(C) Все права защищены!

Н.С. Гумилев,
"Маркиз де Карабас"
1910

"В начале было слово, и слово было Карабас-Барабас..." Что было после слова; как слова влияют на историю, как история влияет на слова - обо всем этом лучше многих иных может поведать Карабас-Барабас.

Если считать допустимым такой взгляд на историю, роль Карабаса-Барабаса покажется весьма значительной. Преодолеть основные последствия наполеоновских войн оказалось куда проще, нежели справиться с губительными предрассудками, возникшими вследствие употребления злосчастного слова. Не окажись на пути зайца, Пушкин все равно состоялся бы как великий поэт, пускай и с более вычурной судьбой. Но если бы слово "Карабас" однажды не прогремело среди толпы, весь мир освободился бы от опасного соблазна, развратившего не один десяток поколений. Смерть или жизнь человека, сколь велик бы он ни был, никогда не влияли на историю с силой, присущей словам. С точки зрения истории, этой науки о выцветших буквах, слово гораздо могущественнее людей и даже целых народов; человек попадает в историю не прежде, чем станет Словом, о многих народах нам также неизвестно ничего, кроме слова, их обозначавшего.

Поначалу речь пойдет о том, что будто бы хорошо известно, однако в этом "будто бы" таится коварство, которое следует преодолеть. Многие даже не задумываются о том, что между знакомым с детства Карабасом-Барабасом, и с той же поры известным маркизом Карабасом может быть какая-то связь. Они из разных сказок: этого достаточно, чтобы между двумя героями простерлась непреодолимая извилина мозга. Взгляд на всемирную литературу как на одну большую сказку напрочь истреблен раздельным преподаванием предметов; есть подозрение, что пересказ "будто бы" известных фактов с непривычной точки зрения покажется большинству читателей интересным и новым.

В 1936 году советский писатель Алексей Николаевич Толстой (1883 - 1945гг.) опубликовал "Золотой ключик" - вольный перевод сказки "Пиноккио" итальянца Карло Коллоди. Толстой, как и многие переводчики, вернее, пересказчики детской литературы, не стеснялся "улучшать" оригинал, делая его понятней для советских малышей. Впрочем, кавычки к слову "улучшать" несправедливы: "Золотой ключик" и в самом деле получился намного забавней "Пиноккио". В этом нет ничего удивительного или обидного для Карло Коллоди - переводы зачастую бывают лучше оригинала: сказывается кумулятивный эффект совместного творчества. Талантливый переводчик - тот же соавтор, к тому же обычно не стесненный возражениями со стороны своего вынужденного партнера. Немалое значение имеет и сам факт смены языковой среды, поскольку стремление точно передать сложные ассоциации, заложенные в исходном тексте, заставляет переводчика находить изощренные решения, намного превосходящие своим изяществом первоначальный замысел.

Ответ на вопрос, почему Толстой придумал Буратино вместо Пиноккио, станет ясен, как только мы исследуем значения этих слов. Пиноккио - это "нечто сосновое", и не более того, зато "Буратино" несет в себе значительно больше смысла. В буквальном переводе это всего лишь кукла; но какая кукла! Слово "Buratto", от которого образовано уменьшительное "burattino", очень древнее, пришедшее из латинского языка и означает некий инструмент вроде сита для отделения зерен от шелухи. В разговорной практике итальянского языка сей предмет является символом болтовни, пустословия: кукла-буратино, таким образом, должна непрестанно молоть чепуху (или, что ближе к оригиналу, "трясти шелуху"). Но сосну Толстой тоже не забыл: по ходу действия шесть раз упоминается "итальянская сосна", послужившая укрытием главному герою. Некоторые критики видят в этом намек на любимое место отдыха известного деятеля советской культуры, но скорее всего таким образом было зашифровано первоначальное имя главного героя, насквозь соснового и полностью итальянского Пиноккио. Итальянская сосна - мама Буратино; где же еще спасаться, как не у мамы под юбками; в данном случае - ветвями. Впрочем, нельзя исключить и оба намека сразу - с Алексея Николаевича станется.

Конечно, одним Буратино находки Толстого не ограничились. Взять, к примеру, прелестное словосочетание "лиса Алиса", построенное на чисто русском созвучии и в оригинале попросту невозможное. Или кота Базилио, в котором легко угадывается соседский рыжий кот-бандит Васька, удачно "переведенный" на итальянский. Вместе с новым именем выдумщик-Толстой снабдил кота целым букетом литературных штампов, сложившихся в России в связи с итальянцами свободных профессий: от лаццарони до графа Калиостро. Базилио -не просто кот, а кот-бродяга, жулик, шулер, а с учетом Алисы еще и (ассоциация под грифом "только для взрослых") старый, спившийся сутенер. Стоит ли после этого говорить про злобного аптекаря Дуремара и мудрую черепаху Тортиллу, которых рассеянный итальянский сказочник просто забыл придумать?

А вот Толстой все прекрасно помнил, включая правила хорошего тона. Настоящий джентльмен не станет кромсать авторский текст по своему усмотрению без всякой компенсации. Будучи человеком воспитанным и деликатным, Алексей Николаевич сделал щедрый жест и уступил итальянцу отцовские права на Буратино. Папа Карло, конечно и есть Карло Коллоди; в своей собственной книге он из скромности назвался дядюшкой "Джеппетто". Таким образом, Толстой не забыл упомянуть обоих родителей Буратино: итальянскую сосну и папу Карло; жаль что не все следуют столь изящно преподанному уроку вежливости. Другой знаменитый детский писатель, Николай Носов, тоже вовсю использовал идеи Коллоди, но при этом напрочь забывал о защите его авторских прав. А ведь, казалось бы, чего проще - назови какого-нибудь сугубо положительного коротышку Колодой и спи спокойно, совесть твоя чиста.

И надо же такому случиться, что при всей добропорядочности автора, при всем обаянии положительных героев, едва ли не самым популярным созданием Толстого оказался герой сугубо отрицательный. Эпизодическая фигура кукольного магната с труднопроизносимым именем Манджафоко в русском переводе выросла ни много, ни мало, до символа мирового зла. Еще бы, Карабас-Барабас по сравнению с Манджафоко звучит куда как страшнее и... смешнее. Это ведь очень правильно - смеяться над великими и ужасными, они от этого мельчают, теряют товарный вид. Им, злодеям, главное народ напугать, а для этого нужно выглядеть серьезно, авторитетно. Бороду для того и отращивают и в "добуратиновые" времена это худо-бедно работало. Но после выходя в свет "Золотого ключика" бороды в глазах российско-советского гражданина были скомпрометированы раз и навсегда.

Теперь стоит в телевизионных новостях появиться очередному бородатому злодею, как, вместо того, чтобы бояться, детвора начинает тыкать пальчиком и смеяться: "Карабас-Барабас!". Осталось только поймать и отправить вслед за Бармалеем в Ленинград, к пионерам. Кто еще помнит пионеров, поймет: мало не покажется. Что уж говорить про некоторых, которые пытаются "косить" не только под Карабаса-Барабаса, но еще и под старика Хаттабыча с Че Геварой? Это ж сколько им, бедолагам, злодейств надо совершить, чтобы к ним всерьез отнеслось общественное мнение? Страшно подумать!

Получается, что Карабас-Барабас - имя для злодея подходящее, можно сказать идеальное. Поневоле задумаешься: а может неспроста? И вообще, откуда оно появилось? Сидел-сидел Алексей Николаевич Толстой, думал-думал, и наконец придумал? Ну нет уж... На свете ничего "просто так" не бывает, а если и бывает, то быстро забывается. Если слово живет дольше писателя, значит оно, слово это, гуляет само по себе - и до писателя было, и после него будет. Потом, через века, кто-нибудь его снова вспомнит, произнесет и все опять удивятся - ну надо же, как здорово!

Возникает подозрение, что Карабас и Барабас - персонажи известные хорошо и давно: уж очень точно накладываются их имена на наши, наработанные веками представления о том, "что такое плохо". Подозрение, кончено, верное - иначе не стоило и начинать наше расследование. Имена эти известны с незапамятных времен; как-то раз они тоже были названы вместе, едва ли не через черточку; последствием этой игры в слова стали, без преувеличения, реки крови и страдания сначала тысяч, а затем и миллионов людей. Естественно, злые демоны истории постаралась спрятать концы в воду, иначе ничего бы и не случилось, но они обязательно будут разоблачены, а попутно читатель ознакомится с некоторыми достопримечательностями, которых в ходе расследования встретится немало.

Карабас появился в литературе Нового времени... Нет, не так. Вернее будет сказать - литература Нового времени появилась в тот самый момент, когда в 1697 году было опубликовано сочинение под длиннющим названием "Сказки матушки Гусыни. Истории и сказки былых времен с поучениями". Одна из историй называлась "Кот в сапогах", в ней, как известно, был стандартный набор героев: волшебный кот, людоед, король, принцесса и собственно маркиз де Карабас, сын мельника. Автором сего труда был метр Шарль Перро, почтенный королевский чиновник, смотритель дворцов, мостов и дорог. Подзаголовок должен был подчеркнуть роль Перро как пересказчика и комментатора: седовласый старец, член французской академии опасался, как бы его не заподозрили в сочинении всяких глупостей. Во многом вследствие этих опасений был предпринят невинный розыгрыш: первое издание было представлено как произведение 11-летнего сына Перро, посвященное столь же юной дочери короля Людовика XIV. Высочайшее одобрение неожиданно совпало с небывалым успехом у широкой публики, и только получив столь весомые гарантии безопасности своей репутации, осторожный академик счел возможным признаться в грехе сочинительства.

Впрочем, у Перро был еще одна, более уважительная причина скрывать свое авторство. Книжка-то была не простая, а программная. С ее помощью ученый академик надеялся доказать, что материал для занимательных рассказов можно отыскать не только в античности, но и в сермяжной западноевропейской глубинке. Перро был одним из застрельщиков спора между "древними" и "новыми": так назывались две группы французских литераторов, расходившихся по вопросу об использовании античного наследия. Перро примыкал к "новым", видевшим в подражании античности уже пройденный этап. Провал "Сказок" нанес бы репутации "новых" значительный урон. Но успех превзошел все ожидания, "древние" были посрамлены. Французская литература, вооруженная новейшими научными достижениями, торжественно двинулась в просвещенный XVIII век.

Интерес публики к "Сказкам" объяснялся, в первую очередь, незаурядным писательским талантом автора; но не только этим. Хитроумный сказочник обладал, кроме академического титула, еще и соответствующей эрудицией, предвосхищавшей эпоху просветителей и энциклопедистов. Перро сумел ловко "зашифровать" в тексте многие знакомые своим образованным современникам (конечно, не детям) детали, невинные намеки, дающие читателю простор для изящной игры ума. Сказки Перро, как это и положено произведениям в стиле барокко, подобны версальским (или петродворцовским) паркам с сюрпризами: то фонтан забьет из кустов, то при входе в беседку зазвенят невидимые колокольчики. Вроде бы описывается двор сказочного государства, расположенного между империей Конталабутти и королевством Матакинов (на карте нет, не ищите), а дворцовые должности перечисляются с подробностями, выдающими знатока французской придворной жизни. Ищущий намек - да найдет его. Нынче каждый француз знает, что людоед жил в замке Монпупон на берегах Луары, а спящая красавица - неподалеку, в замке Юссе, хотя сам Перро об этом молчал, как рыба. Пытался скрыть, да не вышло, потомки тоже не лыком шиты. Что же касается маркиза де Карабаса, то тут ребус оказался посложнее, надо думать, даже французы en masse до сих пор не ведают, откуда он взялся; а вот мы чуть попозже узнаем.

Итак, Перро, выполняя свою глубоко продуманную и выстраданную в спорах с классицистами творческую программу, намеренно привлек интерес общественности к европейским народным сказкам. Как водится, даром это не прошло. Культура Франции пошла по стезе, проторенной академиком и его единомышленниками, и в XVIII веке испытала такой подъем, что к концу столетия французам стало стыдно; у них возникло нестерпимое желание поделиться с другими народами. Первое время народы сопротивлялись довольно неумело и даже казалось, что "pax Francia" вот-вот установится на всей территории Европы. Помешало досадное соседство варварской России. Объединенные силы казаков, тунгусов и медведей при рассмотрении в полевую подзорную трубу оказались вполне современной армией, за три боевые кампании похоронившей преждевременные надежды на создание Объединенной Европы. В оправдание тунгусов и медведей следует отметить, что и в самой Европе идея объединения на условиях Бонапарта поддерживалась далеко не всеми; например немцы были категорически "против". Если же возможно усилить выражение "категорически против" методом возведения в квадрат, тогда мы, получим позицию англичан, которые и по сей день оценивают идею европейского единства весьма скептически.

В краткий период единой Европы немцы, как австрийцы, так и пруссаки, вели себя вызывающе. Они давали русским советы (иногда даже полезные), как воевать с французами, потихоньку формировали ландвер вместо разгромленных под Иеной и Ваграмом армий и дерзко печатали в газетах пасквили на самого Наполеона. Но в 1812 году, когда "корсиканское чудовище" надежно увязло в русских снегах, коварные германцы нанесли Франции удар в самое сердце: они прибрали к рукам сказки Перро. Святотатцев звали Вильгельм и Якоб Гримм, и они мало того, что были братьями, еще и преподавали филологию в университете, а также сочиняли ученейшие труды на предмет истории и грамматики родного языка. Вот уж про кого можно смело сказать "а еще они писали сказки", поскольку научные работы Якоба Гримма до сих пор считаются классикой языкознания и нисколько не утеряли своего значения. Так вот, в 1812 году братья сочли сюжеты "матушки Гусыни" своим национальным достоянием, и опубликовали их в составе тут же ставшего знаменитым сборника "Детских и семейных сказок". Такого удара Франция не выдержала и капитулировала буквально через два года. В 1815 году братья добили воспрянувшего было Бонапарта вторым томом и с этого момента вплоть до Первой Мировой войны влияние Германии в Европе неуклонно возрастало.

Интересно вот что: в варианте братьев Гримм нет никакого Карбаса: ни маркиза, ни графа, ни даже барона. Сказка называется "Ганс и полосатый кот", причем никаких сапог кот не носит, великанов не истребляет и королей не обманывает, зато Гансом помыкает так, что Карабасу и не снилось. Поскольку в задачу братьев, помимо гибели Наполеона, входило еще и максимальное сохранение особенностей народного сюжета, мы можем смело сделать вывод, что Карабас введен в повествование самим метром Перро; во всяком случае, в исходной легенде никого с таким именем не было, уж кому-кому, а дотошным Гриммам можно поверить на слово.

