Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

ПРОЗА

═Константин Скуфьин

═ЗАПИСКИ

═ЕЛЕЦКОГО

═МЕЩАНИНА

═══ ═══════Предлагаемое читателям ╚Подъема╩ окончание повести ╚Записки Елецкого мещанина╩ принадлежат перу воронежского профессора Константина Васильевича Скуфьина (1908--2000). Название продиктовано не более чем социальным происхождением ее автора и местом его рождения -- древним Ельцом. Для тех, кто не читал начала повести, поясню, что автор рассказывает о себе и о своих сверстниках в пору их детства, отрочества и юности, которые совпали с годами невиданных до того времени социальных потрясений и ломок: Первая мировая, Гражданская война, сопутствующие им лишения и разруха -- тяжелейшие испытания даже для взрослого человека. Эти═ трудные для Константина годы скрашивали природа и чтение. Под их влиянием формировался его духовный мир. В небогатом доме родителей было много книг отечественной и зарубежной классики, была Библия. Глава семьи -- служащий табачной фабрики Заусайлова -- любил собирать домочадцев для семейных чтений и привил сыну любовь к книге. Неудивительно: что в 1926═ году Константин поступает на лингвистическое отделение Воронежского университета. Однако вскоре увлекается биологией, переходит на естественное отделение и с годами становится ученым -- зоологом.

════ Профессор ═К. В. Скуфьин оставил большое═ наследие в виде научных трудов и вузовского учебника по экологии. Пройдя с ХХ веком долгий и сложный путь, уже на склоне лет он стал свидетелем еще одной социальной ломки. Не без влияния событий 90-х годов Константин Васильевич начал писать о начальной поре жизни, о земляках и родном городе, оказавшихся в водовороте истории. Видимо потому, что пером его водили чувства и щедро открытые тайники памяти, повесть получилась яркой, откровенной и благородной, она написана выразительным языком со множеством живых подробностей того времени, ныне, с сожалению, забытых. Ее можно читать и перечитывать, но при этом она не теряет новизны и свежести восприятия, от нее исходит обаяние личности автора -- человека мудрого, много видевшего и пережившего. Не сомневаюсь, что ╚Записки╩ будут с особым интересом и благодарностью встречены его земляками.

═Публикации начала повести (1) обрывается на последствиях рейда генерала Мамонтова в Елец в августе-сентябре 1919 года.

═Сергей ОХРЕМЧИК.

1 См. ╚Подъём╩, 2007, ╧ 5.

═Часть V

═ГОЛОДНЫЕ И ТИФОЗНЫЕ ГОДЫ

═(1970--1921)

═С каждым месяцем все голодней

══Если Страх вроде бы отступил и скрылся на время где-то в подполье, то в дом смело═ вошло и расположилось в нем по-хозяйски бледно-синеватое и костлявое чудовище -- Голод. Речь уже не шла о лишении чего-либо вкусного и даже о недоедании простой каждодневной пищи -- это стало привычным за последние два года. Недоступной становилась любая пища: хлеб, каша, овощи. Уже прошли те времена, когда мама, прихватив из дома какую-либо вещицу, могла сменять ее на что-либо съедобное. На всех дорогах, ведущих в город, свирепо действовали заградотряды. Они═ тщательно обыскивали проезжающую телегу или сани,═ отбирая все найденное, в том числе и топливо, объявляя и эту торговлю спекуляцией. В итоге на Мясном базаре даже в самый базарный день, воскресенье, -- хоть шаром покати, на одних саней не увидишь, и только снег покрывал пустые прилавки, а голодные воробьи перелетали с места на место в поисках пищи и, не найдя ничего, стайкой перелетали с места на место в поисках пищи и, не найдя ничего, стайкой перелетали к продуктовому магазину, Рабкоопу, -- единственному источнику запахов чего-либо съедобного на этом унылом базаре. В Рабкоопе мы покупали продукты по карточкам. В моей памяти не сохранилось тогдашних норм. Мои родители не доверяли детям идти за хлебом, опасаясь, что карточки по дороге отнимут взрослые или мальчишки постарше; мы могли, не дай-то Бог, потерять карточки, а новых взамен не давали. Знаю только, что в семье была своя норма. Мама, и никто другой, нарезала семь тонких пластинок хлеба утром --═ каждому по пластинке в добавление к чашке чая. Последним заведовала бабушка. В ее шкатулке хранились две-три пачки фруктового чая, и опять только она могла его заварить с максимальной отдачей всего содержимого в соединении с искусством экономии, или, как бабушка говорила,═ умением ╚кадить╩. В каждую чашку жиденького чая она клала крошечную таблетку сахарина, полученного уже давно за ╚лимоны╩ в Рабкоопе.

═Чай любили горячий, и он, согревая желудок, обманчиво подавлял голодное подсасывание. А что после этого на обед? Опять тот же аккуратный кусочек хлеба да тарелка пустоватых щей на растительном масле, а в скоромные дни подправленные поджаренными с луком крошечными кусочками тощего сала, которое также приходилось ╚кадить╩. (Это бабушкино слово становилось ключевым). На второе═ -- картошка в мундире. ═И опять, только мама бралась за тягостную раздачу в двух-трех картофелин в зависимости от их размеров.

═Вскоре в нашей семье начались голодные разговоры на неизменную тему: ╚Вот, бывало┘╩; а затем и голодные сны, когда снилось что-то вкусное: вот-вот═ попадут, и уже подают, ложку хватаешь или вилку ищешь, но то одно, то другое непременно помещает, и на этом месте сны обрывались.

═Примерно с февраля хлеб без повышения нормы выдачи стали печь из суррогатов: сначала с грубыми отрубями, потом в ход пошла картошка. Хлеб выпекали влажным, тяжелым; отрежут на карточки норму -- комок комком, уж тут аккуратных ломтиков никакая мама не нарежет. Для облегчения хлеба и подсушки, в пекарнях стали добавлять изрядную долю просяной лузги,═ трудно перевариваемой. Но совсем стало плохо, когда вместо просяной перешли к лузге овсяной, торчавшей из хлеба подобно шерсти неведомого бледно-желтого грызуна. Ости царапали горло, а как они действовали на слизистую оболочку желудка, оставалось только гадать. В 1921 году, памятном засухой, при выпечке хлеба широко ═пользовались черноватыми семенами лебеды, сильно размножившейся на заброшенных посевах. Хлеб стал черным и горьковатым.

═Через два-три месяца такого питания все в нашей семье похудели и изрядно побледнели. У меня ногти на пальцах рук, как и губы, стали отдавать синевой; я постоянно мерз и дома, и в школе, а на улице запыхивался, голова кружилась и подташнивало. В школе провели медицинское обследование -- у═ меня и у доброго десятка других учеников нашего класса обнаружили малокровие. Наш заведующий постарался организовать на месте бывшего карцера  буфетик, в котором на большой перемене выдавали чашку жидкого чая и тонкий ломтик хлеба с остевой щетиной, слегка присыпанной ржаво-бурым сахарным песком. Такая же школьная подкормка была и у Тоши, поэтому мама при утренней дележке добавляла Оле кое-что сверх нормы, да и папа, обедавший в станционном буфете за ╚лимоны╩, старался принести оттуда то бледно-серый пирожок с повидлом, то кусочек

подсолнечного жмыха, а то, как особую роскошь, пару-тройку жамок на патоке. Все это больше попадало Оле, но, глядя на нее, все чаще думалось: ╚Какое там малокровие! Если у нее вообще хоть капля крови?╩

В ту зиму я собрал,═ наконец, воедино все собрание сочинений Станюковича, рассеянное по разным местам нашего дома. Долгими вечерами, выбрав место посветлее и накинув на плечи пальтишко, я переносился в пахнущие солью и йодом моря и океаны. Удивительный═ и неповторимый писатель! Книги Станюковича уносили меня далеко-далеко от тесного мирка крохоборческих мыслей и устремлений, налагаемых условиями жизни.

═ Еще═ на тему хлеба и некоторых грешков

═Каникулярные дни, ранее заполненные играми и походами в гости, проходили быстро.═ Теперь, в 1920 году в гости мы не ходили, игры шли как-то вяло, а некоторые вовсе отпали. Остались игры с беготней, вроде лапты или горелок, но═ поиграешь часок, и вдруг появляется усталость, и голова закружится. Приходилось садиться на лавочку или прислоняться к стене. До обеда еще далеко, а под ложечкой подсасывает. Поплетешься на кухню, попьешь холодной воды -- вроде легче станет, но ненадолго. Хоть чего-нибудь бы жевнуть! Но, увы, в садике нашем вишни сошли, и даже вишневый клей на коре попадается -- шустрый Тоша все облазил; остались только жалкие следы былых янтарно-прозрачных капель.═ С жадностью смотришь на медленно растущие огурчики, на зеленые пучки морковки на грядках, но их так мало, все, наверное, у мамы наперечет, да ведь и совесть не позволяет смотреть на них! Да и в лесу сейчас не найдешь ничего═ путного, а идти далеко, и дойдешь ли?

═Чтобы хоть как-то бороться с приступами голода, завелась у меня одна повадка, подобная вороньей. Утром, получив свою порцию хлеба, я съедал ее, а корки оставлял и нес в выделенный для меня выдвижной ящик в горке. Чего только в нем не было под книгами и тетрадями: старые николаевские медяки, жалкие остатки ниток для змея, три-четыре окаменелых ракушки, найденных в Печорах, диковинное осиное гнездо, как будто сделанное из тончайшего картона. И вот теперь к этому ежедневно добавлялись две-три корки, или корки, как говорили в нашем доме. За неделю их набиралось десятка два -- настоящий клад. Полежав в ящике, скорки становились, как каменные, --молотком не расшибешь; их даже плесень не брала. Крепость скорок была мне на руку. Как только приспичит до рези в животе жевнуть, я бежал в зал к горке, и глотая слюни, совал в рот одну из скорок и сосал ее в течение нескольких счастливых минут, перебрасывая скорку во рту с одной стороны на другую. Открытый мной способ помогал дотягивать до обеда или до ужина. Одно плохо -- с течением времени появились угрызения совести: дескать, есть у меня тайный склад, а у Тоши и Оли его нет, и я вижу, как они до обеда маются. Невольно приходило сравнение со скупым рыцарем Пушкина, который, закрывшись в своем подвале, трясущимися руками открывает сундук, набитый золотом, и с жадностью перебирает монеты; а я так же, озираясь -- не видит ли кто -- перебираю скорки драгоценные и с тревогой слежу, не завелась ли на них плесень. Правда, я скорки не отнял и не украл -- свое добро сберегал, но все же, все же┘

═Как-то я не выдержал и дал по скорке Тоше и Оле. Через полчаса они стали просить еще и получили. А на следующий день, когда после похода в лес с соседскими ребятами я вернулся оттуда голодный и сунулся в ящик, то сразу увидел, что там и половины не осталось. Выяснилось, что Тоша и Оля пожаловались маме. Пришлось рассказать маме, как образовался и поддерживался этот запас скорок. Мама мою затею не одобрила.

═-- Костик! -- сказала она, -- ты старший. Пойми, если и дальше ты будешь оставлять и сушить скорки, то Тоша с Олей все время будут тебе завидовать, а это нехорошо. Ты в грех их смущаешь. Ведь заповедь есть Божья: ╚Не завидуй ближнему╩┘

═И я послушно принес все оставшиеся скорки на стол для общего потребления, хотя и с навернувшейся слезой. В душе, однако, я бунтовал, когда голодный червяк вновь просыпался под ложечкой, а усыпить его хотя бы на минуту-другую было нечем. Лишь позднее, когда кончились голодные годы, я понял, что мама была права.

Однако, нет худа без добра, и я нашел иное средство морить червячка -- более, чем обычно, погрузился в таинственный мир Жюля Верна, Хаггарда, Эдгара По, Майна Рида.

═Незваный гость в доме -- тиф

═Ближе к осени с едой стало полегче. Наш садик-огородик кое-что подбрасывал, да и с базара мама приходила не с пустой сумкой. Вовсю шла заготовка в наш погреб. Но вдруг маме стало нездоровиться.═ Весь вечер она просидела на теплой лежанке, но не смогла согреться, а под утро у нее начались жар и бред. Пригласил Сокольского, и он сразу определил, что это тиф.

═-- Надо надеяться, -- сказал он, -- что возвратный. Сыпной тиф протекает тяжелее. Положите больную в отдельную комнату и не пускайте к ней детей.

