обоз проследовал где-то за полдень. Возродил он и память из детства, и легкую грусть от предчувствия надвигающейся осени. Нет, еще не осень, еще яркая обильная пора плов, но как бы робкий намек, мол, скоро-скоро придет она сама...

В детстве случались ежегодно такие обозы по первозимью, когда бригада механизаторов из МТС, работавшая по договору в колхозе, собирала всю технику, весь землеобрабатывающий инвентарь, чтоб "гнать" в цеха машинотракторной станции, где за зиму его отремонтируют.

Для пацанов - радость несусветная. Да и как не возрадоваться: столько железа, грохота, дыма. Трактора-то допотопные: "ХТЗ", "Универсалы" изредка, Сталинградские "НАТИ". Ох, какие громогласные! Про них мужики говорили: "Гудит - земля дрожит". Культиваторы, сеялки, прицепные комбайны - трехколесные. "Коммунары"... Все это сцеплялось в единый обоз и эта махина, как огромная мохнатая, ощетинившаяся гусеница, под гомон ребятни, ползла через всю Калиновку, минуя Лебяжье, скрывалась за Алдошкиным кустом, направляясь за девять километров в Остроухово, где и располагалась станция.

Бывало, обоз уже скроется из глаз, а голос его еще долго-долго слышится. Когда совсем-совсем стихнет, сделается грустно, будто уехал добрый, родной человек.

Саморудовский обоз - дело иное! Он совсем не похож на мохнатую гусеницу, скорее напоминает пассажирский железнодорожный состав. Комбайны импортные, компактные, блещут краской, непривычно яркой. Трактора буксируют аккуратные вагончики, обиталища для рабочих. И все это не ползет, а катит с приличной скоростью и почти без грохота. Может, для ребятни и это было бы интересно, да где ее взять, ребятню-то.

Пришли к его избе Саманок да председатель, он их яблоками со своей яблони угостил. Стояли, похрустывали и на проезжающую технику поглядывали. Дмитрий иногда легонько языком прищелкивал, это когда мимо проплывал особо интересный агрегат, вызывающий большую зависть. Неожиданно от "хвоста" обоза отделилась техническая единица, к избе направилась. Знакомый внедорожник, празднично начищенный до лакового блеска и даже показалось, что авто бампером ехидно в улыбке расползся.

- Сейчас хвастаться будет, - муркнул председатель.

Но он ошибся и крепко. Саморудов вывалился мрачный и злой. Саманок машинально за спину Дмитрия спрятался.

- Вы что это моих работников сманиваете?

С ходу кинул вопрос приехавший, ни к кому не обращаясь. Ответа скорого не последовало. Дмитрий догрыз яблочко, ступил шага два-три к панцирной загородке, за которой гуляли куры, швырнул им сердечко фруктовое и вежливо так "поздоровкался":

- Здравствуйте.

Хозяин избы от "вежливости" поежился и, наверное, слегка попенял своему начальнику, мол, а не слишком ли?

- Вы мне зубы не заговаривайте, - краснея физиономией, прошипел седок из блестящего внедорожника.

А Дмитрий, как ни в чем не бывало, свое:

- Здравствуйте, - но теперь и его голос заметно позвякивал металлически.

- Здорово, - согласился Саморудов.

- В поля поспешаете?

- Убирать пора... По какому праву моих работников перехватываете?

- Да с чего вы взяли? У нас все люди свободны, сами себе хозяева, никто для них не указ.

- Демагогия!

- Фу, слово-то какое-то чужое, не из нашего края, - деланно поморщился Дмитрий.

- Для вас все тут не "вашего края"! Лично вы здесь - пташка залетная.

- Ой-ли? Теща моя коренная Калиновская, а вот вы, любезный, каких мастей из каких "местей" к нам прибыли?

Чувствовалось, что Дмитрию пришелся впору и сам разговор, и тон, и словесное течение.

- Попожже проясним, - Саморудов слова уже сквозь зубы цедил. - А теперь я хочу все прояснить, по какому праву моих рабочих, - он назвал несколько фамилий, среди которых особо с настойчивостью прозвучали фамилии "Бяды", "Болта", - переманили?

- А-а-а, вон вы о ком. Они на своем поле у Лебяжьего трудятся. Как вспашут, освободятся и, если пожелают, и вам помогут.

- Ваше поле у Лебяжьего? Кто дозволил, кто распорядился? Я тоже заявку подавал.

- Владельцы паев - люди здешних краев, давно уж эту земельку своими и кровью, и потом пропитали. Не то, что мы с вами, птицы залетные...

- Не примазывайтесь! У нас разные поля!

- Не спорю: ваше - в Петровском, наше у Лебяжьего, - согласился мирным голоском Дмитрий. И это, возможно, могло быть той последней каплей, за которой "серьезный разговор" мог перевалить невидимый рубеж и перерасти в грубейшую ссору. Вмешался хозяин избы, ему очень не хотелось большого шума с угрозами и обещаниями показать "кузькину мать"...

- Кстати о поле: у вас хороший урожай созрел, есть, что в амбар везти, а не будет ли продажного зернеца? Мы купили бы для нужд хозяйских.

Однако это деловое предложение неожиданно еще больше вздыбило Саморудова:

- Да я вам мякины и той не продам!

- Мякина нам ни к чему, - это Дмитрий снова инициативу в свои руки взял. - А соседские отношения строить придется.

- Да какие вы соседи! Три кочета общипанных, что-то вообразили себе в умишках, думаете и в деле все просто и легко. Видели технику? Вам такую никогда не заиметь!

- Возможно... Но мы с землицей рядом живем: обласкаем, приголубим, глядишь, и она обильнее с нами расплатится. Не то что вы, набегом-наскоком. Ни кола, ни двора...

- Ха-ха-ха! - поерничал Саморудов, - вот это - двор? - Он указал на избу, - сарай, прилепленный к моей стене?

- Давай сейчас отвалим стенку и дело с концом, - предложил верзила из чрева внедорожника, лениво позевывая.

- Да нет, господа разбойнички, для этого вам технику сменить понадобится - чтоб с длинными стволами да пулеметами.

- Куда хватил! - удивился Саморудов. - Прямо война заправская. А и всего-то: захлестну тросом да за трактор помощнее. И сковырну.

- В наше время и такое возможно, - согласился Дмитрий, но для этого обзаведитесь бумагой с решением суда, и судисполнителя не забудьте пригласить.

- Пара пустяков! Власть местная столько мне задолжала, что разговаривает со мной на полусогнутых.