Итак немцы отвергли Карабаса из любви к точности и порядку, зато во Франции он продолжал процветать. Более того, в один прекрасный день ему удалось вырваться из-под опеки кота и стать, наконец, совершенно самостоятельным персонажем. Произошло это в 1816 году, с легкой руки французского поэта-весельчака Пьера Жана Беранже. Характер Карабаса претерпел существенные изменения или, если угодно, был логически развит. Вместо скромного сына мельника, с почтением внимающего советам своих домашних животных, из-под пера Беранже появился несносный выскочка-аристократ, продолжающий традиции мольеровского "мещанина во дворянстве". Единственное, что роднит Карабасов Перро и Беранже, так это то, что оба они - маркизы, и оба - сыновья мельников.

Не совсем понятно, кого же собственно Беранже имел в виду. Стихотворение написано в 1816 году, через год после окончательного возвращения Бурбонов к власти. Вместе с ними вернулась и аристократия: та самая, древняя, уж никак не из мельников. Из простолюдинов в дворяне многие выбились при Наполеоне, как правило, за военные заслуги, и этим "self-made persons" ярый республиканец Беранже должен был, скорее, сочувствовать. Но не все так просто. Вернув себе престол, король Людовик подтвердил большинство титулов, пожалованных Наполеоном, снискав себе поддержку этих самых "новых дворян". Вероятно, поэту такое поведение людей, обласканных Бонапартом, казалось низостью, и именно против "перерожденцев" он и направил свое острое перо.

Но вернемся к нашим тунгусам. В России, которую, как известно, невозможно постичь с помощью обыкновенных измерительных приборов, недоверие к западноевропейской культуре гармонично сочеталось со жгучим к ней интересом. Европейскую литературу у нас активно читали, переводили и, мало того, полагали примером для подражания. Российские императоры старательно отслеживали этот интерес и многое одобряли. Так случилось и с "Котом в сапогах". Считать себя большим самодержцем, нежели "король-солнце" было бы самонадеянно даже для русского царя; посему сказки Перро, одобренные Людовиком XIV, априорно признавались подходящим чтением для российской молодежи.

Переводчиком "Кота в сапогах" стал Василий Андреевич Жуковский, друг Пушкина и признанный придворный поэт. Будучи уже в летах, Жуковский в 1841 году впервые обзавелся семьей и тут же усердно занялся переводом детских книжек: для будущего потомства. Этим он еще раз подтвердил свою репутацию человека основательного и добросовестного: качества, которые император Николай Павлович ценил столь высоко, что доверял Жуковскому воспитание своих детей. Сотрудничество педагогического дарования, литературного таланта и высочайшего одобрения принесло свои плоды - "Кот в сапогах" и "Спящая красавица", переведенные Жуковским, прочно заняли свое место среди классических произведений для детского чтения.

В России также была также повторена попытка избавить Карабаса от всем порядком надоевшего кота; наш герой определенно рвался на волю. На сей раз избавителем оказался поэт Николай Степанович Гумилев. В 1910 году он пишет странное стихотворение, в котором "потомок древних рас" отказывается от богатства и славы, предпочитает ночевать под старой ивой, наслаждаясь дарами природы. Это стихотворение содержит в себе намек, которого нет ни у Беранже, ни у Перро. По Гумилеву, Карабас и в самом деле "маркиз", властитель, ни много, ни мало - "каждой травки и каждой ветки". Говорящий кот наконец-то поставлен на место: он всего лишь верный слуга, тогда как кот Перро относился к хозяину не с большим почтением, чем Фигаро к графу Альмавиве. И уж конечно, Карабас Гумилева - абсолютный антипод Карабаса Беранже. На русской почве маркиз утерял галльскую живость и хвастовство, зато приобрел типичные славянские черты: созерцательность, лень и неприхотливость.

Можно ли объяснить такую эволюцию классического образа лишь только поэтическим стремлением к парадоксу? Конечно, можно, за отсутствием других объяснений. Другие объяснения чуть позднее появятся, посыплются, как из мешка, но пока следует уделить внимание второй части имени кукольника из "Золотого ключика", поверьте, оно того стоит.

Возможно, читатель будет удивлен, но Барабас - персонаж еще более известный, чем Карабас. У большинства западноевропейцев или американцев не возникло бы ни тени сомнения в вопросе о происхождении его имени, поскольку этот герой любому из них знаком с детства: либо с воскресной школы, либо из программки мюзикла "Иисус Христос - суперзвезда".

Барабас - латинизированное имя евангельского Вараввы, разбойника, которого Понтий Пилат, по просьбе местных жителей, отпустил на волю по случаю Пасхи. Именно так - "Barabbas" пишется это имя в латинском священном писании, именно в таком виде оно перешло в большинство западноевропейских языков.

([Мк], 15)

Что и говорить, подходящий прототип для злодея! Быть причастным, хотя и невольно, к смерти Иисуса означает, с точки зрения христианина, быть причастным к злу в чистом виде. Имеются сведения об употреблении средневековыми колдунами слова "Варавва" для именования дьявола, наряду с Вельзевулом, Люцифером и Сатаной. Впрочем, в этом отождествлении заметно влияние исламской теологии. Христианская Церковь, в свою очередь, поощряла легенду о раскаянии Вараввы, ее частенько упоминали в связи с крещением евреев. Как таковой, образ Вараввы служил поводом для жесткой критики иудаизма и еврейства; последующее раскаяние только подчеркивало неприглядную роль этого персонажа в судьбе Иисуса.

Однако, кто он на самом деле? Реальное историческое лицо? Миф, метафора, выдумка? Прежде чем пытаться ответить на этот вопрос, следует познакомить читателя с сочинением иудейского писателя I века н.э. Филона Александрийского. Сочинение называется "Против Флакка" и, представляет собой литературно обработанную и дополненную речь, которую Филон собирался произнести перед императором Калигулой зимой 39-40 года н.э. В это время Филон находился в Риме в составе делегации александрийских евреев, которая приехала в Рим с жалобой на римского губернатора. Посольство оказалось безрезультатным: Калигула был слишком занят обустройством своего дворца и докучливые евреи его сильно раздражали. В ходе беседы делегатам удалось выяснить, что император любит свинину и не одобряет единобожия, но по существу вопроса не было произнесено ни слова. Покинув резиденцию, делегация могла считать свою миссию успешной разве что в том смысле, что все остались живы; блистательная речь Филона, по-видимому, так и не была произнесена.

([Ios.Flav.Bell.Jud], II, 21, 7)

Значительную часть населения Александрии составляли евреи диаспоры, занимавшиеся торговлей и ремеслами. Складывалась ситуация, многократно повторявшаяся и до, и после, в самых разных странах: замкнутая, коммерчески активная группа населения с конспиративной религией, по мере роста своей численности и влияния начала вызывать у "местных" острую неприязнь.

([5], стр. 333 )

То есть, орлеанская диаспора имела относительно больший вес и влияние, чем в других городах, как это было и в Александрии I века н.э. Такой виделась ситуация со стороны погромщиков всех времен и народов, такова была цена, которую платили евреи за сохранение своей национальной и религиозной самобытности. Даже сокращенный список обвинений в их адрес, сформулированный гуманистом Шекспиром в "Венецианском купце", выглядит в наше политкорректное время чрезмерным; что же говорить о той стихийной ненависти, которую испытывала толпа? Ситуация оставалась в равновесии, покуда предприимчивые иноземцы пользовались защитой и покровительством властей, заинтересованных в получении дивидендов от торговли. Но малейшее проявление антисемитизма со стороны власти (как правило, хорошо взвесившей возможные выгоды), толпа немедленно воспринимала как сигнал к погрому.

Так случилось и в Александрии. Игроком со стороны властей был Авилий Флакк, опытный администратор и царедворец. Он решил использовать напряженные отношения между еврейской колонией и греческим населением для восстановления своего пошатнувшегося положения при дворе Калигулы. Среди множества недостатков этого сумасшедшего императора самым несносным было тщеславие; в частности, он всерьез считал себя богом и требовал поклонения своим статуям. Принесение жертвы "гению" императора служило рутинной процедурой проверки лояльности и до, и после Калигулы, однако для иудеев поначалу делалось исключение. В иудаизме идолопоклонство считается смертным грехом; здравомыслящие предшественники Калигулы не шли на конфликт, предпочитая "брать деньгами". Согласно достигнутому компромиссу жертвы приносились иудейскому богу во имя Цезаря.

([Philo.In Flacc], VI)

Толпа молодых бездельников, услышав о приезде Ирода Агриппы, решила устроить ему "достойную встречу". На злые шутки александрийцев в отношении власть предержащих жалуются все без исключения древние авторы, касавшиеся этой темы. Лишь безупречному во всех отношениях Сципиону Эмилиану удалось завоевать их симпатии, все же прочие высокопоставленные посетители столицы Египта, включая собственных царей, подвергались со стороны толпы обструкции, которая стала освященной веками традицией этого города. Даже великий Цезарь, при всем своем личном обаянии, был сначала освистан, а затем - осажден местными буянами во дворце в ходе нешуточных волнений, заслуживших в историографии почетное звание "Александрийской войны".

Однако к приезду Ирода Агриппы I александрийцы готовились с особым старанием. В данном случае ожидалось прибытия не просто царя, но царя Иудеи, родины столь нелюбимых евреев. Кроме того, Агриппа вовсе не был образцом добродетели; своим поведением в Риме он давал немало поводов для пикантных слухов, моментально расходившихся по всей империи. Ради такого гостя александрийские остроумцы собирались устроить нечто сверх обычного; этакую встречу по первой категории. Фантазия била ключом - сочинялись едкие стишки, массово тиражировались приукрашенные сплетни о римских похождениях Агриппы. Дело доходило даже до псевдотеатральных постановок, одна из которых прославилась своим "остроумием" на весь город. Главную роль в ней играл уже знакомый нам нищий:

([Philo.In Flacc], VI)

История рассказана, занавес опустился: осталось снять маску, скрывавшую исполнителя одной, казалось бы, второстепенной роли. Я предлагаю читателю вернуться немного назад и внимательно прочесть оба отрывка из Филона, подставляя вместо "К." слово "Карабас": именно так звали Александрийского нищего. Мне пришлось до поры до времени скрывать его имя, дабы не отвлекать читателя от поучительной истории Авилия Флакка. Но с этого момента Флакк перестает для нас существовать; все внимание будет сосредоточено на таинственном попрошайке.

Карабас - нищий, ставший шутовским царем; вариация "мельник - маркиз" нисколько не маскирует истинного происхождение имени счастливого обладателя говорящего кота. Филона активно читали в Европе не только в Новое время, но и в Средние века. Шарль Перро, несомненно, был знаком с его сочинениями: все-таки, кроме "Сказок матушки Гусыни" он еще написал четырехтомные "Параллели между древними и новыми", монументальный научный труд, посвященный сравнительному анализу различий между античной и современной автору литературой. Этот труд, в какой-то степени, можно считать заявкой на вступление в новую эпоху, творческой программой будущего века Просвещения; нас, впрочем, интересует лишь одно незначительное следствие, а именно то, что Перро был глубоким знатоком античности. Коль скоро так, Перро не мог не читать Филона, ибо "Речь против Флакка" относится к лучшим образцам древнего красноречия.

Итак, отдадим должное изяществу намека "для посвященных". Но это лишь самое первое, поверхностное наблюдение. При вдумчивом чтении можно сделать совсем уж удивительные открытия.

19 И били Его по голове тростью, и плевали на Него, и, становясь на колени, кланялись Ему"

([Мк] 15)

Итак, с одной стороны, имя александрийского блаженного, "Карабас" ("Carabbas"), отличается от евангельского "Варавва" ("Barabbas") всего на одну букву. Объяснить это расхождение непросто, но чуть позже мы попробуем. Пока что обратим внимание на несомненное сходство имен; для начала достаточно и этого.

С другой стороны, налицо заимствование сюжета "шутовской король", причем заимствование отнюдь не механическое: относится оно не к Варавве - Карабасу, а к Иисусу; издевается не александрийская чернь, а римские солдаты.

Столь очевидное пресечение библейского текста с произведением Филона может быть объяснено только заимствованием, причем направление заимствования не вызывает никакого сомнения. Существование какого-то Евангелия около 40 года н.э. допустимо лишь теоретически, еще более умозрительной кажется возможность цитирования маститым писателем Филоном полуграмотных галилейских крестьян. Предположение об участии Филона в составлении жизнеописаний Иисуса также следует отвергнуть. Несмотря на некоторый интерес к сектам ессеев и терапевтов, весьма близких первым христианам по образу жизни, Филон оставался правоверным иудеем и должен был уважать решения синедриона, объявившего христиан еретиками. Но важнейшим аргументом "против" все же остается время: "Речь против Флакка" увидела свет через семь-десять лет после казни Иисуса, когда христианство еще не перешагнуло городской черты Иерусалима и существовало исключительно в виде устных преданий.

Итак, конечно, евангелисты заимствовали красочную сцену у Филона, казалось бы, это открытие сулит исследователям "Нового Завета" немало важных находок. Тем не менее, дела обстоят совершенно иначе. Специализированных работ на эту тему, кажется, нет. Даже простых упоминаний о связи Карабаса и Вараввы не так много; мне удалось обнаружить всего три, что на фоне сотен мнений по каждой строчке из Евангелий кажется гробовым молчанием.

Честь "открытия" Карабаса, видимо, принадлежит американскому исследователю Джону Ремсбергу ([10], 337 ). Роберт Прайс ([21]), вероятно, пользовался книгой Ремсберга при подготовке своих статей о происхождении религиозных мифов. В одной из них он утверждает: "Насмешливое представление Иисуса "царем" во время визита царя Ирода выглядит поразительно похожим на случай с Карабасом, описанный Филоном в "Против Флакка" (опять же, Кроссан подмечает это) и также перекликается с Вараввой" ([17], перевод К.Д.). К сожалению, мне не удалось ознакомиться с указанной работой Доменика Кроссана, но судя по тону замечания Прайса, он тоже только отмечает сходство эпизодов, никак его не анализируя.

Коль скоро никто не относится к Карабасу всерьез, есть смысл самим попытаться поискать "кости в яйцах": а вдруг есть? Но для этого нам придется вторгнуться в область, исключительно сложную для исследования. На первый взгляд, библеистика, особенно в части "Нового Завета" - наука нехитрая. Объем первоисточников сравнительно невелик, тексты превосходно переведены и легкодоступны: читай, да делай выводы. Однако характер библейских сказаний таков, что для здравого толкования необходима недюжинная эрудиция, при отсутствии таковой выводы "исследования" будут весьма наивными. В некоторой степени недостаток эрудиции можно возместить изучением сложившихся в науке мнений: это поможет хотя бы не плутать в потемках вокруг давно изученных проблем.