═Бабушку, поохав и не раз помянув Господа Бога и превеликую милость его, подтянулась, даже выпрямилась немного и решительно стала нами командовать, а удрученный отец, отказавшись от завтрака, ушел на работу. Меня бабушка послала за водой и топкой, Тошу -- за лекарством в аптеку, Оле дала веник и обязала подмести весь дом, кроме зала, куда положили больную; тете Любе поручила поставить самовар, терпеливо напоминая с чего начать; сама же полезла в горку за сваренным на меду малиновым вареньем и давно хранимой на черный день пачкой московских галет -- для больной. Вскоре и огонь в голландке загудел, и самовар вскипел.═ Мы молча попили чай с хлебом и стали собираться в школу, а бабушка, рискнув оставить═ с больной тетю Любу с вязаньем, заспешили в магазин за хлебом -- откладывать нельзя, после не получишь. И так пошли один за другим тяжелые дни.

═Обычно обедавший на вокзале, папа теперь стал в обеденный час спешным шагом приходить домой, чтобы узнать состояние мамы. Однажды он принес ═фунтов десять пшена -- целое богатство для нас. Через несколько дней он приехал домой на подводе, а в ней, прикрытый рогожкой, лежал мешок с крахмалом и быстро уехали. Папа потом объяснил, что каждому челну профсоюза выделили по мешку крахмала, но в глазах его я не заметил радости от этого неожиданного дара. Наоборот, с этого дня он стал мне казаться ниже ростом,═══ как будто этот тяжелый мешок его придавил, а от уголков рта опустились резкие унылые складки. Невольно вспомнились мне слова отца: грузчики и кладовщик не раз подкидывали под его рабочий стол то одно, то другое, стремясь втянуть его на стезю растащиловки, но он всегда скандалил с ними я, выяснив из какого═ это вагона, возвращал подброшенное. Что, если в тяжелое время болезни нашей мамы, не устоял папа от соблазна?═ Но кто знает, так ли это? Теперь же один Господь знает, а Он многомилостив, и не Он ли сказал про грешника: ╚Кто без греха, пусть первым бросит в него камень╩!

═И не нашлось такого!

═Что варить из принесенного папой пшена, ясно. А что с крахмалом делать: Пока в погребе были маринованные сливы, из крахмала варили кисель без сахара, а потом целый год каждое утро бабушка заваривала его из самовара крутым кипятком. Получался кисель на воде, можно сказать, клейстер. Каждый получал тарелку этого горячего ╚киселя╩, прозрачно-голубоватого, и небольшой кусочек рафинада из пайка. Блюдо это насыщало и даже казалось вкусным.

═Мама проболела двенадцать дней, надо сказать, не слишком тяжело. Болезнь врдое бы отступила, температура не повышалась. Мама даже начала шить на машинке, но выходить наружу Сокольский ей запретил. Потом ее еще раз ╚тряхнуло╩. Она пролежала с неделю и как-то сразу поправилась, и болезнь решительно отступила. Шел ноябрь, и мама занялась заготовками, упущенными из-за болезни.

═В начале декабря была первая серьезная метель, снег шуршал в окнах. В сумерках пришел отец, весь прозябший. Раздевшись, он сразу попросил горячего чая и сел на лежанку. Понурая его фигура стала клониться вниз, то и═ дело вздрагивала. Выпив чаю, он приободрился, но ненадолго. Пришлось уложить его в постель. И опять знакомая картина: температура 400С, бред, приглашение Сокольского, диагноз -- тиф, видимо, возвратный, осложненный застарелым, еще с плена, миокардитом. Только один медленно рассветавший день═ прошел относительно спокойно, а в следующую ночь пришлось оставить надежду, что болезнь пойдет так, как у мамы. Все пошло гораздо хуже. Отец в бреду метался, никого не узнавал, вскакивал с постели. Маме и бабушке приходилось всю ночь сидеть подле больного. С утра же папа лежал ослабевший, хотя и в памяти, но безучастный ко всему. Его начали мучать сердечные приступы. Мы бежали в аптеку за кислородной подушкой, приглашали Сокольского, и он делал уколы с камфарой, возбуждавшие работу сердечной мышцы; приступ отступал, чтобы повториться к вечеру или на следующий день. Но, как свойственно этой болезни, она отступила. Бледно-желтый и слабый, отец стал понемногу ходить в комнате, а через недельку даже принялся вечерами читать нам вслух, сидя на лежанке в хорошем настроении. Это вселяло надежду. Все радовались, особенно мы, дети, более склонные жить текущим моментом. А тут как раз Рождество подошло; мы ходили═ христославить, и в наш дом приходили,═ но отца мама к ним не подпускала, боялась, что он простудится -- от приходивших веяло морозом.

═Как-то пришли священник и дьякон; не раздеваясь, они сразу вошли в зал, где папа сидел на стуле, и ему пришлось подойти под благословение. Шубы у духовных лиц широкие, размашистые, много холода с собой принесли. Мама потом грешила на святых отцов. Простуда ли или время подошло для второго приступа болезни, только отца с утра залихорадило, а уже к вечеру опять та же тяжелая картина: день за днем высокая температура, бред, ночные дежурства, сердечные приступы, фельдшер Сокольский с камфарой. Но и второй приступ═ болезни вроде бы стал проходить, температура спала, утром и в обед больной поел с аппетитом, уже надежда ожила. И повеселели взрослые. Поздним вечером готовились к ужину, когда у папы начался сердечный приступ, на этот раз длительный. Сокольский═ и час и другой возился, но произошел резкий упадок пульса, он отступился, сказав:

═-- Зовите священника!

═Но куда там, не успели. Началась агония. Нас, детей, отослали в кухню на холодную печку. У меня зуб на зуб не попадал. Вошла бабушка со свечой в руках в поисках спичек, нашла их, но спички одна за другой вываливались из рук, ломались; наконец═ ей удалось зажечь свечу, и бабушка ушла. Я соскочил с печки, пошел следом в зал посмотреть на папу: у него голова запрокинута, только подбородок торчит. Бабушка пытается вложить ему в═ руки свечку, но она не держится, валится набок. Мама, увидев меня, махнула рукой:

═-- Иди назад!

═Я опять залез на печку, дрожмя дрожу. Не раздевшись и не поужинав, я, Тоша и Оля прижались друг к другу и заснули под накинутым одеялом.

═Первой, кого я увидел, проснувшись утром, была тетя Люба. Она растапливала чугунку и бормотала про себя:

═-- Умер Гриша, умер Гриша┘

═Я несмело вошел в зал. Кровать была вынесена, зеркало завешано полотенцем, а посередине стоял раздвижной рабочий стол, покрытый белыми простынями. На нем лежал наш бедный папа головой к киоту, в своем лучшем костюме-тройке: бледный, спокойный, как бы спящий. Но сразу чувствовалось, что хотя он лежит близко от меня, между ним и всеми нами, живыми, воздвиглась незримая, но непреодолимая стена. Он уже там, далеко, на том свете!

═Уже и две монашки пришли: одна пожилая, наша родственница, другая помоложе, мне незнакомая. Они непрерывно, стоя перед киотом, поочередно днем и ночью при свете свечи читали псалтырь тихими монотонными голосами, искусно переплетая скорбь и примирение с понесенной утратой.

═Мама держалась стойко. У нее была масса всяких забот, и только изредка она забегала в узкий закуток за печкой и, отрыдавшись там вполголоса, привалившись к тумбочке, вновь принималась за очередные дела, посылая меня и Тошу то к родственникам с печальным известием, то к соседям за какой-либо мелочью или в магазин.

═Волнующим и напряженным был момент выноса гроба из дома; несли на льняных полотенцах, перекинутых через плечо. Все наши женщины, включая и тетю Любу, обычно ко всему безучастную, заплакали в голос -- дом навсегда покидал хозяин и кормилец, вернувшийся сюда после долгих лет войны и плена. И опять вся семья оказалась на хрупких плечах овдовевшей мамы.

═В кладбищенской церкви была заказана большая панихида. Когда мы═ вошли внутрь, то посередине церкви уже стоял гроб с покойником -- седым старичком с бородкой, по которому причт приступил к панихиде. Нам предстояло ожидать своей очереди, и гроб с папой поставили в боковом приделе. Две богомолки в темных платьях прошептали маме, что хоронят бывшего царского министра.

═Несмотря на тяжесть похоронного дня, я с любопытством смотрел на публику у соседнего гроба. Подле него стояли в основном пожилые хорошо одеты люди, десятка полтора. Среди них дамы с приспущенными вуалями и большими муфтами, из которых они время от времени вынимали кружевные платочки и прикладывали их к глазам несколько демонстративно. Только одна болезненного вида бледная старуха с дрожащими руками, поддерживаемая с боков женщинами мещанского вида в платочках, молча смотрела на покойника широко открытыми глазами, из которых неудержимо лились слезы.═ Несколько крупных белых лилий украшали последний приют старика -- какой-то загадочный и недосягаемый мир по слепой случайности коснулся нас своей внешней стороной┘

═Освободившийся церковный причт перешел на нашу сторону, и началась последняя панихида. Все кончается. Кончилась и она. Гроб понесли к могиле, приготовленной рядом с могилой═ моего старшего брата Пети. Глядя на небольшой холмик, я подумал: не утони он, было бы ему двадцать лет, и он мог стать опорой семьи после кончины отца, но пути Господни неисповедимы. Гроб поставили на холм глины, и все стали прощаться с папой. Опять слезы, рыдания┘

═Так в середине января 1921 года закончился жизненный путь моего отца, ему шел сорок девятый год. Быть может, только лет восемь-девять перед началом мировой войны были для него относительно спокойными и безбедными, когда он мог попытаться хотя бы частично исполнить свою затаенную мечту --═ выйти за пределы мещанского круга: он выписывал журналы с обширными литературными приложениями, приобрел Библию и ряд других книг. Однако отнимавшая много времени и сил работа, большая семья сводили помыслы отца насмарку, не оставляя и часу свободного времени для своих задумок. Потом началась война, трехлетний плен. Вернувшись в родной город, он увидел обнищавшую полуголодную семью. Пошли тревожные мысли, усилия накормить близких. Может быть не обошлось и без греха в этих постоянных трудах и заботах. В итоге тяжелейший тиф -- его погубитель!

═Такие мысли бродили в моей голове, когда разошлись близкие с поминального обеда. Уже смеркалось. Женщины на кухне гремели посудой, а мы,═ осиротевшие дети, сидели вокруг остывшей чугунки, не зная, чем заняться в этот безрадостный вечер.

═На следующий день к нам пришли санитары. Они принесли пребольшой кусок серы и устроили жесткую дезинфекцию всего дома. Такая процедура, казалось бы, должна была искоренить тифозную заразу в доме, но, как впоследствии оказалось, удалось это не вполне.

═

Мама начинает вновь выкручиваться

══Передряга с дезинфекцией и последующее приведение дома в порядок, выветривание впитавшегося в стены и вещи тошнотворного запаха несколько притупили скорбь по умершему отцу и настроили семью на повседневные житейские заботы. Не одну ночь не спалось маме, одолевали ее тяжелые мысли о том, как выходить из бедственного положения. Пенсия совсем маленькая, даром, что со многими нулями; на нее только скудный паек можно выкупить, а шестерым никак не прожить.

═Кинулась мама по родне -- сначала к ближней, потом к дальней. Когда она возвращалась домой, то по ее лицу, застывшему и без живинки, мы сразу понимали, что походы эти успеха не имели, и мы маму ни о чем не расспрашивали. Но однажды мама пришла с явно просветлевшим лицом и сумкой на этот раз полной. Оказалось, что родня в Аргамаче помогла связаться с их соседом-скорняком. Сосед работал в государственной артели и приносил с работы мелкие меховые обрезки, которые по распоряжению заведующего надлежало сжигать, но кое-кто их скрытно уносил. Мама получила заказ на сшивание этих мелких, не крупнее ладони младенца, кусочков меха. Работа незавидная.

═Расплачивался скорняк с мамой не деньгами, а выделял при сдаче═ заказа сшивку на одну шапку, а ведь ее еще предстояло с риском обменять у крестьян на продукты.

═С весны 1921 года мы с мамой раз в полтора месяца ходили в деревню за продуктами. Мама вновь и вновь пересматривала содержимое разных домашних укладок. Найдя вещь не совсем изношенную и сохранившую свою привлекательность, она советовалась═ с бабушкой, обойдемся ли мы без этой вещи. Бабушка, охая и кряхтя, особенно, если это касалось ее сундука, все же одобряла выбор. После одобрения бабушки шла перелицовка и перешивка на новый фасон, и в умелых руках мамы вещь становилась неузнаваемой.