- Власть - дело важное, но о людях не забывайте: много ли, мало ли, но сотенку соберем и по петровскому полю, как нашкодившие суслики, забегаете.

- Босс, можно я из машины выйду?

- Сиди, где сидишь. Нужды не вижу.

- Да я только раз свой кулак к его харе примерю. Всего один-единственный разочек...

- О-о-о! Друзья мои, прошу в свидетели. Начальник милиции мне, конечно, не должен, но против закона он пойти не посмеет, - жестко заявил Дмитрий.

- Сиди! - рявкнул Саморудов верзиле в машине, а Дмитрию, вроде оправдательно, заметил, - никто вас не трогает пока.

- И на будущее особо не надейтесь. - Голос у Дмитрия сделался каким-то чужим, непривычным, а в глазах засверкала злобность.

- Ну, ладно-ладно, - "съехал" денежный мешок. - То про соседство толковали, то вдруг до милиции доехали...

- Каков запев - таков и припев. - Дмитрий еще кипящий, не остывший.

- Про совесть человеческую тоже помнить следует...

- Определенно... Только на Руси часто говорят, мол, к совести настойчивее всего бессовестные взывают.

- Намек, что ли?

- Упаси Боже! - деланно испугался Дмитрий. - Поговорка такая ходит.

- А-а-а...

И это неопределенное "а-а-а" как бы послужило сигналом к расходной. Раньше всех прочувствовал "сигнал" Дмитрий:

- Как бы ваша ватага не с того краю закос начала, - посомневался он задумчиво. - Они эвон куда укатили.

- Верно-верно, - спохватился Саморудов. - За орлами моими глаз да глаз нужен.

Несмотря на свои нехилые габариты, в машину юркнул проворно и укатил.

Дмитрий, глядя в след пылящему лимузину, о владельце его высказался весьма нелестно, но точно:

- Попортит нам нервы, гад.

- Ну, ты его заводил! - восхитился Саманок.

- Пусть не думает, что его боятся.

- А если бы он разрешил бугаю из машины вылезти, с тобой поговорить?

- Кулак, что ль, к моему лицу приложить?

- Примерить тот хотел.

- Я ему глаз выколол бы! Умею с такой братвой разговаривать. Пока он угрозами оделяет, я сразу и точнехонько пальцем в глаз. Там разбирайся. Правда, один раз едва не посадили в тюрягу: я оба глаза тогда выдавил. Адвокат пострадавшего верещал, мол, это вандализм, превышение... Судья умный попался. Спокойный. Признал, все в законе и никаких пунктов самообороны я не нарушил.

- Пальцем в глаз? - посомневался Саманок.

- Точнехонько...

- Этого мне никогда не сделать. Не смогу! Видно, действительно, мой удел - падать трупом на межу.

- Что-то новенькое. - Дмитрий недоумевал. Пришлось поведать и про строчки из романа, и про "философию" Егора Саманкова.

- Новый роман пишем, - попробовал пошутить Саманок. - Шутка получилась грусноватой.

- Интересный момент, - туманно отреагировал председатель. И, уходя, уже с пути, как бы хохотнул, - сегодняшнюю страницу, будем считать, перелистнули.

Почти следом потрусил и Егор. Он радостно вспомнил о своих свиньях.

Захотелось такой же радости, и он подумал о своем кудахтающем хозяйстве.

Однако едва вошел в сени - кухню, сразу наткнулся на печальный взгляд Глухуши. Пес лежал в своей излюбленной обиженной позе: передние лапы вперед, а на них покорная, с опущенными ушами, голова. Он присел рядом, потрепал за ушами верного стража, на что в ответ легонько колыхнул хвостом.

- Да-а-а, терпеливый ты, псина! Столько быть рядом с недругом и ни разу не гавкнуть!

В ответ очередной жест хвостом и прямой вопросительный взгляд больших ясных глаз.

- О чем же ты спросить хочешь? А? Никто нам не разъяснит, никто не растолкует.

Пес поднялся на передних лапах: огромный, массивный, сделался почти ровный с ним, сидящим на корточках. Немножко наклонился к уху, как бы хотел что-то нашептать по секрету. Хозяин еще раз потрепал за ушами.

- Ах, ласковый ты мой! - произнес едва не со слезой в голосе. - А не поесть ли нам?

В ответ Глухуша тихонько и радостно взвизгнул. Хвост теперь не просто скромно колыхался, но едва ли не крутился пропеллером.

- Ну, здесь-то мы с тобой поняли сами себя...

2

Председатель расстарался и купил в соседнем селе, в Зверяевке, у местного кооператива подержанный металлический склад, так называемого ангарного типа. Хотя и поржавевший основательно, но прочный и не побитый. Установили его на усадьбе Саманка, заняв часть пустующего огорода. Новоприобретение покрасили "серебрянкой" и склад блестел, как только что приземлившийся самолет. Саманок радовался, как ребенок.

- В случае чего, я жить в него переберусь! Наберу одежи потеплее и мороз меня не достанет.

Особо умиляло устройство ворот и калиточка в этих воротах: они не открывались обычным способом, широко распахиваясь, а сдвигались по направляющему швеллеру, в сторону.

- Зимой-то не надо махину снега ворочать, чтоб очищать простор для открывания широких ворот, сдвинул в сторонку и входи, пожалуйста. - И тут же Егор, уж в который раз, демонстрировал возможности входить и выходить из хозблока.

"Три мужика" "матерели" не по дням, а по часам, как говорят, набирали вес. Для пущей важности, Дмитрий "прошиб" банковский кредит: завели на счет. Тратить абы куда не торопились. Бухгалтерия, а тут супруга председателя за главного и здорово вписалась Шурка Горбатая. Быстренько так, заинтересованно с калькулятором разобралась. Копейку к копейке шьет, будто и всю жизнь только тем и занималась.

Бяду с "кирюхой" она, прямо-таки, замордовала. Только хозяин "Кировца" заикнется о деньгах для заправки горючим, Александра из маленькой кнопочки разрастается до гиены огненной.

- Опять? Ты что, солярку вместо пива лакаешь или на казенном топливе частные огороды пашешь?

Бяда огромный, неустрашимый, мокрым воробьем становится и голос громовой на хриплый петушиный клекот смахивает. Начинает доказывать все проезды-объезды. Симка Болт, давным-давно переставший обращать внимание за годы пьянства на всякие нравоучения, в разговоре с учетчицей сникал и виновато поддакивал, соглашался. За глаза уважительно Горбатую хвалил, мол, рачительно за кооператив старается...