В настоящее время наиболее распространена версия, согласно которой Евангелия от Марка, Матфея и Луки были записаны во второй половине I века н.э. К сожалению, мы не можем удовлетвориться этим надежным утверждением, поскольку для успешного выполнения нашей задачи необходимо располагать более точными сведениями. Если допустить, что произведения евангелистов дошли до нас без особых искажений, то на основе внимательного анализа текстов можно сделать некоторые уточнения. Весьма удобным ориентиром служит пророчество Иисуса о разрушении иерусалимского храма; оно позволяет уверенно отнести дату окончательной записи всех Евангелий ко времени после 70 года н.э. Другой вехой служит упоминание о гонениях Домициана (81-96 гг. н.э.), которое датирует Евангелия от Матфея и Луки временем правления этого императора.

Библеистами учтено также значительное число мелких фактов, уточняющих обстоятельства записи легенды об Иисусе. Результаты этих исследований сведены мною в таблицу: данные получены путем критического сопоставления различных справочников с источниками [12], [18] и [20].

Вероятно, записано в Риме (быть может - в Александрии), на греческом языке, встречаются латинизмы. Христианской традицией приписывается Марку (иудейское имя - Иоанн), секретарю апостола Петра; с этой точкой зрения в целом согласна научная критика, некоторые возражения все же встречаются. Литературный талант Марка оценивается специалистами невысоко.

Возможно, записано в Антиохии, разговорным греческим языком ("койне"). Приписывается Левию Матфею, апостолу, избранному на место Иуды; это утверждение оспаривается историками. Настоящий автор - неизвестный эллинизированный иудей, знакомый с иудейским вариантом Евангелия. Сочинение обладает некоторыми литературными достоинствами, особенно в области композиции. Имеется свидетельство Папия, согласно которому Матфей изначально писал на арамейском языке.

Написано литературным греческим языком. Автором бесспорно является Лука, грек из Антиохии, спутник апостола Павла в его странствиях. "Деяния святых апостолов" созданы им же и замышлялись как продолжение Евангелия. Лука демонстрирует прекрасное знание греческой и римской литературы, законов композиции и риторики; заметно его стремление соблюсти фактическую точность и хронологическую определенность повествования.

Эти три Евангелия называются синоптическими, то есть "согласными между собой", их авторов называют "синоптиками". Евангелие, приписываемое Иоанну, было написано на рубеже I и II веков н.э. Оно в меньшей степени претендует на фактическую точность, поэтому при расследовании исторических обстоятельств жизни Иисуса имеет смысл опираться в основном на сочинения "синоптиков"; дополнительным аргументом является их большая близость по времени к первичным источникам евангельской легенды.

Несмотря на то, что во всех изданиях Библии Евангелие от Матфея помещают в самом начале и называют Первым, по времени создания оно является вторым или третьим. Самое древние Евангелие - от Марка, отцы церкви считали его "божественным сокращением" сочинения Матфея, потому и помещали вслед за ним. В настоящее время, напротив, считается, что Матфей (вернее, псевдо-Матфей) дополнил Евангелие от Марка и улучшил его композицию.

([12], стр. 83)

Около 30 года н.э. Иудея уже более 100 лет находилась под римским протекторатом. Ирод Великий оказал немало полезных услуг императору Августу: наградой за верность была целостность Иудеи под руководством национального царя. Но в 4 году до н.э. Ирод умер, так и не успев уничтожить полностью свое многочисленное потомство. Императорским указом страна была разделена на несколько областей, переданных в управление наследникам. Но главную часть с центром в Иерусалиме римляне, следуя мудрой политике "divide et impera", вскоре поставили под свой контроль. Правитель этой области назначался в ранге прокуратора, то есть был чиновником второго уровня и непосредственно подчинялся не императору, но наместнику провинции Сирия.

Таким образом, политическое единство Иудеи было уничтожено, а за Иродом закрепилась репутация безжалостного, но не вполне последовательного детоубийцы. Лука, сочиняя историю рождения Иисуса, искусно соединил содержание ветхозаветной книги "Исход" с уже сложившейся исторической характеристикой последнего почти что самовластного правителя Иудеи. Иисус действительно родился незадолго до кончины Ирода, так что рассказ получился весьма правдоподобным.

Спектр религиозных настроений в Иудее в это время был представлен в основном двумя партиями: саддукеями и фарисеями. Саддукеи не верили в бессмертие души, в свободу воли и были очень строги и к себе и к другим. Их философия была близка греческому стоицизму, де-факто бывшему официальной идеологией правящих кругов римской империи. Саддукеи были лояльной по отношению к Риму партией, в некотором смысле - опорой римского владычества; в то же время не следует недооценивать их патриотизм. Эта группа представляла собой элитный клуб богатых и знатных людей, причастных к власти. Саддукеи в совершенстве владели понятием "баланс силы": в данный момент сила была полностью на стороне Рима, и ссориться с ним было неблагоразумно.

Ессеи, подобно средневековому монашеству, вели особенно праведный образ жизни, по всем прочим признакам они были теми же фарисеями. Вообще, именно фарисейство порождало бесчисленное множество сект. Среди них были и агрессивные зелоты, чем-то напоминающие российское общество "Память", и мирные христиане; были и другие секты, например, последователи Иоанна Крестителя.

С точки зрения соседей-язычников все приверженцы этих партий были очень схожи, но это не мешало им враждовать между собой и гневно обличать друг друга. Умиротворенный тон Иосифа ([Ios.Flav.Bell.Jud], II, 8), повествующего о различиях между ними, следует отнести на счет приобретенного им в ходе войны опыта политкорректности; на самом деле отношения между ессеями и фарисеями оставляли желать лучшего.

Синедрион, высший совет Иерусалима, был странным образованием, соединявшим в себе политические и религиозные функции, в сущности, в Иудее того времени политика и религия составляли единое целое. Состоял он из фарисеев и саддукеев ([Деян] 23:6); ни те, ни другие религиозных новаций не одобряли. Поэтому версия евангелистов, согласно которой Иисус погиб в результате интриги, предпринятой первосвященниками, выглядит вполне добротно. Никакая церковная организация не терпит сектантства; с учетом того, что нам известно об иерусалимских первосвященниках того времени, их тем более трудно заподозрить в избытке терпимости или гуманизма.

Поначалу могло показаться, что ортодоксы добились своей цели. После казни Иисуса его ученики разбежались, затем стали встречаться тайно. Со временем испуг прошел, установилось некоторое подобие организации, которую возглавил Иаков, брат Иисуса, человек не слишком выдающийся. Секта казалась совершенно безобидной: паству Иакова в первую очередь интересовали магическая практика. Именем Иисуса лечили больных; чудеса как бы продолжались с его посмертного благословения. Однако вера в волшебное наследие исправно вербовала в секту Иакова все новых сторонников, что вскоре возбудило новые подозрения и опасения со стороны "кого следовало".

Фарисеи, "золотая середина" иудейского общества предпочитали традиционную судебную расправу. Христиане попали в жернова; они не столько были опасны, сколько раздражали; показательные казни видных христиан успокаивали ортодоксов и укрепляли иллюзию силы и эффективности власти. Между 36-м и 38-м годами году побивают камнями видного проповедника Стефана; в 62 году казнен глава иерусалимской секты Иаков, в 43 или 44 году н.э. апостолов Петра и Иоанна заключают в темницу с намерением торжественно казнить; им удается спастись при посредничестве загадочного "ангела". Христиане сносят гонения с большим достоинством, их кроткая проповедь настолько впечатляет одно из видных инквизиторов, Савла, что тот прозревает и становится неутомимым распространителем слова Христова. Нам он известен под именем апостола Павла. Первое миссионерское путешествие Павла относят к 50-му году н.э.; они продолжались до самой его смерти около 70 года н.э.

Однако настоящая, всеобщая катастрофа была впереди. Иудея была на грани войны, даже двух войн: гражданской и освободительной. Гражданский конфликт, в свою очередь, имел религиозную, национальную и социальную составляющие; мирная секта христиан, как бы им ни хотелось остаться в стороне, неизбежно оказывалась между многих враждующих лагерей. Суетные идеалы еврейского восстания против Рима были чужды людям, ожидавшим конца света со дня на день; кроме того, они ничего не приобретали в случае победы, оставаясь все теми же провинциалами, еретиками и бедняками. Согласно беспощадной формуле "кто не с нами, тот против нас", они становились врагами общего иудейского дела: во всяком случае, с точки зрения зелотов.

Была и еще одна причина. Большинство членов секты были земляками Иисуса, то есть галилеянами, которых иерусалимцы считали отсталой деревенщиной, что само по себе ставило их в столице в унизительное положение "лимитчиков". Недаром христиан презрительно называли назореями, то есть выходцами из Назарета, это звучало примерно так же как "урюпинцы" в устах москвича.

Вскоре начали записывать Мишну и Мидраш, которые позднее составили ядро Талмуда. Отныне жизнь правоверного иудея должна была регламентироваться не только верой и совестью, но еще и тщательно разработанным набором правил. Первоначально их было 18, они включали в себя требования полного разрыва с внешним миром - запрет был наложен на торговлю с язычниками, на изучение их языков. Иисус учил: "Суббота была сотворена для человека, а не человек для субботы" ([Мк], 2:27), накануне того самого времени, когда среди фарисеев возобладала прямо противоположная точка зрения.

Новые пастыри звали: "иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов" ([Мф], 8:22); иудеи, заживо погребавшие себя под нелепыми запретами, представлялись им живыми мертвецами. Тем же, кто колебался, проповедники указывали на малопривлекательных поборников изоляционизма и говорили: "оставьте их: они - слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму" ([Мф], 15:14). Их критика была убийственной, справедливой и нещадной: те, кого она касалась, не имели возможности ответить столь же убедительно и просто. Недостаток аргументов обычно подразумевает избыток эмоций, стороны взаимно ожесточались и очень скоро отношения были разорваны окончательно.

Иудеи не считали нужным опровергать обвинение в причастности к смерти Иисуса. Критика христиан казалась им слишком жестокой и несправедливой, чтобы допускать саму мысль об оправдании. Напротив, они старались представить Иисуса жалким и ничтожным, объясняли его казнь необходимостью покарать нечестивца. Евангелия беспощадно и мрачно подытожили: "И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших" ([Мф], 27:25)

Ответ не заставил себя долго ждать: "...Евангелия проклиналось; чтение его было запрещено, само имя Евангелие давало повод к игре слов, которые означали "Очевидная неправедность"" ([12], стр. 302) В 90-м году н.э. съезд иудейских богословов, собранный в Явне, предал христиан анафеме и запретил им посещать синагоги. В главнейшую из иудейских молитв, Амиду, было добавлено проклятие еретикам-назареям. Отныне каждый еврей должен был произносить:

([12], стр. 59)

К моменту составления Евангелий ядро христианских общин составляли иудеи-диссиденты, "изгнанники страны родной". Потеряв родину, они не оставили проповедь; Петр благовествовал во многих городах Малой Азии и, возможно, в самом Риме, в то время как Павел понимал свою задачу гораздо шире и путешествовал по всему Средиземноморью вплоть до Испании. Известны также имена многих других деятелей апостольского периода: первого мученика Стефана, брата господня, первого пресвитера Иакова, проповедника Варнавы, долгожителя Иоанна и т.д.

Излюбленными "серьезными" жанрами в античном мире были историческая повесть и нравоучительное жизнеописание. "В античности повествовательная проза впервые получила литературное развитие на историческом или полуисторическом материале (как то: родословные, путешествия, новеллы об исторических лицах), и все это составляло "историю"" ([24], стр. 232). Во времена евангелистов наиболее ярким представителем литературы такого рода был Плутарх, составлявший жизнеописания знаменитых греков и римлян в то самое время, когда Лука и Матфей писали биографию Иисуса. Кроме того, Плутарх является автором "моральных" трактатов в стиле Монтеня, в которых можно найти немало общего с христианскими нравственными поучениями.

Комедия завоевала популярность тем, что отражала бытовую сторону жизни, прекрасно знакомую зрителям; тот же эффект используется авторами современных "мыльных опер". Занимательность постановки обеспечивалась изощренным сюжетом, как и сейчас, сюжет кроился по удачным шаблонам, обреченным на успех среди публики средней притязательности. Автором почти всех комедийных сюжетных схем был гениальный греческий драматург Менандр. Популярность его творений была столь велика, что со временем новые комедии практически перестали сочинять; Плавт и Теренций лишь приближали сюжеты Менандра к италийским реалиям.

Не следует, впрочем, делать из сказанного вывод, будто античной городской культуре была чужда фантастика, играющая в Евангелиях столь важную роль. Напротив, как раз в это время она была чрезвычайно популярна, но не сама по себе, а в совокупности с жанрами, перечисленными выше. Это странное сочетание называлось Менипповой сатирой, по имени греческого поэта Мениппа. Бахтин сократил название до удобного слова "мениппея" ([19], гл. 4), которое современные литературные критики трактуют порой излишне широко. В мениппее смешиваются стихи с прозой, драма с комедией, философия с откровенным дурачеством. Сам Бахтин оставил развернутое определение мениппеи, отрывки из которого цитируются ниже.

([19], гл. 4)

([19], гл. 4)

([19], гл. 4)

Мениппеи создавались не только в восточных провинциях: даже приближенный к трону римский аристократ Сенека сочинил злобный пасквиль на покойного императора под красноречивым названием "Отыквление Клавдия". "Отыквление", считается классическим примером Менипповой сатиры; оно должно было быть опубликовано в Риме незадолго до появления в нем апостолов. Евангелия, таким образом, не могли не вобрать в себя элементы и этого модного стиля; некоторые исследователи прямо называют их мениппеями.

Что же касается чудесных исцелений, воскрешений и чудес вообще, на которых построено обоснование божественной сущности Иисуса, то они были отражены в античной литературе очень широко. "Чудеса" производились и на практике: даже современник апостолов император Веспасиан, рационализм и скептицизм которого вошли в поговорки, "исцелял" слепых и хромых совершенно наподобие мистика Иисуса, чему имелось немало "очевидцев" из числа придворной челяди. Характерна и предсмертная шутка этого незаурядного человека: умирая, на вопрос о своем самочувствии он ответил: "Кажется, я становлюсь богом". Один из критиков христианства, Гиерокл называет чудотворцев "одаренными людьми" и не видит в их даре ничего божественного ([1], 193). По мнению Евнапия, также не замеченного в сочувствии христианам, "волшебство и магия, обманывающие чувства, иногда являются занятиями вдохновенных чудотворцев, а иногда сводятся лишь к тренировке некоторых материальных способностей" ([Eunap], 474). Эти слова вложены автором в уста философа Евсевия, сам же Евнапий частенько грешит пересказом чудес, например, рассказ о детстве Сосипатры имеет некоторые аналогии с рассказом Луки о рождении Иисуса ([Eunap], 467-469).