═Вставали мы пораньше. Дорога предстояла длинная, и вместо крахмального клейстера мама расщедривалась на пару кусочков сала. Шли через Лучок и далее через большое село Лавы, потом вдоль замерзшей речки Воргол. На полпути, на небольшом валуне делали привал у журчащего потихоньку ключа, чем-нибудь перекусывая, и двигались дальше. К обеденному времени мы приходили в маленькую деревеньку с покрытыми соломой хатами, рассыпанными без какого-либо порядка по пологим склонам овальной балки. Останавливались всегда в одной хате.

═Крестьянская семья была большой: муж и жена среднего возраста и пятеро их детей -- мал, мала, меньше. Нас угостили незамысловатым обедом: светлые щи из квашеной капусты, картошка с постным маслом и солеными огурцами. После двадцативерстного перехода мы с мамой охотно отдали должное обеду, показавшемуся нам необычайно вкусным. Особенно восхитил нас настоящий, без примесей ржаной хлеб домашней выпечки. Его мы ели, как пирожное, по небольшому кусочку.

═После обеда хозяева уединились в чистой комнате, чтобы рассмотреть привезенные для обмена вещи. Что-то из них они оставили себе, а с остальными мы пошли по другим хатам. Сопровождали нас старшая дочь хозяев -- бойкая девочка лет десяти с тонкими белобрысыми косичками.

═Вечером в комнате нам настелили соломы, а сверху мама постелила взятую из дома простынку,═ прикрылись старыми чекменями, было и в головах что-то. Спал я, как говорится, без задних ног.

═Утром, позавтракав молоком с чудесным заварным хлебом, мы приладили на плечи котомки с мукой, пшеном, горохом -- фунтов на двенадцать у мамы, у меня немного поменьше, распростились с гостеприимными хозяевами и, по их совету, вышли на дорогу через огороды, да и вообще шли далеко не прямо, а все вдоль речки, по оврагам, избегая встреч с заградотрядовцами. Думаю, верст пять лишних прошли, трижды делали привалы, обошли село Лавы и домой вернулись к вечеру.

═Дома стало чуть-чуть сытнее, но в конце долгой для нас зимы 1921 года по какой-то причине случился перерыв в выдаче заказов на пошивку меха. Работа прекратилась, все затихло. Припасы подходили к концу, и мама, не═ выдержав, решилась на отчаянный шаг, который опустил наш дом и семью на ступень ниже в глазах окружающих соседей и родственников. Утром мы увидели, как мама достает из ящичка граммофонной тумбочки паспорт с изображением граммофона и его описание, кладет в кошелку и, не говоря ни слова, уходит.

═Не прошло и часа, как мама подъехала на санях к воротам нашего дома. Вслед за ней в клубах холодного пара вошел какой-то высокий мужик в треушке, которую, войдя вслед за мамой в зал, не снял. Мама заводит граммофон, а я все смотрю на тающие кучки снега на полу от валенок мужика, слушающего ╚На озере тихом╩ в исполнении Вяльцевой. Потом мама открывает тумбочку, вынимает и кладет на стол все пластинки, коробочки с иголками, которые мы всю жизнь экономили. Мужик в три приема уносит граммофон, тумбочку с пластинками и завитую в полный оборот трубу в свои сани. Я заметил, что каждый раз мама нежно прикасалась и поглаживала части граммофона, как бы прощаясь с ними навсегда. Все это она отдала за пуд муки и десять фунтов пшена.

═Мы расстались не только с ценной вещью, редкой по красоте, но и с символом былой счастливой жизни.

═Часть VI

═ОТРОЧЕСТВО. ПЕРВЫЕ ГОДЫ НЭПА

═(1922-1923)

═Новые, более глубокие изменения в школе

═С ранней весны 1922 года в нашей школе началось полное искоренение остатков ╚гимназейщины╩ -- так определил пережитки старой школы наш зав. Прежде всего и, к сожалению, убрали латинский и греческий языки, полностью запретили ношение гимназической формы и ремня с пряжкой, не говоря уже о фуражках. Вместо нашего любимого историка═ Федора Федоровича появился демобилизованный командир, член большевистской партии.

═Более того, полностью ╚перемешали╩ учащихся обоих мужских и женской гимназий. Началось с того, что из нашего шестого класса взяли по списку половину учеников и перевели их в бывшую казенную гимназию -- двухэтажное здание из красного кирпича. Наша неразлучная четверка как раз попала в список ╚эмигрантов╩, как окрестил их Миша Перчицкий -- большой мастер на словотворчество. В ╚казенке╩ нас слили с группой девочек из средней школы, добавив на следующий же день несколько учеников из бывшей мужской гимназии и несколько учениц из женской. Вот такой винегрет получился.

═Наша четверка проучилась в стенах ╚казенки╩ месяца два с незнакомыми учителями, а после летних каникул весь класс перекочевал в бывшую Павловскую гимназию, где нас уже не трогали до конца обучения. Класс наш получился пестрым по социальному составу: ╚павловцы╩, ╚казенники╩, гимназистки и ╚пролетарски╩ -- всего около сорока учеников. Первые два месяца каждая из групп в классе держалась обособленно, что дало повод Мише для очередной остроты: ╚Наш класс перед употреблением надо взбалтывать!╩ Но позднее весь класс и сам перемешался. Все наши учителя были ╚павловцами╩.

═С седьмого класса я смог получать книги в библиотеке школы. В ней оказался хороший выбор художественной литературы. Быстрым и аккуратным возвратом первых прочитанных книг я вскоре завоевал внимание библиотекарши -- невысокой и хрупкой блондинки лет тридцати с синевато-серыми глазами и волосами цвета ржаной соломы. Звали ее Надежда Петровна. Ее тихий мелодичный голос и беззвучная походка между полок с книгами как-то сразу настраивали врывавшуюся на перерыве шумную ватагу школьников на расслабление голосовых связок.

═Вскоре Надежда Петровна разрешила мне свободно ходить и перебирать книги на полках -- занятие упоительное для такого книголюба, как я, грешный. Сделать выбор было непросто: и одна книга хороша, и другая, а эта кажется еще лучшей -- не знаешь на чем остановиться, а тут уже звонок на урок, просишь разрешения прийти на следующей перемене, и все разрешалось с обаятельной улыбкой.

═Видя мои затруднения в выборе книг, она подробно расспросила, что я читал, удивилась большому разнообразию прочитанного, все же заметила, что целенаправленного подбора у меня нет, он случаен, по русской классике, пожалуй, достаточен, а по иностранной немало пропусков.

═-- На Ната Пикертона и ╚Пещеру Лейхтвеста╩ только время потратили, -- упрекнула она меня. -- А что прочитали про Гулливера, Робинзона и Дон Кихота -- это хорошо. Но вы познакомились с сокращенными переводами, пора и полное издание прочесть.

═И Надежда Петровна составила список книг, в который, кроме Дефо, Сервантеса, Свифта, включила Марка Твена, Эдгара По, Джека Лондона, Хаггарда и Диккенса.

═Когда я приходил в библиотеку, меня уже ждала отложенная книга, что мне нравилось, но лишало возможности следить за скользящей между шкафами фигурой Надежды Петровны, всегда одетой подчеркнуто стильно, и это было необычно для наше школы, да и для города в целом.

═С этих пор ее облик, как наваждение, стал преследовать меня: ляжешь спать, но не спится, ворочаешься, вновь и вновь представляя ее синевато-серые глаза, золотистые волосы, матово-белое лицо, моментами розовеющее румянцем. Представления эти захватывающи,═ но и зыбки, расплывчаты. Вот бы во сне ее увидеть, но не получается. Зато от полуголодного желудка являлись однообразные навязчивые сны: я на вокзале, хочется есть, нахожу буфет, мне вручают тарелку с наваристым борщом, но третий удар колокола, и надо бежать к вагону, и я просыпаюсь. Или снится, что я в гостях, вроде как═ у Иреневых: большие комнаты, гости идут в зал, рассаживаются по местам у стола с разнообразной снедью, но мне за столом места нет; усатый хозяин═ говорит:

═- Пойди, мальчик, пока в сад. Поиграй с собачкой!

═Я выхожу, собака злая, играть не хочет, рычит и бросается на меня, и я опять просыпаюсь голодным.

═Наконец, о радость! И вовсе не сон. Надежда Петровна вручает мне очередную книгу и приглашает зайти после уроков. Они тянутся, как никогда. Наконец захожу в библиотеку и отыскиваю фею моих грез, как обычно, среди полок. Она усаживает меня за стол, расспрашивает о родителях, семье, о жизни в нынешнее тяжелое время и затем более подробно о прочитанных книгах. Удивительно легко мне говорить с ней обо всем, как ни с кем из учителей. Несколько краснея и запинаясь, я рискнул предложить помощь в расстановке книг или в иных библиотечных делах. Надежда Петровна улыбнулась и сказала, что у нее есть несколько помощников, но она охотно зачислит и меня в библиотечный актив.

═Однажды в библиотеку привезли книги из какого-то порушенного в окрестностях Ельца имения. На них следовало составить карточки, распределить по полкам в довольно тесном помещении. Но странное дело, никакой разговор, никакая совместная работа═ не заменяли мне тайного слежения за повелительницей моей души через узкие просветы полок.═ Жгучая магия продолжалась. Ни о каких дальнейших шагах я и мысли не имел.═ Самое большее, на что я рискнул позднее, когда ╚моя╩ Надин (так на французский лад я стал мысленно ее называть) сменила жакет на синее пальто с серым беличьим воротником -- это, проходя мимо вешалки, нет-нет, да и погладить нежный мех, гревший ее белую шею.

═Еще одно изменение в школе: численно возросла комсомольская ячейка, главным образом за счет ╚пролетарок╩, и в ней воцарился матриархат. Заправлять ячейкой стала дивчина (еще одно═ нововведение в Елецкий диалект), кажется, из гимназисток -- Вера Ермоленко, весьма бойкая и стройная, что подчеркивалось полувоенного покроя костюмом цвета ╚хаки╩, или юнг-штурмовкой с узким ремешком на поясе и таким же через плечо, в виде портупеи -- комсомольская мода того времени. Ее красивые каштановые волосы были без затей подрезаны на уровне середины шеи, и появилась привычка вздергивать головой, убирая спустившуюся на висок прядь; это движение очень ей шло во время частых выступлений═ трибуны, придавая некую лихость. У Веры было немало поклонников из числа наших лидеров.

═Старый буфет на втором этаже оказался мал. Вместо него устроили буфет в подвале. Во время большой перемены мы получали в нем кружку чая═ с молоком и реденько присыпанный буроватым сахарным песком ломтик хлеба. Как и прежде, хлеб выпекали с суррогатами (просяной лузгой, картошкой), он был тяжеловат и влажен, но все-таки, по сравнению с прошлым годом, это был прогресс.

═Переношу тиф и сомневаюсь в постулатах религии

═В феврале 1923 года и до меня добрался тиф.═ На этот раз сыпной. Протекал он очень тяжело. По словам близких, в полубессознательном и бредовом состоянии я находился недели две с лишним. Во время болезни видел самый страшный сон в моей долгой жизни, вспомнишь -- содрогнешься! Снилось: сижу в поле на закате багрового солнца, вдруг по серо-желтой траве ко мне ползет непонятная зверюга --═ волк не волк, собака не собака -- черная с толстыми короткими лапами и оскаленными желтыми зубами; я в ужасе, но встать не могу, словно прикован, а сзади чей-то мальчишеский голос подзуживает злорадно:

═-- Вот тебе потеха будет. Хи-хи!

═Зверюга прыгает на меня. Я хватаю ее за горло, и мы катаемся по земле. Зверюга больно скребет меня по груди и животу, я терплю и изо всех сил сжимаю ей горло, слышу даже хруст хряща, и зверюга отпадает, а подзужчик сзади:

═-- Эй! Посмотри, кого ты задушил. Ребенок ведь это! Ха-ха!

═И действительно: обыкновенный мальчик трех или четырех лет, и кровь у него течет изо рта струйкой на белую чистую рубашку. Тут ужас простирается═ до корней моих волос, а голос сзади ну утихает:

═-- Ну, что теперь делать будешь? Ха-ха! Теперь тебя в тюрьму засадят, на каторгу, в Сибирь погонят в кандалах! Хе-хе! Я -- свидетель. Тебе крышка!