Дмитрий сам себе проблему надумал: всех Калиновских старичков и старушек "повернуть лицом к курам". Чтоб каждый двор водил их побольше, чтоб "яичные излишки из каждого угла выпирали".

Проблема упиралась в корма: своего зерна в этот год не было, а покупать - дело неопределенное.

Саманок - против идеи председательской:

- Что ж получается? Сами себя бить начинаем? Два ведра яиц в день сбываем за мое-мое, а то никому не нужны сделаемся? Яиц-то завались будет...

- Вот эти "завались" мы скупать станем, а сбывать в Тамбове, с выгодой. Свой магазинчик для своей продукции откроем... Масштаб иной!

Саманок опустил "крылышки", "масштаб" сразил его наповал и ярым сторонником сделал. Теперь он поддакивал в каждом случае и полуслучае...

Хорошо, что зерна под рукой не оказалось и Дмитрий идею свою по калиновцам распространить не успел. Потому как затея с "магазинчиком" в областном центре "наехала" на глухую, железобетонную стену.

Не к высшему начальнику пробился Дмитрий, но и тот, к которому дополз, высмеял примерно.

- Откуда вы такие шустрые выныриваете? Тут похлестче вас откатываются, как горох от стенки. У нас несколько лет Герой Соцтруда пороги обивал, да у него тысячи тонн молока за спиной и то не просочился. Теперь дешевое молоко своего кооператива в соседнюю губернию сплавляет.

Это дико было слушать. Дмитрий в запальчивости в спор ринулся. Мол, вы же о народе, о его благе с утра до ночи трещите. А что сделали? Покажите хоть один магазин сельхозпродукции от областных производителей. Весь рынок импортом забит. Такие речи для начальника показались нелюбезными и он пригрозил позвать сотрудника.

Конечно, председатель не стал дожидаться такой акции. Ибо сотрудник на Руси в такой ситуации рядовому гражданину вряд ли сделает что-то хорошее...

После поездки в область Дмитрий захандрил, маленько сбавил обороты. Ходил понурый, все больше помалкивал. Кажется, радость в нем угасать стала.

Хозяин избы у стены обеспокоился. Подобная хандра и на него сваливалась. Он усиленно вспоминал "свои случаи" и не только причины, кидавшие в хандру, а методы, жизненные коллизии, выводившие из подавленного состояния.

Они с Саманком, для оздоровительных целей, решили задействовать, пусть и вдалеке маячивший, праздник "Примирения". Правда, Егор без смеха о новоявленном празднике говорить не мог.

- С кем мириться-то? Может, с Саморудовым?

- Не-е, Егор, тут шире мысли, глубже вникай. Праздник мы с тобой придумали?

- Да он мне ни по кех!

- Во! Властя сверху спустили. А она, власть-то, хитрая-прехитрая. Абы что не придумает. Ты видишь, сколько несправедливости творится? Люди простые возмущаются, зло накопляется. Того и гляди, взорвется... А тут тебе раз, и праздничек подоспел. Примиряемся, ребята, обниматься, целоваться давайте...

Саманок так и покатился со смеху. Аж слезу прошибло, аж в горле запершило.

- Это же, помнишь, - заговорил сквозь смех, - в школе учили про Юрьев день?

- Как не помнить. "Вот тебе, бабушка, и Юрьев день"... - Теперь смеялись оба.

3

Этого стука в дверь он будто ждал: не испугался, не вздрогнул. Правда, перед тем то ли нерешительно, то ли ради собачьей обязанности Глухуша лениво гавкнул раз-другой. Открыв дверь, хозяин едва не расхохотался. Мгновенно всплыла когда-то очень любимая фраза из лексикона молодого дружка Максима, он говорил о тощих, худых мужиках: "Прикрой свое тщедушие..." Действительно, перед ним стоял длинный, худого телосложения мужчина, не сказать, что молодой, но до старика он далеко-далеко не дошел. Он широко улыбался. Когда же разглядел в укромном уголке кобеля и вовсе рассмеялся закатисто.

- Э-э-э, приятель, да ты жив, оказывается...

- А он что, должен быть мертвым, как и его хозяин? - задал такой вот вопросец раннему незваному гостю.

- С чего ты взял, что петровский мужик неживой? Домыслы все. Длинные языки мелют, а развесистые уши за правду приемлют. В подмосковном интернате он блаженствует... - Незнакомец как бы уж нервничать начал. - Ему вот, - кивнул в сторону Глухуши, - досталось на орехи. - Пришедший похлопал по ноге и позвал к себе, торопливо шаря по карманам. - Где-то у меня конфетка была. Любишь конфетку-то? На меня-то у тебя зла быть не должно, если б я тебя тогда не оттащил в кустики, Верзила в злобе и добить тебя мог, - говорил, не глядя в собачью сторону.

- Он глухой. С ним надо разговаривать, глядя ему в глаза, тогда он поймет.

- Эх, ты! Вот оно как. Это Верзила, телохранитель, поленом огрел. Уж больно настырничал псина, когда хозяина уговорили переехать в приют подмосковный и пожитки его в машину грузить начали.

- Ишь, благодетели...

- Мы-то люди сторонние, нам-то что...

- За какие же заслуги-поступки такую увагу предоставили мужику?

- Да он один оставался от всего села-то и на него одного законный пай земельный выделялся, а остальные невостребованными числились. Но по нынешним законам, получалось, что без его разрешения к брошенной земле-то не подступись. Куда не ткнешься, - мужик одно твердит: "Мое это место". Так вот, наш босс забрал пай у него в аренду.

- Ловко!

- Ловко не ловко, а смешно. Сейчас находятся и другие желающие до земли Петровского года, как говорят, власть сменилась. Теперь Саморудов талдычит на любой кусок земельный: "Мое! Я в аренду взял".

- Ни закона, ни власти?..

- Не знаю, не знаю: как дела с законом вершатся, как с властью он управляется, но вот уже третий год зерно с этой земли качает.

- И куда же?

- Да в соседнюю, пограничную область. Там у Саморудова имение укрепляется.

- А вы, значит, в батраках?

- Работать где ни где надо. У всех семьи, пропитание добываем. Босс платит, справно зерно дает. Я вот по этом вопросу и подъехал-то. Узнать хочу, не купите ли? Недорого...

- Зерно нам нужно.

- А мы и привезем. Все без хлопот! - оживился ранний посетитель. И лицом даже посветлел. И любое: ячмень, пшеница.

- И много можете поставить? - перешел он на официальный тон.

