О традициях Достоевского в творчестве Л. Андреева чаще говорят, касаясь ранних, так называемых, реалистических рассказов писателя (например, подчеркивается общее для художников внимание к ⌠маленькому человеку■) (1). Во многом наследует Андреев и приемы психологического анализа Достоевского (2). Нас интересует не просто общность проблематики и отдельных приемов творчества. На наш взгляд, можно говорить об определенном сходстве художественных систем, что обусловлено близостью мировосприятия Андреева и Достоевского. Подтверждение этому мы можем найти, выяснив, какие из экзистенциальных ⌠уроков■ Достоевского и как были ⌠усвоены■ Андреевым.

Прежде всего близость писателей обнаруживается в их пристрастии к кризисным ситуациям, в которые они ставят своих героев. В такие моменты Достоевский, а равно и Андреев, ⌠вскрывает перед нами глубочайшую тайну нашей души ≈ ее сложность: она состоит не из одного того, что в ней отчетливо наблюдается (например, наш ум состоит не из одних сведений, мыслей, представлений, которые знает), в ней есть многое, что мы не подозреваем в себе, но оно ощутимо начинает действовать в некоторые моменты, очень исключительные■ (3).

В кризисные моменты жизни в человеке, действительно, обнажаются его потаенные стороны, выступает наружу все самое неожиданное в его природе, проявляется его духовный потенциал. Но во внимании к ⌠пограничным■ ситуациям сказывается не только психологический интерес писателей. В такие минута герои Достоевского оказываются перед необходимостью решения ⌠последних проблем бытия■ (С. Булгаков). Особенность подхода Достоевского состоит в том, что от решения этих вопросов зависит как частная человеческая жизнь, так и судьба человечества во всех аспектах существования. Отсюда ≈ насыщенность произведений как философскими проблемами вневременного характера, так и злободневными вопросами жизни России конца ХIХ века. Андреев, как и Достоевский, выводит человека один на один с ⌠предвечными вопросами■, но безотносительно с социальным и историческим планами жизни. У Достоевского понятия Добра, Зла, Любви, �стины рассматриваются в плоскости христианской аксиологии. К вопросу о содержании этих понятий Андреев подходит уже из другой эпохи. В его ⌠нерелигиозной■ концепции сами вопросы получают несколько иную постановку: ⌠... что есть большое зло?■, ⌠кто приносит больше пользы человеку: тот, кто его ненавидит, или тот, кто его любит?■, ⌠есть ли страшнее ≈ стремиться к добру так неуклонно и жадно и не знать ни облика, ни имени его! Как же люди-то на вашей земле живут?■ (4).

О новом принципе периодизации истории человечества говорит в романе ⌠Бесы■ Кириллов: ⌠Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек и все новое... Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения бога и от уничтожения бога до...

≈ До гориллы?

≈ ... До перемены земли и человека физически. � мир переменится, и дела, и мысли, и все чувства■, ⌠... в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без бога никак. Я три года искал атрибут божества моего и нашел ≈ атрибут божества моего ≈ Своеволие! Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность мою и новую страшную свободу мою, �бо она очень страшна■ (5).

Один из ⌠уроков■ Достоевского состоит в том, что он показал антиномичность свободы: она ≈ привлекательна и страшна для человека, она≈ тяжкое бремя и бесценный дар. Проблематика свободы невероятно сложна и у Достоевского и у Андреева. Обозначим лишь некоторые моменты. Герои Достоевского (тот же Кириллов) предчувствуют, насколько страшно остаться человеку одному, без бога. Утратить всякую опору в жизни. Человек должен иметь то, перед чем он мог бы преклониться, об этом знает и Великий инквизитор. � праведник Макар �ванович (⌠Подросток■): ⌠Невозможно и быть человеку, чтобы не преклониться, не снесет себя такой человек. Да и никакой человек. � бога отвергнет, ≈ так идолу поклониться, деревянному, или златому, или мысленному■ (6).

В художественном мире Андреева человек изначально находится в состоянии ⌠страшной свободы■, он живет в то время, когда есть ⌠так много богов, но нет единого вечного бога■. При этом поклонение ⌠мысленному идолу■ представляет для писателя отдельный интерес, По-разному исследует он эту проблему в произведениях ⌠Мысль■ и в ⌠Рассказе о Сергее Петровиче■.