Таким образом, Евангелия и вообще новозаветные сочинения вполне укладываются в литературную традицию своего времени. Евангелисты не сказали нового слова в литературе, как это сделали, к примеру, их современники Тацит и Лукиан; напротив, сочинения святых отцов кажутся ученическими во всем, что касается стиля и способов подачи материала. В некоторой степени этот вывод должен быть распространен и на авторов устных рассказов, положенных в основу Евангелий. Конечно, в последнем случае речь не идет о "высокой" литературе, но о литературе доступной, прежде всего, развлекательного и театрального характера.

([9], стр. 223)

Конечно, все эти умозаключения ни в коей мере не призваны опорочить евангелистов. Ценность их писаний определяется вовсе не литературным уровнем или оригинальностью, но искренностью и добросовестностью в подборе материала. Упоминание последнего качества может удивить скептиков, однако добросовестность христианских писателей кажется тем очевидней, чем больше понимаешь образ мышления этих людей. "Верую, ибо абсурдно", "сначала вера - потом доказательства": это не нарушения логики, это иная логика, на фундаменте которой впоследствии было выстроено величественное знание средневековой теологии. Самым ярким выразителем этой иррациональной философии стал писатель IV века Тертулиан, его завораживающие парадоксы казались схоластам ничуть не менее очевидными, чем постулаты Евклида - математикам классической эпохи.

Понимание механизма заимствования из внешней литературной среды может послужить тонким инструментом исследования мышления первых христиан. Как правило, инструмент этот используется очень грубо и чаще в целях ниспровержения религиозных предрассудков; мы же поставим перед собой задачу понять "как все было на самом деле", никого не разоблачая и не освистывая.

Строго говоря, мы не знаем об Иисусе ничего определенного; сам факт его существования и мученической кончины доказывается исключительно "от противного". Причиной такого положения является, как это ни парадоксально звучит, незначительность событий, послуживших его гибели. Иисус стал основополагающим фактором истории, грандиозные деяния Юлия Цезаря и Александра меркнут в сравнении с последствиями слов и поступков простого галилейского плотника. Тем не менее, в глазах современников его гибель была вполне обыкновенным событием, которое очень скоро было забыто всеми, кроме небольшой группы учеников.

([12] стр. 71)

И все же впервые рассказы об Иисусе были записаны в Иудее или Сирии, на арамейском языке. Поначалу это были сборники "логий"; отголоски этого жанра мы находим в апокрифических Евангелиях от Филиппа и Фомы. Однако, вне всякого сомнения, существовали предания и биографического характера. Вероятно, они были записаны позднее логий; разумно предположить, что рассказ о рождении и смерти Иисуса в миссионерской практике играл второстепенную роль, уступая собственно проповеди; собственно жизнь Иисуса служила лишь иллюстрацией его учения.

Об этих загадочных источниках науке ничего не было известно вплоть до сенсационного открытия, сделанного в конце XIX века при раскопках в египетском городе Ахмиме. В одной из могил был обнаружен амулет: куски папируса с отрывками ранее неизвестных произведений ([1], 232). Один из отрывков содержал фрагмент "Евангелия от Петра", которое не попало в число канонических и считалось безвозвратно утерянным. В том, что это и есть то самое "Евангелие от Петра", не может быть сомнений: отрывок заканчивается словами: "Я же, Симон Петр, и Андрей, брат мой, взяли наши сети и пошли к морю, и с нами был Левий, сын Алфеев..." ([ЕП] 15). По мнению ученых, "Евангелие от Петра" было составлено в Сирии, в 1-й половине II века н.э. Оно было записано на греческом языке, но, скорее всего, имело в своей основе некий источник на арамейском([20] стр 243).

([ЕП])

Не правда ли, интересная версия? Рассмотрим ее под "лупой", внимательно приглядываясь к всевозможным "мелочам".

Знание происхождения эпизода с "шутовским царем" оказывает (и еще не раз окажет) нам немалую услугу. Уже беглый просмотр отрывка дает нам первую находку: "Петр" упоминает деталь, которая есть у Филона, но отсутствует во всех прежде известных Евангелиях, а именно - издевательская просьба вершить правосудие. Чтобы в полной мере оценить это открытие, сопоставим текст Филона с каноническими Евангелиями - и удивимся еще больше. В рассказе Матфея мы найдем трость, которой били Иисуса, по ее прямому назначению: в качестве шутовского скипетра, точь-в-точь, как у Филона. Кажется, мы на пути, сулящем интересный результат; чтобы не запутаться, составим таблицу:

"Петр"

Действительно странно! В настоящее время большинство ученых считает Марка источником Матфея и Луки. С учетом этого мнения получается что-то совсем уж невообразимое: выходит, Марк, Матфей и "Петр" заимствовали Филона независимо? Здравый смысл подсказывает, что подобные объяснения следует привлекать в самую последнюю очередь; к счастью, современная наука оказывается в состоянии подсказать более разумное решение.

([27] I.1)

С привлечением "теории фрагментов" факт заимствования Филона позволяет допустить существование первоисточника, содержавшего описание суда и казни и послужившего, в той или иной степени, прототипом всех последующих евангельских рассказов. По аналогии со сборником логий назовем его "S". Таким образом, можно смело дополнить нашу таблицу еще одной строкой, она будет служить посредником между евангелистами и Филоном:

Источник "S"

После составления новой таблицы само собой возникает еще одно предположение: скорее всего, "Евангелие от Петра" в пределах рассказа о суде над Иисусом не является компиляцией канонических Евангелий, но восходит напрямую к источнику "S". Однако "Петр "не повторяет "S" в точности, ибо в противном случае Матфею неоткуда было бы узнать про трость.

Сцена суда в интерпретации "Петра" принципиально отличается от канонической. Кажется, это дает основание говорить о его наибольшей близости к "S", тем более, что у "Петра" больше характерных совпадений с текстом Филона, нежели у любого из канонических Евангелий. Попробуем найти дополнительные обоснования этой гипотезы.

Эпизод с умыванием рук у "Петра" выглядит менее символически. Судя по всему, Пилат умывает руки отнюдь не для того, чтобы театрально очистить себя от крови Иисуса, а по иной, совершенно практической причине. Скорее всего, не дошедшее до нас начало абзаца имело примерно такой смысл: Пилат выступает перед собранием и каким-то образом защищает Иисуса, или, быть может, предлагает отложить заседание за недостатком улик. Желая показать, что совещание окончено, он демонстративно моет руки, готовясь обедать; не исключено, что он приглашает к обеду Ирода со свитой. Однако иудеи не торопятся присоединиться к Пилату, они безмолвствуют, ожидая санкции на казнь Иисуса, и Пилат уступает их требованию. Менее красивая версия обычно всегда более старшая; исходя из этого, сцена суда у "Петра" старше "символических" версий Матфея и Иоанна.

Лука кардинально перерабатывает сцену суда: эпизода с умыванием рук у него нет, зато он вводит довольно странное свидетельство об участии в судьбе Иисуса царя Ирода Антипы. Луку - евангелиста трудно заподозрить в избытке добросовестности. Можно было бы предположить что свидетельство об Антипе просто-напросто выдумано. До открытия "Евангелия от Петра" это мнение не было лишено оснований, но теперь его следует отвергнуть.

Лука - хороший писатель, если он придумывает, то не просто так, но весьма кстати. В то же время эпизод с Иродом совершенно неуместен и выглядит искусственной вставкой. Как раз в этом случае следует считать, что Лука (или его переписчик) изо всех сил "притягивал за уши" источник "S".

У "Петра" Ирод называет Пилата "братом"; Лука говорит: " И сделались в тот день Пилат и Ирод друзьями между собою, ибо прежде были во вражде друг с другом" ([Лк],23:12). Кажется, эта деталь позволяет считать "Петра" стоящим ближе к первоисточнику. Путаные объяснения отношений между Иродом и Пилатом "не работают" на раскрытие сюжета и выглядят пояснением к факту, который смущает самого автора. Судя по всему, Лука предполагал, что отношения между Иродом и Пилатом были натянутыми, поскольку прокуратор прославился своим нетерпимым отношением к иудеям вообще. И вдруг в источнике, близком к "S", евангелист с удивлением встречает обращение "брат". Дальнейшие маневры следует воспринимать как попытку объяснить читателю, с какой стати Ирод вдруг стал "братом" Пилату.

Следует обратить внимание на то, что Варавва в этом отрывке даже не упоминается! Нет никакой сцены выбора между Иисусом и разбойником, нет народа, принимающего на себя кровь Иисуса. Это очень странно. Дело в том, что Варавва заимствован из Филона не просто так, а вместе с мотивом "шутовской король". Но, в отличие от самого Вараввы - Карабаса, мотив "шутовского короля" в "Евангелии Петра" присутствует, и даже более точно копирует Филона, чем прочие предания.

Мы располагаем лишь отрывком "Евангелия от Петра", начинающимся с момента вынесения приговора. Что если Варавва упоминался раньше и по этой причине не попал в сохранившийся до нашего времени отрывок? На первый взгляд, это кажется невозможным, поскольку во всех канонических Евангелиях Варавва появляется по окончании суда: в самом деле, не могли же Иисуса с Вараввой сначала представить на выбор толпе, а потом судить? Так-то оно так, но имея перед глазами трансформацию эпизода с умыванием рук, можно предположить, что и Варавва в первоначальном рассказе играл какую-то другую роль.

О том, какова могла была эта роль, мы попробуем догадаться позже, а пока что поинтересуемся таинственным автором источника "S".

Об авторе "S" нам уже кое-что известно. Этот человек был знаком с речью "против Флакка"; он должен был создать свой рассказ не ранее 38-го года н.э. (когда произошел Александрийский погром) и не позднее 75 года н.э. (когда было окончательно записано сочинение Марка). Автор, скорее всего, говорил по-арамейски; рассказ появился на Востоке: или в Иудее или в Сирии.

Марк записал свой вариант Евангелия достаточно далекий от "S" и все же генетически связанный с ним, не позднее 75 года, это значит, что "S", скорее всего, существовал еще при жизни апостолов. И не просто существовал: он был признан! Некая иерархия, некое подобие церкви уже существовало. Ереси еще не появились, но пресвитеры и епископы уже были; между ними и апостолами велась активная переписка, частично сохранившаяся до наших дней. Именно в апостольскую эпоху возникло ядро рационального свода правил, по которому жили христианские общины - "Дидахэ". Основной задачей этих правил была защита апостольского учения от искажений: "Если же сам учащий, совратившись, будет преподавать иное учение, к ниспровержению, не слушайте его; но если [будет учить] для преумножения правды и ведения Господа, примите его, как Господа" ([Дидахэ], 11:2). Что же касается элиты церкви, то она вне подозрений: "Всякий апостол, приходящий к вам, пусть будет принят, как Господь" ([Дидахэ], 11:4).

В такой обстановке несанкционированная версия не прожила бы и года; она была бы моментально уничтожена авторитетом громового апостольского послания. Ереси появились лишь после смерти непререкаемых "гуру" христианства: при жизни апостолов, если и были "собственные мнения", то они обращались в узких оппозиционных кругах; следовательно, не могли оказать никакого влияния на Евангелия. Добросовестность и проницательность, проявленные отцами церкви при исследовании достоверности новозаветных писаний выше всяких похвал: современная критика немногое добавляет к их выводам ([Euseb.Hist.Eccl] III, 3). Можно быть уверенным в том, что работы Иринея, Климента, Оригена, Евсевия имели характер научных исследований (со скидкой на особенности эпохи) и были направлены на вычленение ядра христианского учения в том виде, в котором оно досталось от апостолов. О добросовестности составителей "Нового Завета" говорит сам факт четвероевангелия: как только для каждого из них была установлена связь с апостольским преданием, они были внесены в канон, несмотря на явные противоречия. Таким образом, если "S" послужил прототипом всех без исключения канонических Евангелий, он был просто обязан восходить к апостольскому преданию; по какой причине сам "S" не сохранился в чистом виде, нам еще предстоит выяснить.

Рассказ о судебном преследовании, смерти и воскрешении Иисуса относится к части учения, наиболее защищенной от подделки. Если "логии" можно было перетолковывать, путая слушателя красивыми словами, то факты биографии Иисуса представляли собой материал, с трудом поддающийся искажению. В конце концов, авторитет апостолов, как свидетелей, в данном вопросе был абсолютным. Особенно одного из них: Петра.

После проведенного нами анализа "Евангелия от Петра" имеются все основания предположить, что загадочный источник "S" также связывался раннехристианской традицией с именем первого апостола. Куда бы мы ни обратились в поисках автора первого Евангелия, повсюду натыкаемся на Петра. И это не столь странно, как может показаться поначалу.

Стараниями католической церкви в нашем сознании укоренено представление о Петре, как о первом папе Римском. По свидетельству Евсевия, переселение Петра в Рим состоялось не позднее смерти Клавдия, то есть до 54 года н.э. ([Euseb.Hist.Eccl] II, 14:6), 1-е послание Петра завершается приветом от "вавилонской" церкви ([1 Пет] 5:13). И все же большую часть жизни Петр жил в Иерусалиме, совершая агитпоездки по близлежащим городам. Даже после гонений Агриппы 44 года н.э ([Деян]12:4-23). Петр остается в Священном городе, где около 50 года н.э. его навещает Павел ([Гал] 1:18), по этому поводу Петр произносит речь об обращении язычников ([Деян] 15:7-26). Несколько позже (но не позднее 60 г. н.э.) Павел встречает Петра в Антиохии ([Гал] 2:11). В целом, свидетельство Евсевия вполне согласуется с данными Священного писания, поэтому мы можем принять и его итоговую оценку деятельности Петра: "Петр, по-видимому, благовествовал иудеям, рассеянным по Понту, Галатии, Вифинии, Каппадокии и Асии. Под конец жизни он оказался в Риме, где и был распят головой вниз: он сам счел себя достойным такой казни" ([Euseb.Hist.Eccl] III, 1:2).

Для нас важно, что весь "устный период", в течение которого должен был сформироваться сюжет источника "S", Петр находился в Иерусалиме, то есть в центре христианской мысли того времени. Ему, прирожденному лидеру, не стоило большого труда занять ведущее положение среди кротких последователей Иисуса. Официально главой церкви был избран брат Иисуса, Иаков; но это ничего не значит. Решение собрания, судя по всему, было продиктовано отнюдь не личными качествами брата господня, но наивной верой в передачу божественного духа по наследству. Судя по всему, делами в основном заправляли Петр и Иоанн; Иаков упоминается в "Деяниях" лишь эпизодически. Можно предположить, что он всю жизнь оставался ортодоксальным фарисеем и не участвовал в выработке собственно христианских доктрин.

