ГРАММАТИКА НА ЗАЩИТЕ ИСТОРИИ (Открытое письмо Н. К. Гудзию)

1.

Уважаемый Николай Калиникович!

Ваша рецензия на мои труды по "Слову", напечатанная в "Советской книге" ( 1946, ╧ 5 - 6.), из числа тех, на которые писатель обязан возразить. Пушкин осуждал обыкновение писателей отмалчиваться от критики: "Обыкновение вредное для литературы, - писалон, - Таковые антикритики имели бы двоякую пользу: исправление ошибочных мнений и распространение здравых понятий касательно искусства" (А. С. Пушкин. Наброски письма в "Литературную газету". Полн. собр. соч. в 6 томах, т. 6. ГИЗ, 1936, стр. 99.).

Особенно полезны исправляющие ответы, когда необходимо восстановить здравые понятия касательно такого памятника искусства, каким является "Слово о полку Игореве". Здравые понятия об этом памятнике извращены, главным образом, неверными переводами с древнерусского. "Пальма первенства" здесь принадлежит переводу и комментарию Г. Шторма, которые, к несчастью, стали школьным пособием (В годы дискуссии. - А. Ю.).

Анализу школьного перевода мною посвящен особый пространный разбор. Здесь же укажу два-три примера, из которых будет ясно, что Вы чрезвычайно опрометчиво поступаете, беря его под защиту.

Особенно показателен пример ложного толкования одного из мест великой поэмы, где рассказано о несчастном исходе битвы Изяслава Васильковича с литовцами. Юный князь, внук знаменитого воителя Древней Руси Всеслава Полоцкого, пошел на литовцев, но потерпел поражение, погубил свою дружину, да и сам был убит - "притрепан" литовскими мечами "на кроваве траве".

Поэтому-то и сказано о предводителе несчастного похода, что он "притрепа славу деду своему Всеславу", то есть убил, сразил, помрачил славу деда своего Всеслава, ибо глагол "притрепати" означает убить, сразить, помрачить. Болгарское "утрепал" прямо означает "он убил".

А "деду своему Всеславу" - это, как ведомо всякому человеку, ознакомившемуся с грамматикой древнерусского языка, есть особый оборот: дательный падеж вместо "родительного принадлежности", то есть это прямо означает: "деда своего Всеслава". Чью славу "притрепал", то есть убил, юноша? - Славу деда своего Всеслава.

Тут все кристально ясно, и мудрить нечего. История и грамматика здесь в полном согласии. И знание этого грамматического оборота есть поистине ключ к целому ряду мест в "Слове о полку Игореве". И этот оборот древнего языка надлежало бы раскрыть учащимся. Он буквально рассеян по всей поэме: "отвори врата Новуграду, расшибе славу Ярославу" (т. е. ворота Новгорода, славу Ярославову). "Солнцу свет" означает "солнца свет". "Киеву врата" - "Киева врата" и т. д., и т. д. Но, не будучи, как видно, знаком с грамматикой древнерусского языка, переводчик и комментатор "Слова" в "Школьной серии" Детиздата позволяет себе сбивать с толку учащихся даже относительно такого места, которое читается совершенно бесспорно. Где-то в словаре встретил он, комментатор, очевидно, еще одно из значений слова "притрепати", а именно "прирубить", и вот вместо того, чтобы это значение привести в полное согласие со смыслом события: юношу-то Изяслава ведь, действительно, прирубили (насмерть), "на кровавой траве", вдруг порождает из этого чудовищный комментарий - отнюдь не в военном, а в... землемерческом смысле: "Притрепа славу - прирубил славы, прибавил, прирезал (как прирезают клин земли)" ("Слово о полку Игореве". "Школьная библиотека", 1937, стр. 95. 226).