- Да сколько хотите! Нас немало работяг-то... И все чин чином: и паспортные данные, и ордера на получение хлеба. У нас две тракторные тележки есть - на три и на пять тонн... Какую занарядим, та и будет представлена.

На первый раз "занарядили" трехтонку. На большее покупатель не замахнулся: надо посоветоваться с председателем.

Едва он успел сходить к Дмитрию, известить о состоявшейся сделке, как трактор, ведомый "тщедушной личностью", уже затарахтел возле пустующего склада "Трех мужиков". Дмитрий одобрил сделку. Заказ был увеличен. К концу дня склад ломился от запасов зерна.

Никогда не думалось, что от обыденной работы, от рядового действа - как заготовка запасов на зиму, не столько для себя, сколько для хозяйства, может исходить столько спокойствия, а вернее, значимости для самого, для самого себя. Да и само слово "хозяйство", становится одушевленным, осязаемо-живым. С ним можно потолковать о приближающейся зиме и даже по-серьезному спросить, мол, ну, как ты, к зиме готово?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Первый снег совершенно удивил, как бы сказал в свое время дед Фитек - сшиб с панталыку. Пошел он с вечера и за ночь напорошил - уж если не целой периной, то пухлым стеганым одеялом, - землю укрыл основательно. И не это удивляло, а цвет необыкновенного покрывала! Оказывается, он забыл цвет снега. За время городского жительства он сильно продвинулся в теории: узнал и помнил рассуждения великого художника Репина, что белого цвета нет и снег не бывает белым. Но эта теория не вросла в жизненную суть. Ну, не бывает белого снега - правильно: вон он по городским улицам расползся и коричневатый, и черный, а возле химкомбината и желтый, а то и вообще серо-буро-малиновый.

А тут! Едва вышел утром из сеней, едва глянул на этот переливающийся простор и едва не задохнулся. Невозможно отыскать слова, невозможно определить степень возвышенных чувств. И некстати непонятная грусть вдруг накатила, щемящее обостренная от незнания - как насладиться этим великолепием, как хоть малую толику вобрать в себя, как бы украсить, осветлить себя изнутри.

Он не мог подолгу задерживаться в избе - готовил корм, топил печь, и все же наступала минута, он выскакивал на улицу и подолгу смотрел в даль! Может, именно это и есть сама Жизнь! Если тебя радует, возвышает, преобладает над всеми твоими заботами, нуждами, если от тебя самого-то ничего не только не требует, но и не просит ни о чем. И всего-то навсего: смотри и постарайся понять...

Как-то некстати в этакую красоту и возвышенность втиснулся следователь, щеголеватый капитан. Приехал после обеда на милицейском "козельчике" с синей полосой. Известное дело, сразу к начальству, к председателю.

- Вы почему скупаете краденое зерно? - эдак с гонором, с пугающей интонацией.

Но такое обращение может, кого бы и настращало, но только не Дмитрия. Он с подчеркнутым спокойствием поздоровался, испросил документ и, ознакомившись, заговорил, следует повториться, с подчеркнутой вежливостью:

- По удостоверению вы следователь, а если судить по вашему вопросу, то вы судья, уже установивший преступный акт и дело за приговором.

Такое изречение остудило наскок капитана и он сильно удивился.

- Не сидели? - поинтересовался чуть погодя.

- Бог миловал.

- У меня заявление господина Саморудова!

- О-о! Господина! Обычно-то в милицию обращаются граждане.

- Пусть гражданина, - попятился капитан. - Он утверждает, что его рабочие украли зерно, а вы у них купили.

- Надо сразу уточнить: купил кооператив и на то документы есть. А вот на предмет кражи у господина Саморудова, к нему и обращайтесь. Что ж он допустил такое.

Следователь сразу почувствовал себя не у дел: на всякий случай покопался в бухгалтерских документах и отбыл на милицейском "газике", будоража быстрыми колесами потрясающий первый снег.

Неожиданный приезд официального лица при погонах, наверное, только Саманка чуть растревожил.

- А может они вправду ворованное продали?

- Им и отвечать. Нам они документы предъявили. И не липовые.

Маленькое происшествие не поменяло цвет у снега, не сменило и настроение.

2

Уже по укатанному, уезженному грейдеру заявился однажды Максим. Как всегда, с большими запасами продуктов. Веселый, уверенный в жизни. Сыпал городскими новостями, которые сделались отдаленными и неинтересными, а если точнее сказать, не интересующими. Хотя времени прошло всего ничего, но городская жизнь не просто отодвинулась с "первых рубежей", она стала как бы чужой и давней-давней. Воспоминания о детстве в Калиновке и те сделались ближе, роднее. Люди из детства сделались более "живыми", реальными. Они виделись не просто какими-то образами, эпизодами, но объемной жизнью, с подробностями, с мелочами...

Перегружая продукты, Максим из веселого постепенно превращался в сдержанно-веселого. Он то и дело натыкался в непросторном жилье друга на съестные запасы, так сказать, местного производства. Зародилась непонятная ревность, мол, чего же это я старался-старался, хлопотился-хлопотился, а вышло все зря, в моих заботах тут не нуждаются...

Все "разочаровательные настроения" погасил Дмитрий. С первых минут свидания с ним Максим почувствовал свою необходимость, надобность этим людям.

Председатель допекал "юридическими аспектами": его интересовало если не все, то очень многое.

- А скажи, Максим, неужели вот эта пресловутая стена может стать серьезным юридическим разбирательством?

- Еще как может! Особо если учесть нынешнюю псведодемократию. Вы только посмотрите, что творится! Для нас, городских, кинули клич: "Дачная амнистия". Это же идиотизм. Амнистировали... Да это сравнимо с тем, к примеру, отберут у нас жен, детей и скажут, перерегистрируйтесь, оформите документы по-новой, потому как те документы были оформлены не при демократии. И загуляет чиновничья... А с этой ли женщиной вы прожили жизнь? Представьте справку. А ваши ли дети? Представьте справку, анализы по ДНКа...

- Ну, Максим, ты через край хватил.

- Какое там, через край. Я этой дачей двадцать лет владею. Она моя собственность, я на ней хребет согнул. Ведь Советская власть под "дачи", в основном, бросовые земли давала. Я навоз туда на велосипеде мешками возил, а то и сумочкой. Теперь я должен на колени встать, кошельком трясти перед чиновником, чтоб он отдал мне свидетельство на м-о-е. Не успею ко времени, отпущенное "амнистией" - отнимут. Это та же, объявленная преступной, коллективизация.

- Тогда пусть и Саморудов оформляет собственность на "стену", - загорячился Дмитрий.