Таким образом, Петр скорее всего играл роль премьер-министра при слабом короле. Первый апостол был отнюдь не ягненком. Именно Петру приписывается сопротивление при аресте Иисуса ([Ин], 18:10), его чудесное избавление из темницы дает основание заподозрить авантюрный побег ([Деян] 12). Что же касается его роли в деле несчастных Анании и Сапфиры ([Деян] 5:1-10), то тут, пожалуй, стоит смолчать, дабы не уронить тень подозрения на самого почитаемого христианского святого. Эпизод с Ананией достоин кинокартины Марио Скорцезе об итальянской мафии, в которой Петр идеально вписывается в роль "крестного отца". Даже безбожник Гольбах прокомментировал этот эпизод весьма умеренно: "святой Петр был первым из христианских пастырей, отождествившим интересы бога со своими собственными" ([7] II,2), не будем и мы строить гипотезы, порочащие священные имена, даже если они напрашиваются сами собой.

В то же время Петра невозможно заподозрить в неискренности: и в "Евангелии от Марка", и в "Деяниях" он выглядит сентиментальным и склонным к экзальтации. Такие люди преданы своим кумирам после смерти еще сильнее, чем при жизни. Привязанности сильного человека, сколь бы он ни был восхищен и очарован, все же может быть присущ мотив соперничества, но со смертью друга этот мотив исчезает совершенно, замещаясь жаждой активной деятельности во славу умершего.

Гольдбах приводит высказывание одного из католических кардиналов: "церковь родилась рабыней святого Петра" ([7] II,7), и это недалеко от истины. Действительно, "первозванный" держал новорожденную организацию в "ежовых рукавицах". Могла ли в таких условиях появиться хотя бы одна легенда об Иисусе без санкции "первого ученика"? Вряд ли, особенно если учесть еще одно обстоятельство:

Священное Писание отводит Петру роль главного свидетеля. Мотив свидетельства Петра навязчиво присутствует во всей новозаветной литературе: [Деян]10:39; [Ин] 21:24; [1 Пет]5:1; [2 Пет] 1:16. В нескольких местах не без намека на исключительную роль Петра упоминается цитата из ветхозаветного псалма: "Камень, отвергнутый строителями и ставший краеугольным" ([Пс], 117:22). "Петр" в переводе с греческого означает "камень". В двух случаях ([1 Пет] 2: 7; [Деян] 4:11;) псалом цитируется устами самого Петра, в третьем ([Мк] 12:10) Марк приводит его в составе притчи, вероятно также со слов Петра. Во всех трех случаях под камнем подразумевается Иисус; но ведь - и Петр тоже! Для греков эта фраза должна была звучать как "Петр, отвергнутый строителями и ставший краеугольным". Прозрачный намек не укрылся и от последующих поколений христиан: "Вот от какого "Камени" Петр! Господь наш Иисус Христос, в последние дни земной жизни Своей, в дни Своего служения роду человеческому, избрал из среды учеников Своих двенадцать Апостолов для проповеди Слова Божия. Между ними апостол Петр за свою пламенную ревность удостоился занимать первое место" ([August.Peter.Paul]). Словам в то время любили придавать мистический смысл, совпадения не признавались случайностями; и сам Петр, и его слушатели несомненно, видели в этой фразе некий завет, чрезвычайно льстивший самолюбию апостола.

Если Павел известен своими заслугами в области пропаганды и обращения язычников, то за Петром прочно закрепилась репутация организатора церкви: "И по Воскресении Своем Господь препоручает апостолу Петру пасти стадо Свое духовное не потому, что между учениками одному только Петру предоставлено было пасти стадо Христово, но обращается Христос главным образом к Петру потому, что Петр был первым между Апостолами и как бы представителем Церкви" ([August.Peter.Paul]).

Обобщая все эти свидетельства, можно сделать вывод, что Петр в течение своей жизни владел монополией на трактовку "темных" эпизодов учения и биографии Иисуса, а таковых хватало. Стремился ли он к этой роли сознательно или так получилось само собой, неясно; но большинство базовых сюжетов и идей христианства (в том числе, и об обращении язычников), так или иначе связаны с его именем. Кажется, картина складывается и можно сформулировать первую гипотезу:

То, что сотворил апостол, не было ложью в прямом смысле этого слова; это была конструкция на основе догадок и предположений; однажды начав, он строил ее всю свою жизнь, пока, должно быть, не уверовал в нее сам. Различия сцены суда между "Евангелием от Петра" и "Евангелием от Марка" таковы, каковы могут быть различия между рассказом одного человека об одном и том же событии с разницей в тридцать лет, даже если совершенно отбросить искажения при устной передаче и записи. Всякий любитель "травить байки" должен честно признать, что его истории год от года становятся все краше; порой самому бывает трудно отделить вымысел от правды.

Евангелие от Марка, безусловно, венец творчества Петра, записанный уже после его смерти, это окончательный вариант: "Рукопись, хотя и составленная после смерти Петра, в некотором смысле была произведением самого Петра, это был тот способ, которым Петр имел обыкновение рассказывать жизнь Иисуса" ([12], стр. 82). Но мы знаем, что Петр благовествовал не только в Риме (или даже в основном не в Риме): он оставлял какую-то версию в каждом городе, в который заносила его судьба и повсюду его рассказы слушали как благую весть, как божественное предание. Почти нет сомнения, что они запоминались слово в слово: иудейская традиция чрезвычайно бережна к священным текстам. Искажение, вернее, комбинирование различных версий, начало производиться позднее, когда "логии", оставленные неутомимым проповедником, стали собирать и сравнивать: вот тогда-то и появились грубые швы, на живую нитку скрепляющие участки Евангелий.

Это так. Но все равно у истоков рассказа о суде должен находиться один человек. Кто-то ведь прочел "Против Флакка" и вытащил из него на свет божий разбойника Варавву, тот же человек придумал сцену глумления над Иисусом. Не бывает "народных" песен, бывают песни, авторы которых забыты. Мы нашли много фактов, позволяющих видеть именно в Петре создателя первой версии Евангелия; не будем ими пренебрегать. Приверженцы строгих доказательств могут считать отождествление Петра с первым Евангелистом условным. Допустить, будто мы нашли удобную замену словосочетанию "неизвестный автор" - преступление небольшое; в конце концов, общий смысл последующих рассуждений не сильно пострадает даже при таком, на мой взгляд, излишне строгом, подходе.

Мы же продолжим упоминать Петра в качестве летописца последних дней своего друга и учителя, и постараемся понять, почему же Петр все-таки выдумал историю гибели Иисуса, будучи ее очевидцем. Читатель, возможно, уже ждет какого-то разоблачения: будто бы в обстоятельствах смерти Иисуса было нечто, что следовало скрыть. Вряд ли... Причина лжесвидетельства Петра в ином, а именно в том, что он вовсе не был очевидцем некоторых событий и даже в принципе не мог им быть. И вот по какой причине:

Представим себе обстановку сразу после ареста, который носил все признаки массовой облавы. Его целью было уничтожение зловредной, по мнению первосвященников секты. Ученики в страхе разбежались и прятались; Петр, по его собственному горькому признанию, не составил исключения ([Мк] 14:72). Покинув Иисуса в гефсиманском саду, ученики вновь смогли увидеть его лишь на кресте, да и то, скорее всего, издали. Простая логика подсказывает, что реальные обстоятельства суда и, быть может, даже казни, не были известны никому из апостолов. Почему Иисуса арестовали иудеи, а казнили римляне, почему он обвинен в узурпации власти: все это оставалось загадкой.

Должно быть, апостолы первое время были честны и на прямые вопросы о причинах гибели Иисуса отвечали общими словами: так продолжалось до тех пор, покуда Петр не рассказал свою "страшную тайну".

Но действительно ли обстоятельства гибели Иисуса вымышлены? Пока что наша гипотеза была основана исключительно на подмеченном сходстве с "Речью" Филона. Есть ли еще какие-нибудь сомнения? Конечно есть.

Подозрения в отношении правдивости евангельской версии гибели Иисуса усугубляются при изучении деталей судебных процедур, которым он якобы был подвергнут. Способ произведения ареста, последовательность допросов, характер обвинения, время проведения судебных заседаний - все это существенно расходится с исторически достоверными сведениями об иудейском судопроизводстве ([10], Chapter 6, 298, 299, 300, 304, 307, 310, 311, 312, 314), не говоря уж о капитальных противоречиях внутри Евангелий и между ними. Не будучи ни в коей мере специалистом по древнему иудейскому законодательству, я лишь кратко коснусь этого вопроса; с прочими аргументами читатель может ознакомиться по указанным источникам.

([Ин], 19:7).

Единственное исключение из "стальной когорты" прокураторов составляет неудачник Вентидий Куман ([Tac.An], XII, 54), правивший с 48 по 52 гг. н.э. Куман заигрывал с иудейской элитой до такой степени, что однажды был вынужден казнить своего солдата за непочтительное обращение со свитком Торы ([Ios.Flav.Bel.Jud], II, 12:2). Только Куман мог послужить психологическим прототипом евангельского Пилата и его правление как раз приходится на период времени, в который появился источник "S".

В царствование Нерона произошел еще один случай, который нашел отражение в Евангелиях. Поскольку случай этот имеет отношение к эпизоду суда, то весьма вероятно, что он изначально присутствовал также и в "S".

([Ios.Flav.Ant.Jud], XX, 8:6)

([Ios.Flav.Bell.Jud], II, 15:5).

Но ведь именно в попытке разрушения храма первосвященники пытаются обвинить Иисуса! Случайное совпадение практически исключено: слишком уж много их, совпадений. Это значит, что эпизод на Масличной горе был известен евангелистам (как минимум - Марку, а быть может и автору "S") и был использован при составлении очередной версии жизни Иисуса. Иосиф относит эту историю ко времени правления Нерона, то есть между 54 и 68 гг. н.э., что вновь чудесным образом попадает в интересующий нас интервал времени.

Теперь уже можно представить себе, каким образом Карабас попал на страницы Евангелия. Прошло около десяти лет со дня смерти Иисуса. Петр путешествует по городам Малой Азии, проповедуя слово божье. Путешественник на Востоке - это живая газета, он слушает новости в одном месте, запоминает их и пересказывает в другом. Александрийский погром произошел несколько лет назад, в 38 году н.э. и всякие сведения о нем в ту пору представляли живейший интерес. Речь Филона "Против Флакка" была недавно опубликована, конечно, на греческом языке. Петр плохо знал греческий, но произведение Филона наверняка было тут же переведено на иврит и арамейский, слишком уж велик был среди иудеев интерес к литературе такого рода: достаточно указать на исключительную популярность патриотических книг "Юдифь" и "Эсфирь".

Относительно Петра известно, что он не был книжным человеком ([Деян], 4:13), но трудно представить себе, чтобы он был совершенно безграмотным. Среди его знакомых было немало образованных людей: так, освобожденного из и темницы Петра неведомый "ангел" привел не куда-нибудь, а к воротам дома просвещенного и зажиточного семейства Марии, матери будущего евангелиста Марка ([Деян], 12:7-16). Кроме того, Петр много путешествовал, что само по себе расширяет кругозор. По старой фарисейской привычке он придерживался иудейского закона, но частенько тайком нарушал его ([Гал] 2:12). Должно быть, он не отказывал себе в удовольствии посмотреть комедии в греческих театрах; что не понимал сам, ему с удовольствием переводили ученики. Таким образом, поверхностное знакомство Петра с литературой и драматургией можно считать вполне допустимым.

Итак, Петр читает или слушает "Против Флакка": поначалу насмешки александрийцев над Агриппой, смертельным врагом христиан, веселят апостола. Но вот появляется Карабас: "Его помешательство не было буйным и жестоким (приступы такого безумия обычно непредсказуемы и для тех, кто им подвержен, и для окружающих), но более тихим и кротким. Этот Карабас дневал и ночевал под открытым небом, нагой и совершенно равнодушный к жаре и к холоду" ([Philo.In Flacc], 6). Стереотип поведения христианского святого, не так ли? Глумящаяся над праведником толпа - ситуация, которая была знакома любому ученику Христа не понаслышке, этот эпизод глубоко трогает сентиментального галилейского рыбака. Кроме того, острый ум Петра отмечает театральность сцены с участием Карабасом, ведь она плоть от плоти греческой комедии.

Далее Филон повествует о погроме и перед глазами читателя встают ужасы, достойные Апокалипсиса. В склонном к экзальтации сознании Петра запечатлеваются яркие образы: царь иудейский, служащий посмешищем для толпы, та же толпа глумится над праведником, страшная кара, постигшая иудеев. Конечно, александрийцы - только орудие, карает сам господь: за неверие, за презрение "краеугольного камня".

Апостол задумывается, шепча про себя странное имя: "Карабас, Карабас..."

Давайте вновь вернемся в Александрию и присмотримся к Карабасу, наряженному царем. Царь, между прочим, должен был быть иудейским, на этом немаловажном аспекте следует заострить внимание. Современного антисемита отличает способность безошибочно определять евреев по лицу (которое, как известно, вместо паспорта). Античные антисемиты, полагаю, также обладали этим талантом. Выбрать голубоглазого блондина на роль "царя Иудейского" означало бы только одно - безнадежно испортить забаву. Настоящий "царь иудейский" должен был быть жгучим брюнетом, с большими печальными глазами и характерным носом: только такой персонаж в папирусной короне собрал бы вокруг себя восторженные толпы; только такой "царь иудейский" заставил бы Авилия Флакка оценить остроумие городских подонков. Ни греки, ни египтяне в то время на евреев похожи не были, вывод следует сам собой: Карабас, безусловно, был евреем, мечтательным еврейским босяком, быть может, немного сумасшедшим.

Но у евреев нет имени "Карабас". Зато у них, есть имя "Бар Абба" (о значении этих слов - чуть позднее) или, на греческий лад, "Барабас". Александрийцы, должно быть, частенько передразнивали бродягу, когда тот гордо произносил свое звучное имя. Получался Карабас-Барабас: у нас ведь тоже так дразнятся, если фамилия подходящая.

В варианте, доступном Петру, это имя уже вполне могло звучать по-настоящему: среди современников апостола было немало очевидцев александрийского погрома. От Александрии до Иерусалима четыре дня пути, не исключено, что в Священный город спаслось немало жертв погрома. Они могли и Карабаса знать лично: из текста Филона можно сделать вывод, что до катастрофы он был местной достопримечательностью. Если Карабас был иудеем, его должны были знать: в иудаизме есть четкое требование раздавать милостыню и, конечно, сами евреи называли его не дразнясь, настоящим именем. Поэтому, при переводе на иврит или арамейский, Карабас вполне мог обратно стать Бар Аббой. Заманчивую гипотезу о том, что "Карабас" появился в результате ошибочной записи "Барабаса", следует отвергнуть, все-таки он встречается в тексте трижды, ошибиться столько раз было бы непросто.

Итак, быть может, апостол услышал имя "Бар Абба" и надолго задумался: оно что-то напомнило ему, чем-то резануло по сердцу...