Непонимание древнерусской грамматики, незнакомство с древнерусским словарем роковым образом приводит к извращению отечественной истории. Как жаль, что "комментатор" и переводчик "Слова" в "Школьной серии" Детиздата не посчитался хотя бы с мнением авторитетнейшего нашего лексикографа академика И. И. Срезневского: "Притрепати, притреплю - разбить, сразить: сам под черленими щиты на кроваве траве притрепан Литовскыми мечи... Поразить, омрачить... Притрепа славу деду своему Всеславу..." (И. И. Срезневский, академик. "Материалы для словаря древнерусского языка", т. II, стр. 1478.)

2.

Перейдем, однако, к допущенным Вами ошибкам, которые, конечно, не могли не отразиться и на рецензии Вашей.

Еще год назад ("Новый мир", 1945, ╧ 7. "Право на рецензию") мне удалось, правда мимоходом, исправить в печати Вашу (и других переводчиков) ошибку, состоящую в том, что, благодаря грамматическому непрочтению древнерусского текста, поэмы, перевод извратил историю: характеристика одного исторического лица, явная, несомненная, подтвержденная летописью (см. Ипатьевский список, 1078 г.), приписана другому лицу, о котором как раз известно прямо противоположное.

По летописи и по "Слову" молодым и храбрым является, несомненно, Борис, а у Вас в переводе из-за грамматического и лексического непрочтения молодым и храбрым стал... Олег. Иначе не прочтешь. Цитирую: "Бориса Вячеславича похвальба на суд привела и зеленый покров у Канины постлала за обиду Олегову, храброго и молодого князя" ("Слово о полку Игореве". Редакция текста, его прозаический перевод и комментарии профессора Н. К. Гудзия. "Советский писатель", 1938, стр.43.). Итак, по переводу Вашему, храбрый и молодой - это Олег. (Конечно, и "Школьная серия" с Вами солидарна.) Но в комментарии Вы пишете про Олега совсем противоположное: "Испуганный Олег уклонился от битвы. Борис же самоотверженно пошел против четырех князей, и был убит" (Там же, стр. 342. (Подчеркнуто мною. - А. Ю.)).

Ныне, в рецензии, Вы избрали очень странный способ признания этой своей ошибки. Вы пишете: "Попутно отметим, что А. К. Югов видимо прав, когда настаивает на том, что слова "храбра и млада князя" нужно относить не к Олегу Святославичу, а к Борису Вячеславичу. Но и тут он имел своих предшественников в лице Малашова и Потебни" ("Советская книга" ╧ 6 - 7, 1946, стр. 108).

Но ведь и Вы их имели, этих предшественников, Николай Калиникович. Вы произвели в молодые и храбрые отнюдь тогда уже немолодого и "испугавшегося" Олега ведь примерно через полвека после Потебни.

Естественно, что в рецензии своей Вы не могли проявить больше внимания к истории Киевской Руси, чем это проявлено было Вами в переводе. Так, например, Вы как рецензент поставили себя в чрезвычайно уязвимое положение следующей неодобрительной о моем переводе фразою: "Непонятно, почему мать Ростислава плачет на берегу Днепровском" ("Слово о полку Игореве". Редакция текста, прозаический перевод и комментарии профессора Н. К. Гудзия. "Советский писатель", 1938, стр.104.). Тут Вас, очевидно, попутало то, что Ростислав утонул в Стугне, а оплакивают его на берегу днепровском. Но это, Николай Калиникович, потому, что тело его нашли и перенесли в Киев. Здесь-то и плакались по нем "мати его, и вси людье" (киевляне). Цитирую: "Ростислава же искавше и в реце; и вземше и принесоша и Кмеву, и плакася по немь мати его, и вси людье плаката по немь повелику, уности его ради..." (Ипатьевский список, 1093 г.). Киев - на Днепре! Значит, ошибается рецензент, а не автор перевода. И я имею гораздо больше оснований недоумевать, чем Вы: почему Вы закрываете глаза на то, что "Днепре (Днепрь) темне березе" прямо означает "на темном берегу Днепра" (местный падеж)? Грамматическая форма и согласие с летописью обязывают Вас к такому чтению. Я вправе удивляться так же, что Вас все еще затрудняет "уношу князю Ростиславу затвори", тогда как это прозрачно-ясный древнерусский оборот, а именно: "дательный вместо винительного" (см. Буслаев. Опыт исторической грамматики). Древнерусский язык допускал: "одолеть кому-либо" вместо "одолеть кого-либо"; например, "помози ми (Богородице!); аще бо одолею сему (вместо: сего), съзижю церковь въ имя твое" (Ипатьевский список, 1024 г.). Пусть же не смущает Вас дательный падеж при глаголе "затворити". Переводите его через винительный.