- Оформит, будь спокоен. У него кошелек. Для нынешних порядков - это главный козырь. - Максим повздыхал маленько. - Появятся в дачных кооперативах пустыри - брошенные участки.

- Богатенькие займут.

- Не кинутся они на наши обглоданные, отдаленные места, Им любка подавай, к центру ближе.

- Но регистрировать-то надо?

- Естественно! А для этого всего и надо коротенькое распоряжение для чиновников... "За период от и до выдать документы владельцам дачных участков или земельных".

- И все?

- И ничего больше. Всего-навсего: отдайте народу, что ему с покон веков принадлежит.

- Оно, вроде, так и получается, - высказал робкое предположение Дмитрий. - Захотели мы землю взять, нам и отдали.

- Вот именно "вроде"... С месяцок побегал к "единому окну"?

- Не меньше...

- Несколько тысчонок усвистели?

- Не без этого...

- То-то и оно. А по-хозяйски, по-деловому надо бы просто спросить у каждого селянина, к примеру, господин Саманков, вы как поступите со своим наделом? Сами обработаете или в аренду сдадите? Распишитесь...

- Ну уж, господин, - Саманок аж зарделся. - Чего и скажешь...

- Действительно: "скажешь". Не скоро мы, видно, до такого отношения к людям доживем. Ничему нас ни время, ни история не учат. Были Пугачев, Разин и ныне, небось, уже ходят по землей нашей, подрастают...

Маленько помолчали. Видимо, каждый думал о сказанных словах, примеряя их к текущей жизни. И снова заговорил Максим, с легкой улыбкой на лице. Она, эта улыбка, как бы предупреждала собеседников: меняем тему.

- Я так думаю, с весны будущей ваш коллектив пополнится... Дочь моя, агроном по специальности, рвется в ваши края.

- А что ж Украина? - искренне удивился старый друг. - Ты сам столько рассказывал о хорошем житье дочери...

- Была жизнь хорошей, да поплохела. Говорит, что среди украинцев жить стало боязно. А я ей, мол, и у нас тут не краше... Всей семьей снялись, теперь у меня живут.

- Сильно стеснили! У ведь трое детей?

- Трое внуков моих! Я радуюсь такой тесноте. И отговариваю от поездки в село, но все впустую. Не любят они город: что она сама, что муж. Говорят, в городе простора нет.

- Правильно говорят, - утвердил Саманок. - Пусть приезжают. По первости могут у меня пожить, а там, глядишь, с силами соберутся, свой дом поставят.

- В этом не проблема, - эдак снисходительно заверил Максим. - Средства есть.

Дмитрий похвалился про то, как ловко он поговорил со следователем... Максим только усмехнулся.

- Жди повестку в суд. Знаю я следователей: он наверняка наобещал Саморудову с три короба...

- Как же так? - Дмитрий аж поперхнулся.

- А так и жди. В суде доказывать придется. Докажешь там - будешь молодец. Хорошо, что документики какие-никакие есть.

- Вот дела, - то ли огорчился председатель, то ли просто засомневался.

- И все-таки у вас тут попроще, - успокоил Максим. - Вы друг другу в глотки пока не вцепились. Начальство от вас подальше, да и нужны вы ему, начальству-то, как собаке пятая нога. Но потихоньку-полегоньку и вам гаечки подкрутят...

3

Уже по большому снегу Дмитрию, как руководителю, из райсуда повестка пришла. В повестке и про свидетелей указывалось: де, либо самих везите, либо их письменные показания.

Саманок, как говорится, и руками, и ногами замахал:

- Не-не, хоть ветер свисти, увольте. Я там со страху помру. Знаю я, этих судей: закрутят-завертят - сам себя забоишься...

В суд явились вдвоем. Дмитрий пошутил:

- Два руководителя пожаловали - кооператива и избы у стены.

Можно бы и развеселиться удачной шутке, но судебный, хоть и небольшой зальчик, заставил вести соответственно. Дмитрию настроение приподняло иное. Просвещенный Максимом о юридических "зацепках", он сразу заметил, что ни одного "вора" - рабочих саморудовских не было видно. И Дмитрий нашептал своему "свидетелю", мол, на это и будем давить. Однако, не пришлось прибегнуть к этому. Судья, женщина некрасивая, с деревянным лицом, сама заострила внимание на данной ситуации:

- Вы обвиняете их в краже? - обратилась "в лоб" к Саморудову, едва началось судебное разбирательство.

- Нет, нет, - поторопился Саморудов, - я жалуюсь на скупщиков краденого.

- Я не вижу документов, подтверждающих кражу...

- Ну как же, мы говорили с господином Имаевым и он сказал, что они не обязательны.

- Так вот, и идите к господину...

Собственно, на этом и закончился юморной суд. Правда, для Саморудова этот "юмор" въехал в копеечку: судья на его счет отнесла и судебные издержки, и возмещение материальных затрат предполагаемых ответчиков. Председатель было заикнулся и о моральном ущербе, но его отговорил напарник от такого действа, да и судья охолодила маленько.

- Моральный урон суд определяет: хотите, подавайте...

Саморудов превратился в шипящего. Если в сторону правосудия он заметно сдерживался, то противничкам из Калиновки "лепил" напрямую и с угрозой.

- Вот погодите, придет весна, я с вами разберусь! Ишь, развольничались...

Если бы не было рядом Дмитрия, можно бы и побояться грядущей весны. Что ни говори, а Саморудов, видать, сила: упрятал же он мужика из Петровского и это выдается за благо. Сказал же "тщедушный" про него: "Благоденствует!.." Это в интернате-то? Так вот упекут в тьму-таракань, а слушок пустят, мол, как в Раю!

Он и ночью, когда не спалось, думал о злополучной стенке. И все чаще приходил к утешительному выводу, мол, черт с ней, пусть ломает. Новую поставим, свою. Но тогда подступало чувство подавленности, унижения. Сегодня стена у кого-то бельмом в глазу, завтра сам этим бельмом сделаешься. Ходишь не так, смотришь не туда, да и вообще, не по-нашему живешь.

После крещенских морозов запуржило: люто, размашисто. Густо сыпало сверху, остервенело мело по низу. По грейдеру неустанно и днем, и ночью сновал бульдозер, раздвигая заносы. Об этой машине думалось, как о живом существе. Будто добрый, крепенький старичок заботливо хлопочет с метелкой по двору.