Мы установили, что автором рассказа о суде над Иисусом был апостол Петр; что, вероятно, Варавва упоминался ранее вынесения приговора и что он играл в повествовании какую-то иную роль, отличную от той, что известна из дошедших до нас Евангелий. Если так, то канонические Евангелия в части рассказа о суде являются результатом сознательного или случайного искажения первоначального источника, названного нами "S". Теперь у нас есть все данные, чтобы сделать попытку восстановить его содержание.

Есть надежда, что компиляторы Евангелий оставили в своих произведениях "швы", "стыки" по которым можно нащупать контуры первоначального варианта. Главное - знать где искать; а мы это уже знаем. Обычно "стыки" оставляют по двум причинам: во-первых, компиляторы редко оказываются мастерами художественного слова, а во вторых, благочестивого составителя отличает стремление минимально искажать содержание первоисточников. Верующий человек скорее смирится с бессмыслицей, нежели выбросит лишнее слово священного текста. Самый "бесталанный" евангелист - Марк, он же, как непосредственный ученик, наиболее благоговейный. Потому и "стыки" у него, как и следовало ожидать, находятся без особого труда.

([Мк], 14)

([Мк], 15)

Читатель остается в недоумении, с какой стати Иисус, обвиненный первосвященниками в присвоении звания "Сына Благословенного" вдруг предстает перед Пилатом по обвинению в узурпации звания "царя Иудейского"? Лука, наиболее "греческий" из всех авторов, спешит заткнуть зияющую дыру:

([Лк], 23)

В самых древних копиях Евангелия от Матфея ([23], Примечания к главе 18, 3) разбойника Варавву называли Иисусом Вараввой. Вернее, Иисусом Бар Абба, как это имя правильно звучало на родном языке Иисуса, арамейском. Бар Абба - самое обыкновенное в те времена прозвище. Его носили, например, двое из составителей Талмуда: Самуил Бар Абба и Хия Бар Абба. Жили они во II веке н.э, всего через сотню лет после Иисуса.

Подозрение возникает лишь тогда, когда мы узнаем, что "Бар Абба" на древнем арамейском языке, языке Иисуса и Петра, означает "Сын Отца". Если речь идет об Отце с большой буквы (а по-другому, в общем-то, получается банальность), то его вполне можно прочесть и как "Иисус, Сын... далее любой эвфемизм, обозначающий бога". Напомню, именно таким было обвинение первосвященника: "Ты ли Христос, Сын Благословенного?".

Чтобы разбойника Варавву звали Иисус Сын Благословенного - это уж слишком. Дабы не вводить в искушение паству, имя "Иисус Бар Абба" сократили до просто "Бар Абба", или "Варавва", на греческий манер. Произведено это было еще до канонизации Евангелий. Возмущенный Ориген, писал в своих "Комментариях к Матфею":

([14], стр. 564)

([14], стр. 564)

Тем не менее, никто из исследователей Библии не находит удовлетворительного объяснения этому "соблазну". То есть, конечно, находят, но объяснения эти почему-то почти всегда исходят из уст непрофессионалов и отличаются чертой, которую метко окрестили "завиральностью". В Варавве видят родного брата Иисуса или даже самого Иисуса, но почему-то всегда в роли зелота, борца с Римом. Это предположение настолько противоречит характеру взаимных упреков между иудеями-ортодоксами и христианами и, что его следует отвергнуть сразу; удивляет упорство, с которым эта негодная версия воспроизводится вновь и вновь.

Видимо, сложность загадки объясняется тем, что ни один из исследователей, упоминающих о связи Карабаса с Евангелием, не вспоминает о значении словосочетания "Бар Абба". И наоборот, все рассуждающие над смыслом имени Вараввы не придают значения тому, что имя это заимствовано у Филона. Мы же попробуем соединить эти два факта и попытаться узнать истинное значение "тяжких слов".

• Главная первоначальная задача сцены суда состояла в том, чтобы объяснить почему Иисус был арестован иудеями, а казнен римлянами
• Вполне вероятно, что автору первоначального рассказа о казни Иисуса (условно - "Петру") Карабас Филона был известен под именем "Бар Абба"
• Полное имя Вараввы "Иисус Бар Абба", что можно перевести как Иисус Сын Божий.
• Вероятный автор рассказа о суде (Петр) отличается фантазией ("эпизод с ангелом", "притча о нечистых животных"), склонностью к игре слов ("я камень краеугольный"), непререкаемым авторитетом свидетеля.

А теперь перечислим "стыки" и "швы", обнаруженные у Марка:

• Против Иисуса выдвигается множество обвинений, которые не признаются достаточными для осуждения.( [Мк], 14: 56-59).
• Совершенно неожиданно, достаточным оказывается признание в том, что он - "Сын Благословенного", то есть, другими словами, Бар Абба ([Мк], 14:61-64)
• Ответ Иисуса первосвященнику непонятен: его спрашивают: "ты ли сын Благословенного?", а он отвечает : "Я, и Вы увидите Сына Человеческого". Просматриваются следы какой-то игры понятиями. Что если "Ты ли сын Благословенного ОТЦА" и "увидите сына Человеческого ОТЦА"?
• Варавва (Иисус Бар Абба) является государственным преступником, бунтовщиком. Возможно - узурпатором ([Мк], 15:7).
• Обвинение синедриона отличается от обвинения Пилата. Синедрион обвиняет Иисуса в том, что он присвоил звание мессии, а Пилат - в узурпации звания "Царь Иудейский" ([Мк], 14:60-62; 15:2-3).
• Ответ Иисуса на вопрос "Ты - царь иудейский?" звучит неясно и уклончиво: "Ты говоришь" ([Мк], 15:2).
• Иисус не отвечает на вопросы Пилата в присутствии первосвященников ([Мк], 15:2), теряя, таким образом, последний шанс оправдаться.

Итак, смысл исходной версии становится ясен из созвучия имени "Бар Абба" и титула Иисуса "Бар Абба" а также карнавального характера прототипа сцены суда. Возьмем за основу Евангелие от Марка; вычеркнем несколько явно лишних строк, переставим один абзац для сохранения ясности композиции и вставим парочку небольших пояснений. Пояснения даны в угловых скобках, лишние строки зачеркнуты, нумерация абзацев оригинала сохранена.

Как видим, Евангелие от Марка совсем недалеко ушло от Варианта "S" - настолько недалеко, что причиной искажения могло послужить какое-нибудь недоразумение при пересказе.

Попробуем изложить теперь рассказ "S" своими словами:

Нетрудно заметить, что поведение героев четко выдержано в духе античной комедии, с которой наш предполагаемый автор должен был быть поверхностно знаком. Авторы древнегреческих комедий "...варьируют на все лады мотивы насилия (имеется в виду изнасилование женщины - К.Д.), подкидывания и узнания, и в большинстве пьес "новой" комедии хотя бы один из этих мотивов имеется налицо, а нередко и все они вместе" ([24], стр. 203). Наше гипотетическое Евангелие содержит переработанные мотивы подкидывания (в комедиях подкидывали детей, в Евангелии "подкинули" Иисуса вместо Вараввы) и инвертированный мотив "узнания" (в комедиях детей узнают подкинувшие их родители, в Евангелии Иисуса не узнает его мнимый брат Ирод). Кроме того, у Луки присутствует и мотив насилия: сошествие Святого духа на Марию есть ничто иное, как своеобразное изнасилование.

Наконец, результатом комедийного по форме действия служит не хэппи-энд а трагедия; налицо тот самый "редуцированный смех", о котором писал Бахтин ([19], гл. 4). Надо думать, "редуцированный смех" отнюдь не всегда является продуманным художественным приемом, он может возникнуть еще и как следствие неопытности автора, неловко заимствующего фабулу комедийного произведения.

Весьма близка к восстановленному сюжету комедия Плавта "Пленники", в которой хозяин и раб, находясь в плену, меняются одеждой и именами. Наблюдаются также аналогии с пьесой Теренция "Братья", в которой старший брат берет на себя грешки младшего, чтобы последнему не доставалось от отца. "На мотиве двойника, служащего источником всяческих смешений и недоразумений, построены "Менехмы" ("Близнецы")" ([24], стр. 297). Это сочинение Плавта должно быть хорошо знакомо российскому зрителю, поскольку послужило прототипом известной пьесы Шекспира "Комедия ошибок". Ее многократно ставили на сцене, а в 1978 году даже был снят прекрасный фильм с тем же названием, с Козаковым, Кононовым и Чаурели в главных ролях. Представьте себе, за проделками Дромио Эфесского и Дромио Сиракузского мог следить сам апостол Петр, сидя на ступенях театра в каком-нибудь малоазийском городе!

Павел употребляет цитату из менандровой "Таисы" в 1-м послании к Коринфянам ([1 Кор] 15:33, [11] стр. 126). Климент Александрийский обращается к Менандру в своем "Педагоге" дважды, оба раза - как к уважаемому нравоучительному источнику ([Clem.Alex.Paed] I,4; III,2). Серьезное отношение к комедии, кладези житейской мудрости, мы видим и у святого Иустина: "мы говорим то же, что Менандр комик и другие подобных же мыслей: они говорили, что художник выше произведения" ([Iust.Apol.I] 20).

Если автором трагикомедии под названием "суд на Иисусом" действительно был Петр, мы должны признать за ним наличие таланта и вкуса. Он прирожденный художник, его творение примитивно и одновременно изысканно, как вывеска Пиросмани. Художник выше произведения... Относится ли это к Петру? Была ли его жизнь выше того образа, который он сам нарисовал в своих рассказах? Ведь Петр повествовал о своей жизни так, как следует писать полотно: не щадя себя, со всей самоотверженностью настоящего творца.

1. Из всех учеников только он называет Иисуса Христом, то есть понимает его божественную природу. ([Мк]8:29)
2. Противится мысли о скорой смерти Учителя; за это Иисус обзывает его Сатаной ([Мк] 8:32-33)
3. Утверждает, что никогда не предаст Учителя ([Мк] 14:29)
4. Спит, вместо того, чтобы пытаться молитвой спасти Иисуса от смерти ([Мк] 14:37)
5. Пытается защитить Иисуса ([Мк] 14:47)
6. Убегает ([Мк] 14:50)
7. Пытается догнать конвой и пробирается во двор первосвященника ([Мк] 14:54)
8. Трижды отрекается от Иисуса, после чего рыдает ([Мк] 14:72)

Поведение Петра столь же выдержано в рамках классической греческой драмы, трагедии рока, сколь и реконструированная сцена суда - в стиле комедии. Тройное отречение - шедевр, достойный Эсхила. Конечно, невозможно представить себе, что такой "поклеп" был сочинен без ведома апостола. Нет никакого сомнения, что это пересказ изустного сообщения Петра, а коль скоро ему удалась такая драма, что уж говорить о всего лишь эффектной сцене перепутывания с Вараввой? Мы, скорее, недооцениваем способности Петра как драматурга: по всему выходит, что он обладал недюжинным талантом, которому обстоятельства помешали развернуться в полной мере. Впрочем, нет, не помешали: трудно оценить число постановок на сюжет Петра, от средневековых мистерий и "Страстей" Баха до современных мюзиклов и художественных фильмов.

([Деян] 12)

Петра, должно быть, выпустили по ошибке, поскольку Агриппа был всерьез настроен против христиан и менять своего решения явно не намеревался. Не исключено, что апостола перепутали с кем-то из освобождаемых заключенных: тогда мы получаем сюжет "S" практически в готовом виде. Надо думать, чудесное спасение немало впечатлило апостола:

([Деян] 12)

Петр действует будто во сне: он долго стучит в ворота, когда ему наконец, открывают, он как будто вспоминает об опасности и удаляется, сказав всего пару слов. История Александрийского погрома могла быть рассказана ему незадолго до ареста или, быть может, даже в тюрьме. Ожидая смерти, апостол постоянно обращался к Иисусу и когда его освободили, испытал настоящий шок. Этот шок требовал какой-то разрядки, в сознании апостола произошла незримая вдохновенная работа и ему, на пороге собственной гибели "приоткрылась" тайна гибели Иисуса.

Исчезнув на время из Иерусалима, Петр получил в свое распоряжение свежую аудиторию, незнакомую с прежней нейтральной, практически "никакой" версией. Завораживающий рассказ о коварстве, о злом разбойнике, которого перепутали с праведником захватывает слушателей; видя их реакцию, Петр убеждается в богодухновенности своего рассказа, он сам верит ему без малейшего колебания. Однако подсознательное чувство вины за подлог не покидает его, оно проявляется в самоуничижении, которое заметно всякому, знакомому с Евангелием от Марка. Петр как бы оправдывается перед читателем: "Да, я придумал все это, но придумал во славу Учителя, не ради себя - разве я выгляжу в этом рассказе героем?".

Осталось выяснить последний вопрос: каким образом произошла трансформация эпизода с Вараввой, откуда появился "выбор толпы" и тяжкая фраза "кровь его на нас и на детях наших"? Тут возможны варианты.

Следует также объяснить и возникновение антииудейского мотива. Петр, с легкой руки апостола Павла ([Гал] 2:7) стал в нашем сознании этаким блюстителем закона Моисея, сторонником обрезания и едва ли не противником обращения язычников. В связи с этим возникает ложное представление о его симпатиях к ортодоксальному иудаизму. Это, мягко говоря, не так. То что Петр по инерции исполнял закон и был "на ножах" с Павлом, еще не дает оснований для столь далеко идущих выводов. Конфликт двух таких деятельных и амбициозных натур, как Петр и Павел кажется совершенно неизбежным, его не следует объяснять идеологическими причинами. Петр был привержен иудаизму постольку, поскольку проповедовал среди иудеев, его влияние на них было абсолютным. Павел нашел свою "экологическую" нишу в обращении язычников и ревностно отстаивал свой

приоритет в этой области: отсюда его агрессивные нападки на Первого из апостолов. В то же время сам Павел упрекает Петра в неискренности при исполнении Закона ([Гал] 2:11-13); именно Петру приходит в голову мысль об обращении язычников ([Деян] 10); в его посланиях нет ни слова об исключительности иудеев, тогда как многие места из наследия Павла можно истолковать в этом смысле (например, [Гал] 1:14; 2:15; [Деян] 23:6).

При всей традиционности взглядов Петра, вряд ли можно заподозрить симпатию к ортодоксам со стороны человека, едва не лишившегося по их милости головы. Самая жесткая критика всегда идет изнутри, никто не произносит столько обидных слов и упреков, как близкие друг другу люди. Учитывая резкий характер апостола, слова "кровь его на нас и на детях наших" кажутся вполне уместными для горького обличения слепых душою соплеменников, не увидевших светоча во тьме. Более того, они кажутся уместными только в исполнении Петра; только тогда они не звучат диссонансом с основными идеями Евангелий. Петр ведь обвиняет не каких-то там иудеев: он говорит о своем народе, в каком-то смысле и о себе тоже. Он ведь тоже принял на себя часть вины за гибель Иисуса, когда спал, вместо того, чтобы молиться о спасении Учителя.