Фраза эта, несомненно, значит: "Юношу князя Ростислава поглотила" (Вскоре я доискался точного, истинного значения для глагола "затворити": предать! ≈ А. Ю.).

А Вы все еще упорствуете в недопустимом и смутном прочтении: якобы река Стугна "затворила Днепр" Ростиславу. Опять-таки Вы показываете прямолинейное отношение к своеобразным древнерусским оборотам.

Еще пример Ваших недружественных отношений с древнерусским языком. Неужели Вам неизвестно, что слово "ти" в древнерусских памятниках означает не только "тебе", но и чрезвычайно часто просто усилительную частицу. Цитирую:

"Ти, ть - частица указательная и усилительная - то, же..." (И. И. Срезневский, академик. "Материалы...", т. III, стр. 965 - 967.).

А у меня ведь именно в смысле усилительной частицы речение "ти" и переведено:

Дон ведь, князья, к вам кличет, - сзывает князей войною

("Слово о полку Игореве". Перевод и комментарии Алексея Югова, вступительные статьи академика Б. Д. Грекова и академика А. С. Орлова. "Советский писатель", 1945, стр. 82.).

Всякий видит, что ни о каком "тебе" у меня и помину нет. А между тем за это выдуманное Вами "тебе" Вы и предаете поношению приведенное здесь место из моего перевода, да еще и прибегаете к весьма неприязненной фразеологии: "явно несуразно".

Вы пишете: "Тем более нельзя "княже" заменять на "князи" в словах "Дон ти, княже, кличет", так как сочетание "ти" (тебе, тебя) и "князи" явно несуразно (Цит. рецензия, стр. 103.). Как ни кинь - все клин: либо для Вас и впрямь внове второе значение слова "ти", либо Вы прибегли к недозволенному приему рецензирования.

Вы упрекнули меня в единомыслии с Пушкиным касательно утвердительного, а не вопросительного перевода самой первой строфы ("не лепо ли ны"). Заявление не вполне точное, но я не стану открещиваться от единомыслия с Пушкиным. А вот гораздо существеннее, что и Вы, и переводчик "Школьной серии" Детиздата не смогли справиться с грамматикой этой самой первой строфы и дали неверный перевод.

"Начати трудных повестий" надлежит переводить... винительным, а не родительным падежом, то есть начать что? - трудные повести; и форма родительного падежа никого не должна здесь вводить в заблуждение. Таков древнерусский язык. "Преклоняет слуха своего" означает преклоняет слух свой; "и сниде Господь Бог видеть город и столпа" вместо видеть... столп; "Посла Олег... построити мира" вместо построить (т. е. заключить) мир, и т. д., и т. д.

Вы же сочли "трудных повестей" как бы определением, означающим притяжание, принадлежность, то есть, дескать, "начать старыми словами" повестей - каких? - трудных. Это серьезная ошибка, извращающая смысл вступления. Но Вы еще усугубили ее лексической ошибкой: трудных означает печальных, скорбных, а вовсе не ратных (военных).

Итак, Ваш перевод вступления: "Не пристало ли бы нам, братья, начать старинными словами ратных повестей..." - целиком неверен.

Иной раз Вы предпочитаете ошибаться с филологом Сенковским, чем быть правым с "дилетантом" Пушкиным.