Сергей Петрович попадает под влияние идеи Ницше о сверхчеловеке. Знакомство с ней привело героя к осознанию своей жизни как ⌠унизительного бесправного рабства■. Он, наконец, ощутил необходимость утверждения себя как Человека. ⌠Не хочу быть немым материалом для счастия других: я хочу быть счастливым, сильным и свободным и имею на это право■ (7). Трагедия начинается в тот момент, когда в нем сталкивается ⌠человек как таковой■, требующий признания своей самоценности, с ⌠Сергеем Петровичем■, ⌠полезным для рынка■, ⌠истории и статистики■ и т. д. ⌠� в тот момент, когда он впервые произнес эту ясную точную фразу, он понял, что произнес приговор над тем, что называется Сергеем Петровичем и что никогда не может быть ни сильным, ни свободным■ (8). Этот человек может быть отнесен к тому типу людей, которых Великий инквизитор назвал ⌠слабосильными бунтовщиками■: потребность в свободе есть, а сил нет. В поисках средств завоевания свободы Сергей Петрович терпит лишь новые разочарования. Деньги, дающие человеку власть, недоступны для него: он не обладает ни теми способностями, которые помогли бы обрести богатство честным путем, ни теми, что ведут к нему через преступление. � он ⌠восстает против обезличившей его природы■, но изменить себя невозможно, Сергей Петрович выступает отчасти как наследник ⌠подпольного■ парадоксалиста Достоевского, бунтующего против ⌠невозможностей■. ⌠Невозможность ≈ значит каменная стена? Какая каменная стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. (...) Господи боже, да какое мне дело до законов природы и математики, когда мне почему-нибудь эти законы не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробивать, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило■ (9).

Экзистенциальный человек, как и герои Достоевского, находится в состоянии преодоления ⌠стен■, что встают на его пути к свободе, Обоих писателей интересуют те люди, которые ⌠позволили себе усомниться в правомерности суда природы и этики, в правомерности суда вообще и ждать, что вот-вот ⌠невесомое■ станет тяжелее весомого, вопреки самоочевидностям и опирающимся на самоочевидность суждениям разума, который на свою чашу весов бросил уже не только ⌠законы природы■, но и законы морали■ (10). Человек, который не имеет сил ⌠пробить стену лбом■, совершает преодоление этих ⌠самоочевидностей■, бросив вызов смерти. Сергей Петрович ⌠решил умереть, и думал, что смерть его будет победою■ (11). На самоубийство как первый шаг к Человекобогу решается и Кириллов. То, что объединяет этих героев, ≈ это попытка переступить ⌠боль страха смерти■. В последние минуты жизни Кириллова, в его неестественной позе, во взгляде, в повторяющемся ⌠сейчас, сейчас, сейчас, сейчас...■ раскрывается состояние экзистенциального ужаса человека перед последней чертой, отделяющей жизнь от смерти. С неменьшей силой противится смерти и вся человеческая природа Сергея Петровича, требующая одного: ⌠Жить! Жить!■. Но самоубийство Кириллова задумано во многом как попытка освобождения от бога. Поэтому в концепции Достоевского картина этого насилия героя над человеческим в себе может быть расценена как доказательство необходимости бога и неестественности отпадения человека от него. В концепции же Андреева самоубийство Сергея Петровича ≈ логически вытекающий шаг для человека, который однажды испытал, на не может вернуть ⌠безмерной радости торжества смелого духа над слепой и деспотичной материей■ (12). Его бунт связан лишь с преодолением в себе ⌠биологического■ человека.

В следующей особенности человека, показанной Достоевским, раскрывается еще один из экзистенциальных ⌠уроков■ писателя. Об этом можно сказать словами В. Розанова: ⌠Разве рассудочность исчерпывает вообще человеческую природу: а, очевидно, она одна может быть придана окончательной формуле, самим ее творцом, разумом?

Человек в цельности своей природы есть существо иррациональное; поэтому как полное его объяснение недоступно для разума, так недостижимо для него ≈ его удовлетворение?■ (13).

�ррациональность, пожалуй, может быть названа одной из основных черт героев Л. Андреева. В его творчестве человек становится совершенно непредсказуемым, непостоянным существом, готовым в каждое мгновенье к переломам и душевным переворотам. Глядя на него, порой хочется сказать словами Мити Карамазова: ⌠Слишком широк человек, я бы сузил■. До определенного момента герои Андреева не подозревают об этой своей ⌠широте■, о тех ⌠безднах■, которые в них таятся. Когда же это ⌠иррациональное■ вырывается наружу, разум отступает. Человек оказывается не в силах противостоять этому ≈ как, например, в случае с Немовецким (⌠Бездна■).