Проповедь Петра должна была развиваться в двух направлениях: с одной стороны, иллюстрируя тезис о смирении, Петр всячески возвышал Иисуса за счет собственного уничижения. Когда отрицают авторство Марка, часто ссылаются на безжалостность, с которой он описывает трусливое поведения учеников Иисуса. Предполагается, что апостолы не могли так критически относиться к себе, по этой причине авторство приписывается недоброжелателям школы Павла. Всякий, кто так говорит, ничего не понимает в христианстве: истинный христианин к себе относится гораздо строже, чем к другим. Апостолы, без сомнения, с готовностью шли на самоуничижение, ведь они причащались таким образом к страданиям Иисуса, искупали свою вину перед ним ([Деян], 5:41).

Таково, видимо, было начало рассказа Петра, когда он был сильным и полным жизни мужчиной. Однако проповедь Иисуса, однажды запавшая в душу, делала свое дело. Сын Человеческий приучил своих учеников к размышлению над собой, и со временем некоторые из них добились высокого нравственного совершенства. Это, несомненно, относится и к Петру. Очень скоро он стал испытывать раскаяние и сожалеть о своем хвастовстве - ведь на самом деле он просто убежал и долгое время прятался. И тогда его рассказ меняется. Он намеренно унижает себя: не просто убегает, но (тут помогает ранее выдуманная часть истории с проникновением во двор дома первосвященника) отрекается от мессии, причем три раза, после чего плачет, как ребенок, от сознания собственного малодушия. Эта история - итог нравственных раздумий в течение двадцати или тридцати лет: перед нами совершенно иной человек, достойный венца праведника.

После раскаяния Петра вакантное место свидетеля допроса Иисуса осталось открыто. На него, возможно, был "назначен" почтенный член синедриона Иосифа из Аримафеи; Не для того ли был "созван" совет в субботний день (что совершенно невозможно по иудейским законам), чтобы дать возможность Иосифу узнать подробности допроса Иисуса и посвятить читателя (в тот момент, видимо, слушателя) в коварные планы священников? Вспомнив "Евангелие от Петра" можно сказать: да, для того, поскольку в нем Иосиф присутствует на суде и является нашими "глазами" и "ушами". В других Евангелиях никакой смысловой нагрузки эпизод с созывом синедриона не несет, а констатацией реального факта (это в субботу-то!) быть не может. Стало быть, перед нами просто механическое заимствование, деталь, которую Марк упомянул постольку, поскольку она присутствовала в ранних версиях: объяснить ее он не мог, но и проигнорировать не смел.

Первоначальная версия тем временем продолжала бродить по Иудее и Сирии, там, где апостол благовествовал в молодости. Ее обрывочными записями пользовались Евангелисты: несомненно Лука и весьма вероятно - Иоанн. Наконец, через добрую сотню лет и она была записана, вместе с целой тучей нелепых добавок. Но к тому времени неуклюжее "Евангелие от Петра" выглядело безнадежным анахронизмом на фоне блистательных сочинений Матфея, Луки и Иоанна. Духовные внуки и правнуки Петра невольно выполнили посмертную волю апостола: они объявили его раннее сочинение апокрифом, то есть еретическим сочинением. И если бы не кусочек папируса из могилы средневекового монаха, мы бы так и не смогли увидеть Петра тем, кем он был на самом деле: человеком, единожды прикоснувшимся к божественной Истине, чтобы затем всю свою жизнь пытаться высказать ее неловкими словами.

Золото - метал нуворишей; талантливый народ, открывший для себя изящные искусства, по-детски радуется массивности, монументальности и яркому блеску. Потребитель культуры золотого века способен, замирая от восторга, внимать авторам "Илиады", "Энеиды", или "Полтавы", он терпелив и благодарен: плавное течение эпической речи совпадает с темпом его размеренной жизни. Однако пресыщение сокровищем наступает очень скоро, эпические темы неизбежно исчерпывают себя и тогда наступает век серебряный, принадлежащий металлу столь же благородному: менее ценному, но ничуть не менее красивому.

Конечно, край сознания все же тревожит мысль, что и тогда все было не так уж и гладко; прямо, скажем, порой и вовсе неуютно. Нынче хотя бы прекрасные хрупкие девушки не умирают от гриппа, голод не косит губернии и 90 процентов населения не изнуряется непосильным 14-часовым трудом. Но все же: стоит открыть потрепанный томик стихов - и тут же окажется, "что сердце мое не болит, оно колокольчик фарфоровый в желтом Китае". Бог с ними, с девушками, губерниями и рабочими - посмотрите лучше, как красиво!

Этим, как бы сейчас выразились, отвязным стебом, опубликованным в поэтическом журнал "Аполлон", начался один из самых изящных розыгрышей в истории русского искусства, который долгое время был предметом оживленных пересудов в литературных салонах обеих столиц. Между прочим, заговор и теперь раскрыт не до конца, а как может быть иначе, если очевидцы выражаются, будто набрав в рот манной каши? Полюбуйтесь на показания свидетеля:

"...ее земному бытию было три месяца. Те, мужчина и женщина, между которыми она возникла, не сочиняли сами стихов, но записывали их под ее диктовку; постепенно начались признаки ее реального присутствия, наконец - они увидели ее однажды. Думаю, что это могло кончиться сумасшествием, если бы не неожиданно повернувшиеся события.

Подобно тому, как во времена Перро бушевали споры между "новыми" и "древними", в начале XX века русские поэты вовсю ломали копья вокруг направлений развития русской словесности. Играть роль низвергаемого авторитета в те годы выпало символизму, поэтическому течению, завезенному в Россию из Франции в последней четверти XIX века.

Творческая энергия русских символистов к тому времени была практически исчерпана. По свидетельству писателя Лавренева, к 1909 году "... пришедший к логическому концу, символизм задыхался в тупике мистической дыры и метафизических умствований, и поэтическая молодежь уже ясно отдавала себе отчет о том, что дальше танцевать на символическом канате над бездной мироздания не только рискованно, но и бесполезно, ибо зрителя, которым наскучили картонные солнца и звезды, наклеенные на черном коленкоре символического неба, начали зевать и разбегаться". Гумилев, препираясь с Блоком, выражался в том же духе: "Символисты - просто аферисты. Взяли гирю, написали на ней: десять пудов, но выдолбили середину, швыряют гирю и так, и сяк, а она - пустая" ([29], стр. 187).

Крыть было нечем: нападки своих творческих противников символисты парировали высокомерным молчанием или чисто полемическими приемами. И вдруг на этом пессимистическом фоне в редакции "Аполлона" появилась загадочная рукопись, в каждой строке которой ощущалось неподдельное чувство. Казалось, у символизма открылось второе дыхание. Да, местами стихи были излишне вычурны: но их автору, испанской аристократке Черубине де Габриак, многое прощалось. Например, она зачастую увлекалась религиозными и мистическими мотивами - но разве можно было это поставить в вину ревностной католичке, скорбящей по своему погибшему возлюбленному? Искренние строчки Черубины особенно ярко сияли на фоне скучных умствований доморощенных богоискателей вроде Максимилиана Волошина.

Всякий, кто читал стихи Черубины, неизбежно рисовал в своем воображении прекрасный чарующий образ: так, Гумилев безапелляционно считал ее "бронзовокудрой" и держал пари, что такую чувственную женщину он сумеет соблазнить в первый же вечер.

Увы, на самом деле никакой испанки не было, а стихи были творчеством 22-летней учительницы Елизаветы Дмитриевой, написанные под чутким руководством пресловутого Волошина. Розыгрыш, предпринятый коварной парочкой, следует объяснять не столько стремлением позабавиться, сколько творческим поиском Волошина и страстным желанием начинающей поэтессы добиться признания. Вдохновенно писать о "картонных солнцах и звездах" мог лишь такой же картонный персонаж; оставалось его нарисовать, вырезать, раскрасить и наделить романтической биографией. Игрушечной испанке следовало произнести стихи, которые ни Волошин, ни Дмитриева никогда бы не опубликовали от своего собственного имени и затем скорбно удалиться в ящик для старых кукол. Вместо нее, отбросив маску таинственности, должна была явиться новорожденная муза поэзии: Елизавета Ивановна Дмитриева. Увы, все вышло иначе. Картонная Черубина убираться в ящик не собиралась, напротив: она вдруг ожила, вздохнула и произнесла томным голосом:

И буквально все последовали призыву и влюбились. Невозможно сдержать улыбку, сопоставляя эти стихи с их настоящим автором, скромной молоденькой учительницей. Она, похоже и не представляла себе всей мощи заряда "утонченного эроса", сокрытого в этих строках.

В те времена еще не было Интернета и понятие "виртуальность" не вошло в сознание людей так прочно и так пошло, как сейчас. Наблюдать за тем, как в бестелесную испанку не на шутку влюбляются их друзья, было, с одной стороны забавно, а с другой - жутковато. Особенно пострадал Сергей Маковский, редактор журнала "Аполлон". Он общался с Черубиной (то есть с Дмитриевой) письмами, иногда - по телефону; сейчас это дело обычное, а тогда было в новинку, такого странного романа Петербург еще не знал. А между тем список любовных побед Черубины разрастался: кроме Маковского, в него попали поэты Николай Гумилев, Иннокентий Анненский, Вячеслав Иванов. И даже, говорят, Михаил Кузмин, по известной причине обычно равнодушный к женскому полу. Впрочем, по другим сведениям, как раз Кузмин-то и был единственным, кто не потерял голову и обо всем догадался, однако он подозревал в розыгрыше самого Маковского и потому молчал. Так или иначе, все были сбиты с толку, поэтический мирок Петербурга находился в радостном возбуждении, все разговоры крутились вокруг Черубины, ею восхищались, в ней сомневались, но все-таки верили. Потому что хотели верить: разве не замечательно, когда на свете существует женщина, способная написать такое:

В то время в моде были спиритические сеансы; известно, что Волошин и Дмитриева к спиритизму относились совершенно серьезно. Юная впечатлительная поэтесса очень скоро поняла, что вызвала из небытия дух испанки; ей казалось, что вот-вот произойдет нечто ужасное.

Волошин немного более трезво оценивал ситуацию, но лишь немного. Он ясно понимал, что пора завершать удавшуюся шутку, пока она не зашла слишком далеко; но ему хотелось окончить ее столь же изысканно, как она началась. Когда влюбленный Маковский начал неистово требовать свидания, ему в сердцах указали на соперника, португальского военного атташе по имени Гарпия де Мантилья. Казалось бы, столь прозрачный намек должен был вызвать немедленное разоблачение, но увы, не сработало: Маковский не обратил никакого внимания ни на "гарпию", ни на "мантилью" и страшно ревновал, пришлось успокаивать.

Наверное, читатель заметил, что в нашем повествовании потихоньку появились оба русских литератора, замеченных в связях с Карабасом, а именно Гумилев, автор "Маркиза де Карабаса" и создатель "Золотого ключика" писатель Алексей Толстой. Именно Толстой оставил те деликатно-невнятные свидетельства о дуэли, что приведены в начале "Водевиля".

По воспоминаниям одного из секундантов, Кузмина, в 1909 году он, Толстой с женой, Судейкины, Гумилев, секретарь "Аполлона" Зноско-Сборовский и прозаик Сергей Ауслендер составляли "неразлучную компанию". В конце февраля - начале марта следующего года в Окуловке, имении Зноско-Зборовских, состоялась свадьба Ауслендера: он женился на сестре Зборовского, Надежде. В качестве свадебного подарка Гумилев преподнес своему другу прелестную "идиллию" под названием "маркиз де Карабас".

Таким образом, между дуэлью и написанием "Карабаса" прошло всего три месяца, но это было очень насыщенное событиями время:

• 22 ноября 1909 года. Дуэль.
• 26 ноября Гумилев, Толстой и Кузмин приезжают в Киев. Гумилев встречается с Анной Горенко (Ахматовой) и получает от нее окончательное согласие выйти за него замуж.
• 30 ноября Гумилев отправляется из Киева в Одессу, начинается его первое путешествие в Африку, откуда он возвращается только 5 февраля 1910 года.
• 6 февраля внезапно умирает отец Гумилева.
• Конец февраля - начало марта - свадьба Ауслендера, "Маркиз де Карабас".

Странно то, что стихотворение, посвященное Ауслендеру, не содержит африканских впечатлений. Было бы вполне естественно ожидать от Гумилева что-то вроде "Жирафа"; ан нет - сюжет вполне европейский. Следовательно, источник, вдохновивший эту странную идиллию, следует искать во времени, предшествовавшем путешествию и дуэли, ибо между этими событиями его просто некуда втиснуть.

"Карабас" вошел в состав одного из лучших сборников поэта, "Жемчуга". Нетрудно заметить, что во всех изданиях этого сборника ему предшествует стихотворение "Христос".

"Христос" написан в 1908 году, за два года до "Карабаса". Стихи в сборнике расположены не по времени создания, а по замыслу самого поэта; соседство Карабаса с Христом буквально на одном развороте "Жемчугов" в свете нашего исследования выглядит отнюдь не случайным.

Подозрения усилятся еще больше, если мы вспомним, что книга Ремсберга "The Christ", в которой впервые было указано на связь филоновского Карабаса с Евангелием, была издана в Нью-Йорке, в том самом, 1909 году. Основные европейские языки тогда знали все образованные люди; пароходы достигали берегов США менее чем за неделю, следовательно, срок распространения книжных новинок по всему миру исчислялся неделями, в крайнем случае - месяцами. К осени 1909 года книга Ремсберга со столь заманчивым названием вполне могла лежать на столе у какого-нибудь русского "теософа", а мы уже знакомы как минимум с двумя из них:

Теперь попробуем представить себе, какую реакцию должна была вызвать загадка Карабаса, если бы о ней узнал Волошин. Предложенная мною разгадка исходит исключительно из рациональных посылок, но такой образ мысли отнюдь не был характерен для творческой русской интеллигенции начала века. Мистик увидел бы в находке Ремсберга холст для куда более красочной картины, а направление мысли конкретно Волошина нетрудно угадать, если следовать его собственным, причем хорошо известным представлениям о религии. Волошин испытывал необыкновенный интерес к библейским маргиналам, особенно к Иуде. Ему казалось, что евангельские преступники играют в христианстве какую-то специальную, очень важную роль. В его "Евангелии от Иуды" эта мысль выражена особенно четко:

В мистическом смысле загадку Карабаса можно истолковать довольно красиво. Например, можно считать александрийца Карабаса Вараввой, который через несколько лет принял такое же мученичество, как Иисус. Но принял уже совершенно другим, просветленным, приобщившись к страданиям Сына Человеческого. Чем не гипотеза? Варавва, узнав, что из-за него погиб мессия, раскаялся, уверовал и начал проповедовать христианство. Во время Александрийского погрома он претерпел такое же поношение, как Господь: разве это не символично? Разве не теософски? Думаю, Волошин не смог бы удержаться от подобного рода умозаключений. А коль скоро мы можем гарантировать интерес Волошина к загадке "Карабаса", вполне допустимо сделать еще один шаг и предположить, что он испытывал желание поделиться своими находками; пусть даже слушатели и не очень-то разделяли его увлечение религией.