═Я начинаю щупать пульс у мальчика. Он сильный, даже в ушах моих отдается. Вдруг мальчик вырывает руку и встает, но это уже не тот самый мальчик, а Коська с Манежной улицы, хоть и низкорослый, а года на два меня старше, в рубашке грязной, весь в крови. Он вытирает рукавом кровь и уходит грозя кулаком:

═-- Еще встретимся, и скоро! Не соскучишься!

═Еще запомнилось. Открываю глаза: ночь, темно, только окно тускло просвечивает; чувствую, что никаких сил не осталось, все они утекли вниз, в глубину подо мной, а я и мизинцем не могу пошевелить, чтобы противиться погружению в бездну. И тут до меня доходит: умираю, но, оказывается, в этом нет ничего страшного, даже спокойно, отрешенно ото всего, правда, грустно, но и интересно, как это будет.

═И это прошло. А потом запомнилась целая полоса выздоровления, когда я лежал в постели постриженный наголо, сильно похудевший. Меня кормят вареной картошкой с постным маслом, и мне она представляется пищей богов. Мне удивительно приятно: я жив, и картошка хороша, и жизнь великолепна!

═В состоянии такой эйфории я выздоравливал недели две. Реально пережив состояние человека на пороге смерти и примирившись с ней, а потом уйдя от нее, я═ погрузился═ в атмосферу сплошного жизнелюбия и радости узнавания обычной рядовой жизни: лай нашего Шарика за окном, стрекотание швейной машинки за дверью, ворчня бабушки на Тошу, наследившего валенками на полу -- все это представлялось новым, необычным, будто я заново родился, заново осваиваю Божий свет, начиная с предметов меня окружающих, и затем за дверью, за окном и дальше, дальше┘

═После выздоровления я задумался о самых крупных и важных понятиях: жизнь, смерть, Бог, Вселенная; припоминал то, что недавно читал в найденных на чердаке книжечках Шопенгауэра═ и Ницше. А кто-то, пошарив на верху горки, наткнулся на книгу дешевого издания Сытина в бумажной обложке и без рисунков ╚Жизнь Иисуса╩ Ренана. Написана она в легком до изящества стиле, свойственном французам. Не выходя за рамки описываемых евангелистами событий, автор достигает эффекта присутствия в них читателя, незаметно и постепенно убеждая его в том, что Иисус есть человек, но и только человек, не Бог и даже не посланник Бога; правда, человек великий и гениальный -- пророк, основавший новую религию и тем повернувший поток истории в новое русло духовного возрождения. ╚А разве этого мало?╩ -- ставит в итоге вопрос писатель. ╚Да, немало!╩ -- подумал я.

═А ведь в школе в последние годы нас старались всячески отвадить от веры в Бога вообще. Учитель истории стремился доказать, что Иисуса Христа не было в истории Иудеи, что это мифическая личность, придуманная евангелистами тремя веками позднее от времени царствования в иудее Ирода для укрепления своей секты.

═Читая Ренана, описавшего жизнь Иисуса, бросившего налаженную стезю в доме плотника, своего родителя, чтобы много лет скитаться по пустынным дорогам от села к селу, питаясь тем, что предложат поселяне, и медленно, с═ превеликим трудом преодолевать косность привычки к себялюбию, к старому и отживающему, привлекать к себе одного за другим столь разных учеников, обладая при том единственным своим оружие -- великолепным Словом, я, признаться, заколебался всерьез. Возникла первая глубокая трещина в моих представлениях о том, что где-то за облаками, выше и дальше самых далеких галактик восседает в окружении ангелов Бог Отец, по правую руку от него Бог Сын, а над ними в виде парящего голубя Дух Святой.

═Одну за другой перебирал я в уме страницы великолепно написанной книги французского ученого Фламмариона ╚Астрономия╩, в которой с подлинным блеском раскрывается величавая картина самодвижущегося мироздания. Так что, думаю, поклоняться Природе или многообразному вихревому Космосу, следуя идеям пантеизма, вроде бы есть за что. Но тут кто-то точно═ вопрошает: ╚Поклонишься Природе, значит, поклонишься и личности, создавшей ее, что есть Богу╩? Но как представить Бога одновременно и всевременно сущего, немыслимо далекого и близкого каждому. Кто подскажет, как в детской игре: ╚Холодно, холодно, теплее, теплее╩?

═Так преломилась в моей душе былая вера в Бога и в потусторонний мир. Церковные обряды потеряли для меня былое значение и остались только как милые привычки детства, оживавшие по большим праздникам, когда я еще продолжал ходить с семьей в церковь к ранней заутрене, но в этот Великий пост впервые не стал говеть и приобщаться. Меня даже удивило, что мама мне не напомнила, приняла как должное. Еще я заметил, что стал скептически усмехаться про себя, когда заводили разговор о разных приметах, которыми безо всяких оснований склонны себя нагружать многие, если не большинство людей. Это осталось у меня на всю жизнь. Видимо, болезнь ускорила мое взросление.

═Первые пути НЭПа аукаются и в нашей семье

══О НЭПе все уши прожужжали еще с конца весны 1921 года, и понемногу, враскачку стали оживать наши Елецкие базары. Однако, разруха зашла так далеко, что хоть заградотряды с дорог сняли, но ни призывы, ни плакаты о свободе привоза крестьянских продуктов на базары не смогли поколебать уже въевшийся в печенки скепсис селян и ленивую безнадегу городских тружеников.

═Черты новой жизни во многом оказались искривлены так, как искривляются красивые лица в галерее кривых зеркал. Выходящий оттуда находится в ошалелом состоянии. Своеобразной смеси трагического с комичным. Так и НЭП в первом полугодии 1922 года,═ когда нравы продотрядчины причудливо присасывались к практике системы налогов.

═Во втором полугодии эти новые веяния всерьез коснулись жизни нашей семьи. Мама пять стала приносить заказы от скорняка, и уже не кусочки, а нормальные заготовки. Ее брат, дядя Коля, отделался от нелегкой службы в продотряде. Как-то он приехал к нам необычно оживленный, радостный даже и сообщил, что нашел себе невесту в одном из сел Долгоруковского района -- учительницу начальных классов. Она из большой деревенской семьи, в главе которой ее дед, Гаврила Горшков лет восьмидесяти. У деда пятеро женатых сыновей от 40 до 50 лет, четверо из них имеют по трое-четверо своих детей разного возраста, старшие из них уже женаты или женихаются. Когда семья садится за общий стол, то на нем разложено более тридцати деревянных ложек.

═Дядю Колю беру в примаки, то есть включат в семью на общих основаниях. От дяди я узнал интересные детали быта этой семьи.

═В семье все держится на авторитете и непреклонной строгости деда, низенького и тщедушного, сгорбившегося от старости. За исключением одного-двух членов семьи, занятых чем-то неотложным, обедать должны все вместе; за столом у каждого свое постоянное место, распределенное от главы семьи в порядке убывания возраста. На большой деревянный гладко выструганный стол из толстенных досок ставят пять-шесть больших глиняных мисок с первым блюдом. После молитвы ╚Отче наш╩, которую прослушивают стоя, все дружно садятся и молчат в ожидании. Когда дед Гаврила стукнет ложкой по краю стола и скажет:

═-- Ну, начнем с Богом!

═Тогда все начинают черпать из ближайшей миски щи, поддерживая ложку снизу куском хлеба, чтобы не капать на стол и не терять еду. В начале берут щи без мяса, а когда их останется половина. Раздается второй стук ложки о край стола и новый возглас деда:

═-- Ну, с Богом начали с мясом!

═В ложку брался только один кусок мяса или рыбы, если ели уху. На второе обычно готовили кашу или жареную картошку,═ и эта еда обходилась одним возгласом. Ко второму подавалась каждому кружка с хлебным квасом или ╚узваром╩, чай пили только по большим праздникам. Вина и табака дед не терпел, так как был из староверов. Говорить, шутить, толкаться за обедом запрещалось всем, в том числе и малым детям. Лишь после завершения обеда за столом оставались взрослые и начиналось обсуждение каких-либо неотложных вопросов и раздача распоряжений деда -- кому чем заниматься до вечера; выслушивались также просьбы сыновей и невесток на покупку чего-либо из одежды и на прочие потребности; также разбирались проступки и упущения по хозяйству. Все вопросы решались дедом быстро и непреклонно, и после короткого сидения все расходились по своим местам.

═Старший сын, называемый большаком, замещал деда, когда он изредка прибаливал. Дед давно уже вдовел, и хозяйство вела жена большака, или большуха, крепко державшая бабьи дела. Один из пяти сыновей деда, будущий тесть дяди Коли, Михаил Гаврилович, занимал особое положение в семье. В мальчишеском возрасте он лишился левой руки, и по деревенским понятиям считался не работником. Его определили в учительскую семинарию, которую он успешно окончил и получил назначение в соседнее село Братчино; в семье Михаил Гаврилович пользовался относительной независимостью, хотя рано остался вдовцом. Его дочь Ольга также стала учить детей в родной деревне Квашнино, где ее и встретил дядя Коля.

═Самым большим═ проступком в семье считалась лень и отлынивание от работы, поэтому семья была крепкой и зажиточной, неплохо пережив продотрядовскую обираловку, имела шесть лошадей, косилку и молотилку, большой сад на две десятины. Но, как заметил дядя Коля,═ в семье назревал═ раскол, желание разделиться, что несомненно и произойдет в случае смерти деда Гаврилы.

═Время показало, что опасения дяди Коли оправдались. Весной 1923 года дед Гаврила внезапно умер, и его сыновья и их жены погрузились в сложные проблемы раздела имущества от лошадей и коров до чугунов и горшков, которые даже мудрый Соломон вряд ли бы мог решить без попреков. Другой мамин брат, дядя Сережа, осмелился затеять аферу с сырыми кожами. Он закупал их в селе и перепродавал кожевнику, обходясь при этом без патента, избегая платить налоги. Держать товар дома в больших количествах он опасался, тем более что сырые кожи могли привлечь внимание своим неприятным запашком.

═Как-то раз среди ночи привез он целый воз этих кож под наши окна, стал стучать, разбудил маму и. поставив ее перед свершившимся фактом, сложил вонючий груз в сарай, клянясь, что на день-два. Не помогла слезная ссылка мамы на то, что чекист в одном шаге от дома живет, а дядя Сережа одно талдычил, что надо скорее отпустить мужика с телегой, и втянул-таки маму в разгрузку товара. Так, помнится, он делал раза три. Забирать же потом не торопился, до десяти дней и более канителился.

═Мы с Шурой Мякишевым тоже заразились духом предприимчивости и решили разводить кроликов. Пошла такая мода в Ельце. Эта═ эпопея тянулась года два или три. Разводили мы их только для мяса и шкурок, потребляемых в семье. На зиму оставляли пары две или три: серых -- дикой окраски, белых альбиносов, черных, рождавшихся от серых при расщеплении. К зиме мастерили клетки, а летом выкапывали среди═ двора одну или две глубокие, в рост человека, ямы и сажали туда молодых кроликов. Они уже сами делали боковые═ ответвления и устраивали в них убежища, где к середине лета появлялось следующее поколение. Наклонная парусина или рогожка защищала яму от дождя. Поскольку наш переулок расположен на высоком месте и грунтовые воды стояли низко, ═в яме не было сырости, и этот упрощенный способ разведения кроликов себя оправдал, и штук двадцать кроликов в год мы съедали и обзаводились шапками или воротниками.

═Кормить кроликов было нашей с Тошей заботой, а самым═ трудным для меня -- их резать. Другого охотника в семье не находилось. Кролики в яме становились полудикими, но когда я вылавливал их, брал в руки, они не вырывались, и я чувствовал трепетное биение их сердец, и только сцепив зубы и сморщив глаза, справлялся с этим страшным делом, начиная понимать вегетарианство Толстого.═ Впрочем, о вегетарианстве я забывал, когда мама вносила к обеденному столу аппетитно зажаренную половину кролика.

═Да что говорить, может быть еще и от малокровия меня и Тошу избавила заготовка травы для кормления наших подопечных. Весь сезон, раз в два дня мы совершали дальние, за тюрьму, походы за травой. Назад шли с мешком корма за спиной, досыта наглотавшись воздуха и солнца.

═

═Я работаю ╚мальчиком╩ в кожевенной лавке

══В начале июня 1923 года, еще экзамены в школе шли, от Брусникиных передали, что дядя Сеня просит меня зайти. Я с охотой пошел -- давно у них не был и по бабушке Капе соскучился. Дядя Сеня жил теперь с женой в отдельной большой комнате с выходом в сени. Меня угостили чаем, и дядя Сеня, заметно посолидневший, с более пышными непостриженными усами, сказал мне, что у знакомого торговца кожами заболел ╚мальчик╩, пролежит недели две, не меньше, и предложил мне поработать это время у него:

═-- Будет тебе жизненная практика. Да и подзаработаешь. Человек он хороший, не трудно тебе у него будет. Согласен?