Позвольте процитировать Пушкина:

"Хочу копье приломити, а либо испити... Г. Сенковский с удивлением видит тут выражение рыцарское - нет, это значит просто неудачу: или сломится копье мое, или напьюсь из Дону. (Либо погибну, либо завоюю). Тот же смысл, как в пословице: "либо пан, либо пропал" (А. С. Пушкин. Замечания на "Песнь о полку Игореве", шеститомник. М., 1936, т. 6, стр. 254.).

Пушкин был прав. Сенковский ошибался. Но любопытно, что Вы, даже и в комментарии, повторяете ошибку Сенковского. Вы так прямо и говорите о "рыцарском преломлении копья": "рыцарское желанье преломить копье", - пишете Вы (В изд. 1938 г., стр. 12.).

Извращен весь исторический колорит. Ведь вы прямо-таки до какой-то "вальтерскоттовщины" договорились! Но войны с половцами - тяжкие и кровавые - не турнир!

Вы, Николай Калиникович, хронически берете семантику древнерусского языка "прямолинейно", "в лоб": если "хочу", так значит "хочу, желаю", - решаете Вы. А между тем Пушкин-то еще и потому прав, что здесь "хочу" вовсе не означает "желаю", а только лишь вспомогательный глагол для описательной формы будущего времени. Это "хочу" здесь отдельно переводить не полагается - получится извращение смысла.

Неужели Вы думаете, что осажденные белогородцы в 997 году так-таки и хотели, желали умереть с голоду, если говорили на вече: "се хочем помрети от глада, и от князя помочи нет" (Ипатьевский список, 997 г.). Нет, они просто "констатировали" печальную неизбежность: "Вот помрем с голоду".

Поэтому-то и ошибаетесь Вы, вослед Сенковскому, когда переводите фразу Хощу... и т. д. следующим образом:

"Хочу, - сказал, - копье преломить в конце степи Половецкой с Вами, русские, хочу голову свою сложить, либо напиться шлемом из Дона■ (стр. 41, в издании 1938 г.).

Правильный буквальный перевод будет таков:

"Либо копье мне сломать... с вами, русичи, либо голову сложить, а либо напиться шлемом Дону". Поэтический:

"Либо копье свое изломаю... с вами, русичи, либо голову свою сложить, а либо испить (золотым) шлемом Дону!.."

Нелишняя справка: "Хотети - хочу - хощу... как вспомогательный глагол для обозначения будущего времени..." ("Материалы...", т. III, "Хотети...")

Гораздо более усилий, чем на все остальное, в своей рецензии отдали Вы попыткам защитить "птицу див". Это Ваше упорство остается для меня психологической загадкой. Я ожидал, что и Вы будете в числе участников "тризны" по этой "мифической птице див", которая якобы "кинулась" ("вержеся") на Русскую землю, и, как нарочно, кинулась в одно и то же время с "дивыми", то есть дикими половцами, после поражения Игоря.

Прискорбно Ваше сопротивление тому самоочевидному факту, что дивъ (с твердым знаком) - это прилагательное неполного окончания, при полной форме дивый (дивий), что означало на древнерусском дикий. Ныне в рецензии, сильно ослабив этим признаньем свою птицу див, и Вы признаете, что дивый - это дикий: что "дивый в древнерусском языке обозначало дикий - это общеизвестно..." - пишете Вы (стр. 99). Но тогда какие у Вас возможности оспорить, что краткая форма от дивый будет дивъ? Никаких! Дивый - дивъ; добрый - добръ; хитрый - хитръ... и т. д. Однако цитированную мною фразу вы спешите обезвредить для птицы следующей оговоркой: "...но дивий означало также и удивительный, чудесный, в частности, дивъи люди, о которых говорится в наших старинных переводных памятниках, - это не дикие, а именно чудесные, дивные люди - пигмеи, великаны, песьеглавцы, одноглазые и т. д.".