Слишком хорошо об этой особенности человека знает и Фома Магнус, на это и рассчитывает он в своих планах ⌠взорвать■ людей. Для этого необходимо отказаться от того самого ⌠дважды два четыре■, которое Достоевский считал началом смерти. Вырвать человека из размеренной жизни, где все предсказуемо, определенно, ясно и упорядоченно, где нет свободных движений и прорывов за ⌠пределы■, можно, лишь выбив у него из-под ног устойчивую почву ⌠математической логики■. ⌠Мы слишком долго живем простой таблицей умножения, мы устали от таблицы умножения, нас охватывает тоска и скука от этого слишком прямого пути, грязь которого теряется в бесконечности■ (14), ≈ признается Фома Магнус вочеловечевшемуся Сатане. Рациональный подход к человеку ≈ только скольжение по поверхности, без проникновения в его настояшие глубины. Так же тесны рамки рационального для всей жизни. ⌠Только безнадежный глупец останавливается на рацио, а умный идет дальше. Да и для отпетого глупца его рацио лишь праздничное платье, этот всеобщий пиджак, который он надевает для людей, а живет он, спит, работает, любит и у м и р а е т (выдел. ≈ Андреевым), воя от ужаса, безо всякого рацио■ (15) ≈ но и без этих слов Вандергуд читает в глазах Кардинала Х. Тот страх смерти, который заставляет человека поклоняться ⌠Великому �ррациональному■.

С отрицанием абсолютности и непогрешимости разума связаны и особенности пространства в художественном мире каждого из писателей. Доказательством относительности и условности человеческого мышления, по словам В. Розанова, ⌠явилось сомнение, исчерпывается ли действительное пространство тем, которое одно знает человек, одно для него мыслимо и представимо. Возникновение так называемой Не-Евклидовой геометрии (...) не оставляет никакого сомнения в том, что действительность бытия не покрывается мыслимым в разуме■ (16). К вопросу о ⌠соприкосновении с мирами иными■ в произведениях Достоевского чаще обращаются ⌠грешники■, чем праведники. Как правило, герои, преступившие черту дозволенного, страдают нарушением психики и оказываются на грани безумия. О зависимости между психическим состоянием человека и его способностью к контакту с инобытием рассуждает в ⌠преступлении и наказании■ Свидригайлов. ⌠Ну, а если так рассудить (вот, помогите-ка): привидения ≈ это, так сказать клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку их, разумеется, видеть незачем,, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек и, стало быть, должен жить одной здешней жизнью для полноты и для порядка. Ну, а чуть заболел, чуть нарушился нормальный порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше■ (17).

Особое внимание Достоевского и Андреева к деформированной психике человека сказывается в их работе как на границах ума и безумия, так и бытия и инобытия. Но при всем своем ⌠фантастическом реализме■ Достоевский не выходит за грань достоверного. Видения Раскольникова и Свидригайлова обличены в формы сна; встреча �вана Карамазова с чертом ≈ бред больного человека, а сам черт воспринимается �ваном как олицетворение темной стороны его собственной души. Л. Андреев тоже использует сон, как мир, противопоставленный обыденной реальности человека. �стория душевной болезни репетитора из рассказа ⌠Он■ показана как постепенный переход из одной реальности в другую. Сначала это столкновение и страх перед существом из нового мира, затем ≈ прикосновение к нему и окончательное погружение в безумие. ⌠Погасли все образы, все мысли и воспоминания, и отошла молодость; погасли все желания, сама жизнь погасла, и было душе так больно, такая тоска овладела ею, для какой нет на нашем языке ни образа сравнения, ни слова. Уже стало совсем не интересно, что возле сидит он и держит на голове свою страшную руку; и медленно, тоскуя неподвижно, тоскуя вне всяких пределов, какие полагает ограниченная действительность, медленно я погрузился в сон без сновидений■ (18).

Деформация пространства в произведениях Л. Андреева связана, как и у Достоевского, с разорванностью сознания героя. На грани двух миров ощущает себя Вандергуд, в котором неслиянно существуют два начала: человеческое, преходящее, и вечное, бытийное. Для него, существующего в человеческом облике, оба эти измерения одинаково реальны. ⌠Два безмолвия окружали Меня, два мрака покрывали мою голову. Две стены хоронили Меня, и за одною, в бледном движении теней, проходила ихняя человеческая жизнь, а за другою ≈ в безмолвии и мраке простирался мир моего истинного и вечного бытия■ (19).

В рамках небольшой статьи мы могли, конечно, лишь наметить некоторые точки соприкосновения художественных систем Ф. М. Достоевского и Л. Андреева. Но и опираясь на этот ряд примеров, мы можем утверждать, что экзистенциальный опыт Достоевского сыграл немаловажную роль в формировании концепции Андреева и оказал влияние на его художественное творчество. Более глубокое изучение этой проблемы ≈ задача большой исследовательской работы.

8. Там же.≈ С. 75.

12. Там же.≈ С. 89.

15. Там же.≈ С. 91.

16. Розанов В. Указанное сочинение.≈ С. 117.