═Я согласился, не раздумывая.

═-- Послезавтра утром, -- сказал дядя, -- к восьми часам подходи к кожевенной лавке. Она в Торговых рядах, у водонапорной башни. Я там буду.

═Утром после ночи, проведенной не без волнения, я оделся в подготовленную мамой одежду и ботинки рабочие, но поприличней, и пошел в лавку. Она выглядела типичной в ряду других, с широкими двойными дверями. После улицы в ней показалось сумрачно. Меня встретил дядя Сеня и подвел к═ конторке, за которой прояснилась фигура мужчины лет пятидесяти с бородкой клинышком═ в очках с тонкой металлической оправой; он был одет в ситцевую рубаху в синюю узкую полосочку и темные брюки, заправленные в сапоги. В сторонке работал парень лет двадцати пяти в холстинковой рубахе навыпуск с узким ремешком -- компаньон хозяина, Иван Михайлович. Дядя представил меня хозяину, Неонилу Тихоновичу.

═Так началась моя работа в сумрачной кожевенной лавке. Окон в ней не было, и весь день в лавке сохранялась прохлада═ и полумрак; в пасмурные дни приходилось зажигать лампу на конторке, где велись записи и счет денег.

═После ухода дяди хозяин, прежде всего, велел мне подмести тротуар перед лавкой и побрызгать его водой из большого чайника. Затем я попал в распоряжение Ивана Михайловича, который намеревался привести товар со станции. Мы вышли и направились к площадке у башни, где стояло несколько подвод ломовиков, сели на очередную подводу и загрохотали к Засосне, на станцию, к знакомым красноватым складам. На складах сохранялась все та же обстановка и те же грузчики, что при отце; так и казалось, что из темного угла, покашливая, выйдет папа и ввернет что-нибудь такое:

═-- Э-э, Костя! На каком помеле сюда прикатил?

═И сразу грустно стало, хотя день был ясным и солнечным.

═Кладовщик указал нам стопу кож, и мы вдвоем с Иваном Михайловичем стали укладывать их на подводу, а когда воз увязали, взгромоздились наверх и покатили назад к лавке.

═В полу лавки оказался люк, закрытый двумя дверками. Мы стали спускать кожи вниз,═ где их принимал Неонил Тихонович, укладывая в стопы. Кожи, сначала подъемные, становились все тяжелее и тяжелее, а потом начали выскальзывать из рук, вызывая нелестные замечания Ивана Михайловича. Когда спустили последнюю кожу, моя рубашка и кепка сделались мокрыми от пота, а руки дрожали. Хозяин посмотрел оценивающе поверх очков и сказал;

═-- Ну, Костюк, это тебе для начала хорошая распарка, а теперь посиди, отдохни пока.

═Отдыхать мне пришлось недолго. Подошло время обеда. Мне полагалось сходить с чайником к башне за водой, затем зажечь керосинку и поставить на нее чайник, купить в лавке три французских булки помягче, фунт чайной колбасы, сварить═ пяток яиц всмятку. Я, было, сунулся за моими домашними припасами, но хозяин не позволил;

═-- Нет! Назад положи, не дело это. Все будем есть одно и то же, чтобы никто косо не смотрел.

═Чай заваривал сам хозяин. Он и компаньон обедали по очереди, лавку не закрывали. Покупатели то и дело заходили, и хотя покупал один из десятка, два-три образца товара показывали каждому. Иной на стул сядет, сапог стащит, по сапогу образчик подошвы═ примерит, да что-нибудь рассказывать начнет из жизни √ с полчаса крутежки, а потом говорит;

═-- Вот, отложи этот, приду завтра с деньгами.

═А придет или нет, кто его знает? Но откладывали.

═Обед мне показался очень вкусным, особенно чайная колбаса -- свежая, дома у нас ее раз в месяц покупали, не чаще,═ каждому по скибочке малой,═ а тут┘ И чай был хорош, крепко заваренный и с сахаром.

═После обеда с Иваном Михайловичем я спустился в подвал, где на потолке висела керосиновая лампа. Для вентиляции одна дверка оставалась открытой. У стены стоял раскроечный стол, довольно большой, чтобы на нем уместилась самая крупная кожа быка. Мы брали сверху пачки кожу, клали на стол лицевой стороной к столу,═ расправляли, приглаживали, потом переворачивали лицевой стороной наружу, и далее за дело брался Иван Михайлович. Он минут пять и более обеими руками мял кожу, разглаживал, даже принюхивался, определял ее толщину, крепость в разных местах по хребту, по бокам, в шейной части, делая пометки угольком,═ мне пока непонятные. Особо отмечались пороки, ссадины, свищи от оводов. Затем он раскладывал по коже трафареты и очерчивал их карандашом, проставляя сорт (их различалось три) и размерный номер, соответствующий размеру обуви. В этом, а вовсе не═ в самой резке, заключалось все его мастерство. Трафарет следовало расположить так, чтобы в его границах кожа выдерживала одинаковую толщину и плотность, не имела пороков.═ Сама кожа по своей выделке делилась на сорта: спиртовая, самая дорогая, отличавшаяся повышенной плотностью и стойкостью к износу, темно-коричневого цвета, и обычная, полуовальная, оранжево-желтая.

═Как выразился Иван Михайлович, при раскрое нужно добиться, чтобы ╚и овцы были целы, и волки сыты╩. Это означало, что из кожи следовало нарезать возможно больше подошв с более высокой сортностью, и чтобы покупатель ни к чему бы не придрался. Показателем успешности работы служило количество обрезков: если оно мало и содержит в основном мягкие тонкие части, то все сделано правильно.

═Вскоре всю поверхность кожи Иван Михайлович расчертил на прямоугольники с разным их положением и начал быстро и ловко разрезать, действуя остро отточенным ножом и металлической линейкой. Каких-нибудь пять-шесть минут, и вместо кожи на столе лежали две стопки подошв и подметок и небольшая кучка обрезков, которую он смел в ящик для продажи знакомому сапожнику на набойки. Товар потом разметили по размерам и сортам чернильным карандашом, а лишние пометки стерли. Так кожа за кожей обрабатывалась до семи часов вечера. Правда, с небольшими перерывами, когда хозяин вызывал Ивана Михайловича подписывать какие-то бумаги.

═Домой я шел, пошатываясь от усталости. Так и пошел день за днем.

═На следующий день мы с Иваном Михайловичем получили хромовые черные кожи. Раскройка оказалась еще более сложной, так как вычеркивались кривые фигуры: головки, союзки, голенища. За раскройку брался сам Неонил═ Тихонович, который буквально колдовал на прикидке, действуя мелком.

═В понедельник лавка не работала, и мама давала мне отоспаться. К концу первой недели Неонил Тихонович поручил своему компаньону доверить мне разрезать полувальную кожу по готовым чертежам. Делал я это раза в два медленней, чем Иван Михайлович, и сам разрез, как говорили мне наставники, получился с бахромой, не такой ровный, что зависело от быстроты разреза.

═Проработал я в кожевенной лавке немногим менее месяца. Мне выписали зарплату в размере двадцати рублей, но вычли шесть рублей за питание. Это была первая в моей жизни зарплата, которую я торжественно вручил маме.

═Мои попытки стихоплетства, и что из этого вышло

══Наконец подошел сентябрь 1923 года. Я уже в восьмом классе. Вроде бы и радость -- скоро школе конец, но и тревога; а что дальше? Эту серую═ когтистую лапу тревоги из подполья я пытаюсь оттолкнуть, и не без успеха, стоило лишь увидеть Надин -- посвежевшую, нежно загоревшую за лето, в новом, но решенном в том же стиле наряде сине-серо-сиреневых тонов с пурпурным шейным платочком. Мелькнувшая улыбка, краткий вопрос о прошедшем лете, и сентябрьская наволочь на небе как будто синью летней обернулась. А еще наш школьный квартет в полном составе, и всех новостей и впечатлений за неделю не пересказать!

═Из случайно услышанного разговора Надин с двумя учительницами узнаю, что через три дня у нее именины. Я загорелся: надо чем-то их отметить! Можно подарить букет георгинов, как раз в нашем саду цветут, но этого мало. Может, стихотворение поздравительное написать? Сколько я их перечитал, переслушал, но сам не сочинял. Стоит попытаться, хотя задача не из легких. И с чего начать? Если по-восточному сравнить Надин с розой? Избито, вроде, да и не соответствует ее стилю. Вдруг вспомнилось из оперетты, которую видел летом 1920 года: ╚Цветок душистый прерий╩. У нас тоже окраина степей. Почти прерии. Завтра воскресенье, надо пойти за город, подыскать какой-либо цветок подходящий. Сказано -- сделано!

═В воскресенье после завтрака пошел я по Орловской═ улице за тюрьму, где на лужайках мы с Тошей═ собирали летом траву. Но что за цветы в поле в конце сентября? Так, сурепка, пижма, татарник, цикорий, тысячелистник, изредка ромашки и колокольчики. Да вот еще шалфей -- куст большой, сизо-серо-зеленый, высотой до колена; сам стебель сизо-серый, листья зеленые, но шершавые, покрытые жестковатым═ пушком, из-за чего на солнце они с сизоватым оттенком. Вглядываюсь в цветки, скученные у вершины стебля. Что за чудо каждый цветок в отдельности! Я, признаться, устыдился: сколько раз,═ идя в поле за травой, получал бабушкин заказ нарвать ей шалфея и с лихвой его выполнял, но ни разу не удосужился повнимательней посмотреть, какие удивительные цветки у этой вроде бы═ неприметной травы. У каждого голубого цветка относительно крупные сизые тычинки на длинных пурпурных ножках, а посередине длинный пестик, прозрачный и стекловидный, на солнце поблескивает, как тоненькая льдинка, с виду колкая, а тронешь -- мягкая! А это что? На вершине стебля маленькие бутончики, но не зеленые, а пурпурно-красные, точь-в-точь, пронзило меня, как неизменный шелковый платочек у Надин. И само растение, полевой шалфей, добрая трава, как ╚моя╩ Надин, Бабушка часто употребляла шалфей и величала его ╚Божьей травкой╩, да и я, мне помнится, когда малокровием страдал, и десны болели, просил его заварить,

═С этим цветком стоило сравнить именинницу!

═Придя домой, сразу засел за стихи, сделав вид, что занимаюсь домашними заданиями. Но, просидев часа три и исчеркав немало бумаги, тогда дефицитной, даже одного законченного стиха написать не смог. Однако утром, встав пораньше, плохо ли, хорошо, но дело пошло на лад,

═Получилась целая поэма, которую я озаглавил: ╚Мадам Роженковой Надин в честь счастливых именин╩, Она хранилась у меня до самого начала войны 1941 года, а потом пропала. Кое-что из нее я помню, особенно это, на мой взгляд, наиболее удавшееся восьмистишие:

═Мне видеть довелось не раз

═С грустинкой синеву в глазах.

═Ее, возможно, дал шалфей,

═Цветущий до октябрьских дней.

═Под хмуростью свинцовых туч

═Вдруг бирюзовый блеснет луч.

═Цветка среди пустых полей

═Вы не найдете красивей┘

═В понедельник в школу я пришел пораньше. В ранце лежал букетик георгинов и скрученный в трубочку лист бумаги с моими стихами. В классе был только Сережа. Я показал ему текст, которым, признаться, слегка гордился, хотя и сомневался немало. Прочитав, Сережа прямо сказал, что для первого опыта стихосложения это хорошо.

═-- Ну, а какие недостатки? -- спросил я.

═-- Да, пожалуй, три. Во-первых, при большом количестве метафор не хватает в словах музыкальности. Во-вторых, число стихов в строфе вроде бы восемь, но много и отклонений. И, в-третьих, первая половина стихотворения в возвышенном стиле, а вторая --═ бытовая, приземленная, как будто два разных произведения.

═Полный сомнений и колебаний в большую перемену я вошел в библиотеку. Там шла обычная работа. Надин разговаривала с девочками. Я вынул букетик с листом, подошел к ним -- в правой руке букет, в левой крепко сжатый лист, с обеих сторон исписанный;═ произношу поздравление, вручаю букет; Надежда Петровна берет его, благодарит меня. Все, как в тумане. С минуту, показавшуюся очень долгой, молча стою, сжимая злосчастный лист, поворачиваюсь и ухожу.