Я никогда бы не подумал, что и в науке так много значит предустановка: пусть, мол, дикие орды половцев, кочевников, которые то и дело "ввергались" на Русскую землю, но с которыми Древняя Русь постоянно соприкасалась - в торговле и в быту - на протяжении тех годов, когда "мирно бысть", - пусть, мол, они уж лучше будут дивными, чудесными, лишь бы не дикими, лишь бы уцелела "дивная" птица!

Нам очень полезно вспомнить, что именно разумеют под выражением "дивли люди" балканские славяне. А. Ф. Гильфердинг в своем известном "Путешествии по Боснии и Герцеговине" пишет: "На ваши расспросы о нем (о крае) они вам отвечают: это турска земля, дивли люди (дело известное, турецкая земля, дикие люди)", - переводит Гильфердинг. И заключает: "Итак, я теперь на турецкой земле, между дикими людьми" (стр. 7).

Полезно также вспомнить, каким словом означается на славянских языках (и в древности и ныне) дикарь, варвар, а также "одногнездные" с этим понятия.

На церковнославянском дикарь, варвар - дивияк; на сербском - дивлъяк; на болгарском - дивек; на чешском - дивох. Дикий по-сербски - дивльи; по-болгарски - див; по-чешски - диви. Глагол дичать на церковнославянском - дивияти; на сербском - дивлъяти; на чешском - дивочети; на болгарском - ставам див. Дикость по-сербски - дивльачност; по-болгарски - дивостъ, див нрав; по-чешски - дивокость. Дичок (дерево) по-болгарски - диво дерево (а чего в нем дивного, чудесного!). Дичь по-болгарски - диви птици, дивеч; по-сербски - дивльач и т. д., и т. д.

Наконец, скажите, Николай Калиникович, разве скромный цветок шиповника, который, кстати, зовется и у нас дикая роза, - содержит он в себе что-либо настолько чудесное, чтобы назваться дивным? Садовая роза гораздо "чудеснее" его. А между тем, у болгар шиповник зовется - див гюль, а у сербов - дивлья ружа. То есть, вне всяких сомнений, дикая, а не чудесная роза.

Нет, пресловутой птице Див, которая якобы так потрясла Древнюю Русь своим вторжением, место разве что в орнитологическом музее (ведь полагали же, что это либо филин, либо удод). В исторической, военной, патриотической поэме, которая целиком посвящена войне с дивыми, с половцами, ей, конечно, не место. Ведь героическая и кровавая борьба Древней Руси с дивыми, то есть дикими ордами, воспетая с такой трагической силой в гениальной поэме, вдруг оказывается смазанной в самом грозном и вполне реалистическом месте этим противоестественным образом из пернатого царства.

А считать, что вторжение реальных дивых половцев вместо мифической птицы чем-то "снижает поэзию", могут лишь люди, ушибленные символизмом.

Неверно Ваше утверждение, что татары в "Задонщине" не названы "дивы". Переведемте это место по списку, избранному для "Хрестоматии" профессором Н. Аристовым, и Вы увидите, сколь это несомненно, сколь согласовано с историей. Цитирую: "Черна земля под копыты, а костьми татарскими поля насеяша, а кровью их земля пролита бысть, а сильны полки ступишася в место и протопташа холми и луги, и возмутишася реки, потоки, озера и кликнули быша дивы в Русской земли, а глава шибла к железным вратам, ли к Каранчи Криму и к Сафе (к Кафе) по морю и к Которнову, а оттоле ко Царю-граду на хвалу русским князем. И одолеша рать татарскую" (В списке Ундольского: "И кликнули быша дивы в русской земли. А глава шибла...")(изд. 1870 г., стр. 1357).