Хорошо слушать в ненастную ночь: звук усиливается, доносится со стороны сеней - кухни, значит агрегат приближается от Мухановки и теперь ему путь до Зверяевки. Грейдер поделен на участки: от самой Токаревки до Зверяевки, конечного пункта. Калиновка на последнем отрезке. Звук начинает удаляться, затихать и становится слышно, как неистовый ветер кидается и бьет о стены избы охапками снега, подвывает в вытяжной трубе. Это немного пугает, только не какими-то последствиями - ничего плохого не сделает - а воображение "рисует картинку" бесприютности, жесткой, колючей стужи.

Грозный закатистый лай резко оборвал "картинку". Торопливый стук в дверь всколыхнул тревогу. Как был в трусах и майке, выметнулся в сени... Не подходя к двери, спросил:

- Ой, добрый мужичок, спасай! Замерзаю.

Может, в какой другой раз женский голос заставил подумать о себе, о своем облачении, но только не в этот момент. В призыве и правда, послышались нотки отчаяния. Он и сам не мог бы определить, за какие доли секунды отодвинул дверные заложки, провел "замерзающую" в избу.

- Раздевай меня скорее, разувай - я, наверное, ноженьки обморозила...

- Да, одеты вы не по сезону.

- Не по вашему сезону, а у нас, в городе, нормалек, еще и жарко.

Он шустро снял дубленку, осторожно стащил изящные сапожки. Предложил даме сесть в его собственное кресло. Она завозмущалась:

- Ты что, никогда баб не раздевал? Стаскивай колготки, они, наверное, к телу примерзли?

Им овладело некое волнение. Он вдруг, как бы случайно, удивился мысли: "А что это давным-давно о бабах не думалось?" Скорее от волнения, а не от стеснительности, грубо потянул нижнее одеяние.

- Осторожней, ты же с кожей сдерешь. Их скатывать надо: на изнанку вывертывать. Прямо мальчик какой-то: баба погибает, а он как вареный...

Эти нелицеприятные слова сподвигнули его к решительным действиям. Быстренько отыскал чистые тряпицы, смочил водкой и обернул пухлые, покрасневшие колени. Потрогал ладонями пальцы ног. На эти действия "ночная гостья" отреагировала кокетливым смешком:

- Ой, щекотно! Какие ладошки у тебя горячие...

- Это хорошо, что тепло чувствуешь. Не обморозилась.

Согрел в тазике воды, осторожно водрузил туда "обмороженные ноги", при этом успел подивиться крохотным пальчикам. И предмет для удивления - налицо: и сама хозяйка ног и ноги имели солидные формы, а пальчики - игрушечные. Не удержался, потрогал, ласково помял, осторожничая в теплой воде. Потом встрепенулся, сварил кофе. Выпив чашечку, гостья решительно утвердила:

- Спасибо тебе, добрый мужичок, спас!..

Он смутился, заскромничал...

- Первые впечатления обманчивы...

- Глупости. Я как увидела свет на столбе перед домом, так сразу определила - тут добрые люди живут. Ныне, ведь как, точно пауки по закоулкам, по темным уголкам да за глухими заборами.

- У нас, в наших палестинах, некого опасаться, все на виду. - Решил "блеснуть" он краснословием.

- Палестины всюду одни и те же, да жильцы разные. Иные так "запалестинятся", что и ломом к ним вход не пробьешь.

Спорить далее было не о чем. Он собрался хлопотать о постели. Однако надобность в том отпала неожиданно и просто.

- Хоть обычно принять - баба в кровати с краю, сегодня я к стеночке лягу. Ты, на правах хозяина, охранять станешь.

Скинув трикотажное платье, юркнула в постель, будто на свое привычное место.

Он какое-то время пребывал в нерешительности. Вылил воду, маленько прибрался...

- Утром порядки наводить будешь. Ночь на исходе. Автобус бы не проспать.

Ложился он тихонько, чуть ли не по-ворски. Едва прикрылся одеялом, как тут же оказался в жарких объятьях. Дальнейшие действа мысли почти не сопровождали, почти всем завладели эмоции и чувства. Из мыслей, сколь-нибудь целостно, запечатлелась в мозгу только одна: "А я еще ничего!"

И потом, вдруг, стало казаться, что живут они рядом с давних пор да случилась какая-то нелепость и они расстались ненадолго и теперь эта нелепость сама по себе устранилась...

Он заботливо поправил одеяло. Она, уже полусонная, кокетливо подхихикнула:

- Не надо, мне тепло-тепло. У тебя не только ладошки горячие: очень согрел меня...

Спала она тихо, только иногда тревожно вздыхала. За стенами избы нарастал тракторный рокот, но прежние добрые чувства не возникали. Скорее - наоборот: "Вот разъездился, спать людям мешает".

К нему сон не шел. В мыслях громоздились всякие планы. Он смело воображал их совместную жизнь. Особых препятствий не возникало, а если и появлялись - он их быстро "улаживал". "Ну, подумаешь, моложе возрастом она. В нынешние времена - это не покор. Городом избалована? - Он сам такой. Куда и делась она, эта "избалованность"? Кто скажет, что он не сельский житель? Он даже попробовал "попытать" себя "острыми" вопросами, мол, как же один-то жил?

Нет! Он не мог лежать вот так спокойно, ничего не предпринимая. Встал, хотя не видел, чем занять себя: свои руки, свои мысли.

Прокричавшие, наверное, уже третьи, петухи, напомнили про утро, про завтрак.

- О! - шепотом прочувственно воскликнул он, - состряпаю-ка я дранички, удивлю гостью!

Ах, как он старался! Все у него ладилось. И все мелочи не проскакивали мимо рук, не миновали обязательного осмысления. Посуда, казавшаяся прежде громоздкой, громыхливой, теперь утратила способности выскальзывать и падать в неурочное место: она парила, повинуясь его мысли. Сперва он навел жидкое тесто из муки и яиц, затем, проливая обильные слезы, натер на мелкой терке лук - отжал сок и в него начал тереть белые-белые картофелины. Получившаяся масса не теряла цвет, не коричневела. Луковый, добытый со слезами, сок, позволял сохранять крахмальному месиву естественный цвет. Перемешав с тестом, он из дальнего ухорона достал бутылочку оливкового масла и приступил к основному священнодейству - выпекать оладушки! Так увлекся, что прозевал, как встала с постели гостья и если бы не Глухуши, замолотивший хвостом по полу, мог бы испугаться неожиданному явлению. Уже одетая, "нафуфыренная", предстала образом, для души приятном.

- Чем так вкусно пахнет?

Он собрался обнять, ее, приласкать. Она предупредительно - выставила вперед ладони.