═-- Дурак! --═ ругал я себя. -- Ты ожидал, что Надин сама заинтересуется написанным? Да мало ли какие бумаги могут быть в руках школьника!

═Так или иначе, но лист со стихами перекочевал в ранец.

═Сережа не одобрил мое фиаско, сказав, что Надежду Петровну стихи наверняка обрадовали бы.

═Даже теперь, когда пишутся эти строки, вновь и вновь оживает давняя-предавняя досада, и чтобы рассеять ее, я выхожу из дачи на луг осенний; десятка два шагов, и вот он -- знакомый куст шалфея, он все так же свеж, стоек,═ непреклонен перед невзгодами, как и тот давний мой участник в школьной затее.

═Часть VII

═ЮНОСТЬ. СЕРЕДИНА НЭПА

═(1924--1926)

═Как я стал сторожем сада в Квашнино

══Жарким днем конца июля к нам приехал дядя Коля и привез пару состов гречишного меда. За чаем с поспешно изготовленными мамой оладьями он полушутя-полувсерьез предложил отпустить меня к ним до Успенья, чтобы помочь ее тестю, Михаилу Гавриловичу, с охраной сада:

═-- Все по горло заняты на стройке дома, тесть ночует в шалаше, а днем мальчишки одолевают. Урожай на яблоки хороший, не каждый год такой. Хотя бы половину сохранить!

═Поговорив со мной и выяснив, что я не против, мама стала снаряжать меня в дорогу. Больше всего меня радовала возможность отвлечься от назойливых тупиковых размышлений о будущем. О вузе думать не приходилось. Туда принимали только детей рабочих и крестьян, а в городе продолжала расти безработица. Я уже на биржу хаживал,═ присматривался, но безнадежно ╜╜-- брали редко и только членов профсоюза или имевших специальность.

═Поэтому я с радостью стал собираться в Квашнино. Одно беспокоило, смогу ли я разогнать ораву мальчишек,═ отряхивающих яблони.

═Через пару дней я уже в доме дяди Коли на единственной квашнинской улице. Переночевал на сеновале,═ а на следующий день Михаил Гаврилович повел меня в сад. Он был разбит на равнине, ограниченной с одной стороны балкой, с другой -- крутым оврагом, врезанным в ее склон. Овраг начинался далеко за садом, в поле. Южный склон балки щедро согревало солнце. Вдоль восточного и северного краев сада пошумливали высокие пирамидальные тополя. И сад, и тополя посадил дед Гаврила более полувека тому назад. Высоченные груши-тонковетки и бергамоты, еще полные сил, обременяли плоды; некоторые из яблонь казались староватыми, но плодоносили регулярно. Деревья были посажены не рядами, а случайно и развивались вольно, без особой подрезки; круги вокруг деревьев не вскапывали, стволы не белили, под ногами роскошествовал злаковый травостой, скашиваемый на сено. Все это придавало саду вид парка, веселого и просторного, залитого солнцем.

═В саду были почти все старорусские сорта: из яровых -- боровинка, грушовка, белый налив, бель, титовка, лимоновка; из позднелетних -- анютин цвет, коричное; из озимых═ -- с десяток деревьев антоновки. Чего не было из знакомых мне по Ельцу сортов, так это китайки, апорта, скрижапеля и райки. Середину сада занимал малинник.

═Михаил Гаврилович повел меня по периферии сада слегка протоптанной дорожкой, замечая места. Откуда проникали любители яблок, затем подвел к шалашу, поставленному на середине северной стороны с широким обзором уязвимых направлений. Шалаш походил на индейский вигвам -- тот же конусовидный каркас из ивовых веток и арковидный основательный прут входа. Тугие пучки соломы, вплетенные в каркас горизонтально, перекрывались сверху налегающими друг на друга пучками более рыхлой соломы. Как я потом оценил, шалаш был достаточно утеплен для ночи, прохладен в жару и непромокаем в дождь любой продолжительности.

═Как пояснил Михаил Гаврилович, в мою обязанность входил обход сада по периферии примерно раз в час, обмен яблок на яйца, которые приносили крестьяне, сбор по утрам и в конце дня падалицы. Мне разрешалось есть любые плоды прямо с дерева. В обеденную пору, ориентируясь по высоте солнца и чувству голода, я отправлялся в деревню на час-полтора, оставляя сад без присмотра, прикрыв яблоки в шалаше соломой. По воскресеньям, когда нарушители беспокоили нас чаще, на врем обеда меня сменял Михаил Гаврилович. Мальчишкам допускалась полная свобода рыскать по крутизне оврага в пределах вишнево-сливовых зарослей -- лишь бы деревья в саду не ломали. Как-то, возвращаясь в сад после обеда, я увидел, как от боровинки, усыпанной яблоками, прыснули во все стороны мальчишки, теряя на бегу спрятанные за пазуху и в карманы плоды. Машинально я так громко гикнул на═ них, что и сам от себя такого не ожидал. Последний мальчуган, явно меньший всех, споткнувшись о корни, свалился на бегу и кувырком покатился по склону через заросли. Это маленькое происшествие меня успокоило, напряжение спало, и я уже без опасения стал совершать обходы, хотя и слышал время от времени приглушенный разговор и подхихиканье в овраге.

═В сумерках пришел сам Михаил Гаврилович. Пошарив в шалаше, он вынул увесистую палку от ствола акации -- оружие от деревенских псов. И, действительно, когда я поднимался по склону к огородам, чернеющим на фоне восходящей полной луны, навстречу с захлебывающимся лаем выскочила тройка здоровенных псов, спущенных на ночь═ с цепи. Сердце мое екнуло, и не знаю, что бы я делал без доброй дубинки. Мою ╚битву╩ освещала луна, и когда я уже сидел за столом над миской гречневой каши с молоком и нервное возбуждение от такой непривычной перепалки поутихло, мне вспомнилась сцена из ╚Мцыри╩ Лермонтова: сражение героя с барсом, и тоже при свете луны. Впрочем, нотку гордости я тут же пригасил -- ведь тот юный монах, сражаясь, пробирался в поисках родины и свободы. А я ради чего? Ради миски каши да ночевки не сеновале? Надо признать, что яростное нападение собак разных мастей и размеров служило ежевечерним испытанием, и я пережил его полной мерой, но вдруг, дней через десять псы перестали ко мне подбегать, удовлетворяясь ленивым лаем издали. То ли перестали считать меня чужим, то ли надоело знакомиться с моей дубинкой, и я с облегчением с ней расстался.

═Так, по заведенному порядку пошла моя жизнь в Квашнинке. С утра, вооружившись длинным шестом с яблокоснимателем, я срывал и съедал несколько яблок и груш, еще хранивших ночную прохладу. Особенно хороша была лимоновка -- яблоко небольшое, как у грушовки, белое с легким зеленоватым оттенком, сочное, кисло-сладкое с явственным запахом лимона. В саду росли только два таких дерева, в его середине, возле малины. В продажу они, даже═ падалица, никогда не шли, чтобы ребята о них не знали. Очень хороша была наливная бель, ее называли еще монастырской -- снежно-белый крупный плод, при поспевании наливавшийся сладким душистым сиропом, и тогда яблоко становилось настолько прозрачным с медово-желтым оттенком, что просвечивали все семена наперечет. Изредка встречал я это яблоко в Воронеже в студенческие годы, а позднее уже не видел нигде и никогда, как═ и лимоновку.

═Воскресенье было более хлопотливым. Я приходил в сад пораньше. Мы завтракали с Гаврилычем, и он спешил к обедне в Братчино.═ Днем никто не лез, но бойко шла торговля. Если в будни я выручал не более полутора десятка яиц, то в воскресенье я набирал до полусотни. Еще одной приметой воскресенья были отголоски шумных семейных скандалов ╚разделенцев╩. Они возникали не менее, чем в двух-трех местах деревни. Проблемы у ╚разделенцев╩ были те же, что и═ у братьев Горшковых в прошлом году -- раздел имущества. Крики, брань, а потом и вопли, женский визг доносились до сада за версту и больше. Рассказывали потом, что слава Богу, но вил и кос не═ дошло, а вот тынами, выдернутыми из изгороди, дедовскими тяжеленными скамьями мужики лупили друг друга вовсю, ну а бабы сражались половниками и свалками,═ таскали друг друга за волосы, повергали наземь. Семейные скандалы подогревались праздничной брагой, а то и крепким самогоном, подготовленными в изобилии.

═Еще одним эпизодом запомнилось раннее воскресное утро. Я отпустил гаврилыча к обедне. Солнце стояло еще низко, слева от меня и, найдя среди сплошного ряда могучих тополиных крон небольшой просвет, посылало узкий пучок лучей, ярко высвечивая в тенистом еще саду светлую изумрудную дорожку, протянувшуюся прямо у моих ног справа. И вдруг на нее вступила деревенская девочка лет пятнадцати, почти девушка в красной праздничной паневе; на ее голове был красный платок с белыми горошками, завязанный по старинке на спине; девочка была босой, что обычно в деревне. ╚Как сказочная Аленушка, -- подумал я, -- да и личико не хуже!╩ Она═ держала в руке пару яиц и попросила на обмен яблок, а солнце продолжало ее заливать, рисуя красную фигуру на зеленом фоне, подчеркивая стройность, свежесть и наивность посетительницы.

═Выбирая═ корзину с лучшей грушовкой, нежно розовеющей, я набрал столько, сколько смог удержать в руках; кладу в подол прелестницы раз, другой, на этом бы и остановиться, и так уж положил с избытком немалым, но,═ грешен, не утерпел -- стройными очень показались мне ножки -- всыпал и третий раз, вызвав у нее легкую краску на щечках под стать ссыпанной грушовке. Девочка резко повернулась, не просыпав, впрочем, ни одного яблочка, и скрылась в тени сада.

═Более я не встречал эту девушку во все три последующих приезда моих в Квашнинку, да и не думал о ней, не вспоминал. Но вот, подишь ты,═ запомнилась эта картинка до мелочей, и, скорее, не как эротичная, а как явление природы -- мимолетное, как радуга после дождя, или зеленоватый огонек, что вспыхивает иногда на болотах в ночное время и немедленно исчезает, и не потускнела до сих пор, когда вспоминаю этот старый сад, от которого теперь и следа не найдешь.

═Вот и праздник Успенья Богородицы подошел. Успенье -- лету конец, ночи явно холодеют, а среди дня хоть солнце и греет не на шутку неделю-другую, но это уже не настоящее лето, а так, забава -- бабье лето, синоним поздней женской любви, которая вспыхнет и нет ее, горяча, но коротка. Вот таким═ помнится мне Успенье═ 1924 года: тихо, солнечно, жарко лишь после полудня. Почти все квашнинцы с утра в долгоруковской церкви, но я заметил, что в семье дяди Коли с этого года икон в избе не было, и в церковь они, кроме Гаврилыча, не ходили, но дома праздник справляли на славу. Тетя Оля, жена дяди, напекла пирогов -- небольших круглых хлебцев примерно на фунт весом из тонко просеянной ржаной муки; серовато-белые, хоть и не пшеничные, вынутые только что из печи, они мне показались чудесными. На стол подали большую глиняную чашку до краев наполненную медом последней качки, золотисым с подсолнечника, как пояснил Гаврилыч. Каждый едок наливал себе в тарелку мед деревянной ложкой сколько Бог═ на душу положит, а полагал он достаточно щедро, затем брал добрый кусок горячего пирога и, поливая его медом, поедал в охотку. Через полчаса меда в чашке осталось на донышке. А на обед закусили студнем; лапша была с курицей, на второе -- молочная пшенная каша, упаренная в печи до румяности, политая топленым маслом; мы запивали ее густым томленным в печи до палевого цвета молоком с толстыми коричневыми пенками.

═Через два дня дядя отвез меня к поезду на Елец,═ вручив═ подарок -- ведро отборных яблок и добрую банку меда. Помню, с каким восторгом рассказывал я своим домашним о праздничном обеде в Квашнинке:

═-- Представляете! Каша на молоке сварена, да еще маслом заправлена, и мы ее молоком томленым запивали!

═В нашем скромном быту соединение таких трех благ казалось необычным даже в нэповские годы.

══Я теряю═ лучшего друга моей долгой жизни

═Стояли солнечные дни теплого бабьего лета. В первый учебный день в нашу школу я шел с тяжелым сердцем. Садовая эпопея надолго отвлекла от тревожных мыслей о близком окончании школы, о необходимости ╚встать на═ ноги╩ и помочь семье. Одна зима -- и все! Надо что-то делать! Но опять, как всегда после каникул, в нашем квартете разговоров не обернешься, они заполняют перемены и даже часть уроков, настраивают на оптимистический лад.