Прошу Вас обратить внимание на то, что "главу" - чью?-конечно дивых, "шибла" (двойственное число) не куда-либо, а к Кафе, в Крым. Но это есть подлинно тот путь, которым бежал Мамай. Станете ли вы отрицать, что Мамай - глава татар? И вот "глава" (именительный вместо винительного падежа), то есть главу, в "Задонщине" шибла по тему же маршруту, по которому бежал после поражения царь Мамай. Отсюда: "глава" - Мамай. Суждение безупречно. Но что "глава" разумеется дивых, это явствует и из противительного союза "а", "дивы возопили, а главу их (дивых, конечно) отшибли, ударили, аж в Кафу, в Крым" и т. д. - вот что хочет сказать "Задонщина". А кто же эти двое, которые шибла эту самую главу так, что она отлетела в Кафу? Это - двое главных князей: Дмитрий Донской и Владимир Андреевич, князь Серпуховской. Тут полное совпадение с заглавием, где двое и упомянуты: "Задонщина, или Слово о великом князе Дмитрие Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче, яко победили супостата своего царя Мамая". Это они двое и "шибла" "главу дивых", Мамая, в Крым, в Кафу.

Таков перевод. Ясно, что дивы с их главою, шибленной в Кафу, - это татары. Если же сличить с этим неоднократное название татар в древнерусских памятниках: "звери дивьяя" или "дивии", то принадлежность им прозвания "дивы" в "Задонщине" станет очевидной для каждого непредубежденного.

Теперь, как понимать форму дивь (с мягким знаком)? Цитирую "Опыт исторической грамматики русского языка" Буслаева: "Древнерусский язык и областное просторечие любят имена женского рода на - ъ. Например, в древнерусских памятниках: имена собирательные: погань (поганые); таль (заложники); чадь (челядинцы); в названиях народов: Чудь, Весь, Сербь (сербы), Черемись..." (т. II, стр. 162).

Дивъ - это как будто нарочно подобрано в дополнение к буслаевскому списку! И ведь вполне естественно, что раз имена собирательные женские на мягкий знак "древнерусский язык любит", то и великий древнерусский поэт применил одно из таких собирательных имен "в названиях народов", а именно - дивь, то есть "дикие, дикарь".

Дабы не сомневаться, что дивь (и дивы) - это половцы, с которыми и воевали "русичи", советую всегда начинать анализ с той фразы, где упоминается дивь (с мягким знаком). Тут и весь контекст, сплошь "половецкий" и скорбный, говорящий о нашествии половцев, о том, что былую славу подавила хула, что возрадовались вражеские, готские девы, тут и трижды повторяемый возглас отчаяния: "уже... уже... уже..." - все это, вместе взятое, делает здесь птицу Див смешной. Не птица доставила вражеским готским девам русское злато!

"Уже вержеся дивь на Землю" - эта фраза имеет один только, буквально верный и бесспорно поэтический перевод:

Уже ринулись дикие
на Русскую землю!

А допущение сюда мифической птицы искажает бесценный поэтический и исторический памятник, представляющий борьбу Киевской Руси с варварами, с дикарями, с дивыми.

Знаете ли Вы, что народ наш еще в XVII веке разрешил наш спор не в пользу птицы див? Еще в "Истории об Азовском сидении" донских казаков (а что там есть яркие заимствования из "Слова о полку" - это всем известно) див "Слова о полку" переводится, как дикий, ибо прямо соответствует речению "звери дивии". Тут уж птицу не вклеишь!

Вы помните, что "четверка" образов, стоящих почти рядом в "Слове", она полностью, и также рядом, переходит в "Азовское сидение". Заимствование здесь отмечает Буслаев (в "Хрестоматии").

В "Слове о полку" эта четверица такая: 1) див, 2) волки,

3) орлы (клекчущие) и 4) лисицы, которые "брешут".

А в "Сидении" им откликается та же самая "четверка":

Диву отвечают - 1) звери дивие (этого уж и Вы не станете отрицать, что звери дивие означает звери дикие, как мед дивии - мед дикий, а не чудесный); 2) волкам соответствуют волки; 3) орлам - орлы же, и тоже клекчущие; и, наконец, 4) лисицам - лисицы же, которые тоже брешут.

Ведь здесь же совершенная идентичность! Разве можно это отрицать? Вся четверка из "Слова о полку" - она так ведь и выхвачена полностью в памятник XVII века! И в соответствии "диву" поставлены "звери дивии", то есть дикие.