- Тихо-тихо! У тебя, небось, руки в жиру, платье залапаешь, никакими порошками не отмоешь, никакой химией не выведешь. - Такое деловое замечание, ему показалось равнодушным, как говорят, ни с чего, жестким ударом наотмашь. - Что на улице? Я не проспала автобус?

Занятый стряпней, он не воспринял начало дня, не отметил и то, что не лютовал ветер, не кидался охапками снега. Она выглянула за дверь и почти сразу отпрянула.

- Б-р-р. Страшная пустота: ровное, бескрайнее, белое покрывало. Точно огромный саван над сплошными покойниками.

- Уж если это и покрывало, то покрывало добра. Оно запеленало землю поплотнее, чтоб в спокойствии побольше набраться сил и во всей красе развернуться весной!

- Ну, философ! Вот и Витька, наверное, из таких. Это он заманил меня... Далеко до Зверевки?

- До Зверяевки?

- Один черт - пустыня. К нему ехала. Вчера на автобус опоздала, а тут какая-то семья до вашей деревни на "уазике" добиралась, я присовокупилась, будь оно неладно... Чуть не замерзла. Спасибо тебе, отогрел. - Она хитровато стрельнула глазками, лукаво улыбнулась.

- А до Зверяевки автобус пойдет в середине дня, пока в Токаревку сгоняет.

- Я что, дура? Не видела я ее и глядеть нет охоты. Накатила романтика, дай, думаю, навещу дружка-приятеля. Навестила, чтоб на печи ему замерзнуть. Не-е-е, надо мной оглобли править, пока жива. У вас тут за один день одичаешь.

Перед ним была совершенно иная женщина, не вхожая в его ночные грезы. Не став родной, она сделалась, за какие-то минуты, еще чужее.

- Ты знаешь, - продолжая расправляться с его деликатесом, продолжила "свою говорильню", - есть хреновые бабы, а есть бабы хреновы. Эти, в основном, только ему и принадлежат. - Так я из этих. - И счастливо расхохоталась. Чуть погодя, спросила равнодушно. - Из чего это ты черепеньки сварганил?

- Из картошечки!

- Ну, ты погляди! Из картохи, а такие съедобные!..

Он мог бы перечислить десятки блюд из "второго хлеба", да не было желания. Приближалось время автобуса. Он уже забоялся, как бы она не опоздала к транспорту.

Обуваясь, она сильно огорчилась:

- Ну, ты только посмотри, всю лакировку на сапожках оцарапала об вашу поземку хренову.

"То ли еще будет", - позлорадствовал он мысленно, представляя, как будет она проваливаться в снежные заносы, пока выйдет на грейдер.

А шла она неуклюже, точно пьяный мужик, раскинув руки и переваливаясь с ноги на ногу.

Автобус шустро приближался из-за "Нахаловских огородов и стало совсем не по душе ощущение того, что она не успеет. Даже муражки по телу высыпали.

Спасибо водителю, заметил вихляющуюся бабу и придержал маленько своего коня.

Пока автобус не скрылся за дальним поворотом, он не стронулся с места.

Лишь потом, громко хохотнув в снежной тишине, облегченно воротился в дом. Тесто еще оставалось и он решил выпечь его до конца, а потом сходить за Саманком и угостить еще и чарочкой. Появилась острая необходимость в радостном отклике, добром, откровенном общении.

Не успел довести свое дело к финалу, Саманок заявился сам. Радостный, возбужденный, с трудом сдерживающий слова, готовые ринуться из него фонтаном.

- Ты чего в снегу-то весь угвазданный?

На вопрос Егор рассмеялся по-дитячьи, счастливо взахлеб.

- А я к тебе бежал, оглянусь по сторонам - никого не видать, да как в сугроб нырну! Снег такой ласковый, духовитый!

"Мальчишка, как есть, мальчишка, - позавидовал тайно дружку. - Я, наверное, что-то прозевал"...

- Новость тебе принес! Прибава в нашем населении - к "Услышать как Сямен поет" дальняя родственница из Украины приехала, семейная, с дитями!

- И на собственном "уазике"?

Саманок так и опешил.

- Ты уже знаешь? Откуда?

- Да, понимаешь, ночью не спалось... Потом, как-нибудь расскажу. В день смеха, первого апреля... Надо же, у Дуни родня объявилась!

- У всех родня, только я один, как былка на ветру, - разительно переменился Саманок. Даже и не верилось, что всего минуту-другую назад, он сиял, точно лучик восходящего солнца.

- Брось, Егор, нашел чему огорчаться. Садись к столу, обмоем увеличение поголовья. Ты представь, нагрянул бы ты ко мне с родней, у меня и дранничков бы не хватило, а про водку и говорить нечего...

Саманок не сразу отозвался на утешение. Когда отведал с десяток оладушков, расчувствовался:

- Удивительно вкусно ты готовишь! Еще больше уважения появляется к родимой картошечке!..

4

Казалось бы, особой хозяйственной деятельности в "Трех мужиках" не наблюдалось, но бухгалтерия задыхалась в бумагах. Отчеты, отчеты, отчеты. Во всем, в каждой мелочи. Саманок, мало вникая в бухгалтерские дела и то поразился в никчемности некоторых запросов от "верхов". Участливо посоветовал Шурке Горбатой:

- Возьми встречные повышенные обязательства по отчетности: ежемесячно представлять данные о повышении яйценоскости свиней и улучшении хрюкачества кур-несушек. Глядишь, премию отхватишь...

Между тем, Дмитрий, предполагавший, что с продукцией саманковой фермы проблем не будет, забеспокоился. Оно ведь как думалось: зарезал и на базар. Не тут-то было. Без справки ветслужбы - не прыгнешь. Своего ветеринара не было, служивший на комплексе за одиннадцать километров ветврач, рекомендовал "подвозить" к нему на обследование каждую голову.

Так велось испокон века: возили крестьяне или за хороший магарыч скотинский эскулап дозволял себя доставлять к объекту обследования.

Дело осложнялось еще и тем, что "Комплекс" акционированное предприятие и больше половины акций держат дельцы из соседней области, в том числе и Саморудов.

Оно, конечно, "Три мужика" настолько мало, про такие обычно говорят, мол, эдакую соринку в глазу и то не заметишь.

Так-то оно так, да вдруг угодит на внимание Саморудова - он мимо не пройдет. Обязательно прицепится...

Но, видно, быть тому, все великолепным образом устроилось. В конце зимы наведались в Калиновку два молодых человека, назвались москвичами. Они без лишней волокиты заключили договор с кооперативом об откорме свиней для подмосковного мясокомбината.