═

═Сережа после уроков предложил пойти на Сосну искупаться, оторвать денек. Вода в реке была прохладной, и я поколебался. Но чувство компанейства пересилило. Дойдя до реки, я уговорил Сережу отправиться на мое любимое место -- песчаный пляж, где наши тела мог ласкать теплый, не обжигающий, как летом, чистенький песочек. Вода оказалась довольно свежей, и я минут через десять предпочел выйти и понежиться, на солнышке, а Сережа поплыл к противоположному берегу и долго плавал на глубине то вверх, то вниз.

═Поднимаясь после купания и дойдя до Манежной, мы увидели мороженщика, у которого оказалось три сорта мороженого: сливочное с малиновой, клубничной и вишневой прослойкой, как в давние времена. Сережа предложил:

═-- Давай возьмем!

═Я пожал плечами -- денег у меня не оказалось, но Сережа одолжил мне гривенник, и мы полакомились малиновым. Все в этот день казалось безмятежным.

═На следующий день меня поразило отсутствие в школе Сережи. Я═ подумал, что он, возможно, простудился после вчерашнего длительного плавания. К концу уроков до класса дошла страшная весть: вчера, около шести вечера Сережи не стало, он утонул на том же злосчастном месте, что и мой брат Петя. Оказалось, что после того, как мы расстались, к нему зашли соседские ребята и увлекли купаться. Они долго плавали, ныряли, потом все вышли из реки и стали одеваться. Сережа, сняв с себя уже надетую рубашку, почему-то решил еще разок окунуться. Так и сказал:

═-- Еще разок окунусь. Вода к вечеру потеплела!

═Он вбежал в реку, окунулся с головой -- только его и видели. Ребята, их было трое, забеспокоились, кинулись в реку, ныряли, искали, минут через двадцать нашли, вытащили Сережу -- уже холодное тело; вскрытие показало, что смерть наступила внезапно от паралича сердца.

═После гибели Сережи из нашего школьного квартета выпало самое дорогое мне звено.

═Сережа комсомольцем не был: но Ермоленко настояла, чтобы его хоронили по-комсомольски. Панихиду родители провели заранее дома, а вынос и процессию вели без духовных лиц, и в кладбищенскую церковь гроб не заносили. У могилы печальные слова произнесли заведующий школой, математик Николай Петрович, благоволивший Сереже с его математической жилкой, редактор стенгазеты, в которую за три года немало поступило его заметок о жизни класса, иногда и стихи. Наше трио приняло участие в отделке холмика дерном и в установке креста в узком кругу оставшихся у могилы родственников.

═Возвращаясь домой по Манежной, я увидел того же мороженщика, у которого три дня назад с Сережей покупали мороженое, и все тогда казалось радостным и спокойным. Тут я вспомнил о гривеннике, который у меня крутился в кармане в расчете отдать в школе долг Сереже. Что мне с ним делать? Не нести же в осиротевшую семью, а самому потратить на мороженое и лакомиться им показалось безнравственным! Тем не менее долг следовало отдать, и я пошел к реке, к тому месту, где погиб Сережа, и бросил монету в тускло-свинцовый водоворот.

═После смерти отца это вторая потеря, оторвавшая от меня какую-то важную частицу живого. Оставившая чувство осиротелости и сквозного ветра, выстуживавшего душу.

══Равнодушный наблюдатель или нерешительный

═сочувствующий

═Возвратимся на время в наши теперешние дни, когда завалился и разрушился колосс, некий Голлем, оказавшийся с гнилым нутром и на глиняных ногах. Не обойтись и мне, муравью у ног Голема, без решения треклятого вопроса: когда, как и почему в давно прошедшие Елецкие годы становления в стране НЭПа на мои взгляды стали влиять не только мутные буруны и водовороты общественного потока, рвущегося через разного рода преграды,═ но и═ несомненные достижения. К тому времени вместе со своими близкими я испытал немало нужды, голода, грязи, леденящего душу страха, в школе встретил невидимую, но чувствительную стену отчуждения от уверенно и самодовольно бурлящей жизни ╚комсы╩, относясь к ней если не равнодушно, то настороженно; каждый раз, присутствуя на общих собраниях, я съеживался от слишком уж резкой анафемы по адресу школьников, погрязших в пучине буржуазных предрассудков и религиозного опиума. Но с середины восьмого класса я задумался о том, что жизнь в городе налаживается, гражданская война забывается и стало сытнее; в улочке нашей, уж на что захолустной, во всех домах появилось электричество, обветшавшее фонарные столбы свалили, а вместо них повесили такие лампы, что дух захватывает. Построена Волховская электростанция, какой прежде не было в России, да еще целый план, как говорили, Ленин разработал, чтобы такие и еще более крупные станции по всей стране построить.

═Бывая у дяди Коли в Квашнинке,═ я видел, как меняется жизнь на селе. Шел 1925 год, можно сказать середина НЭПа, когда люди позабыли пресловутые ╚лимоны╩, продразверстки, запреты что-либо продавать. Налоги стали сносными, к ним привыкли в селах и на хуторах по всей Долгоруковской═ волости. По словам дяди Коли, как грибы после дождя, выросли водяные и ветряные мельнички, крупорушки, маслобойки, салотопки, валяльни, пасеки на 50--100 ульев. Кто побойчей и пограмотней, выписывали и покупали журналы и брошюры по агрономии, приобретали редкие породы скота, птиц, семена, саженцы, ставили опыты на делянках, вели наблюдения, обменивались опытом по переписке и лично, посещая тех, о ком молва ходила, а как ей не ходить, когда один цесарок разведет, другой корову голландских или фризских кровей раздобудет, а иной уж совсем отчебучит -- кавказских фазанов в клетках привезет аж из-под Ростова и выпустит их у себя во дворе, подрезав крылья, а через месяц-другой утекут они понемногу в окрестную полосу, и, пожалуйста, охоться на них. Такое повсеместное направление сельской жизни получило тогда название ╚опытничества╩, причем оно шло и развивалось самотеком, без понукания начальства. Народ солдатский на прошедших войнах не только погибал и калечился, но и кое-что повидал на свете, пообмялся, гибче стал, на подъем легче, готов сняться, на скребя затылок, особенно если припечет что или тропка впереди появится, не так чтобы широкая, узкая скорее и скользкая местами, но лишь бы добром маячило впереди. Местные власти не совсем в стороне от этого движения держались -- как же оставить без партийного контроля, но, как видно, и им ничто человеческое не было чуждо.

═Однако встречалось много такого, что влияло и на контртезис. Новое было еще хило и блекло: семья сыта, но внатяжку; лампочка, свисавшая с потолка, то тускнела, а то и вовсе гасла, на сколько -- неизвестно,═ тогда доставай керосиновую лампу или свечи; а каково читать при═ свечке после лампочки в 50 свечей? Еще хуже, когда понадобится позарез вечером идти куда-то -- поневоле о фонарях керосиновых вспомнишь.

═Играло роль и другое -- умело поставленное школой в контрастных черно-белых тонах обсуждение либерально-демократических движений; борьба Джордано Бруно против инквизиции, Гарибальди против монархической Австро-Венгрии, декабристов против Николая I и так далее. Шло постепенное приучение к мысли, что все эти возвышенные движения к свободе не что иное, как прелюдия, заря, в конце концов идеологическая почва к большевистскому движению за освобождение гегемона, а вместе с ним трудящихся земного шара, в историческом разрезе к движению против империалистической Антаты и ╚реакционной белогвардейщины╩ с ее стремлением ╚потопить в крови революцию╩, ╚надеть на шею рабочего класса и крестьянства ярмо╩.

═Но и этого мало. Было что-то во мне заложенное генетически, нечто вроде стадного чувства -- ползти туда, куда скользит большинство окружающих.

═В итоге всех этих причин в неопределенном движении моих мыслей и социальных ощущений, подобно броуновскому, начал возникать нерешительный, но возрастающий поток в сторону ╚сочувствующего обывателя╩, хотя этот поток наталкивался еще на мощные заторы и завалы.

═

Я остаюсь на второй год

══════════════ На зимние каникулы 1925 года я получил большое домашнее задание по математике, но смог выполнить его лишь частично, надеясь, что, пока начнутся занятия, Миша Перчицкий поможет мне решить трудные задачи. Однако в первый же день занятий мне пришлось после уроков сидеть в учительской перед Демидычем, мекая и краснея, а он даже не ругал меня, как обычно, ╚моченой головой╩, а как-то зловеще хмыкал. На следующих уроках продолжалось то же:

═-- Хм-м, да-а! Ну, садись!

═Я понял, что Демидыч махнул на меня рукой, что похуже ╚моченой головы╩. Возвращаясь домой, я встречал вопрошающие взгляды матери, говорящие без слов. Не отпускала назойливая мысль, что кончив школу, я окажусь в положении выброшенного на сухой песок пескаря и придется тогда день за днем околачиваться на бирже. Под завывания февральских метелей тяжелый настрой подобных мыслей стал невыносим. ╚Дай, думаю, -- схожу к нашему географу Константину Васильевичу, человеку добрейшей души╩.

═Вечером я отправился в наш школьный двор, где стоял старенький, вросший в землю каменный флигель. В нем жил наш учитель. Окна его квартиры были освещены. Это меня ободрило. Я дернул за ручку звонка, услышал за дверью покашливание и звуки тяжелых шагов, дребезжание задетого ногой ведра. Наконец пучок света ударил мне в глаза, и потянулся мягкий певучий голос:

═И он усаживает меня в сильно продавленное мягкое кресло, предлагает пока посмотреть его книги, а сам уходит на кухню ставить самовар. У книг Константина Васильевича я просидел бы целый день: тут весь Брокгауз и Ефрон, старинные, ин-фолио,═ географические атласы и новые, ин-кварто, богато иллюстрированные сочинения, как переводные, так и на немецком и французском; но меня пока занимает сидящий на клетке серый попугай, что-то неустанно бормочущий. В стороне, на диване лежит роскошный трехцветный кот. Сначала он настороженно смотрит на меня, но любопытство берет верх и кот мягко спрыгивает и крутится у моих ног, мурлыкая. Я еще подумал: ╚Как это уживаются кот и попугай?╩

═Я помог Константину═ Васильевичу═ поставить вскипевший самовар на стол, застеленный чистой скатертью. В домашней обстановке яснее вижу, что постарел мой тезка, рыхловато располнел и вроде бы ростом стал ниже. Видимо, как Жюль Верн, он теперь больше═ по карте любит путешествовать, чем в натуре. Поясняю ему мои тягостные мысли и в ожидании ответа помешиваю горячий чай, разлитый хозяином по большим фарфоровым кружкам с видами Лавры в Киеве -- родине старого учителя.

═-- Эх, тезка ты мой сиротинный! -- нарушает затянувшееся молчание Константин Васильевич. -- Прямо тебе скажу, что на учебном совете Николай Петрович настоял на оставлении тебя на второй год, хотя по другим предметам у тебя ╚хорошо╩, а по литературе ╚отлично╩. Но, видишь ли, еще в прошлом году в ваш класс перевели нескольких учеников из реального училища, и из-за них он стал особо готовиться к урокам, в Москву даже ездил на курсы, подучился, и в этом году поставил целью поднять уровень математики в школе. Так что, дружок, ничего не попишешь, придется с этим смириться, такая сложилась у нас катавасия -- не в чести стало гимназическое образование. Если бы наша гимназия сохранилась, Николаю Петровичу такой воли не дали. Но ты не огорчайся! Нет худа без добра. Закончишь школу с теперешним восьмым классом. Поневоле укрепишься в математике, тем более, что, как ты сам говорил, о вузе пока думать не приходится. Но положение такое наверняка временное. Не может страна на одних рабфаках подготовить нужное число специалистов -- придется шире открыть двери высшему образованию. Поверь мне! Я знаю, слежу за тобой, для математики ты, пожалуй, не рожден, но и полузнайкой в не быть не резон -- век такой, что она, эта подчас скучная математика, которую и я, голубчик, недолюбливал, большую роль будет играть не только в физике, а и в географии.

═Разговор наш затянулся под ╚пение╩ самовара и комментарии═ старого попугая. Провожая═ меня, мой учитель посоветовал прислать к нему мою мать. Мама потом много слов хороших сказала о моем старом учителе, не вдаваясь в существо дела и полагаясь, видимо, всецело на мое решение.