Однако это убивает Вашу птицу. Народ сам, еще триста лет назад, перевел нам "дивь" через "дикие", а мы все еще спорим!

Надо решительно расстаться с противоестественным и псевдопоэтическим образом мифологической птицы, которая якобы воевала на Черниговщине и Киевщине после поражения Игоря!

В заключение этой затянувшейся по Вашей вине аргументации исправлю Ваше неверное утверждение касательно Павлова-Бицина. Он, как Вам известно, производит див от глагола дивиться - смотреть. Это примитивное филологизирование было всеми отклонено. Барсов писал: "В самом основании неверно мнение, будто корень "див" дивиться сам по себе означает дозорца" (т. III, стр. 198).

Мое же прочтение состоит в том, что "див" - это неполного окончания "дивый" и прямо означает "дикий" (собирательное); "Дивь" - тоже собирательное - на ъ. Разница слишком очевидна.

Не могу не отметить самые приемы Вашего рецензирования. Вот (на стр. 109) Вы объявляете мою надежду ввести что-то новое в изучение "Слова" "неоправданной претензией". Вы очень грубо вышучиваете мое сообщение, что работа моя над "Словом" производилась на протяжении 15 лет (стр. 110).

А ведь одного примера достаточно, чтобы показать Вашу несправедливость. Мне впервые в истории памятника удалось точно перевести "обесися сине мьгле", как "повиснул па синем облаке" (о князе-волшебнике Всеславе). Этим раскрылось чудесное мифологическое место - колдун, летящий на облаке, чем и объясняет поэт его быстроту. Этим прочтением раскрыт как бы странствующий сюжет: ведь и Исайя Ростовский за одну ночь слетал на облаке в Киев.

А Вы, столь презирающий "дилетанта", грозный рецензент, как переводили это место? - "повис в синем тумане" (стр. 47, изд. 1938 г.).

Теперь Вы признаете в рецензии мое прочтение о Всеславе. Не 15, а... 150 лет понадобилось для надлежащего прочтения одного лишь "темного места" - "обесися сине мгле".

Мною же - скажем попутно - впервые доказано о Всеславе, что его эпитет "хитр" здесь прямо означает "колдун, волшебник". А через это подтверждается сближение с "Александрией". И там "хытрец егупетьский" Нектенав волшебством, подобно Всеславу, достигает престола...

Еще немного о Ваших заблуждениях. Вы и в рецензии настаиваете, что на Дунае пели... копья. А в переводе Вы прямо даже восторгаетесь этим: "Звуками, звоном, пением переполнено вообще все "Слово": кричат телеги, говорят боевые знамена, звенит слава, звон идет от битвы, поют копья".

В Древней Руси "копьем" называлась мелкая боевая единица. И не лучше ли было допустить, что это они и поют - люди, а не оружие, и, тем более, поют врозь, враждебно?

Вспомните место в Ипатьевском списке, где 90 русских "копий" целый день яростно бьются с 900 половецких "копий". Многих убили. А в завершение взяли в плен 1500 человек, и это все из тех же 900 "копий"! Не уясняет ли это, как надлежит понимать в "Слове" поющие копья?

Я полагаю также, что Вы напрасно из глагола "оконити", то есть добиться-таки ("Оконил в избе мир, покой" - В. Даль), сделали... "коня". Да еще Всеслав садится у Вас на этого сомнительного коня "исхитрившись": почему?