Дальше, кажется, все понятно. Петербург, ранняя осень 1909 года. Или, что менее вероятно, лето того же года, Коктебель. Вечер, лампа с абажуром, самовар. За столом компанейский Толстой, чопорный Гумилев, Дмитриева и конечно, возбужденный, размахивающий книжкой Ремсберга Волошин. Возможно, в комнате присутствует еще кто-то, но нас интересует только эта четверка. Во вдохновенной речи Волошина каждые пять секунд звучит то Карабас, то Барабас - эту игру слов, как-то связанную с мрачными событиями страстной недели и александрийского погрома, запоминает Толстой. Гумилев отмечает про себя связь Карабаса с Христом и описание безмятежного бытия античного люмпена; впечатлительную Елизавету Ивановну должна была увлечь сама мистическая связь между человеком и словом, его обозначающим. Читая по-разному имя Вараввы, Волошин превращал его в кого угодно: то в самого бога, то в разбойника, то в несчастного попрошайку. А если на себя примерить этот волшебный маскарад? Если самой назваться не учительницей начальных классов с окладом 11 рублей, а, например, испанской графиней? Не снизойдет ли на нее волшебная сила имени, не заговорит ли она от этого такими стихами, от которых не смогут отмахнуться изысканные господа из "Аполлона"?

Так, в один вечер могли родиться сразу три примечательных явления русской культуры: Черубина де Габриак, идиллия "Маркиз де Карабас" и злобный кукольник из "Золотого ключика".

Развивая эту гипотезу, можно узреть козни Карабаса и в дальнейших событиях. Как Варавва невольно стал причиной гибели Иисуса, так и Елизавета Ивановна столь же нечаянно "материализовала" прекрасную испанку. Варавва, в конце концов, повторил мученичество Христа, выходит, Дмитриевой следовало ожидать повторение судьбы Черубины. Графиня де Габриак, согласно сценарию, была фигурой трагической; как минимум, она пережила смерть возлюбленного и по сей причине соблюдала траур. Ожидание такой судьбы, само по себе неприятно, но суеверный страх молоденькой девушки становится тем более понятным, если учесть, что у Елизаветы Ивановны в тот момент уже был любимый человек, Всеволод Николаевич Васильев. Дмитриева действительно испытывала к нему сильное чувство, из-за него она отказала Гумилеву, с ним она потом прожила всю оставшуюся жизнь. Может быть, из страха за судьбу возлюбленного многообещающая поэтесса отреклась от заманчивого соавторства "графини"?

С Гумилевым, в общем, все понятно. Несколько месяцев спустя он вспоминает беседу с Волошиным и пишет "маркиза де Карабаса", проецируя своего героя на безмятежного александрийского нищего. Затем, при составлении сборника "Жемчуга" он вспоминает о связи Карабаса с Иисусом и помещает "маркиза" вслед за "Христом", выстраивая ту самую хронологическую цепочку, о которой говорил Волошин.

Что же касается Толстого, то он вспомнил о Карабасе лишь спустя четверть века. И тут нам не удастся обойтись парой слов: и с "Золотым ключиком", и даже с его прототипом, "Пиноккио", дела обстоят ой как непросто.

Конечно, здесь не имеются в виду новомодные трактовки Буратино как "Казановы наоборот", который ищет приключений на свой "длинный нос", в поисках то "ключика", то "замочной скважины". Такие прочтения забавны, но далеко не исчерпывают всего многообразия сюрпризов, рассыпанных по тексту "Золотого Ключика".

Например, знаменитое "пациент скорее жив, чем мертв" становится по-человечески понятным, если учесть, что Толстой писал "Ключик", выполняя просьбу врачей не напрягаться после перенесенного инфаркта. Вот он и не напрягался - развлекался, как мог. И чего только ни придумал! Старый сверчок, которому "грустно покидать комнату, где прожил сто лет", скорее всего символизирует "философский пароход", русскую интеллигенцию, вынужденную жить в эмиграции. А может быть и только-только начавшиеся гонения на евреев в Германии. А как насчет доберманов-пинчеров, "которые никогда не спали, никому не верили и даже самих себя подозревали в преступных намерениях", а на все вопросы задержанных отвечали "там разберутся"? Тоже персонажи узнаваемые, особенно если учесть, что появились они накануне печально известного 37-го года.

Такие невинные розыгрыши советской власти в те времена были весьма популярны. Как и фразу Жукова "чтоб ты провалился, таракан усатый", из знаменитого анекдота про Сталина, "Приключения Буратино" можно рассматривать как в антисоветском, так и в антифашистском смысле: уловка, которую цензоры довольно быстро раскусили. "Дракон" Шварца, например, уже никого не обманул, а вот автору "Ключика", видимо, удалось правильно ответить на вопрос "А ви каго имэли в виду, таварыш Толстой?".

Но помимо всего прочего, сказка является еще и талантливой сатирой на культурную жизнь 20-х- 30-х годов. Каждому герою этой повести соответствует реальный персонаж из окружения Толстого. Не вдаваясь в подробности, ибо "расшифровке" посвящено немало литературы, просто приведу "таблицу соответствий".

Театр "Карабаса-Барабаса"

Сам Толстой, конечно, никаких "золотых ключиков" к своему шифру не оставил, но намек на скандалы вокруг театра Мейерхольда - прозрачней некуда. Карабас-Барабас, если помните, был "доктором кукольных наук", а у Мейерхольда в то время был псевдоним "доктор Допертутто". Да и порядки у них, по утверждению очевидцев были весьма схожие: у Карабаса была плетка-семихвостка, а у Мейерхольда на столе постоянно лежал заряженный маузер. Столь же прозрачен и намек на Блока, особенно если вспомнить его знаменитое стихотворение "Балаганчик", в котором герой "истекает клюквенным соком".

В 1936 году Андреевой было 68 лет, но в нее все еще влюблялись молодые мужчины. Ее талант красоты был столь велик, что не позволял современником оценить его обладательницу ни равнодушно, ни справедливо. Ей отказывали во владении актерским мастерством, и тем не менее она была одной из ведущих актрис МХАТа. Ее подозревали в корыстолюбии в то самое время, когда она до последней копейки перечисляла в подпольную кассу большевиков брошенные к ее ногам сокровища московских богатеев. Ленин называл ее "феноменом", без сомнения, в порядке легкого флирта; но и в не меньшей степени справедливо оценивая ее вклад в вечно тощую партийную кассу. Ее обвиняли в легкомыслии: но и доходному роману с Саввой Морозовым, и тяжелому разрыву с Горьким при внимательном рассмотрении находятся иные, более уважительные объяснения. И, наконец, самое тяжкое в глазах нынешней интеллигенции обвинение: сотрудничество с советской властью. Андреева после революции занимала руководящие посты в наркомате культуры, в ее власти было запрещать и разрешать, чем она и занималась, со всей энергией красного комиссара. Именно эту страсть "Мальвины" к запрещению "шалостей" и высмеивает Толстой: достаточно вспомнить хотя бы эпизод с "воспитанием" Буратино, окончившийся заточением последнего в чулан. В оправдание нашей красавицы можно сказать лишь то, что к революции она не "примкнула" после победы, но самым деятельным и рискованным образом ей способствовала: уж что-что, но аналогии с товарищем Швондером в этом случае совершенно неуместны.

Конечно, о личной жизни Марии Федоровны ходили самые разнообразные легенды, иной раз очень злые. Эта женщина явно не укладывалась в привычные стереотипы. Ее образ можно было трактовать просто или глубоко: и Толстой произвел оба эксперимента. Трагическая Даша Телегина, героиня "Хождений по мукам", с ее проклятой красотой - это Андреева. Но и глупая кукла Мальвина - тоже Андреева. Даже такой искушенный художник, как Алексей Николаевич, капитулировал перед сложнейшим вопросом: что такое женская красота? Случайный дар природы, проклятие или божественная миссия? Мальвина, глупая девочка с голубыми волосами - простейшее решение, достаточное для легкомысленной детской сказки; ее следует понимать как пародию на собственные искания писателя, поводом к которым, помимо всех прочих, явилась удивительная женщина с необычной судьбой - Мария Андреева.

Карло Коллоди сочинял нравоучительную сказку, проживая в самой католической стране мира, Италии. Одного этого достаточно, чтобы предположить влияние Священного писания на автора. Общеизвестно, что прямым прототипом "Пиноккио" является роман древнеримского писателя Апулея "Метаморфозы, или Золотой осел", но прямых и косвенных эпизодов из "Нового завета" в повествование тоже вкралось немало, я бы даже сказал, слишком много, вплоть до того, что автора можно заподозрить в кощунстве.

Коллоди умалчивает о профессии Джеппетто, номинального "отца" Пиноккио, но из контекста следует, что он - столяр. Выходит, Джеппетто владеет ремеслом, в каком-то смысле пародирующим род занятий плотника Иосифа, номинального отца Иисуса. Плотник меряет сантиметрами, столяр - миллиметрами, уменьшим Иисуса в десять раз и кого же мы тогда получим?

Старик в колпаке "крестит" Пиноккио, выливая ему на голову таз с водой, Манджафоко (Карабас-Барабас!) выступает в роли царя Ирода, обрекающего главного героя на смерть. Эпизод в таверне "Красный рак" ("Три пескаря") во многих деталях перекликается с тайной вечерей. И, наконец, Пиноккио вешают на дереве: именно так, "умер на древе", трактуют смерть Христа апостольские послания. И кто вокруг него в "последние" минуты? Два разбойника: Лиса и Кот. Иисус, как известно, был распят между двух разбойников. Да и в самом превращении Пиноккио из деревянной куклы в живого мальчика, видна аналогия с вознесением Христа: но в данном случае поиск источника усложняется жанровым сходством "Метаморфоз" с Евангелием, поскольку оба произведения включают элементы мениппеи.

Уж не знаю, намеренно ли Коллоди ввел все эти элементы в повествование или давнее знакомство со Священным Писанием сказалось подсознательно, но Толстой наверняка был в курсе всех трактовок "Пиноккио", существовавших на тот момент. Во-первых, русским переводчиком "Золотого осла" был никто иной, как хороший приятель Толстого - Михаил Кузмин; тот самый, который потерял (или, как минимум, искал) галошу во время дуэли Волошина с Гумилевым, а во-вторых, сам Толстой в 20-е годы делал не пересказ, а точный перевод Коллоди: хороший переводчик всегда сначала изучает критическую литературу.

Таким вот образом александрийский бомж повлиял на мировую литературу - и не только на нее. Во многом (но далеко не во всем) именно Карабасу мир "обязан" самой эффектной формулой антисемитизма, и, как следствие, одним из самых непримиримых расколов мира на две неравные половины. Впрочем, я обещал воздержаться от выводов исторического характера и слово свое сдержу; тема слишком сложна, чтобы ее можно было обсудить "между делом".

В 1949 году сына поэта Николая Гумилева, замечательного русского историка Льва Гумилева в очередной раз арестовали и снова осудили на 10 лет лишения свободы. Местом его заключения на сей раз стал лагерь посреди бескрайней казахской степи. Назывался лагерь "Карабасом": то ли в честь расположенного неподалеку Карагандинского угольного бассейна, то ли от казахского "Кара-Бас", что означает "Черная голова".

[Лк]

Евсевий Памфил, "Церковная история"

Ириней Лугдунский, "Обличение и опровержение лжеименного знания" ("Пять книг против ересей")

Ориген, "Против Цельса"

Блаженный Августин, "Первоверховные апостолы Петр и Павел"

"Дидахэ. Учение 12 апостолов"

Климент Александрийский, "Педагог"

Иустин Мученик, "Апология I, представленная в пользу христиан Антонину Благочестивому"

Иосиф Флавий, "Иудейские древности"

Иосиф Флавий, "Иудейская война"

Филон Александрийский, "Против Флакка"

Евнапий, "Жизни философов и софистов"

Аммиан Марцеллин, "Римская история"

Плутарх, "Сравнительные жизнеописания", "Клеомен"

Диодор Сицилийский, "Историческая библиотека"

Корнелий Тацит, "Анналы"

Ранович А.Б. "Первоисточники по истории раннего христианства"

Shirrmacher Christine, "The Crucifixion of Jesus in View of Muslim Theology", 1997

Гумилев Н.С. "Когда я был влюблен" М.: Школа-Пресс, 1994

Макдауэлл Джош "Неоспоримые свидетельства" М: "Совамико", 1991

Поньон Эдмон "Повседневная жизнь Европы в 1000 году" М.: "Молодая гвардия", 1999

Моммзен Теодор, "История Рима", Том 5, СПб: "Наука", "Ювента", 1995

Гольбах Пьер "Галерея Святых или исследование образа мыслей, поведения, правил и заслуг тех лиц, которых христианство предлагает в качестве образцов"

Дидон Анри "Иисус Христос", М.: "Терра - Книжный клуб", 1998

Монтень М. "Опыты. Избранные главы", М.: Правда, 1991

John E. Remsberg, "The Christ" New York, The Truth Seeker Company, 1909

Ренан Эрнест "Апостолы", Ярославль: ТЕРРА, 1991

Ренан Эрнест "Евангелия", Ярославль: ТЕРРА, 1991

Мережковский Д.С. "Иисус Неизвестный" М.: "Республика", 1996.

Vernon K. Robbins "Exploring the Texture of Texts" Valley Forge, PA: Trinity Press International, 1996

Зенон Косидовский "Сказания Евангелистов", М.: Политиздат, 1991

Бахтин М.М. "Проблемы поэтики Достоевского" М.: "Художественная литература", 1972

Свенцицкая И.С. "Раннее христианство: страницы истории" М.: Политиздат, 1987

Robert M. Price "Of Myth and Men", Free Inquiry Magazine, Volume 20, Number 1

Ренан Эрнест "Жизнь Иисуса" М.: ТЕРРА, 1997

Александр Мень "Сын человеческий" М.: Постскриптум, 1991

Тронский И.М. "История античной литературы" Л., 1946

Goldstein Morris, "Jesus in the Jewish Tradition" New York Macmillan Co., 1950

Мень Александр "История религии", М.: "ФОРУМ-ИНФРА-М", 2001

Хазарзар Руслан "Сын Человеческий", Волгоград, 1996

Гримм братья, "Сказки", М.:ТЕРРА, 1997

Чуковский Корней, Собрание сочинений, т.5, "Современники", М.: "Терра - Книжный клуб", 2001

Лукницкая В. "Материалы для биографии Н.С. Гумилева", Тбилиси, "Мерани", 1989