═Последний учебный год в Ельце (1925--1926)

═Непривычно однообразный и скучный, без новых увлечений и старых друзей, не тек, а влачился до конца мой десятый учебный год второгодника. Трудно вживался я в прочно сложившийся класс, имевший куда меньший запас гимназических традиций, выветренных веяниями эпохи. Больше было комсомольцев, особенно среди юношей, четверть которых щеголяла в юнг-штурмовках или в синих блузах -- форме участников комсомольского кружка синеблузников; они ставили в школе спектакли сатирического характера. Среди них был член партии, возглавлявший комсомольскую ячейку школы -- гладкий, обтекаемый, ниже среднего роста еврейчик с черными кудрями и черными, как оливы, глазами; одновременно и смуглый и румяный, живой и речистый, он играл роль лидера нашего класса. Впервые он стал устраивать в школе═ открытые комсомольские собрания, приглашая всех желающих. Даже на городское открытое собрание в Профсоюзном клубе, посвященное нашумевшей тогда партийной дискуссии, набрал группу беспартийных школьников, в том числе и меня. Политических нюансов, признаться, запомнилось, здорово там плясал и наш лидер.

═От привычного места на передней парте мне пришлось отказаться. Моя ссылка на близорукость не помогла, принцип действовал жесткий -- занимай, где свободно, и я сел за позади стоявший неудобный шестиместный стол. Только через месяц мне удалось перекочевать на один стол вперед, за которым просидел до конца года. Впрочем, в этом был═ и плюс, так как вызывали к доске реже -- учителя понимали, что вылезать мне из угла мимо пяти сидевших ╚камчатников╩ неудобно.

═На ╚камчатке╩ шла своя особая жизнь: непрерывный поток записок и шпаргалок, разгадывание ребусов и шарад, заполнение кроссвордов, игры в крестики-нолики и в ╚балду╩, а то и рассматривание впервые увиденных мною цветных открыток непристойного свойства, с потрясающим натурализмом показывавших проделки не только ╚падших╩ женщин, но и гимназисток, и монахинь; впрочем, я понял, что это были те же ╚падшие╩, но переодетые для пикантности.

═На ╚камчатке╩ почитывали и некоторые политические новинки, например, книжицу Троцкого ╚Уроки Октября╩, которую нелегко было достать из-за острой партийной дискуссии между═ Троцким и Бухариным. Находила она отражение и в нашей школе.

═Мои старые друзья разлетелись. Володя Гулев переехал с родителями из Ельца в село, где у них когда-то было имение, сняв квартиру у знакомого мужика. Как говорил Володя, в селе жизнь дешевле. Наши соседи Мякишевы всей семьей уехали в Усмань, где отец Шуры получил должность бухгалтера на табачной фабрике, да и для Шуры должность нашлась. Мишу Перчицкого родители устроили в какой-то конторе, и я встречал его в те немногие дни, когда в клубе проходили шахматные соревнования, а известно, что за шахматной доской не наговоришься.

═Как-то в начале зимы шахматное занятие═ в клубе прервалось из-за неполадок с электричеством, и мы с Мишей раньше обычного пошли домой. Погода стояла мягкая и тихая. Проходя по Манежной, мы зашли во двор Успенской церкви. Во дворе было безлюдно, хотя служба еще шла в слабоосвещенном нижнем помещении, которое использовалось зимой; глухие звуки пения еле доносились до нас. Выше, на фоне серого неба, слегка подкрашенного желтым рассеянным освещением Торговой улицы, темнела громада колокольни. Редкие снежинки чуть щекотали щеки, и тихие наши голоса были неторопливы и задумчивы. Вот и знакомая лавочка, на которой, казалось, так недавно мы сидели вчетвером и обсуждали религиозную тему, а одного из нас уже нет совсем, а другой томится где-то в деревне. Невольно мы продолжили тот давний разговор, и я не без зависти почувствовал, насколько возросла начитанность Миши в вопросе о триединстве Бога, Природы и Человека. Что было у меня? Кое-что из Библии,═ Шопенгауэр, Ницше, Ренан, брошюры позднего Толстого. У Миши помимо этого еще и древние греки, Спиноза, Кант, Гегель, книги по истории религии. На меня сильно подействовали его рассуждения о логической нереальности идеи о загробной жизни. Против═ этого тезиса мне не удалось найти толкового возражения за исключением того, что если жизнь индивидуальная в принципе конечна, то коллективная жизнь человечества, осуществляемая в гармонии человека с природой, надеюсь, не имеет конца.

═Одиноко и неуютно стало и в нашем доме.═ Хранительница и деятельная душа дома, бабушка Паша, упокоилась в мире ином, а вскоре за ней последовала и тетя Люба. Без них, наших домоседов, даже домовой из-под холодной печки переселился куда-то где тепло, и людно. Значительную часть дня, особенно зимнего, дом пустовал. Поселившаяся у нас квартирантка отказывалась следить за нашей чугункой, а чугунка -- не печка, ее без присмотра зажженной не оставишь -- не дай Бог уголек алый выкатится на оставленную в сумрачных попыхах тряпку. Тогда беда! Мы возвращались домой из школы в выстуженные комнаты, когда даже наш кот Васька не выдерживал пустоты и холода и перебирался к квартирантке, что еще больше подчеркивало наступивший неуют и понесенные утраты близких.

═Растапливать чугунку чаще всего приходилось мне; мама возвращалась с базара, где она подрабатывала, когда чугунка розовела с теневого бока, а заиндевевшие окна прояснялись настолько, что я видел, как мама тяжело ступала и топала, отряхивая снег с валенок. Все в жизни рано и поздно кончается, в том числе и эта вымороченная, бесплотная, день за днем, круговерть. Уже март начался, еще суровый по утрам, и только к полудню на большой перемене, когда школьники высыпали во двор к старой конюшне, можно было видеть, как лучик солнца радужно играет на длинном ряду тонких, в карандаш, прозрачных сосулек, свисающих с края крыши, а с них тоже в ряд═ быстро друг за другом падают капли, успевая, каждая, урвать и себе часть лучика, хоть разок сверкнуть, прежде чем упасть на грязно-серый снег, на который вскоре сыплются и сами сосульки, раскалываясь на части, хрустально прозвеня, смазанные с края крыши все сразу самым высоким дылдой нашей ╚камчатки╩.

═Почувствовав легкое прикосновение к моему плечу, я обернулся у видел Константина Васильевича.

═-- Есть интересные для тебя новости. Заходи вечерком.

═Последние полгода я вообще никаких новостей не имел, тем более интересных, и, еле дождавшись шести часов вечера, с волнением вступил в знакомую до мелочей квартиру старого учителя

═Приготовив, как и в прошлый раз, чай и усадив меня в кресло, Константин Васильевич начал, не спеша, рассказывать:

-- Вот что, Костя! Наркомат образования в предстоящем учебном году разрешил принимать в вузы не только детей рабочих, крестьян и комсомольцев через рабфак, но и детей служащих, кончивших девятилетку на═ ╚удовлетворительно╩ и выше, через экзаменационный поток. Как видно, узкий путь через рабфак оказался недостаточным для комплектования вузов, и правительство решило приоткрыть пошире ворота. Тебе надо воспользоваться этим.

═Сердце мое екнуло, и как будто кровь ударила в голову,═ разлилась по телу, согревая его, -- появилась надежда на выход из тупика.

═-- Хорошо бы в Москву═ податься, --═ продолжил Константин Васильевич, помешивая чай. -- Но там труднее═ материально. Думаю, тебе больше подойдет Воронеж. Там уже восьмой год как университет открылся, а еще агрономический институт есть большой. Постарайся выпускные экзамен сдать получше, документы собери и езжай в добрый путь за знаниями. Айда!

═Долго продолжался наш разговор. Мой учитель рекомендовал естественное отделение физмата, я более склонялся к литературному. Сошлись на том, что физика и математика не для меня, как и медицина, а в отношении остальных еще подумать надо и с другими учителями поговорить. А главное -- больше всего прислушиваться к своему внутреннему голосу. Он не обманет, не подведет, и я больше тогда сделаю в жизни хорошего, нужного для людей.

═-- Жизнь, Костя, -- это, как тропа в поле, занесенная снегом: ни зги не видно и компаса нет, но ты иди, не спеша, всматривайся, вслушивайся, не падай духом и не собьешься с пути, выйдешь на добрый широкий шлях!

═Вернувшись домой и дождавшись, когда Оля и Тоша заснули, я рассказал маме свою новость. Она встревожилась, и хоть на горячей лежанке сидела, руки ее задрожали, выпала из них вязка варежки и слезы на нее:

═-- Как проживешь ты, сынок, в Воронеже этом? Нет там у нас ни родных, ни знакомых, совсем один будешь, от силы пятерку в месяц могу обещать, больше не наскребу!

═Я, как мог, ее успокаиваю:

═-- За ученье, мама, платить не надо, форма студентам теперь не положена. В чем здесь хожу -- в том и в Воронеже ходить буду. Сейчас я одет и обут по-зимнему, ботинки почти новые.═ Ну, а на пятерку койку можно будет снять, и на еду кое-что останется, а там, глядишь, и заработок какой-никакой появится. Воронеж город большой -- не Елец.

═Мама успокоилась, хотя и всплакнула, но на этот раз по-хорошему, папу вспомнила:

═

-- Вот бы он за тебя порадовался и полжалованья своего не пожалел на это доброе дело. Бога надо благодарить!

═И она сошла с лежанки и склонилась в молитве перед зажженной лампадой.

═Опять пошла череда монотонных дней, но теперь я наотрез отказавшись от беллетристики, вновь и вновь доказывал сам себе теоремы, решал все задачи из учебников, чтобы не подкачать Демидычу на экзамене, не доверяя системе гармошечных шпаргалок, дотошно разработанной ╚камчаткой╩. Мне было не до риска.

═Экзамены на этот раз прошли настолько благополучно и на ╚весьма удовлетворительно╩,═ что даже и не запомнились. Выпускной вечер прошел, видимо, слишком казенно и не оставил следа в памяти. Но последовавшая за ним прогулка всего класса по Сосне на трех больших плоскодонках на всю ночь без учительского надзора, оставила добрую память.

═Еще по светлому плыли мы мимо Печор,══ рыжеватые склоны которых: отражаясь в текущей воде, дробились на многочисленные осколки, трепетно играющие, тонущие и вновь возникающие. Затем по ходу реки вошли в луга, пошли повороты, и с каждым из них ниже солнца и ярче его блики на струях реки. Потом солнце скрылось, и на фоне потемневшей воды и вдруг загрустивших береговых ив ярче выделялись светлые платья и рубашки веселившихся выпускников. Была высадка на берег, разведение костра с игрой в салки, а то и просто в догонялки юношей и девушек, прыжки через догорающий костер.

═Возвращались мы уже на рассвете, медленно шли против течения, у ребят от тяжелых весел рубашки к лопаткам прилипли. Все же мы не прерывали песен о Стеньке Разине,═ о рябине, ╚которой к дубу век не перебраться╩ и еще о многом другом.

═Все это как вчера было, тем более, что при игре в салки я не раз грудь с грудью сталкивался с миловидной голубоглазой блондинкой Лидой Рыжковой, дочерью железнодорожника из Засосны. Провожая ее на маленькую окраинную улицу еще спящей слободы, у ее дома обменялся парой поцелуев при затянувшемся расставании на фоне восходящего палево-розового солнца, а до этого мы лишь обменивались взглядами.

═Да, было, несомненно было возможное ответвление в моей судьбе дальнейшей, но меня неудержимо звали более дальние горизонты.

═Переходя мост через Сосну, остановился на его горбу и, вернувшись к песчаному пляжу, решил искупаться. Вышло так, что я как бы смывал прах со своих ног перед дальней дорогой, оставляя позади уходившую юность. Было сложное чувство: и веселье, и грусть, и тревога, и уверенность, и задор, и растерянность перед неизвестным.

═Подойдя к дому, я сел на лавочку и стал, как обычно, смотреть в сторону засосненских далей, подернутых зыбкой дымкой. Там, в той стороне лежал незнакомый мне Воронеж, где я буду как слеток, выпавший из гнезда, метаться туда и сюда в поисках приюта и тепла. Но, ничего, есть куда вернуться. Поживем √ увидим!

═Солнце, наконец, залило всю нашу улицу. Начинался новый день!

═════════════════════════════════════════════════════════════════════════════════ 1995 год

═Сокращенный вариант рукописи подготовлен

═к публикации С.А.══ ОХРЕМЧИКОМ.

═

═

═

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мёртвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зёрнышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сёл до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города всё же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мёртвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).