Про Всеслава этого сказано, что он "окони и скочи в граду Киеву и дотчеся стружием злата стола Киевского". Мы и впрямь знаем из летописи, что Всеслав таки "скочил" на Киевский престол, захватил его на короткое время. Но для перевода, соответствующего самой сути этого события - захват престола, не будет ли правильнее и тоньше вспомнить, что в древнерусском языке глагол " скочити" был политической идиомой, если речь шла о престоле, и означал этот глагол - самовольно занять, захватить (о престоле) ("Материалы...", т. IV, стр. 390). Так, про епископа Асафа в Галицкой летописи сказано совсем как про Всеслава, что он "скочи на стол митрополич" (1223 г.). Так неужели это понимать буквально? Не на коне же скакал епископ на престол! В другом древнем памятнике опять сказано, что нехорошо "скакати" на епископский стол за "мзду". Вот как будто и впрямь за глаголом "скочити", "скакати" укрепляется не буквальное, а метафорическое древнерусское значение, если речь идет о захвате престола. А перевод от этого выигрывает исторически, становится ближе к фразеологии древнерусских летописей и, повторяю, становится тоньше.

Предъявленный же Вами перевод без всякой нужды вносит в поэму элемент чего-то комического. Цитирую:

"Он исхитрившись сел на коня и подскочил к граду Киеву и коснулся жезлом золотого стола Киевского; отскочил тайно лютым зверем в полночь из Белгорода, повис в синем тумане..." (стр.47).

Вернусь к приемам Вашего рецензирования. Мне удалось доказать, что обращение к сильнейшим князьям Руси никак нельзя включить в "Золотое слово" киевского князя Святослава Всеволодовича. Это - золотое слово самого поэта.

Редактор исторической части моего труда академик Б. Д. Греков счел нужгным специально упомянуть, что именно моя аргументация убедила его. Академик Греков пишет как раз во вступительной статье к моему переводу:

"Убежденный доводами А. К. Югова, я должен изменить свое мнение, высказанное в статье "Автор "Слова о полку Игореве" и его время" ("Историк-марксист", 1938, IV, стр. 18), о том, что это якобы Святослав обращался к политическим деятелям современной ему Руси. Но, как правильно думает А. К. Югов, это, несомненно, обращение самого автора "Слова" (стр. 25).

Конечно, эта лестная для меня цитата несколько велика. Но все же следовало ее Вам привести, дабы читатель Вашей рецензии сам мог судить, действительно ли ученые редакторы - академик Греков и академик Орлов - ничем якобы не выражают своего отношения к той книге, которую они редактируют (каждый по своей специальности), в которой они участвуют, на которой стоят их имена. И вот что любопытно. Теперь, в рецензии, Вы присоединяетесь к предложенному мною ограничению "Золотого слова" киевского князя. Но только, в противоположность академику Грекову, Вы сейчас же спешите отнять у меня заслугу достаточной аргументации в этом деле и пишете, что доказательства-то приведены, дескать, еще Карамзиным, Грамматиным и Владимировым.

Но ведь Вы сами еще и через 100 лет после Карамзина, в 1938 году, все еще восхваляете князя за то обращение, которое ему не принадлежит. Цитирую Ваш комментарий по изданию 1938 г.: "...патетическое "Золотое слово", обращенное Святославом ко всем наиболее сильным князьям и трижды прерываемое лирическим рефреном: "За землю русскую, за раны Игоревы, буего Святославовича" (стр. 108).

Стало быть, ни Карамзин, ни Грамматин, ни Владимиров не были для Вас убедительны?

Что же касается отношения к моему труду другого редактора - академика А. С. Орлова, то оно, помимо многих его положительных отзывов - и в письмах издательству, и в общей прессе, - вполне четко высказано как раз в той его статье, где Вы никакого отношения к моей работе не усматриваете.

И я вправе спросить Вас, Николай Калиникович, почему Вы столь невнимательно прочли статью академика Орлова, что даже не смогли отождествить Вашего оппонента с тем переводчиком, о котором говорит академик А. С. Орлов? Цитирую его статью: "В текущее время нет отрасли человеческого труда, которая не базировалась бы на научной основе; это мы наблюдаем и в среде творческих писателей. Творя, как поэты, они являются в то же время и философами, и историками, и лингвистами. Нам кажется, что к этой категории может быть отнесен и тот переводчик, с которым мы совместно участвуем в настоящей книге "Слово о полку Игореве" (стр. 48, "Новый мир", 1947, ╧ 1).