Особо, что глянулось председателю - это предоплата и то, что покупатель способствует в приобретении молодняка,

Саманок на "седьмое небо" вознесся: а как же, его "цех" в главных доходных статьях.

- Так вот, неспеша, потихоньку-полегоньку будем укрепляться, - довольный, потирал руки Дмитрий. - Основные корма сами производить начнем, строительство расширим.

Однако чуть ли не в самое половодье пришел вызов из райсельхозуправления. Председатель получил нахлобучку: "за разбазаривание областных ресурсов". Дмитрия это нисколько не напугало: "Кто помогает нам - тем помогаем и мы".

Имаев, ведший это совещание, тут же предложил "помощь" - закупать зерно на корм по соседству, у Саморудова.

- Мы сами с усами! У нас земля есть - будем выращивать собственными силами.

Так и отрезал Имаеву, чем и рассердил начальство и оно, в свою очередь, пообещало какие-то санкции. Но они, эти обещания, подействовали только на Саманка и то не сильно.

Как-то ночью разбудил лай Глухуша. Подумалось с недовольством: "Опять кого-то несет нелегкая. Может, отключить эту лампочку?". Но никто не постучал и шагов за стеной не было слышно. "Видать, весну чует". А на утро причина собачьего беспокойства сделалась понятной. В его "саду" было множество заячьих набродов.

- Ах вы, косые шалуны, - заговорил вслух, оглядывая обгрызанные ветки яблони. - Ну, погодите у меня!

Достал из тайника ружьецо, вытер обильную смазку, на разогретой сковородке маленько подсушил патроны. Шалашик сгондобить в густорастущих ветлах - пара пустяков. Едва заиграл в небе месяц, затаился в ухорончике и стал ждать. Недолго томился. Явились голубчики. Он взял на мушку, как ему показалось, самого большого.

Выстрел прозвучал оглушительно. Он и сам испугался: чего доброго, вся округа услышит.

Что до округи? Неизвестно. А вот Саманок и Дмитрий выстрел слышали. О том они сказали за столом, к которому пригласил он их, на "дичь".

- Как бабахнул, я сразу папанино ружье узнал: оно как пушка настоящая ахает.

- Да ты же ружейный голос, как говорят, сто лет назад слышал.

- Твоя правда, давно оно не стреляло, но я его из-за страха помню. Всегда боялся.

Дмитрий, нахваливая тушеную зайчатину, предупредил рассудительно:

- Со стволом поаккуратней, лучше пусть молчит. И правильно делаете, что дома не храните. Вне дома найдут - ничейное.

- Сдать его в милицию, спокойнее будет.

- Глупости, Егор, - авторитетно заявил председатель, - лежит оно и лежит, корма не просит.

Ружьецо водворилось в ветловое дупло, как причина тайного страха Егора Саманкова.

Зима сдалась без боя. Тепло, как пришло в конце марта, так и не уходило. Конечно, случалось, похрустывали "сурьезные" морозцы-утренники, но они контрастнее, резче подчеркивали прелесть ранневесеннего тепла, с тонкими, только-только зарождающимися ароматами просыпающейся земли. На улице, за стенами избы, невозможно было ощущать себя спокойным, уравновешенным. В душе все бурлило и сердце колыхалось ликующе-тревожно. Вокруг таилось ожидание чего-то светлого, большого.

Первым на поле, со своим "Белорусиком" появился Симка Болт. Белозубо улыбаясь, похвалялся:

- Я, как жаворонок с хохолочком, первым про весну-красну напоминаю.

- Тебе бы взлететь, да зад тяжел, - подковырнул Саманок, деловито мял в горсти черные комья земли.

Волей-неволей вспомнились виртовские "литературные герои": где-то здесь запеклись капли крови одного из них. Земля, небось, помнит...

В отдалении показался обоз. Это поспешал в "отъезжие поля" Саморудов со своим большим и громоздким отрядом. Вдруг вся кавалькада завернула в сторону жилья "Трех мужиков". Почувствовалось что-то неладное. Он первым рванулся к своей избе у стены, Саманок за ним. Пожалелось, что председатель в райцентре, с ним бы спокойнее.

Когда прибежали, Саморудов распоряжался по-хозяйски, понукая.

- Заводи петлю троса за верхушку! - Чуть поодаль поуркивал мощный трактор. К нему другим концом приторочен трос. Замысел куда как ясен.

Удивило, почему молчит Глухуш? Он увидел его под лавочкой, лежал безжизненно-вытянутый, из носа сочилась кровь.

Дальнейшее откладывалось в сознании рвано, обрывочно.

- Не дам! - сказал грозно, и стал под стену.- Не смеете!

- Ведь, как кобеля, ткну лопатой, и положу рядком. - Грозно надвинулся Верзила.

- Ты это оставь, - начальственно рыкнул Саморудов, - уведи от стены.

В голове молниеносно промелькнули слова Дмитрия: "А я пальцем в глаз"... Но для такого действия он не был готов. Какой-никакой, но перед ним человек. А тот, огромный, сильный, сгреб его в охапку и отставил в сторонку, крепко вцепился в плечо.

Засуетился побледневший Саманок.

- Да хрен с ним, пусть валяет. В два счета новую, свою поставим...

- Это как хотите, а я свою заберу, мне кирпич в Петровском нужен, буду полевой стан возводить, - и махнул рукой, дал сигнал трактористу. Натянулся трос, стена качнулась.

Тело хозяина избы, пронзила отчаянная боль, будто его самого захлестнули тросом и удавка сжимается. Он почувствовал, что цепкая хватка Верзилы ослабла, рванулся на прежнее место, к стене...

Стена рухнула, накрыв его и кирпичами и облаком пыли. Мгновенно все стихло, даже трактор и тот заглох. Видно с испугу тракторист нажал не на тот рычаг...

- Убили хорошего человека! - сказал почти по слогам и прочувственно "Тщедушная личность".

- Не мели глупости, - пристрожил Саморудов. - Произошел несчастный случай...

- Здесь произошло убийство! - твердо повторил рабочий.

- Чего стоите, разбирайте завал! - И у Саморудова голос задрожал.

Началась суетня и в этой суете никто не заметил, как решительно и отчаянно Саманок - Егор Саманков шагнул к дуплистой ветле...

* * *

Несколько дней спустя, в местной районной газете, в разделе "криминальная хроника", появилось сообщение, мелким шрифтом было напечатано: "На днях неизвестным киллером убит предприниматель Саморудов. Ведется следствие"...

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мёртвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зёрнышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сёл до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города всё же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мёртвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).